В суете и печалях миновал ноябрь. Беззвучно полз декабрь. Мне его имя – название напомнило о мишурно-пенящемся празднике, о карнавале. Это разноцветное, завораживающее шествие неотделимо от Венеции. Мгновенно в памяти возник образ ночной, предкарнавальной Венеции с парящими над водою дворцами и застывшими у моcтков гандолами. Захотелось на вечер высвободиться из гулкой повседневности. «Лазейка» в тот искренний и открытый мир - театр. Моя приятельница в интернете открыла значки всех театров Москвы, и, не глядя, как биллиардный шар, «раскрутила» и запустила курсор мыши. И скоро я получила от нее сообщение, что мы окажемся там, где бы мне хотелось побывать вместе с родителями… оных мест много, начиная с Владимира, где родился отец, и до края света, куда бабушка и мама с цирком не добрались. Театр для меня с юных лет является полу-волшебным дворцом, полу-храмом, в который надлежит являться красивой и скромной. Вестимо, даже в самых маленьких городах, с осевшими домами, приземистыми избами, с деревянными мостками вдоль дорог, - в дом с округлым помостом, где перед зрителями разворачивается высокие трагедии, комедии-притчи или истории из нашей жизни, и который есть театр - храм, надо приходить в длинных платьях. И поэтому отправилась туда в длинном терракотовом платье.

 Довольно медленно мы пробирались по ослепительно сверкающей Москве. Зимняя ночь распростерлась над причудливой иллюминацией. Театр «Геликон-опера» я как-то сразу не заметила, ибо он стиснут между двумя домами. Парадный подъезд скромный. Возле него крытый, освещенный двор с новогодней елкой и небольшой киоск. Молодые контролеры в темно-фиолетовых смокингах помогли нам подняться по мраморной лестнице, освещенной позолоченными канделябрами-великанами.

 В светло-коралловом фойе с колонами, с деревянной мебелью конца 18-го века, была выставка средневековых гобеленов. Мы до звонка успели пройтись по залам. Меня завораживала лепнина потолка, барельефы потолка и стен. Все это сияло в море света хрустальных люстр.

 Зал оказался небольшим, с синими стенами, беломраморными колонами и таким же капителями, на которых были закреплены софиты. Средина партера была свободна. Ряды партера располагались буквой П и шли вверх.

 В этот вечер в Белоколонном зале княгини Шаховской состоялась премьера музыкального спектакля «Высокая вода венецианцев» молодого режиссера Д. Азарова по рассказу Дины Рубиной. С детства родители, которые задолго до моего рождения побывали в том необычном городе, рассказывали мне о ней. И моя Венеция состояла из солнечных «зайчиков», бликов, отраженных на потолках каждого Собора, каждого дворца, каждого дома. Однажды открыв Д. Рубину, я будто оказалась там. Узрела, услышала Венецию с книжных страниц, может быть потому, что автор смогла донести, плеснуть на меня тем вечно живым и совершенным, что звучало в рассказах отца.

 Это рассказ о несколько днях из жизни женщины – биохимика, верной жены, матери совершеннолетней дочери, надежного друга и ценителя изобразительного искусства, музыки, поэзии. У героини есть только фамилия – Лурье. Она работает в израильском биохимическом институте, где исследуют злокачественные клетки. Из-за кашля и удушья ей пришлось пройти исследованья в медицинском центре, и они показали самое опасное, во что страшно и поверить, и осознать. Необходимо провести дополнительные обследования, но она оттягивает этот момент. Ей хочется побыть одной эти три дня. Улететь сегодня же. В аэропорту ей предложили последний самолет в Италию, в Венецию. В скромной гостинице молодой портье напоминает ей любимого погибшего брата. Они сдружились, и последнюю ночь они проводят у нее в номере. В последний день Венеция предстает перед Лурье обреченным, почти мертвым городом.

И она бежит из него. По возвращении домой она узнает о смертельном диагнозе. Безмятежная и пронизанная солнечным светом моя Венеция. Там даже в самые ненастные дни все было озарено солнечными «зайчиками». И я предвкушала светлую, зыбкую печаль….

 Поставил этот спектакль молодой режиссер Денис Азаров. Он окончил театральный институт. Несколько лет служил в театре «Новая Опера», в баденском театре, в театре «Мастерская Петра Фоменко». В 2007 году Д. Азаров при Академии хорового искусства им. В. Попова создает оперную студию «Московский молодежный оперный дом». Я уверена, что он не только знает классическую музыку, но еще и понимает ее смысл. Она была звуковым отображением настроения, чувств и переживаний героев. Музыка была какая-то задумчивая, даже созерцательная. Порой она сонно плескалась, подобно течению в каналах. По моему представлению, мелодии Венеции, ее «интонации», размер - это мелодии Монте, Верди и Антонио Вивальди. Неожиданностью для меня стала в этом спектакле музыка Скарлатти, Моцарта. Баха, Листа, Мендельсона, Р. Шумана, Шостаковича… Музыка в постановке была как воздух, как продолжение мыслей героев. В спектакле участвовали только два актера - Константин Крюков и Сати Спивакова, и посему я предвкушала спектакль на сцене, в декорации номера отеля «У Ангела», где останавливается героиня Сати Спиваковой. Но изменялось лишь освещение…

Где-то с средины декабря и по март месяц в Венеции пасмурно и дождливо, вода в каналах темная и почти неподвижная. Но я как-то сразу приняла это; от сцены, вдоль правого «бельэтажа» была разостлана вязаная пестрая половица; с правой стороны лестницы на сцену стояло кабинетное кресло 20-х -- 30-х годов прошлого века, с потертой обивкой, повсюду были разбросаны металлические пюпитры, потрепанные страницы партитур, фотографии, валялся стул. Меня ждала призрачная Венеция. Арка сцены тоже мраморная с темно-синим занавесом. Немного изумил белый экран на заднике сцены. Открытый белый рояль заслонял большую часть сцены. Глубоко в душе пробудилась радость - все артисты будут передо мной, и я буду слышать их дыхание. Вокруг меня и через ‘’сцену’’ сидели незнакомые люди, и никто не рассматривал меня. Это расположение нас, зрителей, создало уютную атмосферу.

 Погас свет, и вся суета, весь гул растворился в сумраке. Я заметила, что со сцены сошла барышня в длиннополом одеянии, как призрак, проскользнула к роялю. На него будто сошел лунный свет. Зазвучал мягкий звук рояля, и уверенный его голос заполнил весь зал, вытесняя повседневность. Еще несколько фраз, и меня повлекло в любимый и понятный для меня мир. А «лунный свет» освещал молодую женщину в шелковом стеганом длинном халате. Она, Басиния Шульман, играла как бы для себя. Луч софита осветил авансцену. Там стояла в брючном шоколадном костюме и светлом плаще Лурье с густыми светло- русыми волосами, будто сошла со страниц рассказа Дины Рубиной. Спокойная красота. Чуть позже на экране появляются непонятные клетки под микроскопом, чередующиеся с каким-то текстом, на который я долгое время не обращала внимание. Софит вырвал из темноты Лурье. Всю свою предысторию, до прилета в Венецию она рассказывала, стоя на авансцене. Сразу завоевала Лурье-Сати мое доверие, едва заговорила. Передо мной явилась бесстрашная, терпеливая, и как мне показалось, ранимая женщина. Она, стоя на авансцене, рассказывала, почему она очутилась в Венеции, - столь непринужденно, что Венеция, и трехэтажная гостиница с каменным полом, с небольшой конторкой, за которой стоит портье, просторный номер с потускневшими обоями, с белыми, массивными дверьми, с узорчатой лепниной по карнизу потолка, обшарпанным трюмо, и тесная ванная комната с хрустальными, тусклыми светильниками над умывальником предстали передо мной. Я чувствовала в ее поведении созерцательность. Время от времени в Лурье боролись два противоречия; с юных лет старший брат Антон, художник, приобщал ее к возвышенному. С другой - у нее были способности к химии и биологии. В Венеции она, следуя за тайной раковых клеток, постепенно понимает, что в мире существует тайный порядок, по которому в жизни перемешано и вечно-прекрасное, и необъяснимо уродливое; и это мерзкое, губящее начало уничтожает совершенство. Душа ее устремляется к красоте, совершенству, любуясь соборами и дворцами, перезвоном колоколов. Эта противоречивость в Сати-Лурье чувствовалась отчетливо. Она боролась сама с собой; разум боролся с Духом. Вестимо, я знала ее ученость, ее атеизм, но верила и ждала чуда, ибо передо мною лежала Венеция.

Незаметно менялся свет, спускался в партер, и устланный квадратами темно-серого картона пол обращался в стоячую воду каналов зимой. Разбросанные старые фотографии казались птицами - воробьями и голубями. Очертания то горбатых, словно ажурных, мостиков, переброшенных через каналы, то величественных соборов, то парящих дворцов виделись мне в металлических белых, разбросанных по всему партеру, пюпитрах.

 Актриса столь естественно прогуливалась и вела себя среди этого беспорядка, что мне было ощутима зимняя стылость Венеции, ее разбухшая тишина. И естественная чуткость Лурье к тишине: я слышала, она спокойно и аккуратно прошла по половице, так что я невольно улыбнулась; это мостки, переброшенные через подтопленные мостовые. Студеная вода струилась ей в туфли. Она снимала, выливала из них воду и шла дальше. Я слышала музыку колоколов соборов - вместо колоколов звучало фортепиано. Лурье увлекала меня в свое прошлое – детство и юность, рассматривая старые, семейные фотографии. Слушая ее, я вспоминала свое детство - отрочество - юность, вечную защищенность семьи, и призрачно-домашнюю Венецию.

 Удивительно просто и изящно решена сцена прогулки героини в церковь и на звонницу. Она в светлом плаще ходит среди разбросанных пюпитров, рассказывая, какой дворик, какое крыльцо, какие своды вокруг, окружив себя белыми металлическими пюпитрами. И Сати жила в этом столь правдоподобно, что мгновеньями я оказывалась в настоящей Венеции.

 Неприметно и бесшумно было появления друга Лурье - врача Юрия (Константин Крюков). Юрий – друг, коллега, свидетель жизни героини. Они, находясь на одной площадке, большую часть спектакля были разделены; свет и полумрак отдаляли их друг от друга. В эти минуты он рассказывал нам историю болезни всей семьи Лурье, которая уничтожала одного-двух человек в каждом поколении. С отчаяньем рассказывал он про мальчика, троюродного племянника Лурье, у которого в десять лет проявилась эта болезнь, и облегчить страдания врачи не могли. В голосе Юрия были слезы, ужас и вопрос то ли к Небу, то к Судьбе, за Что ее настигло такое испытание? Он с участием оглядывался в сторону Лурье и уходил. Лучи софитов озаряли и его, и ее, в разных сторонах сцены, так что у меня возникло впечатление расстояния, бесконечных тысяч верст от Иерусалима до Венеции.

В эти минуты на его челе, в облике его я видела нежность и чуткость к Лурье, и мне стало ясно, что в глубоко в душе Юрий любит ее.

 В спектакле он с Лурье никогда не встречается и прямо не признается в чувствах, но такая пронзительная боль звучала в голосе, такая скорбь, что не было сомнений, что для него она была выше и прекрасней, нежели коллега и друг.

 Отношение врача Юрия к Лурье раскрылись для меня в одной мизансцене: полутемная сцена. Лурье где-то на сцене, на фоне небольшого пятачка с кабинетом, обшарпанным креслом, освещенным мягким желтоватым светом, так что у меня создалось впечатление кабинета в медицинском институте ночью. Когда никого нет, затягивающая темнота в коридоре и гулкая тишина за порогом этого кабинета. Юрий выходит растерзанный, бледный, с бутылкой минеральной воды и как бы вслух размышляет над полученными результатами исследованья. Он верит и не верит; понимает, что произошло, и не может этого принять. Ему физически больно и страшно. Я чувствовала его состояние. Хотя в это минуты артист сидел в кресле, и временами пил воду из бутылки. Для меня это таинство.

 Третий герой этой истории - молодой портье отеля «У Ангела» - Антонио. Большую часть спектакля он был, присутствовал в душе Лурье, в ее мыслях. Едва прошло десять-пятнадцать секунд после его появления, как я вглядывалась в молодого портье Антонио, который и обликом, и жестами, и тембром голоса напоминал Лурье ее родного брата Антона. Мне сразу стало понятно, что Антонио относится к ней с почтительным восхищением. Но ее душа, ее сердце не откликались на нежное отношение - она все время сравнивала портье со своим братом. Во время кратких их встреч у меня возникало пугающее ощущение, что Лурье бесчувственна; в юности брат Антон познакомил ее со взрослой жизнью. Она с Антонио гуляет по городу… я не чувствовала, не верила, что он хоть немного ей нравится, он появляется только в предпоследней картине.

 Во время спектакля мне докучало повторяющееся «кино» на экране - деление клеток и «плаванье» темных клеток в серой слизи, в которую затекал винно-красный «ручеек». Он заполнял и разрывал клетку. Это все расплывалось, и поверх изображения шел рассказ, как протекает туберкулез легких. Возможно, что это воплощение некоего рока, тогда зачем в уста врача – Юрия режиссер вложил медицинские объяснения? Подробные описания болезни отвлекали меня от героини и действия. К счастью, музыка вытягивала меня из этой трясины.

 Какие-то две-три секунды, и плавно меняется освещение зала и сцены, и вновь откуда-то из глубины всплывает Венеция в свинцово-серой воде. И тогда меня обожгла ужасная мысль: она холоднокровное существо, никого не любящее. Это впечатление не удручало меня, пока актриса не зашла в маленький магазин возле Санто Кроче… Артистка передвинула пюпитры, едва заметно изменился свет, и я – зритель – вместе с Лурье оказалась в маленькой, тесной лавочке с маскарадными костюмами. И совершенно по-другому предстали металлические пюпитры и разбросанные партитуры. По поведению героини, по ее интонации мне было понятно, что ее мучает мысль о неизбежности скорой смерти… по ее поведению я представила услужливого продавца-художника в легкой куртке, одетой поверх однотонной футболки. Она вежливо-приветлива и немного рассеянна. Все шло неспешно. Но вдруг артистка резко изменилась в ту минуту, когда ее героиня в старинном плаще и таинственной маске взглянула на себя в зеркало. Это длилось секунды полторы, но в эти мгновение на лице пронесся ужас. Все произошло в четырех-пяти шагах от меня. Невольно содрогнулась; узревший свое будущее и ужаснувшийся человек. И через десять или пятнадцать секунд сценического времени Лурье «плутала» по улочкам, взбежав на какой-то мостик, облокотилась о парапет (опять пюпитры). Затравленно-дико оглянулась окрест себя и как-то затравленно заговорила о Венеции. Из ее размышлений вырастала призрачная Венеция из сбитого пепла, которую выветривают потоки мертвого воздуха, желающие поглотить все сущее, и в том числе ее. Когда Лурье размышляла вслух о гибели города и своей смерти, я как невольный свидетель, испытала безмерный страх за нее; она подошла к краю бесконечной, глубокой, непроглядно-темной пропасти ‒ смерти. Бездна. Без Господа жизнь бессмысленна и глуха. Сухая математическая наука очерствила ее душу. В этом спектакле режиссер Денис Азаров, актеры, показали непоправимую трагедию человека без веры. И что будет с ней, с Лурье, когда болезнь подведет ее к той самой пропасти? Можно лишь догадываться.

 Меня не увлекла сцена ночного свидания с Антонио в последнюю ночь перед отъездом. Лурье переоделась в черное длинное платье. Черное одеяние у нас воспринимается, как нечто строго-торжественное и как знак скорби. Первое мое ощущение было то, что героиня решила и готова расстаться с любимым образом брата. Он был Совершенством для нее, небом, воздухом, солнечным светом. И поэтому я склонна думать, что Лурье попыталась вернуть ощущения счастья, которое пережила она в молодости. И в рассказе этот всполох счастья был.

 Музыка, как запечатлелась у меня в памяти, звучала в повести в моменты умиротворенности героини. Почти всегда эти ненавязчивые музыкальные отрывки воспринимались мной, как душевный подъем героини. Зимняя ночь в Венеции, в воображении моем, голубовато-желтая от влажного воздуха, вобравшего в себя и голубизну морской воды, и тепло-желтоватый свет фонарей; ведь воздух влажный, с частичками соли, в которых отражается свет. Завораживающая красота. В спектакле ночь, серебристо-серый свет падает на белый рояль, соскальзывая с него, он растекается по партитурам, высвобождая из них Соборы, палацы, церкви, дворцы, булыжные мосты и мостики, глянцевые от дождя. Зыбкое очертание дремлющей Венеции. Как призрак, к роялю бесшумно прошла пианистка. Сбросив шелковый стеганый длинный халат, Басиния Шульман оказалась в вечернем длинном платье, играла как бы для себя. Еще там, осмелюсь думать, на площади, в кафе, Лурье решила провести последнюю ночь в Венеции с Антонио, не потому, что молодой итальянец ей нравился. Причина в брате. Она познала красоту этого Мира чувствами брата. И какое-то время любили итальянца как мужчину и почувствовала счастье.

 В спектакле, к своему огорчению, я не уловила этого. Сцена ночного свидания очень мрачная. Напомню, что наши с приятельницей места находились в левом ряду, боком к сцене. Перед ней стоял белый рояль с поднятой крышкой. Актриса была видна по грудь, ее партнера мы видели как бы скошенно. Они сидели на стульях, почти без движений; этот номер в гостиной был с нишей, где помещалась кровать. Лурье сидела спиной к залу… по спине, черной креп-жоржетовой кофте спадает сноп золотисто-русых волос.

 Прикрыла вежды, и возникло зыбкое видение - гостиничный номер со штофными обоями, с плотными шторами на окнах, при тусклом свете старинного бра…. Героев как бы омывает в темноте тусклый свет. Они вели задушевный разговор… Мое воображение домыслило их лица, их интонации, игривость, их интерес друг к другу, потому что я знала рассказ. Но для многих зрителей Лурье казалась отстраненной. Ее душа ни на мгновение не встрепенулась. Не случилось. Не было и порыва нежности. Мне казалось, что она жалела саму себя. И они, казалось мне, не слышали друг. Легонько скребло возмущение; это один из живых моментов рассказа; героиня решилась на какое-то время возвратить безмятежную, радостную молодость, веря, что в Антонио вселился дух брата, и она на краткое время оживает, преображается. И Антонио – будущий искусствовед – очарован ею словно мадонной. Но в спектакле я не услышала этого. Не уверена, но склоняюсь к тому, что режиссер Денис Азаров неслучайно соединил в этой сцене двух людей разного возраста в одном человеке (в одной личности) - Константина Крюкова.

 Понимание, почему Лурье столь спокойна и рассудительна, пришло во время сцены отъезда ее. Она как бы примирилась с исчезновением своего «Я».

 При полном свете прошла последняя картина. Лурье покидала Венецию разочарованная и рассеянная. Впереди ее ждало объявление страшного диагноза. И, кроме того, она, скорее всего, понимала, что, вернувшись домой, потеряет в повседневной суете душевную ясность, чуткость к своей жизни, к своему сердцу, к своей Судьбе, к Небу. И если пять человек из всего зрительного зала, дома, за компьютером, задумаются о своей жизни, о справедливости страданий в своей жизни, обретении чего-то желанного, или будет скорбеть об утрате дальней или недавней, обращаясь мыслями первый раз к Небу, значит, что и в таких мрачных и трагичных спектаклях есть Надежда и вечный Свет.

24-ое декабря 2017-го года