Коротко об авторе

 Мейнгард (Мейнгардт) Юлия Георгиевна (1899, Москва – 1997, С.-Ж. де Буа, Франция), в замужестве Барсова.

 Ю.Г. Мейнгард родилась в Москве в семье юриста и общественного деятеля, в будущем видного деятеля партии «Народной свободы» (Конституционные демократы) тайного советника Г.А. Мейнгардта (1866 – 1945) происходившего из потомственных дворян Московской и Тульской губерний и его супруги Софии Александровны Мейнгардт, урожденной Холмской (1872 – 1946). В Москве семья Мейнгардт проживала в собственном 4-х этажном доходном доме в Трубниковском переулке. Он был построен на приданное Софии Александровны. Квартиры сдавались жильцам. Второй этаж занимала семья Г.А. Мейнгардт и его незамужняя сестра Ольга Александровна Мейнградт (1868 – 1953), которая управляла мейнгардовским имением Лески в Одоевском уезде Тульской губернии.

 Юлия Мейнгард окончила гимназию в Москве в 1917 г. Осенью 1918 г. семья Г.А. Мейнгардта, включая главу семьи, его супругу Софию Александровну и двух дочерей – Юлю и Налю – Наталию Александровну Мейнгардт (1901 – 1973), младшую сестру Юлии и незамужнюю сестру их отца Ольгу Александровну Мейнгардт покинули Москву. Из путь лежал через германскую оккупационную зону, по территории нынешних Белоруссии и Малороссии. Конечной целью был Екатеринодар, где тогда находилась Ставка Главковерха Добровольческой армии генерала А.И. Деникина. Дорога заняла около месяца. Первое время семья Мейнгардт жила в Екатеринодаре, позднее переехала в Ростов-на-Дону. В конце 1919 г. в связи с наступлением Красной армии на Юге России, они уехали из Ростова. В марте 1920 г. София Александровна вместе с дочерьми Юлей и Налей и сестрой мужа на пароходе «Св. Николай» отплыли из Новороссийска в Константинополь. Вместе с другими русскими беженцами их разместили на острове Антигона на Босфоре. Антигона была под управлением итальянских оккупационных властей. Туда же к ним прибыл и Г.А. Мейнгардт.

 В 1922 г. они переехали из Турции во Францию. Обосновались в Париже в 15-м округе (арросимант). Юлия Георгиевна и её младшая сестра устроились на работу в модное ателье. Главными клиентами его были богатые туристы из США. Сестрам пригодилось знание английского языка, который они учили в Москве в частном порядке. Поскольку в гимназии изучали французский и немецкий языки.

 В Париже в середине 1920-х гг. Юлия Георгиевна обвенчалась с бывшим офицером-кавалеристом Ю.М. Барсовым (1890 – 1951), с которым она познакомилась ещё в Москве. Венчание состоялось в кафедральном соборе в честь Св. Блгв. Князя Александра Невского на рю Дарю. Их единственный сын Александр Юрьевич Барсов родился в 1928 г. Он получил хорошее образование и большую часть своей жизни проработал инженером, причём самого широкого профиля. Уже после второй мировой войны, когда Юлия Георгиевна овдовела, то переехала в один из парижских пригородов. Последние годы жизни она провела в знаменитом Русском доме в С.-Ж. де Буа. Осенью 1990 г. я наладил с ней переписку. Там же я её дважды навестил в ноябре 1994 и августе 1995 г. При первой встрече, памятую о том, что я историк, она мне подарила несколько фотокарточек и машинописный текст своих воспоминаний о бегстве её семьи из Москвы в 1918 г.

 Похоронена Юлия Георгиевна на кладбище С.-Ж. де Буа. Там же в 2004 г. похоронили и её сына А.Ю. Брасова.

 В.Г. Чичерюкин-Мейнгардт,

 Москва, 2018 год.

 Ещё задолго до отъезда начали мы бегать по Совдепам и Чрезвычайкам, хлопоча о выдаче пропусков на Украину. Сколько сил, энергии и времени пришлось истратить, что бы получить германские «Rahe errhe ne « украинские «подовичения» и большевистские удостоверения, разрешения, пропуска…..Сколько нервов было истрепано в этих консульствах и комиссариатах, сколько было таких минут, когда хотелось бросить и бежать на авось… Но, наконец все (какие) только можно документы, после месячных мытарств были получены и день отъезда намечен на 10 октября ст. ст. 1918 года.

 Последние дни укладки и уборки вещей, беготни по магазинам и прощальных визитов – промелькнули как один миг и совершенно незаметно подкралось 10-е октября. Предотъездная спешка и сутолка, укладывание последних вещей и дорожной провизии, всё это заглушало горечь разлуки и отодвигали на второй план мысль том, что мы уезжаем на долгий и неопределённый срок, в опасное путешествие. Может быть навсегда …. А время идет. Скоро нужно будет трогаться. Звякнул ключ в последнем замке, последний чемодан положен на подводу, и мы пешком отправляемся на вокзал.

 Огромное едва достроенное здание Брянского вокзала битком набито публикой. Все идущие с нами уже в сборе – целое переселение народов: и старые, и малые, и дети, и даже собаки, всего двадцать человек.

 По полу вокзала, сплошь усеянному подсолнечной шелухой, сидят мешочники со своими грязными мешками. От кассы тянется длиннейшая сотенная, даже тысячная очередь. А в багажном отделении происходит просмотр и пере укладка всех вещей. Оказывается, что можно брать с собой в вагон не более 10 фунтов на человека. Пришлось нам почти все вещи пере укладывать из одного чемодана в другой, что бы хоть часть вещей, предназначенных для вагона, сдать в багаж. Таким образом, аккуратнее, в строгом порядке уложенные вещи выкладывались из чемоданов и портнледов и наскоро впихивались без всякой системы и всякого порядка. Вся эта процедура происходила на грязном полу багажного отделения, среди сутолки и толкотни. Тут же взвешивали багаж и выдавали квитанции и тут же красноармейцы осматривали вещи, переворачивая аккуратно сложенное белье и встряхивая дамские платья. Но наши вещи – багаж, благодаря основательной взятке, данной красноармейцам, избежали подобной участи. Вообще, взятки брались на вокзале всеми – брали и носильщики, брали и весовщики, брали и кондуктора, брали и чиновники-красноармейцы, вооружённые с ног до головы.

 Наконец багаж повезли грузиться, а мы пошли садиться. Длинный, длинный поезд. С десяток переполненных теплушек и столько же классных «плацкартных вагонов». Но плацкарты были фиктивные: вместо четырех человек на купе 2-го класса полагается по восемь человек, а в 1-м классе по шесть человек. Наши места оказались не в купэ, а в общем вагоне, но, дав взятку проводнику, мы перешли в совсем свободное большое купе. А на вокзале касса была закрыта, билетов не продавали. Но вот и третий звонок, свисток, гудок и поезд сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее, но до боли спокойно и равнодушно увозил нас из Москвы……

 Первые часы пути ползли тихо, как в тумане. Все мысли были о Москве, вся душа была ещё там. О предстоящем путешествии и о жизни на чужбине – не думалось.

 Это было что-то слишком далёкое, чуждое и неведомое. Слишком ярко в памяти ещё стояла Москва, последние минуты, последние прощания. Однако после шести часов пути пришлось встряхнуться: был произведен первый обыск. И, это была грань между прошлым и будущим, между оставленной далёкой Москвой, и, неизбежной новой жизнью, совершенно не известной нам. Как будто какая-то завеса опустилась между нами и Москвой и одновременно стала подниматься другая, скрывавшая до толе от нас это неизвестное и неизбежное. И хотелось скорее заглянуть туда, узнать, что ждет нас там. Москва померкла. Все мысли теперь были впереди….. И когда поезд остановился в Михайловом Хуторе, когда в вагон с громкими криками, бряцая оружием, стали вскакивать красноармейцы, тогда мы сразу как бы проснулись, пришли в себя, нервы натянулись и стало ясно, что это начало великих испытаний, тяжелых минут и даже смертельной опасности.

 В наше купэ их вошло трое. Все они были вооружены винтовками, револьверами, шашками. Один из них встал у двери, другой принялся копаться в наших вещах, а третий светил ему, держа в руке маленький, тоненький огарок, отобранный в другом вагоне. Надо сказать, что было уже темно и вагоны не освещались. Искали они страшно не умело: залезая рукой до самого дна чемодана и захватив что-нибудь, вытаскивали руку, переворачивая всё содержимое. Затем залезали во второй, в третий раз, переворачивая всё дни и те же вещи и совершенно не затрагивая других. Увидав в сумке две большие стеариновые свечи, красноармеец передал их своему товарищу. Когда же мы ему заметили, что принуждены сами освещать купэ, он лаконически ответил: «Нельзя так много свечей». Так же молча красноармеец передал своему товарищу небольшой дорожный флакон с одеколоном и несколько кусков мыла. Но, уходя, он сжалился над нами и великодушно протянул огарок полусгоревший, взамен двух наших двух больших свечей.

 Следующего обыска ждали в Сухиничах и в Зикееве(?), но, вероятно потому что дело было ночью и «товарищам» хотелось спать, они только вошли в купэ, но, увидев, что мы все лежим по своим местам и совсем не похожи на спекулянтов, которых они преследуют, закрыли за собой дверь и удалились, проговорив: «Ну, да здесь дамское и аккуратное». В Зикееве нас совсем не беспокоили.

 В Брянск наш поезд пришёл в три часа утра. Было свежо, но ясно. Звёзды весело сверкали над слабо освещенным вокзалом. На перроне устанавливалась длинная очередь из новоприбывших, для проверки билетов и документов. В самом вокзале творилось что-то ужасное. Это был сплошной поток народу, который шёл сам, не зная куда. Товарищи красноармейцы, потрясая прикладами винтовок и шашками, гнали всех, старавшихся войти в залы 1-го и 2-го классов и на вопрос, куда же идти, цедили сквозь зубы: «Я не знаю. Меня это не касается». «Да кто же тогда знает?» - взывали несчастные пассажиры. – «Я не знаю кто!» - кричит в ответ «товарищ». «Проходите! Да проходите же!» - продолжает вопить красноармеец, размахивая шашкой. И, уставшие, измученные пассажиры, нагруженные багажом (носильщиков нет и в помине), плетутся дальше, влекомые живым потоком людей. Шум, гам, крики придавленных людей, наполняют спёртый воздух небольшого вокзала. Наконец, этот людской поток вынес нас под открытое небо на платформу отправления поездов на Унечу. И здесь, на своих вещах, под слабым мерцанием уже угасающих звёзд, просидели мы часа 3 в ожидании нашего поезда.

 Ночная свежесть давала себя чувствовать и мы, сидя на платформе старались не двигаться. Но, нервная дрожь пробивала все члены, и трудно было усидеть на месте. Времени не было. Было какое-то тупое ожидание – ожидание дальнейших событий, ожидание поезда. Наконец, он пришёл и сразу вывел нас из оцепенения, придал энергию, силу, а это было необходимо, так как поезд подали сплошь забитым багажом и людьми.

 И пассажиры, его ожидавшие, в почти полной темноте набросились на неосвещенный поезд. Опять крики, опять давка. Почти полная невозможность втиснуться с вещами в вагон. Но, мы втиснулись, втиснулись в коридор 3-го класса, а несчастные пассажиры, не попавшие в вагон, продолжали его осаждать.

 А в вагоне, сплошь забитом багажом, шум и суета. Все перекликаются, зовут друг друга, ищут и считают свои вещи. В коридоре страшно холодно, из окон и вентиляторов дует, двери плохо закрываются, вагон не отапливается, страшно хочется спать и мы, сидя в коридоре, дремлем на плечах друг у друга. Скоро начало светать, и, сквозь запотевшие окна можно было видеть плоскую и равнинную местность всю забеленную утренними заморозками. К утру стало ещё холоднее, за воротник, за рукава пробиваются тоненькие струйки холодного воздуха, зубы стучат, пальцы холодеют. Застыли и все мысли, все чувства. Наконец, на одной станции освободилось в купэ два места и мы туда набились. Достали кипятку, выпили кофе с молоком. Здесь уже не было так холодно, а выпитое горячее кофе согрело, придало бодрость и оживило всех.

 Наконец, Унеча – маленький, грязненький заштатный еврейский городишко. Едва мы вышли из вагонов, как местные жиды, встречающие приезжающую публику и переправляющие её через границу, сообщили нам, что начались какие-то военные действия и что между большевиками и немцами с украинцами идёт на границе бой. И действительно, прислушавшись, мы услыхали отдалённую артиллерийскую пальбу. Для нас это был настоящий удар. Разговаривая в полголоса, хотя в этом не было никакой нужды, мы расположились перед вокзалом за какой-то изгородью вокруг дерева. Это известие отняло остаток энергии и воли, так оно было неожиданно. А ведь подъезжая к Унече мы с облегчением говорили себе, что часть пути уже проделана, что граница близка и скоро, скоро, может быть вечером, мы будем вне пределов Совдепии на земле свободной Украины. Но, делать было нечего, надо было покориться и ждать.

 Сейчас же перед вокзалом помещался городской базар. Нас ошеломили груды белого хлеба весового и масса монпансье. Благодаря этому наше настроение несколько оживилось, но в глубине души каждый спрашивал сам себя: «Чем же это кончится? Неужели обратно, в Москву?» В продолжении всего путешествия эти слова приходилось повторять очень и очень часто, причины с каждым разом становились всё ужаснее и грознее. Но вот когда мы, сидя вокруг дерева подкрепляли свои силы, к нам подошла какая-то женщина и конфиденциальным тоном предложила свои услуги. По её словам можно объехать мимо боя через город Стародуб, дав крюк в 60 верст, или же обождать в Унече два – три дня, при чем она предлагала нам разместиться в её избе. Что нам было делать? На что решиться? Если ехать теперь, это значит зря подвергаться несомненной опасности. Ждать же определённое количество времени в этой грязной дыре было тоже не интересно. Но, серьёзно обсудив положение, мы решили, что лучше ждать, чем так рисковать. И вот уже все 20 человек, нагруженные багажом, гуськом, вдоль по улицам Унечи (пошли за ней). Все прохожие с подозрением провожали глазами такой необыкновенный караван: «Буржуи бегут из Москвы, - думали они, - все в шляпах и багаж буржуйский и собака буржуйская….» Но мы, изнемогая под тяжестью наших нош, не обращали на это внимания никакого – по скорей бы дойти. Расстояние казалось нам бесконечно длинным, но вот, наконец, наша провожатая вошла в маленький домик-избушку и ввела нас – 20 человек в низкую и грязную комнату аршин 6 в длину и 5 в ширину. Из-за занавески выглядывали грязные физиономии ребят всех возрастов, с разбитыми носами и подбитыми глазами в коротких, грязных и рваных рубашках. Сначала мы все столпились в этой убогой, неопрятной комнатушке. Негде было сесть, а принесённые с собой вещи ещё более загромоздили её. Но, наконец, мы все разместились на табуретках, кто на каком-то очень неопрятном подобии кровати, кто на сундуках, а кто в сенях за корявым столом на колченогой скамье.

 Хозяйка поставил нам самовар, мы повытаскивали из своих мешков оставшуюся ещё московскую провизию и сварили купленные на базаре яйца. Тем временем наша хозяйка, обегав всю Унечу разыскала нам ещё помещение. И мы, т.е. наша семья из пяти человек, перекочевала в соседний домик.

 Здесь было гораздо лучше. Комната немного больше, светлее, гораздо чище и аппетитнее, произвела на нас приятное впечатление. Комод с кривым зеркалом и вязанной салфеткой, занавески на окнах, герань на подоконниках, в углу иконы в бумажных цветах, задрапированные кисеею, альбом с фотографиями, на стенах открытки и лубки – всё это придавало комнатке привлекательный вид. Но, мы были рады уже тому, что находились под крышей дома, а не в вагоне или на площади перед вокзалом. Устроились все рядком на полу по среди комнаты на тоненьком слое сена и на своих шубах, окружив себя полоской из персидской ромашки – то была наша «демаркационная линия». Проспали мы 12 часов подряд, и. встали свежими и отдохнувшими. С самого утра начали хлопотать для получения разрешения на выезд из Унечи. А эта задача была нелегкая, приходилось по нескольку раз ходить в ВЧК и в Совдепы, где никто по обыкновению ничего не знал: то говорили, что граница закрыта и потому разрешения они дать не могут, то соглашались выдать пропуски, но уверяли, что мы всё равно через границу не проедем, т.к. из-за начавшихся военных действий нас там и с разрешениями всё равно не пропустят. Вообще, в Совдепии почти никакие пропуска и разрешения роли не играют. Каждый Совдеп и каждая ЧК выдают свои разрешения, которые, однако, ни к чему не приводят. И, имея пропуски от Центральной Московской ВЧК, принуждены были выхлопатывать их и в Унече. Ничего не поделаешь – «власть на местах». Настроение в городишке было очень скверное. Носились всевозможные крайне противоречивые слухи: одни уверяли, что происшествия на границе – это всего лишь обыкновенная стычка передовых частей и что через день-два, она будет ликвидирована. Були и другие слухи: будто немцы пустив вперед гайдамаков, надвигаются на Унечу, а третья версия гласила, что советские пограничные войска без приказания центральной власти атаковали немецкие сторожевые посты и вступили с ними в самый настоящий бой. С одним только все соглашались, с тем, что большевики потерпели неудачу, что они разбиты и стремительно отступают. И эта версия казалась самой правдоподобной, т.к. мы сами видели приходящие с позиций войска. И на что они были похожи!? Какие-то мальчишки, вроде тех, что в Москве чистят на улицах сапоги: кто в длинной шинели с чужого плеча, кто в куцей кацавейке и огромных стоптанных сапогах, кто в штатском пальто, в обмотках и австрийских ботинках, кто во френче и длинных брюках. Большинство с красной тряпкой на фуражке – отличительная черта партизанских отрядов. Шли они не в ногу, не рядами, отставшие бегом догоняли ушедших вперед. Вид у них был измученный и отнюдь не воинственный – это была просто толпа, сброд, ободранных и измученных людей.

 Зато удалось нам увидеть и «образцовые» красноармейские войска: был парад, хоронили жертв наступления. По слухам убитых было 400 человек, но хоронили только 16 в двух гробах. Парад начался с того, что по направлению к штабу, расположенному на нашей же улице в скромненьком голубом домике, потянулись войска. На этот раз их внешний вид был гораздо лучше. Все они были вооружены и почти все одинаково одеты и у каждого из-под фуражки торчал исполинских размеров хохол. Шли они хотя и не в ногу, но рядами. Над их головами развевались черные и красные знамёна, первые – с печальными, а вторые с воинственными фразами. Когда первые ряды этой процессии достигли помещения штаба, все остановились и приняли вольные позы, закурили, заговорили, захлопали затворами, стали прохаживаться, переговариваться с прохожими. По видимому красноармейское начальство не знало, что делать и что предпринять. От штаба вдоль красноармейцев и обратно скакали «красные офицеры», из штаба то и дело выбегали какие-то люди, кричали, махали руками, но, вот впереди послышалась команда и солдаты нестройно двинулись вперёд, догоняя друг друга и стараясь попасть в ногу. За пехотой проследовала кавалерия, которая теснясь и толкая друг друга подвигалась вслед уходившими красноармейцами. Тем временем из бараков вынесли гробы и понесли их вперёд, окруженные флагами и знаменами. Само собой разумеется, что похороны были гражданские, без священников и без отпевания. Вся Унеча смотрела на процессию из окон и дверей своих домиков, но на лицах заметно было больше любопытности, чем печали и соболезнования.

 Главное участие в процессии принимала председательница Унеченской ВЧК. Это был зверь, а не женщина – стриженная, в кожаной куртке, с двумя револьверами за широким кожаным поясом с массой патронов вокруг талии и шашкой в руке, она не знала пощады ни к кому. Унечане говорили о ней шёпотом и с затаенным ужасом, никогда не зная, на ком она разрядит свой заряд злобы, над кем будет издеваться и кого застрелит из своего нагана.

 С получением пропусков провозились ещё трое суток, которые принуждены были просидеть в этой ужасной дыре, почти всё население которой составляют спекулянты. Спекулируют преимущественно сахаром и в огромных количествах: целые воза, даже обозы. Контрабанду привозят из Украины через Клинцы и продают на базаре, или же, партиями контрабанда провозится в Москву.

 Наконец, бумаги получены, на границе всё успокоилось, день и час отъезда назначены. Перед отъездом был произведен осмотр большого багажа. Наш ручной багаж избежал в Унече этой процедуры, т.к. мы приехали в такое время, когда все власти были перепуганы происходившим на границе и комиссия по осмотру ручного багажа в тот день отсутствовала. Обыкновенно же, едва брянский поезд подходил к станции, как окружившие красноармейцы дают в воздух залп и задерживают всех приехавших. Затем начинается тщательный осмотр ручного багажа, обыск самих пассажиров, причём всех раздевают, ломают и рвут дорогие вещи, разрезают подушки и прочие вещи.

 Наш большой багаж оставался в пакгаузе и для его осмотра мы пошли на товарную станцию. Осматривать вещи явился молодой высокий еврей – Бунис – в меховом полушубке и белой папахе. Он, не переставая подтрунивать и издеваться над «несчастными беглецами из Москвы», принялся осматривать багаж. Первым ему попался кофр с дамскими вещами, осматривал он его довольно небрежно и всё только спрашивал, где спрятано золото. Говорил он не переставая, всё время язвил, отпуская всевозможные шутки: «Что же это все буржуи из Москвы бегут? Неужели там уж так плохо?» - ядовито спрашивала «белая папаха». «И все буржуи стараются провести с собой золото, да только мы их хитрее – всё найдем и ничего не пропустим». – продолжал издеваться Бунис. «Да скажите же, где у вас спрятаны слитки золота?» - вновь спрашивал он, - рассматривая вынутое из кофра платье, и, не найдя в нём ничего особенного, положил обратно. А на самом видном месте платья были пришита настоящая золотая пряжка с каменьями, которую он, по неопытности, принял за медяшку.

 «Ах, - он схватил икону, - Бог! Бог любит деньги. Где тут деньги?» - он вертел икону и осматривал её со всех сторон. Но, вот попался ему маленький дамский портфель с фотографиями. Старательно осмотрев последние, он положил их обратно в кофр, а портфель оставил себе. Кроме того, отложил он в сторону великолепные, но уже не новые мужские ботинки и дамское платье (по его выражению «кампот»), пиджачную пару и многие другие вещи. Разбирая мужское платье он назвал визитку лапсердаком и удивлялся, что жилет к ней из другой материи и всё это он делал с шутками и прибаутками. Но, вдруг он заметил термометр, схватив его он поднял руку и держа её высоко над головой, радостно воскликнул: «Наконец-то я нашёл то, что так долго искал!» И термометр оказался у него в кармане. За ним последовал кожаный пояс, предварительно примеренный помощником «белой папахи», молчаливым и скучающим солдатиком. Но вот он увидел игральные карты и тотчас же разорвал их, гордясь своим поступком, так как по его словам их могла постигнуть участь термометра и пояса. Вторую колоду карт, находившуюся в другом чемодане он не взял, говоря, что он очень добрый и не придирчивый, но молчаливый солдатик увидав, что карты оставлены в покое, незаметно стянул их к себе в карман. Догадавшись, что на получение золота нет никакой надежды, он стал спрашивать, в каком Корфе лежит мануфактура и спрятанные новые вещи. И каждый раз открывая чемодан, он ядовито заявлял: «Ну, здесь опять, верно старые вещи». Однако несколько действительно новых платьев он не взял, а брал то, что ему понравится, преимущественно мужские вещи: обувь, белье, платья. Когда дело дошло до подушек, он заметил, что они были в нескольких чехлах и с восторгом начал спарывать их, посмеиваясь, что лишает нас тем самым, прекрасной шелковой блузки. При виде мешочков с чаем, он каждый раз патетически восклицал: «Как?! Опять чай? Нельзя везти так много чаю». Но вместе с тем не взял ни одного мешочка. Вероятно, дома у него был большой запас чая, отобранного у бежавших москвичей.

 Насмешливо-шутливое настроение «белой папахи», его ядовитые замечания и якобы остроумные шутки, неприятно действовали на нас. Нам было не до шуток и забав, а он, понимая нас, нарочно, как можно веселее и спокойнее, издевался над нами. Это было хуже самой отборной ругани. Ведь к ней мы так привыкли!

 Наконец, все вещи были осмотрены и вновь уложены. На отобранные вещи была выдана квитанция, но далеко не всё было помещено в этом списке.

 К семи часам следующего утра нами были заказаны 9 подвод. Но, утром двое возчиков отказались ехать без каких-то разрешений для них, остальные же наёмную плату повысили до 750 рублей за каждую подводу, причём они брались везти лишь багаж и по одному пассажиру. А нас было 20 человек. Но, делать было нечего, пришлось согласиться на все их условия – идти пешком. Эти переговоры отняли, по крайней мере, часа три, и вот, только в одиннадцатом часу утра 14 октября 7 нагруженных подвод выехали из ворот и вытянулись вдоль по улице Унечи. А вокруг них небольшими группами и в одиночку, шли мы – несчастные переселенцы, а до Клинцов считалось расстояние в 40 - 45 верст.

 В начале дорога была сносная, т.к. шла перелеском, когда же она вышла в открытое поле, то начались пески, такие пески, что ноги лошадей уходили по бабки, а мы с трудом шагали вслед за двигающимися подводами. Но вот светлые, почти белые пески сменились тёмными бурыми кочками и редкими кустиками пожелтевшей болотной травы. Дороги уже нет. Возчики, взобравшись на нагруженные подводы и подхлёстывая лошадей, стали пробираться через болото. Одни ехали напрямик, не выбирая дороги, другие пускались в объезд, стараясь миновать вязкие и залитые водой места, поскрипывая и увязая в трясине, оставляя после себя глубокие параллельные следы, который тот час же заполнялись водой.

 Наконец болота кончались. Опять начались пески. Благодаря сильному ветру из под копыт лошадей и из под ног людей подымался мелкий, белый песок, который целыми столбами пыли всю дорогу провожал наш обоз.

 Но вот путь нам пересекла маленькая речушка. Телеги без труда переехали её вброд, а для нас – пешеходов, не было и дощечки. Тогда один из наших мужчин устроил из своей спины нечто вроде моста и мы все, цепляясь сначала за дерево, а потом за его шею, переправились на его спине на тот берег. Но далеко не всем удалось сухими переправиться через речку. Противоположный берег оказался сплошным болотом. С турдом вытаскивая ноги и увязая почти до колен, мы, наконец, выбрались на сухое месте. И опять мерно зашагали мы по сторонам дороги, и опять потянулись белые однообразные пески.

 Около трёх часов пополудни наш обоз въехал в деревню Гута, последнюю деревню на советской территории. Здесь, в Гутах должен был быть ещё раз произведен последний обыск советскими властями, обыск самый страшный и тщательный – вплоть до раздеваний и проверки всех документов. Но стоило нам только пройти осмотр, обыск и выехать из деревни в поле, как власть совдепов и чрезвычаек кончалась. А проехав ещё три версты демаркационной линии, мы очутились бы на земле, оберегаемой немецкой властью, на земле, где нас примут с распростёртыми объятьями, на земле, где нет и помину о всех тех ужасах, которые в Совдепии являются самыми обыкновенными явлениями, одним словом на земле свободной, хотя и оккупированной Украины. Наши возчики взялись провести нас, не завозя на таможню. Но не тут-то было! Едва мы выехали из деревни, как увидали у самой дороги двух солдат, сидевших у подножия гигантских ветряных мельниц. Они тот час встали и щёлкая затворами подошли к нам. Начались переговоры, но никакие просьбы пропустить нас без таможни, никакие уверения в подлинности наших документов, даже взятки, не подействовали на них и мы принуждены были повернуть обратно.

 Но наши опасения оказались напрасными: как мы после узнали, таможенные чиновники служили ещё при прежнем Правительстве, а теперь большевики, те самые большевики, которые в каждом видят приверженца старого строя, призвали их к работе. Это показывает, как много работников у большевистского правительства, раз они на такое место, как место пограничного чиновника, в руках которого сосредоточена неограниченная власть, которые по своему усмотрению могут пропускать или не пропускать беженцев из Совдепии и таким образом содействовать исчезновению из под власти большевиков явных контрреволюционеров, раз они на такое ответственное место назначили прежних слуг старого строя. И они оказались на «высоте своего призвания»: они не только не обыскали нас лично, но из всего багажа попросили раскрыть несколько вещей, при чем конечно, ничего не взяли: это была лишь проформа. Чем же мы заслужили их симпатию? Конечно же не тем, что у нас были большевистские бумаги и всевозможные пропуска, просто тем, что узнав в нас людей, спасающихся от ужасов большевизма, вошли в наше положение и решили спокойно пропустить нас через границу. Все ли покидающие Совдепию и проезжающие через Гуту были так приятно удивлены? Коли так, то это делает честь этим двум «верным» поборникам большевизма.

 Подкрепившись кое-какой едой и получив нужные удостоверения, мы тронулись дальше и уже у мельниц не встретили никаких препятствий. Три версты мы шли по нейтральной местности, а около 6 часов въехали в деревню Ребчики (?), занятую немецкими войсками. Уже въезжая в деревню, мы увидели серые шинели и синие с красными фуражки германских солдат. Странное чувство испытали мы при виде этих шинелей серого цвета и красных околышков. Они напоминали, что мы теперь свободны, что мы в безопасности, что мы благодаря им, оккупировавшим Украину, вырвались из этого кипящего котла злобы и ненависти, но вместе с тем, как больно было видеть эти чужие шинели, хозяйничающие на русской земле.

 Весь обоз остановился и делегация отправилась к коменданту. Германский лейтенант, туго затянутый в синий мундир, с закрученными усиками, оказался верхом любезности. Беспрестанно прикладывая руку к козырьку и улыбаясь в сторону дам, он любезно сообщил нам, что мы можем сейчас же ехать, т.к. бумаги наши в порядке и обещал даже дать знать по телефону в карантин, что бы нас не задерживали, а немедленно пропустили. И эта учтивость больно кольнула нас, видевших столько времени одну только злобу и брань от своих же родных русских. И этот немец, у нас в России, так милостиво обещает свою помощь. Воспрянув духом и приободрившись, мы весело пустились в путь к карантину. По словам лейтенанта до него оставалась всего лишь одна верста, но стало уже темнеть, когда вдали показались деревянные бараки карантина. Едва мы поравнялись с первым строением, как нас остановил караульный в серой металлической каске и объявил, что нас не пропустят, т.к. уже поздно и оставить нас на карантине не могут, потому что всё забито германскими солдатами. Как же, ведь комендант в Ребчиках(?) сказал, что всё в порядке, что мы можем немедленно ехать, и, что он даст об этом знать в карантин. Что бы уладить это недоразумение, мы обратились к коменданту. Он оказался полной противоположностью лейтенанта: низенький, толстенький, белобрысый, весь покрасневший от душившего его гнева, он выбежал из барака и махая руками, мог только прокричать: «Отправляйтесь назад к себе в Россию!» «Почему? Отчего? Что случилось?» Мы все окружили разъярённого тевтона, попробовали его расспрашивать, стараясь узнать, в чём дело, показывали ему наши документы, говорили об обещании коменданта. Он как будто успокоился, взял бумаги, но просмотрев лишь несколько штук, вернули их обратно нам со словами: «Отправляйтесь обратно в Россию.» Его стали было уверять в подлинности наших бумаг, но он прокричал ещё раз: «Цурюк! Цурюк! Нах Русланд цурюк!» - и скрылся в бараке. Мы все остались стоять как громом пораженные, не зная, что делать, что предпринять. Неужели обратно в Москву? Неужели напрасно и зря было затрачено столько сил, испорчено столько нервов, испорчено столько крови? Неужели теперь, когда граница уже осталась позади, когда цель уже так близка, когда мы уже отрезанный ломоть – возвращаться обратно в холодную и голодную Москву. Со слабой надеждой мы обратились к проходившему германскому офицеру, который, наконец, объяснил нам в чём дело. По его словам, полчаса тому назад из Ребчиков им по телефону сообщили, что через карантин проедет партия беженцев в 20 человек с подложными карантинными документами и что их нельзя пропускать, а вернуть обратно. «Но, - прибавил германский офицер, имею ввиду коменданта, - он сам не хочет брать на себя ответственность, а здесь рядом за лесом есть другая дорога». Нам стало ясно – очевидно с нас хотят получить взятку, причём сам комендант, даже намекнул на это, говоря, что за деньги он может сделать всё. Никому и в голову не приходило давать взятки германскому коменданту и его офицерам. Впредь мы стали осмотрительнее. Одно для нас до сих пор осталось не ясным: был первый комендант – робчинский, в заговоре с комендантом карантина, или же сделал всё как обещал, а они поступили по своему усмотрению. Кто знает? Кто скажет?

 Мы повернули обратно в Робчики, но, проехав некоторое время, пока бараки не скрылись за лесом, свернули с шляха на маленькую, почти заросшую просёлочную дорогу, узкой, едва заметной лентой убегавшей в глубь леса. Стало уже почти совсем темно, а мы проехали до Клинцов всего только полдороги. Погода весь день была неважная, было ветрено и солнце лишь изредка проглядывало из-за туч, временами накрапывал дождь. Теперь небо совсем заволокло и от этого стало ещё темнее. Пошёл мелкий осенний дождичек. Мы молча шли вокруг нашего обоза, лишь изредка шепотом перекидываясь словами. Возчики тоже молчали и только скрип колёс и редкое пофыркивание лошадей нарушали тишину мрачного тёмного леса. Да из объезжаемых бараков доносились глухие звуки и временами между деревьями мелькали огни карантина. Было жутко. Слух и зрение невольно напряглись, стараясь услышать и увидеть погоню, в которой мы почти не сомневались. И действительно, проехав с версту, мы услышали, как раздалось громкое: «Стой!». Вооруженный германский солдат, запыхавшийся, выбежал на дорогу. Он заявил нам, что ехать здесь нельзя. Тогда мы ему показали двадцатку. Он не обратил на неё никакого внимания. Прибавили ещё 40. Протянув одну руку, он махнул другой по направлению к дороге, проговорив: «Вперед». В таком же глубоком молчании мы продолжали ехать вперед и вскоре огни бараков мелькали уже позади нас. Возчики не были вполне уверены в дороге и на всех перекрёстках раздавалось протяжное и глухое: «Стой!»

 Обоз останавливался и возчики собравшись у передней подводы полушепотом определяли путь: «Прямо держи». «Нет, направо, на шлях выезжать пора, видишь, огни уже позади остались». – помахивая кнутовищем вполголоса переговаривались возчики и снова подхлёстывали лошадей, снова обоз трогался вперёд. Вскоре мы выехали на шлях, с которого свернули для объезда бараков. Стало совсем темно. Дорога была еле видна и только столетние берёзы шляха тёмными пятнами вырисовывались на сером фоне ночного неба. Только по ним можно было различить дорогу и они, как какие-то придорожные чудовища выходили из темноты, проходили мимо нас и оставались позади. А за ними шли другие, за другими третьи и так без конца….

 Прошло ещё несколько часов. Ноги сами ритмически двигались не выбирая дороги, казалось, что спишь на ходу. Мысли тоже заснули, только одна владела сознанием: скоро ли конец, скоро ли конец этой дороги, конец этой черной ночи, таящей в себе столько неизвестного и жуткого. О дальнейшем, о конечной цели пути и не думалось. Слишком далёкой и неведомой казалась она. Наконец, последняя деревня перед Клинцами, где мы решили сделать привал и напоить лошадей. Грязь непролазная, а нам пришлось ещё переправляться вброд. Была ли то речка или пруд, болото или просто лужа, в темноте нельзя было разобрать, но, воды было много. Мы – пешеходы, взобрались на подводы, но часть наших пешеходов пошла пешком, стараясь обойти самые глубокие и вязкие места, но, конечно, никто не перешёл на ту сторону сухим. С одного воза свалились в воду два чемодана, но из-за ужасающей темноты этого никто не заметил. И только когда наш обоз поднялся на гору, то только тогда заметили исчезновение этих двух чемоданов. Зажгли электрические фонари и, шлёпая по грязи и воде под мелко моросившим дождём, пошли обратно, искать пропавшие чемоданы. Пропавший багаж нашли в самой воде.

Продолжение следует...