Долго я мечтала попасть в город на воде. Про него я знала с детства, потому что частица его находилась в гостиной, заключенная в прямоугольник тарелки. В ее рисунке были две странности: дома стояли в воде, и мост соединял дома. Родители называли эту картинку «Венеция». У отца в кабинете было несколько книг об этом городе, которые я любила рассматривать. Великолепие дворцов, благолепие соборов манили меня.

Более чем четверть века отец надеялся показать мне Венецию. Часто отец говорил об этом некоторым близким людям. Отец слабел, но искал способ нас отправить в Венецию. Мечты, даже самые сокровенные, обращаются в грустные капризы, когда родного человека скручивает болезнь. О поездке в Венецию отец говорил и в больнице, где лежал со сломанной берцовой костью последние пять месяцев. Свидетелями этому была супружеская пара, которая помогала в организации творческих вечеров. Часто отец сетовал, что не смог показать мне ни Флоренцию, ни Рим, ни Венецию… Подобного города нигде нет, и не будет до скончания времен. Он повторял, что нужно увидеть Венецию. Многократно он говорил матушке, чтоб она мне показала Венецию. И сокрушался о том, что человек, который сопровождал их по Италии ‒ его ровесник. Эти мечты исчезли, когда не стало отца. После январских праздников наши знакомые напомнили, что отец наказал нам побывать в Венеции… можно этим летом съездить. Матушка дала согласие. Все хлопоты и приуготовления к путешествию я воспринимала как видение. Страшно мне было за матушку…

Наступила последняя солнечная суббота июня. Мы летели.

До аэропорта Шереметьево мы без задержки доехали, но за восемьсот метров такси почти стояли. Чрезвычайно медленно все продвигались, по тротуару шли изможденные зноем люди, в неопрятных одеждах. Усталые, угрюмые, они недовольно оглядывались по сторонам. Почему современность распоясала нравственно людей? Почему во взгляде присутствует недоверие? И поспешит ли кто-нибудь из них прохожему на помощь, если что-то случится? Не знаю.

Аэропорт за эти пять лет стал неприятным ульем для карликовых великанов. Там тебя объемлет вселенское сиротство. Нас провели вежливо, аккуратно в самолет первыми. Наши с матушкой места оказались в средине, а Натальи Георгиевны и Михаила Семеновича - в хвосте. С нами летели и немцы, и австрийцы, и итальянцы. Даже когда командир воздушного корабля объявил, что летим в Тревизу в 40 минутах от моря, я не верила, горечь и слёзы вновь душили: вспомнилось, когда раньше самолёт выруливал на взлетно-посадочную полосу, отец в эти минуты рассказывал мне с матушкой, что делает экипаж. Самолет разогнался и взлетел. Теперь мы были с мамой в этом мире одни.

Никто не аплодировал, когда самолет коснулся земли, хотя большинство пассажиров были русскими. Италия обласкала теплым ветерком и неярким солнцем. Получив свой небольшой багаж, мы подошли к выходу. Нас встречал переводчик ‒ гид, искусствовед и художник. Оказалось, что Михаил Семенович ещё за месяц позвонил в агентство и договорился о гиде. Немного курносый, кареглазый. Глубоко посаженные глаза, густые ресницы, лоб немного мясистый.

Первое, что было заметно ‒ зелень. Она другого тона, нежели у нас, малахитового. В автомобиле с тремя рядами сидений можно было заниматься лечебной физкультурой. До пристани Владимир Григорьевич вез нас проселочными дорогами, где стоят каменные виллы.

Город Венецию – три-четыре острова – заселяли рыбаки и ремесленники. Небесным покровителем и заступником был святой Теодор (2-ой век), о котором почти ничего неизвестно. Я полагаю, что он был в земной жизни искусным защитником мореходов от чудовищ и прочей нечисти.

Самое замечательное, что св. Теодора не низвергли, когда в средине 9-го века привезли мощи святого Марка-евангелиста. И Венеция не подчинялась Риму до конца 18-го века, пока Наполеон Бонапарт не покорил её.

 Беженцы со всей Италии уже с 4-го века строили себе домишки на крошечных островах, выдалбливали лодки, сплавляли с большой земли по воде лес и камень, строили скромные дома, торговали рыбой. Объединялись в команды. Доверяли честному слову. Строили лотки, плавали за древесиной – лиственницей, дубом, камнем, сплавляли всё по воде. Вбивали в дно сотни свай, на которых возводили жилище. Земля была ‒ 118 небольших островов, на которых разбивались огороды.

 Дорога к порту шла вдоль поместий венецианской аристократии. С 13-го века они начали строить усадьбы на материке. Дорога, по которой мы ехали, до средины 19-го века была каналом, по которому плавали на гондолах. Две гондолы свободно расходились. К усадьбе гондолы затаскивались по войлоку. Всё это звучало чрезвычайно непривычно. Раскидистые ветлы парков и садов поднимались на несколько метров ввысь. Мои спутники перебивали Владимира Григорьевича, отвлекались на современные, мелочные, никчёмные вопросы… а предо мной расстилалась Италия.

Морская пристань, к моему восхищению, оказалась деревянной, и ее сходни – доски были белесо-серыми от морской соли и солнца. Средиземное море мягко катило на своих волнах лодочки, вёрткие моторки, быстроходные катера. И все это плескалось в таком лучезарном просторе, что замирала душа. Подошел катер, с берега помощник поймал канат и резво обмотал его вокруг чугунной рогулины - кнехта. Кромка палубы оказалась на уровне пирса, и мы спокойно вошли. Мы прошли на палубу, над которой нависал тент. Металлопластиковые стулья были прикреплены к палубе. Ход у катера совершенно бесшумный, и было слышно, как тихо плескались волны о борт.

 По необъятной морской глади резвились солнечные ”зайчики”, уворачиваясь от рыбацких лодочек, моторок и водных трамвайчиков. Среди всего этого плыл на меня неведомый город. Дворцы, четырехэтажные особняки, разного стиля и эпох встали, поднялись. Они возведены были из разного камня, в разных стилях, с разными наличниками, барельефами – цветами, растениями. Фрески – сценки, собаки, кони, знать. Некоторые дома как бы отступают на два-три метра, так что получается крошечный палисадник, в нем садовая мебель – легкий столик, два-три кресла, а возле ажурных перил цветет или куст жасмина, или небольшая площадка – кафе.

 И как-то мгновенно, по левой стороне канала все четырёхэтажные особняки, приосев, уступали дорогу к воде величавой, в ослепительно-белом убранстве, базилике Богоматери Исцеляющей (1681 г. ‒ избавление от чумы). Образ небесной госпожи в царской шапке-короне, в белых одеяниях. Базилика были украшена изысканно-тонкими барельефами от цоколя и до купола. Она парила над твердью и водой благодаря полукруглой паперти, потемневшей лестнице, ступеням, спускающимся к воде.

 Бирюзово-зеленые волны лениво лезли на каменные ступени пристани, соборов, на стены дворцов, домов, оставляя тёмно-коричневые ржавые следы.

 Наш катер останавливался у причалов, менялись пассажиры, и бесшумно отчаливал от берега, и вновь я плыла среди дивного, живого города. Нас обгоняли верткие катера-такси, моторки полиции, ещё каких-то мини-катера темно-рыжего цвета, угольно-черные гондолы на бирюзовой глади воды. В переулках, что выходят на Большой канал, с придыханием видела улицы-каналы с горбатыми каменными мостиками. Голова кружилась от этого благолепия.

На одной из остановок мы сошли, и здесь меня встретили бессменные часовые города – гондолы. Они невозмутимо покачивались на волнах, прикреплённые металлическими цепями к столбам, словно приглашая на прогулку.

Дорога к гостинице ”Древняя Панада” пролегала по узким улицам, в которых могли разойтись четыре-пять человек. Тротуары были почти гладкими, наверно, окаменевшая за шестнадцать столетий земля. И крылечки домов - всего одна ступенька. Непонятно почему вход вровень с землей… Я не спросила, почему. Попадались и крошки-магазины. Ближе к центру, в первых этажах размещались кафе и рестораны.

Наша гостиница была 19-го века, отделанная деревянными панелями тёмно-рыжего тона, фойе от лестницы отделял стеклянный витраж с морской царевной. За ним была лестница из камня цвета слоновой кости. В глубине был деревянный альков, где с одной стороны было кафе, а с другой – ресторан. Напротив тоже альков в диванную, и в ней витрина с фигурами из стекла.

Наши комнаты оказались на одном этаже, но отделены углом. Изумление было, когда вместо ключей выдали электронные карточки. В двери вместо замочной скважины щель, в которую вставляешь карту. Раздается неприятный, верещащий звук, и круглая ручка поддается. Затем карточку вставляешь в такую же щель в номере, и свет зажигается.

В маленькой прихожей вместительный шкаф вишневого дерева, откосы стен ‒ дуб. Пол – дубовый паркет с “пламенем”, как из моего детства. Обои правильные на протяжении трех столетий: сине-зеленоватые в декоративную полоску, а откосы стен и горизонтальная линия отмечены рейкой. Шторы почему-то красные с золотом. Обстановка в стиле рококо 1717 года: округлые формы, цвет серовато-зеленый, края позолоченных столешниц волнообразный. Кресло того же стиля, но грубее. Над ним расположено хрустальное бра какой-то весьма причудливой формы. Изголовье кровати также серовато-зеленого дерева, напоминающее волны, катящие навстречу друг другу. По обеим сторонам двуспальной высокой кровати помещались пузатые тумбы. Да, всё было подделкой, стилизацией, но атмосфера ощущалась.

 Безропотная и выносливая моя матушка. По ее грузной и шаркающей поступи я понимала, сколь сильно она устала. В комнате горел свет, и было ощущение позднего вечера. Матушка вспоминала, как полвека тому назад они с отцом гуляли по этому городу, счастливые и безмятежные.

 Мы вышли на улицу, и душа возрадовалась, стоял немного увядающий, но день. Солнечные лучи скользили по крышам насупленных домов, не в состоянии проникнуть глубже. Дома изменили тон цвета, стали песочно-серыми... Одна из улиц расступилась, и предстал собор – великан с колоннами в два обхвата. Парадная сторона была серая, как бы ”омытая” копотью, а торцы ‒ боковые стороны ‒ белыми. Нам пришлось несколько раз свернуть, пока на одной немноголюдной улочке не заметили деревянную крытую террасу, под вывеской “Al Conte Pescaor” ‒ “У князя рыб”. В небольшом побеленном зале все столики уже были заняты, а на террасе было свободно четыре. Мебель была дубовая, подстаренная. В один миг показалось всё знакомым, когда на столе появилась красная свеча в зеленовато-темном металлическом подсвечнике с основанием в виде круглого поддона для капающего воска; у нас дома три таких подсвечника. Постепенно разгорелись по каркасу навеса светодиодные светильники. И мгновенно он отделил террасу ресторана от улицы ‒ небольшой, темный перекресток без машин, дома, сложенные из массивных камней, узкие улочки-туннели.

 Мы возвращались в гостиницу по освещённым улочкам. Густеющую тьму пытался развеять маслянисто-желтый свет старинных фонарей. Из какого-то чугунного черного материала были отлиты кронштейны. Свет стекал вниз, так что на тротуаре был бы заметен фантик от конфет. Мы возвращались в гостиницу, а по улочкам разливалась безмятежная, веселая жизнь. Ее голос летал по улочкам до рассвета. И сознание противилось верить в происходящее. За окном дремала Венеция. Было жгучее желание выскользнуть из гостиницы и затеряться в сумрачных улочках города.

Завтрак в гостинице ”Древняя Панада” подавали в буфете, где между столиками очень тесно, поэтому в следующие дни мы завтракали в ресторане. Он напоминал капитанскую каюту океанского теплохода начало 20-го века. Низкие полки без какого-то загиба; стены ‒ панели лиственницы тёмно-рыжего тона. Бра в виде ветки лилии. Сервиз из белого толстого фаянса, даже без каёмочек, слишком простоватый для этого города, где понимали и ценили красоту и изящество. Каши они не варят. Подогретый белый хлеб, масло, нарезанный сыр, ветчина, какая-то колбаса, и хлопья с молоком, и сдобные пироги с повидлами.

 Почему-то в городе с 10-ти утра до 2-х дня все рестораны закрыты, а в кафе подают лишь мороженое и кофе.

Около одиннадцати, как было условлено, пришел Владимир Григорьевич. Он скромно ждал час в диванной и встретил нас у лифта. Мне удалось его рассмотреть, пока он раскланивался с моими спутниками. Доброжелательное, открытое лицо, овальной формы. Плотные, тугие губы. Легкая щетина, тронутая сединой. Округлые бороздки вокруг небольшого рта. Лоб с легкой вмятиной и две-три крупные морщины. Голос невысокий.

Когда мы вышли из гостиницы, июньское солнце заполняли улочки, где-то до второго этажа. Вдоль каналов тянулись тротуары, шириной шагов пять. Трех-четырехэтажные дома стояли с прикрытыми ставнями. Зазор между домами не очень велик, меньше сажени. Туда уходила улочка. Ещё одна. Ещё. Они вились меж старых разноцветных домов, выгибаясь над каналами мостиками… Не было ни времени, ни суеты города. В этих улицах ощущалось неизменность времени и безмятежность.

Наш чичероне Владимир Григорьевич рассказал, что примерно в 1757 году сенат Венеции решил создать Академию искусств, и за пять лет ее построили.

Пройдя ещё одну подворотню, мы оказались во дворе академии, выложенном желтовато-песочным камнем. Само здание было из того же камня. Я взглянула вверх: темно-коричневая, среднего размера, черепица. По всему периметру тянется балюстрада, с четырёхугольными колонами. Кажется, было три этажа. Мощная лестница, ступени и подъемник для кресел. Молодая контролерша в брючном костюме включила подъемник.

В необъятном фойе незаметны кассы, справочные вдоль стен, а кругом изваяния ‒скульптуры. На какие-то мгновения меня охватила оторопь. Это были изящные нимфы и полубоги. Они вводили, впускали человека в свой мир. Через две-три секунды забываешь, что это мрамор. Невидимая, божественная красота открывается в этих изваяниях ‒ замерших фигурах. Их позы, лица были такими естественными и мимолетными, что казалось, что они вот-вот оживут. Это был скульптур Антонио Канова, не покидавший Венеции всю жизнь. Сын каменотеса творил с 1773 года, в 16 лет создал «Эвридику и Орфея». Прошли три-четыре залы, стены и окна которой закрывали высокие щиты. Мраморные камины высотой в человеческий рост, капители которых поддерживают могучие и суровые атланты, казались арками сказочного мира.

Просторный кабинет, зачехленная светлой парусиной мебель, словно хозяин ненадолго уехал в своё поместье. А перед нами раскрывались залы, залы, залы…

На первых двух этажах помещения – залы, обитые огнеупорными панелями песочного цвета. За ними скрывают горельефы…

В первом просторном зале была одна картина ”Обретение животворящего креста”. Полотно занимало всю стену. Вернее, то была фреска с потолка, потому как мы смотрели из ямы. Императрица Елена, подобно римским правителям, в пурпурных одеждах, царском венке, восседала перед грядой, в которую был воткнут только что обретенный крест. К нему привалился нищий старик в рубище. Все с настороженным ожиданием смотрят на него, исцелит крест или не исцелит? Простой крест, или Спасителя? Все по-разному взирают на нищего. Над ними, в воздухе, парит Архангел Гавриил. Картина висела на стене, но казалось, будто это не холст, не плоскость, а пространство. Зритель смотрел со дна этой ямы, и казалось, что выше и дальше – воздух, небо… хотя это была лишь плоскость, холст.

В строгих залах Академии искусств, по которым мы прошли, было много полотен ‒ пейзажей, городских зарисовок: улицы-каналы, трех-четырехэтажные дома, особняки, гондолы, лодки и лодочки. Люди разных сословий и званий. Бархат, атлас, парча, лён, штапель. Люди куда-то идут, плывут на лодках, в гондолах. Многие простые священники в миру носили полотняные чепчики-шапочки, какие сейчас одевают новорождённым. Они среди знати выглядели весьма обреченно.

 В одном из залов привлекала к себе внимание одна картина. Полотно светилось, как червленое золото под солнцем. Мгновенно поняла, не сомневаясь ни секунды, что это площадь св. Марка... На картине был запечатлен крестный ход. Меня заворожил ”рисунок”, тонкая прописанность вышивки на одеждах духовенства, не упоминая о соборе и иных дворцах. Они были разными, но, наверно, стиль все объединял. И мне показалось, что площадь обращена к Небу.

Мы следовали за нашим чичероне по необъятным, величественным залам, и не верилось, что всё это благолепие создано людьми. Во всех музеях и дворцах Венеции рамы окон из темного дерева. Конечно, мореного. Еще я обратила внимание, что дверные и оконные ручки во всех дворцах и музея нескольких форм: одни - горизонтальные, толстые, с глубокой резьбой-чеканкой, вторые ‒ в ладонь, другие – вертикальные, округлые, в виде Феникса, который затылком и хвостом упирается в дверь.                             

И снова мы плыли по Большому Каналу, мимо соборов, дворов, моторных катерков-такси, оранжевых катерков полиции. В тихих улочках еле слышно плещется о каменные фундаменты домов разморенная солнцем вода. В окнах и на узеньких балкончиках с плетеными оградами благоухали цветы. По словам нашего провожатого, пресную воду вначале возили с материка. Когда стали возводить дома, во дворе вырывали глубокую яму, выкладывали ее камнями, обжигали огнем, куда собиралась вода в зимнее время. Меня изумляло, что водопроводы в Венеции чуть ли не с 11-го века, но сор выбрасывали в окна, на улицу? Ведь улицы ‒ море.

 За разговорами и созерцанием разных горельефов на домах не заметила, как вышли на площадь святого Марка. Я оказалась в балюстраде дворца Наполеона со множеством арок. У него массивные, четырехугольные дорические колоны. В каждой арке висит фонарь ‒ шар из белого непрозрачного стекла 20-го века. Эта балюстрада тянулась на несколько десятков метров. Когда мы вышли на площадь, возникло желание взлететь, и в то же время ощущение защищенности ‒ площадь огромная, но не угрожающая. С двух ее сторон тянулись два здания, века 16-го – прокурации. Это трехэтажные дворцы-крепости, где и жили, и служили министры и чиновники. Они выглядят и торжественно, и строго благодаря оконным проёмам – вытянутым аркам с колонами между окон. Над третьим этажом тянется, говоря по-русски, чердак ‒ небольшие, круглые оконца. Венчает старые прокурации балюстрада, наподобие ‘’кокошника” ‒ сплошной бордюр с вазами в виде горельефов. Это всё зиждется на колоннах. Точно такие же и Новые прокурации, построенные уже во второй половине 16-го века, показавшиеся мне более массивными.

Поперек них тянулся дворец Наполеона. Издали он мне напоминал меха немного распущенного баяна. Слегка, по-моему, нарушает гармонию площади четырёхугольная башня-маяк, построенная из терракотового камня. Издали ее стены мне напомнили вязание, как “узкими полосками” связаны стены. Цоколь – основание из белого камня. А ее зеленая пирамидальная крыша увенчана крылатым львом. Она стоит в правой половине площади, не заслоняя ни собор св. Марка, ни Дворец дожей. Башня, конечно, высокая, но это не коробило меня.

Венчал необъятную площадь собор. Первое ощущение ‒ отяжелённый в своей незыблемости, а затем изумление от понимания его рукотворности. Если стоять шагов за сто от собора, то он кажется высоким, но отойди шагов двести или немного дальше, и собор ’’осаживается”. Он как бы един, и как бы сложен из детских кубиков. В основном собор построен из светло-голубого, белого, охристого, лилового камня и камня с темными прожилками. Арки-ниши с ”пучками” колонн, поставленных одни на другие, придают парадной части собора лёгкость. Над каждой дверью полукруглая ниша с цветной фреской ‒ обретение мощей святого Марка. Что-то несусветное ‒ на Божьем храме, над главным входом, четверка бегущих иноходью коней безо всякой упряжи. К ним подходит с обеих сторон длинная открытая лоджия. Летописи гласят, что эта квадрига была создана чуть ли не в IV-м веке до нашей эры, в Греции. Потом они оказались в Константинополе… потом в Генуе. В средине 14-го века венецианцы одолели Геную, забрав как трофей эту квадригу. Они ведь никому не подчинялись. Эта лоджия тянется вдоль всего фасада. Он тоже разделен на пять ниш – ворот. Четыре боковые – выход на лоджию, разделены попарными колоннами. Над ними тоже полукруглые ниши – своды с фресками. Мне хотелось собор сжать и вытянуть вверх.                  

Между тем наш гид Владимир Григорьевич рассказал, как в средине 9-го века, во времена крестовых походов, когда турки попрали Константинополь и уничтожали христианские святыни, венецианцы торговали и в Средиземном, и в Чёрном морях. Турки обращали побежденных в свою веру, но реликвии не разрушали. Венецианские купцы, знавшие, что склеп апостола Марка никто не охранял, поздним вечером подвезли туда подводы со свиными тушами, завернули останки в холстину и рогожу, положили на подводу, под свиные туши и благополучно добрались до порта. Турки, увидев свиные туши, быстро пропускали венецианцев. Они погрузили все на корабль и спокойно уплыли. Венецианцы известили Рим о мощах святого Марка, когда возвели временную часовню. Тогда церковь уже два века как была расколота на Православную и Католическую… Странно, что в России в это время поклонялись Яриле и Перуну, и первый вестник Христа – княгиня Ольга – явится спустя полтора века. Венецианцы получили благословение, и за три года, в 832-м году уже освятили базилику. Но не прошло и полутора веков, как случился пожар. Вода, целое море было рядом, в пятистах-семистах шагах от базилики, но у венецианцев не было лошадей и подвод. Обгорела большая часть базилики, но сам саркофаг не пострадал. Сначала венецианцы пытались несколько раз ее восстановить, но почему-то не удавалось... Может время не настало. Больше четверти века пытались восстановить базилику, пока не нашли зодчего… и к концу 10-го века собор был возведён вновь, но за это время несколько раз менялся стиль архитектуры, что и сделало его единственным на свете. По словам нашего Владимира Григорьевича, венецианцы хотели построить собор как в Константинополе, но у них не хватило чувства меры.

К собору примыкает Дворец дожей из белого камня. Эта обитель неповторимая. Кажется, будто дворец парит в воздухе. Издали дворец светло-песочного цвета. Подойти к дворцу мне не дали. Перед ним ещё просторная площадь, как мне показалось, просторная как партер Большого театра. Супротив Дворца дожей расположена библиотека. Она изящней в сравнении с прокурациями, облицована белым камнем. Думаю, что ее возвели в 16-м веке. Двухэтажное здание напомнило мне дошедшую до нас Грецию 4-3 вв. до нашей эры. Арочная капитель первого этажа - горельефы муз, вазы с фруктами. И общая капитель, что под козырьком крыши, тоже украшена барельефами. Залы там громадные, книжные стеллажи в три-четыре сажени в высоту. Наверно, и стремянки деревянные, мореные золотистой мастикой, и книги, хранящие тепло рук великих мастеров и учёных. Мне хотелось пойти туда, но никто не согласился бы.

Все вечера мы проводили на площади св. Марка. На этой величественной площади некрасивыми наростами разрослись летние кафе. Сложно поверить, что в шести-восьми сотнях шагов покоится апостол Марк ‒ один из двенадцати учеников Господа нашего Иисуса Христа. Каждый раз, проходя мимо собора, меня на несколько мгновений охватывала необъяснимая скорбь; лица вышедших из собора туристов не озаряла благовидность.

Мы пообедали в каком-то ресторане. У итальянцев произрастает некий салат, внешне похожий на мелкий щавель, но совершенно безвкусный…

По ночам площадь св. Марка немного иная. Ещё просторнее, защищённее, и при этом обращенная к небу. На ее необъятном пространстве, перед обеими прокурациями разместилось четыре кафе, столиков, может, на сорок. В центре всех четырех кафе, перед балюстрадой, была прямоугольная сцена. Её козырек и боковушки ‒ плотный шелк цвета слоновой кости. Рампа украшена живыми цветами. Все музыканты были в лаковых туфлях, черных брюках, белоснежных рубашках и бабочках.

Заход солнце над Наполеоновским дворцом... он почти был невидимым. Необъятное пространство, с двух сторон защищенное длинными и незыблемыми зданиями, давало ощущение надежности, прочности города и простора. Слева от него, между Дворцом дожей и библиотекой, на высоких “царственных престолах’’ ‒ гранитных столпах, покровители города: римлянин-рыбак - святой Теодор, попирающий крокодила, и крылатый лев – образ евангелиста Марка. Со стороны часовни кажется, будто они парят над площадью.

Заходящее солнце подернуло собор, Дворец дожей и часть старой Прокурации золотистым отсветом. Мне предложили попить кофе в одном из первых кафе Европы. Мы не вошли в само заведение, а сели за его столик под открытым небом. В широкие витрины кафе была видна часть залы… Часть высокой спинки деревянного дивана, обтянутой тёмно-зелёным бархатом, зеркало в светлой, резной раме, часть стола темного дерева. Зал наполнял яркий золотистый свет люстры, которую от меня закрывали верхние притолоки окон. Но свет казался каким-то радужным, коий может так преломлять лишь хрусталь. Из всех окон-витрин кафе лился такой свет… но это кафе было самым старым, ибо открылось оно в средине семнадцатого века.

Время от времени я невольно оглядывалась по сторонам. Заходящее солнце немного смыло с обеих прокураций вековечную копоть; они становились светлее, и четче выступали на колонах маски – горельефы. Словно чье-то легкое дыхание по небу расправляло темноту. Лазурь тонула в ней. Крупные белогрудые чайки кружили в небесном океане. Мы заказывали всякий раз кофе, но разный. Немного сникло настроение, когда официант принес на металлическом сияющем подносе современный сервиз из белой, гладкой керамики. Официанты все высокие, в черных брюках и белых смокингах, с бабочками, неслышно представали пред тобой, едва лишь поманишь его жестом. Пространство между столиками было не больше локтя, а они свободно летали с подносами. В кафе официантов служило пять или шесть. Среди столиков постоянно ходили двое или трое и мгновенно подходили. Посетители могли поговорить, пошутить. Если уходил исполнить заказ один, то вступал другой официант.                                        

Синяя июльская ночь, словно гигантский атласный шатер раскинулась над площадью. В ее темной, бездонной выси парили ее охранители, ее Покровители – молодой, благочестивый рыбак Теодор и Крылатый Лев. Может быть, глубокой ночью, когда все забываются сном, оживают и сходят с высоких своих пьедесталов покровители города и обходят город свой. Быть может, в тихие часы ночи, когда гости Венеции спят, на ее улицы-каналы возвращается прежняя жизнь. Проснувшись ночью, можно было услышать звон колоколов часовен, соборов, приглушенные, поспешные шаги, и воображение переносило меня в ту эпоху, когда факелы и фонари горели на масле… крошечные садики, два-три плодовых дерева, может, жители держали пару кур с петухом… в каких-то дворах, наверно, разбивали огороды? И венецианцы не голодали. В узких улочках-каналах темнота казалось прозрачной. В летнюю пору небо над Венецией ярко-лазоревое, как я могла заметить в щель занавесок. Какие малахитовые блики отражаются на домах, особняках и соборах! Я витала по ночному городу, прислушиваясь к звукам и голосам, оглашавшим улицу.

Едва мы оказывались на улице, меня охватывала радость; узенькие, средневековые улочки, массивные, с барельефами, двери, кое-где окна с фигурными решетками, зажатые домами звонницы, почти недвижимые каналы, массивные кованые двери, украшенные чеканкой, горельефы, раскрытые ставни в верхних этажах, что свидетельствовало о жизни. Меня окружала Венеция.

В который раз мы свернули в широкую подворотню и оказались во внутреннем дворе старого каменного дома. Это просторная подворотня, метров четыре высоты и шестнадцать-восемнадцать метров ширины. Это напоминало крепость, но без ворот. На двор не похож, шесть-восемь столиков и стульев. Нам подали разные кофе с печеньем (в конвертике из цветной фольги три песочных печенья), и Владимир Григорьевич повел рассказ про жизнь венецианцев. Они благоустраивали и украшали свои дома по мере заработка, могли приглашать архитекторов. Даже скромные дома были красивы. Погреба, кладовые, банки, библиотеки – всё располагалось на третьих-четвертых этажах, чтобы зимой, когда подтопляет город, не лишиться их содержимого. Венецианцы жили дружно своей корабельной командой. Сыновья лет с четырнадцати отправлялись в плаванья, а девочкам родители находили жениха. После помолвки и он уходил в плаванье. Невесту забирали в дом жениха, и она становилась почти что крепостной. Когда сын возвращался, играли свадьбу, и со временем молодая жена становилась полноправной хозяйкой. А если ее муж погибал, то она становилась служанкой в доме.

Нас обступал двор-колодец. Четырёхэтажный дом-крепость, построенный из громадных каменных блоков. Его стены и наличники украшены барельефами и виньетками. От них исходило величественная надменность. По обоим берегам Большого Канала стоял четырехэтажный особняк из белого и серого камня. Особняк кажется очень легким, будто его изваяли из разных сортов безе. Все четыре этажа ‒ окна-арки с горельефами античных нимф и перилами декоративных балконов. Этот особняк в средине 17 века возвело семейство Бон. Но они разорились, покинули Венецию, а брошенный дом с небольшим садом купил Джанбаттисто Реццонико, который и создал этот дворец.

Владимир Григорьевич провел нас через небольшой белый коридор, с одной его стороны тянулась стена, с другой стороны ‒ широкие проемы без окон. В конце его, возле лифта, нас ждал ключник. Лифт простой, металлический, наверно, встроен в это десятилетие.

Во втором этаже, пройдя, видимо, лакейскую, мы вошли в длинный зал. По три окна располагалось с двух сторон залы. По стенам висели картины.

В некоторых из залов одно окно было витражным. Вернее, вместо окон были картины собранные из цветных стёклышек. Они занимали всю стену ‒ от пола до потолка. И во всех других залах вместо окон витражи. В некоторых из них есть люстры 15-16 веков, очень простые: бронзовый круг с рисунком-чеканкой, к которому прикреплены “чашечки” или ”рюмочки” для свечей, и этот круг на цепях подвешен к потолку. Во многих залах стоят напольные канделябры ‒ напольный подсвечник с пятью-семью подсвечниками высотой в сажень. Они как бы сложены из диких зверей: волки, зайцы, фазаны, лисицы, глухари, медведи, барсуки лезут, бегут, ползут – все в движении. Я задерживалась у этих канделябров по нескольку минут – необыкновенно изящные работы. В залах первых двух этажей кресла 13-16-го веков, деревянные, ножки от низа сиденья расходятся угольником, а само кресло кажется широким, ибо сиденье и подлокотники образовывали широкую “подкову“… Ещё один проходной зал, весь, от пола до потолка, выложен темно-рыжим камнем, напоминающим пестрый сердолик. По обеим сторонам залы четыре-пять дверей... над каждым верхним порталом неглубокая овальная ниша. Задник ее зеленый, обрамление ‒ белый мрамор. И к моему удивлению, в них бюсты античных мыслителей. По бокам дверей мраморные капители от колонн. По стенам скамейки из темного дерева с гнутыми спинками и подлокотниками (рейки - плоские, длинные, деревянные палочки не выпилены, словно воск), от чего зал кажется воздушным. Сиденья обтянуты темно-шоколадной кожей, на которой в некоторых местах я замечала легкие вмятины… несколько столетий тому назад на этих скамьях сидели.

Возле каждой двери той залы стояло что-то похожее на четверть кареты без колес, весьма тесная, как полу-будка, в которой, на первый взгляд, можно лишь стоять, да и то ссутулившись. У нее спереди и сзади имеются по две крепкие палки. В окошко дверцы можно было рассмотреть мягкое кресло и внутреннюю обивку ‒ бархат и атлас. И эти будки раскрашены под золотую парчу. Ни я, ни мои спутники не могли понять назначение этого предмета. Оказалось, это портантина, по-нашему ‒ бричка для господ, которую носили два лакея. Наверно, и жены передвигались в них, а слуги шли рядом. Зимой, с средины декабря по март, когда подтапливало город, знатные горожане ездили по улицам в таких бричках.

Многие залы особняка бледно-фисташкового цвета. Мы миновали три зала, в которых вдоль стен тянулись длинные столы из темного дерева. Ножки-подпорки столов были плоскими, сплошными, вырезанными из одной доски. И столешницы были сбиты из двух толстых досок, мореных темной морилкой. Пахнуло родным домом, отрочеством... отец сделал на даче такой стол, два метра в длину и в полметра ширины… из четырех досок, гладких; батюшка полмесяца его и ножовкой, и разными шкурками зачищал, покрывал три-четыре раза мастикой, затем покрывал лаком, который сам варил. Многие вещи в особняке Реццонико казались родными.

Где-то стояли канделябры, ни одного стула, ни одного табурета. Быть может, во всем городе не нашлось ни одного кресла, стула того времени. Во всех залах трех этажей полы ”рябые” – мелкие ракушки, перемешанные с яичным белком и смолой, но на верхних этажах, где гостиные, диванные ‒ длинные доски.

Миновали мы зала три-четыре и вошли в просторный зал, высотой метров пять. Стены из розового камня с белыми полуколоннами. Казалось, будто этот зал парит в воздухе. Их золоченые основания-базы были подняты не на полу, а на уровне пояса, ниже ‒ стенка розового мрамора. В простенках, ”утопленных” в мраморных нишах, помещались картины – гравюры – панно. При первом взгляде кажется, что это графика, слегка раскрашенная серыми и розовыми мелками; впечатление, будто мелки, вернее их цвет растирали на чистой бумаге до состояния пыльцы, и эту пыльцу наносили на рисунок. Он в одно и то же время и четкий, и полу-бесцветный. Этот стиль живописи никогда и нигде в мире не применялся. Подобными росписями украшены и маленькие комнаты, на четвертом этаже, в конце коридора. Три комнаты, почти одна за другой. Все три были равномерно побеленные, с голубоватым оттенком, как мне показалось. В них ни мебели, ни канделябров, ни штор ‒ ничего нет. Думаю, что в них были детская, комната няни, игровая, позже классная, и комната гувернера. У Джанбаттисто Реццонико был один сын, и может быть, что это его половина. Их украшали только картины-гравюры – панно, как в ”розовом” зале. Они все связаны одним сюжетом – охота в античные века. На все двенадцати - пятнадцати рисунках узнаваемым был один персонаж лет 18-ти. Наш провожатый это подтвердил – в этих крошечных комнатах жил образованный, прекрасно воспитанный молодой человек, ставшим Римским папой, который забросил родной дом. У него, как у священника, были духовные дети... состоятельные. Если его не связывало ничего с родным домом, почему бы не передать его какому-нибудь состоятельному купцу. Он подарил особняк городу. Возможно, это лучший вариант, но удручает то, что из особняка утекла жизнь.

Мы гуляли по этому величественному особняку, а в душе теснилась грусть, непонимание, почему люди – образованные и состоятельные люди – бросают родные особняки, где каждая вещь, всякая мелочь – совершенство. Гостиные с резной, гнутой мебелью, с гобеленовой обивкой, в тон стенам, пузатые комоды с гладким, плоским рисунком, который имеет название ”маркетри” – изображение-рисунок на поверхности стола ли, комода ли, сундука ли, на дверце шкафа, на деревянной, гладкой раме зеркала, рисунка, набранного из тонких лоскутков дерева. Художник или сам мастер рисовал на бумаге картину, с поверхности того или иного предмета срезался верхний слой. Затем острым графитом наносился рисунок. У каждого дерева цвет древесины свой, и художник целыми днями подбирал дощечки всех оттенков, после чего нужно было их настругать. Потом варил клей, вымачивал эти стружки в воде. Потом каждой щепке мастер придавал какую-то необходимую форму. Клей 600 – 100 лет тому назад делали вручную. На одну картину использовали четыре-пять пород деревьев, и варили разный клей, и каким-нибудь особым крючком подцеплялась каждая стружка и укладывалась на свое место. Потом покрывали мастикой, а затем лаком. Золотисто-коричневатый фон. Это невообразимо красиво.

Через какое-то время сын Реццонико становится Римским папой Климентом XIII-м. Постепенно, за тридцать лет род угас. Последний хозяин передал свой дворец городу… В нынешний век люди стали корыстолюбивы; никто не желает взять на себя заботу об особняке, просто жить в двух комнатах, вытирать пыль и изредка обходить гостиные, кабинеты, подмечать посетителю те или иные подробности из жизни хозяев. Полтора века особняк содержат городские власти. Весь этот роскошный дворец мёртв. Это осознаешь, проходя длинным, арочным коридором во двор, под гулкий отзвук собственных шагов.

Последним, кто провожал меня добрым взглядом и застенчиво грустной улыбкой, одев самый лучший, из голубого атласа с золотым шитьем, камзол и белоснежные кружева, был хозяин этой усадьбы Джанбаттисто Реццонико.

Все вечера мы проводили на главной площади Венеции, наверно потому, что там странник находится в средине гармонии и совершенства. Каждый раз, когда мы входили на площадь, сжималось сердце, и охватывали восторг и скорбь; я ступала по брусчатке красивейшей площади мира, со мной матушка, которая без уговоров согласилась отправиться в дальнее путешествие. Мама, а отца нет. Он был влюблен в Венецию... мечтал сам показать ее… отец был рядом, потому во второй вечер я рассматривала площадь по-другому. Утомленное июльское солнце смыло вековую копоть с нее. Она казалась мне строже и неприступней, чем днем. Маски-горельефы взирали угрюмо-строго с колонн обеих прокураций. Как и в первый вечер, мы выбрали кафе у Новых Прокураций. Мой скудный язык не может описать, как преображалась площадь во время захода солнца. Каждую минуту на площади что-то менялось. Лучи солнца обнимали собор, озаряя каждый его изгиб, каждое углубление. Солнце подернуло его медовым отливом, отражаясь во всяком золотом кокошнике. Ажурные, полукруглые арки, словно золотые нимбы. Наверно три четверти часа, пока солнце не скрылось за наполеоновский дворец, мне казалось, что собор парит в воздухе. В эти десять минут во мне пробуждалось воспоминание – образ Небесного Града. Это дивное зрелище.

Пространство, промежуток между собором и Дворцом дожей мне заслоняла сторожевая башня. Видно было малую его часть. Это изысканная и какая-то родная простота. Вечерний свет придал дворцу розовато-бежевый оттенок... и проступил рисунок: ”в ёлочку”. Всё вместе напоминало что-то из детства, из домашнего уюта. И чем гуще становились сумраки и цвета теплели, тем сладостней становилось это чувство.

Есть минута на площади, когда темень зависает над флюгером башни – крылатым львом. И незаметно небо превращается в беспредельное ночное пространство. Я испытывала легкое сожаление из-за того, что ночная мгла не может опуститься ниже к земле. Пресекал ей путь мощный, стылый свет софитов. Придумано замечательно: вся огромная площадь была освещена без единого столбового фонаря. Просто по косякам окон Прокурации имеются софиты. И с двух сторон площадь освещается, так что можно спокойно читать. Читать, разговаривать и смеяться не мешала музыка. Пять или шесть музыкантов исполняли эстрадную классику. Они выступали в белых смокингах и черных бабочках. Забавно и слегка грустно было от того, что все, кроме пианистки, играли по нотам в планшетах. Верх листов партитуры я заметила лишь на фортепиано.

Рослые официанты в белых смокингах и черных бабочках плавно скользили по узким проходам между столиками. Часто кто-то из них летел к новому гостю, галантно отодвигал кресло, о чем-то спрашивал, слегка склонившись к гостю. Через какое-то время подошли еще сударыни, другой официант подошел к ним и помог сесть за столик. Потом другие. Это происходило каждый вечер. И нас встречал один из них, когда мы подходили к кафе. Они позволяли с собой шутить, с удовольствием позировали перед фотоаппаратом или мобильным телефоном. Оркестр из шести музыкантов недурно играл.

В честь дня рожденья Натальи Георгиевны было заказано шампанское, фрукты и для новорожденной пирожное, которое пекли в этом кафе более пятиста лет. Наискосок от нашего столика находилась витрина самого первого кафе Венеции. В нем царил стиль 19-го века. В этот вечер Михаил Семенович заказал бутылку сухого шампанского.

Порой безмятежное спокойствие площади разрывали рыдающие крики чаек. Крупные, белогрудые, они чиркали над кафе, едва не задевая людей. Они сразу спускались на опустевшие столики и всё пробовали. Официанты непрошеных посетителей гоняли.

Чайки пренебрегли нашим столиком, ибо фрукты, ягоды, печенье, кофе и чай претили им. Могли подать и шампанское, и пиво, и вино, но никто из нас ничего не хотел. Посетители кафе сменяли друг друга. Спустя три часа секстет стал повторяться. Разговоры поутихли. Высоко в ночном небе светила малахитовая звезда. Она была одна во всем этом бескрайнем просторе. Ее свет мне казался до слез знакомым… Как невозмутимые свидетели смотрели на этот круговорот жизни застывшие горельефы – лица. Венеция шумела, пела, сияла своими люминесцентными гирляндами, а где-то над ними, в воздухе, парили верные ее покровители св. Теодор и крылатый Золотой лев. Наш номер с тёмно-бирюзовыми обоями, в декоративную полоску ‒ переплетенные ветви вьющихся растений и нежно-зеленоватой мебелью увлекал меня в безвременье: в мыслях, в полусне, пока не заснула, я летала по великолепным залам, под добрые взгляды матушки и наших спутников, и всюду меня сопровождал и радостный, и пронзительно мудрый взгляд отца.           

Наверно, во многих домах этого города человека одолевает чувство сырости, пока он не покинет помещения. Уж в фойе гостиницы я заметила в стеклянные двери сноп солнечного света, и на душе прояснилось.

В фойе уже ждал наш проводник по Венеции Владимир Григорьевич. Мы – барышни – вышли шляпах и в темных очках, все решили пройти к Дворцу дожей другой дорогой, чему я была безмерно рада

Бирюзово-зеленое море бликовало под солнцем, накатывая на ржаво-темный берег бесшумными волнами. В шести шагах позади меня тянулась каменная стена частного поместья, чуть выше аршина в высоту. Через него нависали цветущие ветви магнолий и мандаринов. Красиво так, что невозможно отвести взгляда. Но Владимир Григорьевич обратил наше внимание на медную дощечку, прикрепленную шурупами к стене. Не прочла, а увидела сутулую фигуру в зеленовато-сером плаще, бежево-серой фетровой шляпе и со слишком длинными руками… Иосиф Бродский. Набережная, по которой гулял некогда юный друг Ахматовой, тоже побывавшей в этом городе. Отец, да и матушка не говорили, что Ахматова была в Венеции. Мы переходили небольшой мостик, покрытый резиновым настилом, чтобы могли проехать люди в креслах, и передо мной возникли два образа, изящные… со спины я узнала их - верных подруг - бабушка Нина и Анна Андреевна.

Водный трамвайчик вез нас по Большому Каналу. Нам удалось пробраться на палубу. Я словно скользила над водой. Возле меня свободных мест не было. Мои спутники расположились в пяти шагах позади меня. Приглушенный гул двигателей, шум улицы создавали вокруг меня тишину и одиночество. Усадьбы с изящными витражами, великолепные дворцы с картинами – мозаиками, парящие соборы с невесомыми фигурами, мне будто о каждой детали рассказывал отец… я слышала его чуть хрипловатый голос, ощущала его объятье, различала интонации, он так вкрадчиво разговаривал только с нами... И тогда мне раскрылось ценность и неповторимость каждого дома, каждого портика, каждого наличника, каждой капители.

По извилистым, переплетающимся улочкам, продираясь иной раз сквозь толпу, мы вышли на площадь св. Марка, пристань была впереди, на просторной площади, между Дворцом дожей и библиотекой, построенной в стиле классицизма, из белого камня. Между ними, на могучих, гранитных столбах-пьедесталах красовались покровители города ‒ святой Теодор и Златокрылый лев. У меня перехватывало дух, потому что вся площадь, словно взлетала над морем.

Как мною выше было замечено, на площади нет фонарей, только возле Дворца дожей несколько чугунных, и на каждом по пять светильников на закругленных кронштейнах. Но меня изумило их остекление - сочно розовый кварц.

Пройдя собор, я взглянула на его боковую сторону-торец и ахнула. Вся стена с балконами, с арками, с капителием, с наличниками, всё было вырезано из мрамора, из белого мрамора. Возникло впечатление, что это совершенно другой храм. Он казался невесомым. Барельефы, горельефы, будто процарапанные картинки. Дворец дожей соединяется с ним широким тамбуром ‒ небольшой галереей. Она тоже из белого камня, будто кружево из мрамора. Над входом тоже коленопреклонённый Марк в хитоне, перед ним крылатый лев величественно придерживает раскрытое евангелие. По стенкам, как полуколонны, в пять ярусов, один над другим святые. Шагов за сто это всё воспринимается как мраморная скань… Смотришь и почти не веришь. И охватывает оторопь, взирая на это диво.

Мы подошли к дворцу и продвигались вдоль мраморной балюстрады. Путники мои о чем-то разговаривали, а я рассматривала аркаду. Угловые колонны балюстрады как бы служат основанием для горельефа. Балюстрада тянется по двум сторонам дворца. Округлые арки с мощными колоннами. Неожиданно было видеть мраморные лавки, прикрепленные к стенам дворца. Для кого, непонятно. В решетчатых больших окнах невозможно было ничего рассмотреть. Округлый свод, песочного тона, отражал звуки. Дюжины сводов опирались на мощные колонны коринфского стиля – по фризу идет резьба - герои легенд, и всё высечено вручную, долотом, зубилом, резцом. Оба фриза тянутся по обеим сторонам дворца. Венецианцы приглашали лучших зодчих, которые не могли отказаться от щедрого вознаграждения. Среди горожан были и зодчие, и каменотесы, и ремесленники, бежавшие не только от нищеты. Разбогатевшие на торговле рыбой, всевозможными пряностями и снедью. Кованые двустворчатые ворота были распахнуты. Тёмно-коричневый металл был шероховат. Стены выложены большим булыжником. Незыблемость, неприступность и легкость. Это всё пленяло.

Мы шли среди людей из разных стран. Невольно привлекали моё внимание путешественники из Азии тем, что они ходили в мешковатой одежде, песочного цвета. По бесформенному облику они напоминали снежную бабу. Они с жадностью все разглядывали. Радостно ёкнуло сердце, когда я рассматривала полуколонны в простенках, массивные каменные лавки, прикрепленные к стенам дворца, ибо воображение создало живую картинку… Горожане ‒ знать, мещане, зодчие, купцы, мореплаватели, послы в старинных платьях, атласе, бархате, в дорогом сукне, сидят, ёрзают на этих лавках. Большие, решетчатые ворота раскрыты, два стражника, но никто не ломится. Прошло 806 лет с того года, как зодчий Филиппо Календарио получил согласие на возведение дворца. В летописях засвидетельствовано, что дворец дважды горел, восстанавливался, жизнь продолжалась. Последний огненный Горыныч опалил его в средине 16-го века. Никто рушить четырехэтажный дворец не стал. Его обновили внутри и снаружи, облачив в кирпич и штукатурку, отшлифованную под розовый, серый и молочный мрамор. Какую мудрость нужно иметь и какого мастерства нужно достичь, чтобы простой песок, глину, гипс – штукатурку превратить в великолепный мрамор! Мне сложно назвать эту обитель крепостью, ибо она будто бы парит над землей; два яруса колон с округлыми арками поддерживают его с двух сторон. Балюстрада нижнего этажа более мощная. Фриз – венец колонн украшен горельефом - выпуклой резьбой – героями мифов. Ствол колонн казался закопченным, словно его лизали языки пламени, может, пламя факелов. На верхнем этаже были тюремные камеры. Где-то имелся отдельный вход и лестница, ведущая на тот этаж, но во дворе никаких лестниц, ведущих на верхний этаж, не было. Быть может, лестница шла с черного хода, но об этом провожатый нам не сказал.

Нас, словно особых гостей, провели мимо длинной очереди, в широкую подворотню со стороны моря и мы оказались в просторном каменном дворе. Мне сразу бросилось в глаза одно крыло дворца. Оно было из терракотовой щебенки, а остальные две трети дворца столь искусно покрыты молочно-матовой штукатуркой, что все выглядит словно состаренный мрамор. И все наличники, портики, полуколонны были высечены из мрамора. Такая же парадная лестница, по которой нестесненно пройдут четыре человека, вела на второй этаж. Там, на мощных тумбах, встречают гостей давние покровители города – Нептун и Теодор. Впервые предо мной предстал Повелитель морей с подтянутым, мощным станом, сила таилась в каждом его мускуле, и чело дышало заботой и мудростью. Он умело владел и трезубцем, и шилом с леской, плетя рыбацкие сети. И в его немного раскованной позе ощущалась уверенное спокойствие. Торец лестницы украшают картины – горельеф из песочно-рыжеватого мрамора.

Украшением двора является маленькая церковь, или часовня из белоснежного мрамора. Полуколонны, капители, прямоугольные простенки, наличники, косяки окон и ниш на всех трех этажах ‒ всё барельефы святых. Церковь кажется воздушной благодаря вознесенным на острия дюжин пупырчатых башен, фигур святых. Сейчас, вспоминая свое путешествие, я думаю, что в ней покоятся сами мощи, потому сюда не просто было как войти, так и выйти. Мощи святого Марка отсюда сложнее выкрасть. И до средины 18-го века Венеция подчинялась Византии, а не Ватикану.

Немного оглядевшись вокруг, рассмотрев и резную церковь, и правую, благолепную сторону дворца, и другое крыло дворца, где стены не облицованы, видела темно-песочную штукатурку и темные балки и испытывала лёгкое волнение, ведь я входила, погружалась в неведанные мне времена.

Наш проводник – Владимир Григорьевич и контролер провели нас коридором к лифту. Кабинка его просторная, из светло-серого металла, электрическое освещение неприятное, стылое. Прошли мимо царской мраморной лестницы. Изысканные украшения: горельефы райских зверей, а по потолку переплетаются диковинные, райские растения. Не верилось, что семь веков по этим лестницам ходили и с факелами, и с сальными свечами, и газовыми светильниками. Всё это словно было живым.

Мы проходили просторнейшие залы, где все стены представляли сплошной, прекрасно написанный лубок – картины, фрески, запечатлевшие легенду появлении Венеции; её история и летопись не сохранили ее. Эта золотоволосая девушка с кротким, доверчивым лицом, умными, задорными глазами, была дочерью какого-то троюродного брата Нептуна от одной из родственниц богини охоты Дианы. Быть может, никто не пожелал с девочкой нянчиться, и Нептун взял ее к себе, поселил на одном из этих 118-ти островов. Поручил ее воспитание музам с нимфами и ангелами; ведь никто не ведает, каков наш мир был до сотворения первых людей? По этим фрескам и картинам понятен образ-аллегория Венеции: златовласая девушка чиста и невинна. Все фрески расположены на высоте примерно трех метров. Почему-то во всех залах кресла из чёрного дерева, как в соборах, размещены вдоль стен, приделаны к полу? В тех необъятных залах не было каминов и углов, задников. Как дожи там принимали зимой гостей, непонятно. Залы шириной, наверно, в полсотни шагов, без колонн-подпорок. Площадь тридцать метров на шестьдесят. Какими бы должны быть деревья – стропила для потолка? В залах нет ни арок, ни колонн. На потолке ещё прекрасные фрески – картины. Разделяют их горельефы могучих титанов, герои легенд и мифов, фигуры мифологических зверей и героев. Всё это переплетается.

В отдельных залах верхняя часть стены украшена позолоченной резьбой. В малом зале советов над дверьми размещена громадная золоченая чеканка ‒ барельеф с покровительницей Справедливости. В средине ее большие часы. Необычность этих часов – циферблат, который показывает все двадцать четыре часа. Циферблат сделан из какого-то ярко-бирюзового камня.

На поклон к дожам попасть было непросто. Гости и просители проходили анфиладу небольших гостиных, где они могли просидеть и три часа, и пять, и дольше, и не попасть. Всё отделано темным деревом. Лишь поверху, наверно, метр-полтора, по всему периметру, идут изящные фрески. На них запечатлена история-легенда судьбы Венеции – златокудрой девицы. Она изображена в разных образах. У стены, против окна, стоит столик. Вестимо, на нем когда-то слуги ставили вино, подносы с хлебом, сыром, фруктами, может быть и канделябры в зимнюю пору. Таких комнат для ожидания свиданий с дожами три или четыре. Провожатый обратил наше внимание на стенку, у которой помещался стол для угощений. На стене, во всю ширину комнаты и в полтора метра в высоту была натянута чёрная ткань. Это можно было принять за временную заплатку, но на самом деле - тонкая и прочная ткань, сквозь которую было слышно и видно всё, что происходило в этих гостиных. За такими чёрными заслонами-стенами находились люди. Они следили за каждым, выясняли почти всё. Затем докладывали дожам. И когда согражданин ли, купец ли, рыцарь ли, какой-либо иноземец представал перед ним, они уже многое о нем знали.

Зала, где принимал посетителей правитель, небольшая, с рубиновыми штофными обоями, по полю которых разбросаны королевские лилии. Никаких фресок, росписей. Громадное зеркало в позолоченной раме. Великанское кресло-трон, подлокотники и ножки - львы. Остальные и гостиные, и кабинеты в течение 18-19 вв. перестраивались. Меня потрясло то, как венецианские художники владели перспективой, и прямой, и обратной. Было ощущение пространства… впечатление, что вместо стены пространство, прореха в стене ‒ как бы прореха в божий мир, на волю. Да и в других залах и гостиных великолепные росписи, фрески – иллюстрации к мифам и легендам. Когда ходишь по этим залам, понимаешь, какую мудрость и чувство красоты имели правители Венеции, создав у себя Академию искусств. Зодчие, ваятели, живописцы, ювелиры и простые венецианцы, украшая свои дома, особняки, совершенствовались сами. В оных залах они превратились в мастеров, чьи работы мечтали заполучить правители многих государств Европы. Их картины находятся на четвертом этаже, где триста лет тому назад располагались опочивальни дожей и другие комнаты.

Напомню, что у дожа было двенадцать советников. Многие из них были женаты. Жены обязаны были изучать иностранные языки, знать всю классическую литературу, греческий язык, играть на музыкальных инструментах, танцевать придворные танцы. Если советник дожа провинится, его с семьей высылали из города, позволив взять с собой только то, что можно унести в торбах, котомках. Никогда он не смел возвращаться в Венецию. Подобных случаев за семьсот пятьдесят лет не было. Дож - правитель Венеции никому не уступал, не передавал трон. Он был правителем города до последнего своего дня. В то время, пока выбирали нового правителя, власть оставалась у прежних советников. Но четыре советника за свою непорядочность и хитрость расплатились жизнью. Оглашались приговоры правителем на строгом балконе, высеченном из белого мрамора.

Из века в век уклад этого дивного города не менялся, ибо никому не удавалось захватить этот город-государство... Из-за небольшого уровня воды ни один фрегат, ни одна шхуна не могли подойти к Венеции. Ежели кто-то пытался, то их атаковала верткая флотилия. В первой гондоле во всех сражениях выступали дожи. На многих полотнах дворца это запечатлено. И они одерживали победы, но оказались беззащитны перед флотом Наполеона. К этому походу французский император готовился год и за день завоевал вольный город. Венецианцы не умели сражаться на суше, да и флоту противника не смогли противостоять. Французская армада подошла почти к самому берегу, носами и килем корабли перерезали галеры и гондолы вдоль и поперек. Город был взят без усилий, ибо крепостной стены не было, и жители не умели воевать на суше, а тем более на городских улицах. За несколько часов французы взяли Венецию. Мне кажется, что французов очаровало совершенство и величие этого города. Конечно, Наполеон упразднил 15-го дожа, вернул город Римской католической церкви. За этот подвиг его без проволочек венчали, ибо Рим получил власть над Венецией. Она утратила свой универсальный само-порядок: своеобразную соборность, правление дожей с епископами. Этот многовековой миропорядок был за пару дней разрушен. Ватикан приобрел вожделенное – собор св. Марка и господство над городом.

Эту площадь можно было называть соборной, ибо на другом конце площади с 11-го века возносился к небу собор св. Троицы. Он запечатлен на громадной картине неизвестного живописца, что находится в Академии художеств города. Собор напоминал замок раннего средневековья, углы его закруглены, купол ‒ угольник, увенчанный крестом. Он казался целостным, словно вырубленным из громадной глыбы. И площадь св. Марка, защищенная соборами, была иной. Сохранилась одна опочивальня дожа шагов двенадцать в длину и, примерно, восемь в ширину. В стене, против окна, незаметные две двери ‒ одна, где дежурил слуга, другая в опочивальню супруги. Мне вспомнились терема наших князей и царей, где были раздельные опочивальни. Каминов нигде не было. Я думаю, что они находятся в лакейских, а в спальне только задняя стенка. За изголовьем ещё арка… маленькая комнатка с медной ванной. Ведь венецианцы проводили в дома воду с 11 века! Комнат советников дожа не сохранились.

В других залах картины, гравюры, мебель, мини-скульптуры, шкафы-буфеты, шкафы- витрины с посудой… вазы для фруктов, столовые и чайные сервизы, солонки, серебряные перечницы, кувшинчики для оливкового масла. Многие приборы с ажурными рисунками. В них вставлены стеклянные плошки, стаканчики, сосуды. Эта утварь столь тонка, что если чуть сильнее нажать, то всё треснет, рассыплется, а ведь тогда посуду мыли песком да мелом.

Все эти изысканные, красивые вещи всплывали перед моим взором вечером, когда, уже на площади св. Марка нам подали кофе, чай, песочное печенье и ягоды в белой керамической и стеклянной посуде.

Старинные часы башни звучным колоколом отмеряли каждые полчаса. На ее плоской кровле звонари бессменно били в большой колокол. Легкомысленная современная музыка не унижала чуткого слуха. Редко чей-то рассеянный взор устремлялся вверх, на вершину дозорной башни. Там, в ночной тишине, шел беззвучный разговор меж теми, кто семнадцать веков покровительствовал этому дивному городу. А под яркой завесой несонного света текла, бурлила быстротечная жизнь. В ночном небе летали белокрылые чайки, а по площади лавировали белые смокинги официантов. Дворец дожей спал, и может быть по его залам и гостиным проплывали пары кавалеров и дам, в кружении придворного танца.

И мне, когда плыл над городом колокольный звон, сладостны были те звуки, но в глубине души горько за мою родину и за мой город; в моей Москве более тысячи церквей и соборов, но, почему-то редко когда разносится благовест…

Я засыпала и просыпалась под звон десятка церквей и часовен, и неважно было, какую болтанку из мюсли подают на завтрак, диво дивное было то, что я находилась в Венеции, проходила по узким дорожкам вдоль каналов, мимо каменных пристаней, чьи ступени были кое-где отбиты, стерты, а многие были подернуты зеленой плесенью. В душе звучал тихий и счастливый голос отца: ”Гиташка, ты в Венеции. Всё просто, изящно и красиво. Ты не найдешь двух одинаковых зданий”. И верно, мне не попалось двух одинаковых домов.

Гондолы изредка почти бесшумно проплывали. Гондола – длинная и довольно узкая лодка, у которой средняя часть выдолблена, как у индейской пироги, две трети ‒ спереди и сзади ‒ палуба. Кормы у неё нет. Оба носа ‒ парабола. Они приподняты сажени на две, и поэтому кажется, что лодка едва касается воды. Концы напоминали мне трезубец Нептуна, прилаженный к корме боком. Я думаю, что на них вешали фонари. Такие высокие носы плавно вплывали на берег, что позволяло в ненастье и зимой не промочить ног. Весла в этих каналах излишни и громоздки, ибо с ними не разошлись бы встречные гондолы. И такими крепкими, упругими палками-шестами, стоя на корме лодки, управляют гондольеры. Гондолы лёгкие, устойчивые, могут плавать и в трехбалльный шторм. Как при таком волнении умудряются стоять ”водители” гондол, не знаю. Они пели для того, чтобы другой лодочник на расстоянии знал, что навстречу ему идет гондола. К сожалению, не всех людей Господь одарил и слухом, и голосом. Это сейчас, в эпоху лазерных проигрывателей, пение простого лодочника кажется немного нелепым, но ещё сто лет тому назад они по доносившейся песне узнавали, что навстречу плывет гондола. Почти у всех жителей города были свои гондолы, и каждый владелец старался ее украсить лучше других. Они были не только всевозможных цветов, разрисованные, но и с серебряной и золотой чеканкой. На это никто не жалел денег, тогда как городская казна беднела. Дож стал брать весомый налог за это, кажется в 17-м веке. Помогло. И с той поры гондолы черного цвета. Они лавируют между водными трамвайчиками и такси, плавно покачиваясь на волнах. Мимо проплывали, проходили двухместные и четырехместные гондолы. Меня поразило, что в них вделаны резные кресла черного дерева, обитые пурпурной тканью. Встречались гондолы, по бортам которых красовались золоченые горельефы львов. Вестимо, это современная подделка, от чего слегка засаднило в душе. Обычные гондолы катали людей по тихим улочкам-каналам.

Мы прошли несколько улиц. Песочного цвета дома чередовались с бирюзовыми, коралловые, желтые разного тона, фисташковые, подобно детям, раскрыли свои ладошки-ставни. Тишину и покой нарушали мерные голоса часовен. Эти четырехэтажные дома с 12-го века имели водопровод. Ещё попадались дома с нишами. В них вместо гондол покачивались моторные катера и водные мотоциклы, которые напоминали нездешних чудищ. Кафе и лавочек с муранским стеклом больше всего в городе. Посуда современная, из толстой керамики, вазы и статуэтки из стекла, маленькие магазинчики одежды и обуви, всевозможных сумок и шляп ‒ всё для путешественников. Сами венецианцы, я думаю, покупают на материке.

В это время цвели и белый жасмин, и малиновая магнолия сажени три в высоту, где-то, в ящиках, красовались оранжевые бархотки. И тишина, которая больше всего изумляла. Порой нам встречались почтенного возраста венецианки. Опрятные и ухоженные, они доброжелательно нам улыбались. Они родились в этом городе, знают каждую улочку, быть может, какие-то предания.

Мы тихими улочками вышли на площадь св. Марка. Меня каждый раз поражала её необъятность. Восхищение и чувство свободы испытывала я, входя на эту площадь. Она казалась мне чашей, обращенной к Небу. В дневные часы всё источало какое-то безмятежное сияние. В лазоревом воздухе парили святой Теодор и Крылатый Лев, бесстрастно взирая на путешествующих зевак.

Эта пустая площадка, шагов в триста ширины и пятьсот длины, называется Пьяццетта – Площадка. В стародавние времена на этом месте было торжище со всевозможными лавками. Вестимо, когда приезжал какой-то важный гость, его приглашали к себе, в дом. На Пьяццетте – Площадке шла городская жизнь. Примерно во второй половине 16-го века площадь превратилась в лобное место. Спустя полтора века сметную казнь упразднили. А тюремные камеры размещались в верхнем этаже дворца…

Об этом я размышляла, стоя в очереди на вход в колокольню собора св. Марка (раньше на ее месте стояла сторожевая башня). Время было полуденное, и солнце обливало и собор, и Дворец дожей ясным светом. Правая сторона собора св. Марка словно вырезана из чистого снега. И вновь в памяти возникла та книга, которую отец давал смотреть ‒ фотографии и картинки дворцов Венеции, ‒ вполголоса что-то рассказывая. Эти дворцы, соборы обступали меня со всех сторон, а пошептаться было не с кем.

Сторожевая Башня – весьма мрачное развлечение. Долго описывать не буду, ибо она, построенная в начале 16-го века, рухнула в 1902 г., и за девять лет была восстановлена. В ее подвалах находилось теснилище, куда заточались самые жестокие убийцы. Внутри зябко, сыро. Большие камни. Лифт из темного метала.

Я больше люблю гулять по улицам. Там все кафе и рестораны, как выше было замечено, до двух часов дня закрыты. Только в кафе можно заказать четыре вида кофе, чай, сливки, сахар, по два песочного печенье. И всё. Рестораны закрыты до двух дня. Если вы по дороге купили мороженое, прошли еще метров пятьдесят и захотели отдохнуть, хотя бы доесть мороженое и присели за пустой столик, вас вежливо попросит официант.

С моря наплывал махрово-янтарный вечер. На углу, за собором св. Марка, возносится к небу белоснежная базилика, которая несколькими страницами прежде была мной описана.

Мы с Натальей Георгиевной захотели поставить поминальные свечи родным и любимым людям в белокаменной базилике. Стены и фундамент базилики с улицы обновляли, и для мусорных тачек был положен пандус из рифлёного металла. Мы вошли в просторные, светлые сени, где было несколько стендов с какими-то брошюрами. Тяжёлая, украшенная барельефами дверь открыта. Высокие, острым коньком сходящиеся своды из коричнево-серого камня, образующие три свода. Центральный свод, как мне показалось, был наиболее высоким. Оттуда, на меня смотрела Богородица. В Её облике было что-то очень знакомое, остальные лики были суровыми. Вечностью и безысходностью веяло от этого мрачного сонма. Высокий и бесконечно длинный свод базилики был в полумраке. Откуда-то оттуда, из далёкой, беззвучной вечности Света – Мира на меня смотрели родные и любимые глаза, а перед нашим взором – приглядная завеса. В то краткое время, что находились мы в церкви, я знала, что высоко-далеко меня слышат и видят.

Вечером, в час заката, главная площадь была залита золотисто-янтарным светом. Фрески собора св. Марка сияли первозданной свежестью. Ажурные “кокошники” пьедесталов Святых, словно золотые нимбы. И землисто-ржавое решётка ‒ ”сито”, будто заслонка в Вечный мрак, в Вечное Забвение. Постепенно всё заключала в свои объятия ночь.

В темном небе летали бело-серые чайки с серыми головками и спинами. Глаза – бусины колкие и наглые. Из-под ног туристов взмывали ввысь серые, сизые, даже коричневато-сизые голуби. Узрев с высоты покинутый стол, они налетали и пробовали всё, пока официанты их не прогоняли. Чайки тоже не гнушались угощением. Мы решили на прощанье поужинать. Летом, в жару, нет аппетита, но Михаил Семенович заказал большую тарелку креветок с зеленью. Нам предложили белое вино и шампанские. Выбрали последнее, а я пила легкий кофе, к которому давали песочное печенье, ягоды, мороженое. Пир. Меня удивило, что подали блюдо с креветками и красной рыбой под куполообразной крышкой. Это была не просто сетка, все прутики были переплетены, подобно нашей кольчуге. Высокий, длинноногий, почти седой официант попросил долго не держать открытыми тарелки, чтобы не смущать чаек. Они летали над людьми и куда-то исчезали. Секстет на полукруглой эстраде играл инструментальную классику. Площадь беззвучно гудела от сотен голосов. Солнечный свет постепенно стекал к горизонту, отчего Собор св. Марка становился грузнее, суровее, дворец приобретал теплый оттенок. Он всё больше и больше напоминал мне детство, может что-то в родном доме на Большой Полянке.

Путешественники сменяли друг друга за столиками, так что официанты кружились среди них, убирая грязную посуду, меняя скатерти, гоняя голубей и чаек. Ещё они успевали полюбезничать с посетителями, позировать для фотографий, иногда ещё и подтанцовывать. Порой кто-то из посетителей просил исполнить любимую мелодию. Платили в открытую. Наблюдая за этим, я с грустью понимала, что большинство людей музыку воспринимали как любимую приправу к блюду. Михаил Семенович, заметив мой недоуменный взгляд, сказал: если бы посетители не платили музыкантам, тогда бы музыканты не выжили. Спустя некоторое время к сцене подошел кто-то из посетителей, о чем-то попросил аккордеониста и дал ему купюру. Меня это немного смутило… Музыканты долго мучили свои планшеты, подыскивая в интернете ноты. Почему-то это вновь стало немного горько… Когда зазвучала музыка, многие посетители встрепенулись. Оказалось, звучала ария из какого-то знаменитого в Европе мюзикла. Заказчик со своей спутницей зааплодировали. Аккордеонист встал и поклонился. Он был пожилого возраста, с черными подтяжками, сутулый и необычайно смиренный. Из-за этого создавалось впечатление, что ему непросто держать инструмент. Мне что-то подсказывало, что он играет, работает в этом ресторане не по своему желанию…

Мы обсуждали минувший день, время от времени потчуясь морепродуктами, и вдруг налетела чайка. В память врезалось нечто размашистое, бело-серое. Опустившись на стол, мгновенно сложив крылья, горделиво вздернув голову в сером чепчике, птица как-то чванливо глянула на меня и, схватив кораллово-белую креветку с блюда, взвилась вверх. Порыв воздуха хлестнул по лицу. И только в это мгновение я испугалась. Испугалась не птицы, а силы, исходившей от нее. На какие-то мгновения всё замерло. Я первый раз столкнулась с дикой, враждебной мощью, которая не слышит и не понимает меня. Воля не подвела. Я осталась спокойна. В те секунды мне стало понятно, что птицы наделены каким-то разумом. Неприятный осадок остался в душе, словно чайка прогоняла меня из города. Почему, не понимаю до сих пор. А площадь продолжала жить ночной, праздной жизнью. Залитая вся неоновым светом, она теряла свою неповторимость. Три ресторана - три эстрады, словно три щупальца великана-осьминога, обвив прокурации, давили бело-желтыми клешнями-ресторанами. Площадь, подобно задёрганному трубадуру, пела и пела на разные лады тринадцать или семнадцать модных мелодий. Собор св. Марка задремал, и слегка осел под покровом ночи.

В номерах мы собрали чемодан минут за десять. Потом хотели с матушкой вдвоем попить чай. Оказалось, что в этой гостинице не приносят в номер, а ресторан работает до десяти вечера. Нас это только развлекло. В номере имелось два рифлёных стакана. Мы впили по полстакана воды и легли спать. Из коридора и с улицы доносились резвые шаги, приглушенный смех, взволнованные речи, венецианцы бодрствовали. Город жил в другом времени. Стоило лишь бесшумно выскользнуть из гостиницы и пройти на тихую улицу без кафе и витрин.

Я долго не могла заснуть, понимая, что никогда не вернусь в этот город. Любовалась при тусклом свете матового бра старинным узором тёмно-бирюзовых обоев. Необъяснимое чувство владело мной от ощущения, что за окном Венеция.

По утрам для меня был особенно приятен колокольный звон. Мне казалось всё это сном. Мы собрали наши дорожные сумки и спустились вниз. За завтраком я вспомнила своё детство, вкушая белый, подсушенный хлеб с маслом и клубничным джемом. Клубнично-сливочный вкус напомнил детские годы. Трапезничая и слушая разговоры о минувших днях, я с грустью понимала, что моя мечта исполнилась, а поделиться своими мыслями не с кем. Никто не ждал меня с жгучим нетерпением, с каким ждал бы отец. Бывали секунды, когда папа – его душа находилась возле меня.

Дорога от гостиницы к причалу и путь в аэропорт был для меня скорбным. Меня устроили на палубе, между двумя скамейками, а мои спутники расположились позади, так что я почти не слышала разговора. Необыкновенные особняки, совершено разные, но единые по стилю, величественно парили над водой. Неожиданно натянулись как из кисеи тучи, солнечный свет стал белёсым и тусклым, и город стал строже. С его стен, как мне показалось, спала праздность, и город стал прекраснее, и с трудом верилось, что это сотворили люди. Стал накрапывать дождь. Морская гладь зарябила. Дворцы, особняки, соборы уплывали всё дальше и дальше. Как бы было хорошо прыгнуть в серо-зеленую воду и вернуться назад ‒ в Венецию безымянной странницей.

Уже на берегу, по дороге в аэропорт, ясно поняла, что в Венецию я никогда не вернусь. Дождь лил стеной. В аэропорту города Тревиз мне стало как-то неуютно, ибо его пространство напоминало почему-то огромный ангар для самолётов тридцатых годов. Муторно два часа ожидать свой рейс. Мимо проходит множество людей, так что сложно запомнить лица. Настороженная озабоченность людей делает безликими. Весьма долго тянется осмотр ручной клади. Полицейские беспристрастны и невозмутимы. Не помню, что они откладывали. Кто-то возмущался, кто-то принимался спорить. Мне было стыдно за своих соотечественников. Неизвестно, чем всё завершилось, ибо нас пригласили на посадку.

Всё было, как в прилёт. Только в обратную сторону.

Пассажиры уже были на местах, когда мы поднялись на борт. Конечно, были и презрительные взгляды, и доброжелательные. У нас оказались места в средине самолёта. Со мной вежливо обращались. Ещё около получаса самолет стоял на запасной полосе. Двигатели урчали. Света не было. Воспоминание... все четыре дня пронеслись пред мысленным взором. Самолет бежал по тверди земной, но, вдруг, покачнувшись, взлетел. Секунд пять я ничего не ощущала. В иллюминатор видна была местность. Эта была Италия. Мама прильнула ко мне. В это движение вмещалось и скорбная тоска, и одиночество, и потерянность, и незащищённость, и решимость. Мне было понятно, каких усилий и сколько воли она истратила за пять дней… два года тому назад отец взял у нее слово, что она покажет мне Венецию. Слёзы разбухали и жгли. Самолёт подъехал к взлетной полосе. …Папа смотрел счастливым и пристальным взором: “Я хоть раз не выполнил своего обещания?” ‒ спрашивал он, когда что-то, обещанное им, исполнялось… Вернулось сладостное ощущение, что рядом они оба. Самолёт набирал высоту. Итальянская земля всё глубже и глубже погружалась в молочный кисель облаков…

Через три часа с минутами самолёт вновь заурчал, вдавливая всех в кресла и стал снижаться... и шасси чиркнули по родной земле...

Мы вышли последними. Стюарды нас проводили. Невольно во мне пробудилась гордость за своё отечество: помощники всё делали грамотно и вежливо. Плавно спустились с трапа и вошли по пандусу в просторный фургон. По обеим сторонам тянулись сидения, обтянутые чёрным дерматином. В этом автомобиле широкие окна и июльское, мохнатое солнце ломилось во все окна.

Наш аэропорт стал похож на все аэропорты мира. Зато в мире нет урчащего, ползущего Прокруста, как в России. Автомобили двигаются в противоположных направлениях. К входу извозчикам невозможно было подъехать. Те водители такси, которые часто ездят в Шереметьево, ведают, какой дорогой пробираться, чтобы подъехать к входу. Человек, встречавший нас, пошел за машиной. За дверями аэропорта людей ждал головокружительный аттракцион: пройти с поклажей в руках три-четыре ряда движущихся автомобилей, преодолевая бетонные барьеры высотой в сажень. Чем мы хуже А.В. Суворова, перешедшего Альпийские горы? Перелезть через две бетонно-чугунных загородки и перетащить помимо двух сумок еще свой ”возок” так, чтобы тебя какой-нибудь автомобиль не подцепил своим бампером и не протащил бы! Зато мы сели в машину за семь секунд…

А когда мы оказались дома одни, в родной и уютной обстановке, созданной отцом, на душе стало теплее; многие вещи были отцу очень дороги, и теперь мне открылась их связь с неповторимым искусством Италии. И ночью, засыпая под автомобильное многоголосье Москвы, я всё ещё плыла по каналам того дивного города, что называется Венецией.

Летние месяцы 2018-го года. Гитана - Мария Баталова