ИЛЬИН ДЕНЬ

Самым большим праздником в Бежице был, конечно, Ильин день – 20 июля – праздник завода. Начинался он обедней в «большой» церкви. После обедни, на поляне, перед церковью служили молебен: устраивался престол и перед ним расстилался ковер. Вокруг престола выстраивались в виде каре члены Вольно-пожарного общества в форме, они держали шнур, охраняя престол, а народ стоял позади них. Молебен всегда проходил под открытым небом и, как я помню, под палящим солнцем.

После молебна был парад: пожарный обоз на лошадях в праздничной блестящей сбруе под бравурный марш духового оркестра проезжал галопом по поляне мимо публики и почти каждый год под раскаты грома.

– Это, – говорили у нас, – Илья-пророк катит по небу на колеснице. Жаркий день разряжался проливным дождем. После парада всем членам Вольно-пожарного общества устраивалось обильное угощение: заводская пекарня пекла им очень много пирогов, необыкновенно вкусных, с начинкой из мяса и риса. Наш зять, муж старшей сестры Глаши, был членом Вольно-пожарного общества и приносил нам всем по пирогу, потому что сам он бывал уже к этому времени навеселе и ничего есть не хотел.

Вечером бывало всегда гулянье в «Роще» Вольно-пожарного общества. Начиналось гулянье в четыре-пять часов всякими народными развлечениями и состязаниями: например, любой желающий мог подняться на высокий гладкий столб и с его верхушки достать карманные часы, как премию; либо добежать первым до цели в мешке, завязанном у горла, и получить тоже приз. Самым смешным и забавным считалось состязание в еде пирога с черникой (сезонная еда). На подставке в человеческий рост ставили пирог с черникой, четыре участника располагались вокруг пирога и начинали есть пирог по сигналу одновременно, каждый со своей стороны вглубь. Кто скорее добирался до середины пирога, тот зубами вытаскивал оттуда серебряный рубль. Конечно, многие участники смешили публику, поворачивая к ней свое лицо, испачканное черникой. Были и другие веселые состязания. Весь вечер играл духовой оркестр.

ДЕТСТВО

Счастливая, счастливая,

невозвратимая пора детства.

Л.Н. Толстой

Самое раннее мое детское воспоминание приходится на то время, когда мне было примерно два года.

Помню, это было днем. Матери дома не было (она ушла куда-то далеко, кажется, на базар). Без нее было пусто. Нас – детей – у нее было много. Моложе меня была еще сестра Тоня, малютка новорожденная. Мы – дети – были все «двухлетки», то есть рождались каждые два года. Я хорошо помню наличие моих сестер и брата в тот памятный день: маленькая сестричка лежала в люльке, кроме нее, дома был брат Георгий, старше меня на два года, и его предшественница сестра Мария или Манька, как мы ее звали в семье, а также старшие сестры Лена и Лиза.

Надвигалась гроза; тучи заволокли все небо, стало темнеть. Мы – дети – все собрались в большой комнате. Через большое окно (дом был заводской с большими окнами) было видно, как что-то приближается черное, страшное. В комнате становилось все темнее и темнее. Через прогалину деревьев виднелось свинцовое небо, то и дело прорезываемое молнией. Стоявшие вокруг дома большие деревья шумели и как-то угрожающе стонали. Раньше, до постройки, на этом месте был старый лес, и некоторые огромные деревья сохранились возле домов. Гроза все усиливалась. Молния то пересекала тонкой огненной полоской черное небо, то полыхала огнем. Раскаты грома без перерыва громыхали над самым домом.

Вдруг Манька, сидевшая на подоконнике, говорит угрожающим голосом:

– А труба-то в печке закрыта или нет? Ведь молния может влететь через трубу огненным шаром, разорваться и убить всех нас!

Лиза, как самая старшая, опрометью побежала в кухню, поставила перед печкой табуретку на табуретку, влезла на верхнюю и задвинула вьюшку (у нас была русская печь). Она ловко спрыгнула с высокой табуретки, отряхивая испачканные руки, и счастливая вернулась к нам, говоря:

– Ну, вот труба и закрыта!

Мы все обрадовались, а Манька не унималась и продолжала говорить, как бы пугая нас:

– Труба-то труба, а вот молния может ударить в дерево, расколоть его и зажечь, а от него может загореться и наш дом.

Не успела она договорить, как комната осветилась молнией, и над нашими головами раздался сильный удар грома. Я не выдержала всех этих страстей и начала плакать:

– Ма-ма, ма-ма!

Ко мне подбежала Лиза, присела на корточки и стала меня успокаивать:

– Не плачь, не плачь, Нюточка! Не бойся, мама скоро придет!

Она заботливо вытерла мне глаза подолом моего платья, взяла за руки и повела, вернее потянула в темную переднюю, где стоял сундук. Устроила на нем что-то вроде постели, положила меня, приговаривая:

– Ты закрой глазки, здесь и не видно грозы. Она скоро пройдет. Мама придет домой, и все опять будет хорошо!

Она так тепло говорила, что я почувствовала в ней вторую мать. Мне хотелось ее послушаться, я старательно закрывала глаза, но они опять открывались.

– Ты зажмурь глаза, зажмурь, и тогда уснешь, – приговаривала она, видя, что мои глаза не слушаются меня. Я изо всех сил щурила глаза, но они опять открывались.

– Лиза, я не хочу спать!

В это время опять раздался сильный удар грома – нет, заснуть я не могла. Но Лиза своими пальчиками опустила мои веки. Мне была приятна ее близость и прикосновение. Глаза мои больше не открывались, и я уже не помню, как заснула и ничего больше не слышала.

Что было дальше – не помню, но эту первую страшную грозу и мою милую, нежную Лизу я помню очень хорошо.

МАНЬКА

Нас – детей – в семье было очень много – четырнадцать человек. Кроваток для каждого не было. Спали мы на полу «вповалку». Мать стелила на полу ватники, которые заменяли нам матрацы, покрывала их ряднами, под головы клала подушки, и такая постель казалась нам уютной. Старшие дети выбирали себе место, почему-то крайнее место было всегда нарасхват.

Перед сном мать посылала нас приготовиться на ночь. В теплое время года мы обыкновенно выбегали наружу и возле крыльца усаживались на корточки, как цыплята, в ряд. Было очень интересно наблюдать, как теплая струйка убегала от тебя. Я, погруженная в такие наблюдения, слышу, бывало, вдруг голос Маньки:

– Ой, леший!

Вскрикнув так, она подхватывалась первой и убегала домой. Все остальные дети, более старшие и проворные, следовали за ней с криками:

– Ой, леший бежит!

Как самая маленькая и неуклюжая, я обычно была последней, и мне казалось, что меня вот-вот схватит леший, что-то страшное-престрашное. От сильного страха я кричала и бежала домой.

Дома мать спрашивала меня, чего я кричу, а я, еле переводя дух от испуга, со слезами бормотала:

– Леший!

Надо мной начинали все смеяться, какой, мол, леший.

Наконец, со временем я начала понимать, что это проделки Маньки. Я не любила ее, а она, заметив мои страхи, при всяком удобном случае старалась пугать меня русалками, которые якобы сидя на ракитах над рекой, хватают купающихся, щекочат их и утягивают на дно реки, в подводное царство; пугала водяными, домовыми и прочей сказочной нечистью. Одержимая страхом, я боялась оставаться одна в комнате, боялась одна проходить по берегу реки: спускающиеся длинные ветви ивы казались мне гибкими руками зеленой русалки, которые вот-вот протянутся ко мне, чтобы, защекотав тонкими пальцами, утащить в подводное царство. А когда мы возвращались, уже вечером, после купания с реки в тумане, который, как молоко, густо расстилался по долине-лугу, мне казалось, что водяной, скрываясь в густом белом тумане, протягивает ко мне свои костлявые цепкие руки, с которых капает вода. Если я немного отставала от своих, то, заметив это, стрелой догоняла их, врезалась в середину идущих и кричала:

– Ой, водяной!

Конечно, мы все дети слушали сказки отца и знали отлично всю сказочную чертовщину. Манька же приближала все страшное из сказок к действительности. Выбрав минуту, когда взрослых не было поблизости, она уверяла меня, что близко леший, ведьма и водяной, что она их видит, и от этого мне становилось еще страшнее. Говорила она так убедительно, что не поверить ей было невозможно. Слушать же ее при взрослых или при других детях было очень интересно. Дух, бывало, захватывало от страшных рассказов Маньки, глубоко западавших в восприимчивую детскую душу.

И все же я Маньку не любила и позже не слушалась ее.

ЛИЗА

Совсем другой была сестра Лиза.

Маленькая ростом, она отличалась взрослостью, всегда говорила уверенно, твердо и только правду. Находчивой и решительной была она в опасные моменты. Если, бывало, Манька увлекалась в каком-либо рассказе небылицей, Лиза уверенно, по-взрослому прерывала ее:

– Ты, девочка, совсем завралась. Это бывает ведь только в сказках, а в жизни этого не может быть.

От этих слов и твердого, спокойного тона мне сразу становилось не так страшно идти по темной комнате, я только искала руку Лизы, чтобы, держась за нее, не чувствовать на себе костлявой руки домового, который только что собирался схватить меня.

Как-то мы – дети – пошли в лес за ягодами. Лес густой-густой, темный-претемный. Деревья, казалось, упирались своими макушками в небо. Неожиданно из этой чащи мы вышли на длинную просеку, показавшуюся нам коридором, стены которого составляли высокие черные деревья, а потолок – голубое небо. Вдоль просеки тянулась насыпь железной дороги. Картина была необыкновенно красива! Мы все – малыши – тотчас же взбежали на насыпь и вперегонки побежали по шпалам, более взрослые шли вдоль насыпи внизу.

Приближался полдень, мы выбирали место для отдыха. Кузовки уже были до половины наполнены ягодами.

Георгий корчил из себя солидного взрослого человека и шел по насыпи с палкой в руке. Вдруг из-за поворота позади нас появился черный поезд. Раздался пронзительный свисток. Мы все стремглав сбежали с насыпи вниз к более взрослым. Остался на насыпи, сбоку рельс, только важный Георгий, который подсмеивался над нашей трусостью и приговаривал:

– Идти сбоку рельс по насыпи совсем не опасно. Надо только крепко держаться на ногах, и поезд не заденет тебя, а пронесется мимо, – и продолжал важно шагать вдоль рельс.

Напрасно кричали мы ему:

– Сойди, Бога ради, мы верим, что ты бесстрашный, но сойди только, ради Бога!

Он же не внимал нашим крикам и все шел вперед. Поезд черным чудовищем приближался к нам. Машинист, вероятно, завидя фигурку мальчика на насыпи, давал беспокойные свистки. Расстояние между поездом и Георгием все уменьшалось и уменьшалось, а он гордо шел вперед, не проявляя страха. Я дрожала, как осиновый лист, и собиралась было уже заплакать, как увидела нечто неожиданное: маленькая Лиза стрелой взбежала на насыпь, схватила за полу пальто Георгия и потащила его вниз, под откос. Георгий от неожиданности не удержался на ногах и покатился за Лизой с насыпи вниз. Палка выпала из его рук, кузовок с ягодами перевернулся, ягоды все высыпались. В это мгновение, громыхая, промчался мимо черный страшный поезд, а Георгий, плачущий, растерянный и в рваных штанах, лежал внизу под насыпью и казался таким жалким. Я же радовалась, что он жив.

Много позже как-то соседская девочка Пашка, меньше меня, побила моего совсем маленького племянника. Я разозлилась на нее невероятно за избиение слабенького Женечки, догнала ее и здорово отколотила (я была значительно больше и сильнее ее). Вечером, когда отец вернулся с работы и ужинал, к нам степенно вошел сосед, отчим Пашки, и стал жаловаться отцу на меня, что я, мол, большая сильно побила его маленькую падчерицу. Отец очень рассердился на меня и хотел тут же учинить наказание. Я заплакала, приговаривая:

– Да, я побила Пашку, но за что?! Если бы вы видели, как лупасила она нашего слабенького больного сиротку Женю! Она тоже много старше его!

Но мои слова не действовали на отца, он стал снимать свой ремень, чтобы высечь меня.

Вдруг раздался громкий голос Лизы:

– Пап, как вам не стыдно бить Нюточку. Сосед пришел защищать чужого ребенка, а Нюточка защищала своего родного больного маленького сиротку-племянника! Почему же она тогда неправа?!

Отцу стало неловко. Он застегнул свой пояс, но при этом тихо бормотал:

– Ты мне смотри, веди себя прилично!

Я увидела, что гроза минует меня благополучно, и стала еще бойчее рассказывать, как безжалостно Пашка била маленького сиротку Женю:

– Если бы не я, она бы убила его: ухватила его за шиворот и – об землю головой!

Племяннику Жене было годика полтора, он был сиротой и жил у нас. Он был такой слабенький, бледненький. Я любила его очень, жалела, няньчила и, конечно, защищала, когда видела, что его обижают. Мне было дорого, что за меня заступилась Лиза. Правда торжествовала!

Лиза всегда стояла за правду. И какая она была смелая: не побоялась сказать правду в глаза даже разгневанному отцу!

Однажды зимним вечером мы все сидели вокруг стола, где стояла лампа. Каждый занимался своим делом. Георгий сидел тут же и готовил уроки. Лиза что-то шила (она хорошо шила и обшивала всех нас – детей – чем очень помогала матери). Георгий незаметно дернул меня сзади за мои маленькие косички. Я обиделась и заплакала. Отец наш был очень строг. Он спросил, почему я расплакалась, а я в ответ:

– Георгий меня дергает за волосы!

Отец, очень нервный, горячий, легко расстраивался. Он сразу, не разбирая дела, снял пояс и больно выпорол Георгия. Георгий плакал и дул на красные рубцы на руках. Мне было неловко, а Лиза тихо ругала меня:

– Ну, что? Довольна теперь ты, что Георгия наказали, ябеда!?

– Да, а зачем он меня дергал, – оправдывалась я, но сама чувствовала стыд за свою ябеду. Конечно, он меня не так больно дернул, как наказал его отец за это. Мне было стыдно, и я дала себе слово больше никогда не жаловаться. Лиза же была всегда на стороне правого и слабого.

Милая Лиза. Всю свою жизнь она стояла за правду, очень часто в ущерб себе и своему благополучию. И в дальнейшем ее личная жизнь сложилась тяжело, неудачно. Много невзгод и труда легло на ее слабые плечи (она так и осталась маленькой, щупленькой, но с хорошими работящими крепкими руками), но она навсегда осталась правдивой, смелой, честной. Умерла она рано. Вечная память ей!

Я думаю, что на том свете она попала в рай, поэтому в тяжелые минуты, когда я молюсь Богу, я мысленно вспоминаю Лизу и обращаюсь к ней с просьбой помолиться и за меня, грешную, там, перед престолом Божиим.

ЛЕНА

Золотым кольцом сковали мою молодость друзья,

Замуж вышла не любя, силой выдали меня!

Из народной песни

Сестра Лена была старше меня на шесть лет. В детском возрасте такая разница очень заметна, к тому же Лена была высокого роста и казалась мне намного старше меня; как у нас было заведено, я должна была слушаться ее. Но на деле, несмотря на разницу возраста, Лена была такая живая и подвижная, что мы – маленькие – разницу эту не замечали: Лена бегала с нами – малышами – как ровня.

Из-за своей подвижности и живости Лена не могла ничего делать, что требовало усидчивости и терпения, такая работа у нее всегда выходила «шавыль на ковыль». Зато она охотно выполняла всякую работу, требовавшую движения: помогала матери по хозяйству, носила воду ведрами на коромысле из артезианского колодца; было это очень тяжело, так как воды у нас шло очень много (и на пойло коровы, и на кухню, и на самовары, и на стирку), а колодец был далеко. Ходила она и за коровой, кормила и доила ее. Все это она делала быстро и охотно, тогда как другие дети от этого отлынивали. Ее же обязанностью было относить молоко в больницу, которая покупала его у нас. А если, бывало, мать даст ей что-либо поштопать, и ей не удастся увильнуть, то она так сделает, что не только надеть нельзя, но и посмотреть-то не на что. Мать с трудом распарывала ее штопку и долго бранила ее, бывало. Лена и в школе училась плохо: и в учении не хватало у нее ни терпения, ни усидчивости, все схватывала только по верхам. Но она была общительна, жива, дети ее любили. Как она носилась по школе! А за нею бегали целые вереницы ее друзей – мальчиков и девочек. Ее темные, густые волосы, заплетенные в длинную косу, извивавшуюся по спине, смущали всех: почти никто не мог пройти мимо, не дернув или хотя бы не потрогав ее за косу.

Как ни старались повлиять на Лену, чтобы она стала серьезней, сломать ее живость не могли. Мать часто ставила ей в пример аккуратную, серьезную и усидчивую Лизу, ее хорошую работу, но Лена не могла переродиться. Лизу она скоро переросла и обратилась быстро в высокую, худенькую, стройную барышню. Но по существу она еще долго оставалась девчонкой: бегала с нами – малышами – в лес, мастерица была собирать ягоды и грибы, бегала с нами же на реку купаться, плавала прекрасно: переплывала нашу Десну туда и назад одним махом.

Когда же она подросла, то стала увлекаться вечеринками, и ее охотно приглашали. Вечеринку устраивал кто-либо из молодежи с разрешения своих родителей, предоставлявших для нее большую комнату, куда и приглашались знакомые барышни и молодые люди. Вечер проходил в танцах и играх. Вечера эти очень понравились Лене. Мать же, заметив ее к ним пристрастие, стала бороться с ее увлечением. Но Лена не унималась. Тогда мать заявила, что позволит ей ходить на вечеринки только при условии – ходить с Лизой. Лена принялась упрашивать Лизу:

– Милая Лизочка, пойдем на вечеринку, я за это помогу тебе работать, ведь без тебя меня мать не пускает. Пойдем, дорогая!

Лиза иногда поддавалась на ее просьбы, но чаще отказывалась, ей было неинтересно общество «молокососов», танцевавших очень неуклюже. Тогда Лена пускалась на хитрости: она просила мать отпустить ее к какой-либо соседской подружке посидеть вечерок, а сама брала, незаметно спрятав под шальку-платок, свой вечерний убор. Подговорив подругу, она с ней потихоньку уходила на вечеринку. Когда мать узнала об этих проделках, она сильно отчитала Лену и перестала пускать ее куда бы то ни было одну, – даже в церковь разрешала ходить только с Лизой. И все же Лена ухитрялась удирать на вечеринки. Мать узнала. Наступила расправа. Я еще ни разу не видела мать такой гневной, даже невменяемой. Она била Лену кнутовищем, которое попалось ей под руку. Била куда попало – и по лицу, и по рукам, и по спине. Бедная Лена молча, не пикнув, сносила удары. А мать била ее и приговаривала:

– Я тебе покажу вечеринки, я тебя изуродую, чтобы тебе стыдно было на люди показаться! Я тебе покажу, как без спроса по вечерам ходить!

Мать безжалостно била Лену, а Лена была жалка, как загнанный зверенок, и так унижена, что я, горько заплакав, стала молить мать лучше бить меня, чем Лену. Мать, видно, устыдилась и прекратила избиение. Я до сих пор не могу забыть этой расправы, и сейчас еще, при одном воспоминании, у меня кровь бросается в голову – Лене же все было нипочем, «как с гуся вода». Она скоро забыла жестокое наказание и опять оживилась, и вокруг нее по-прежнему была толпа мальчишек, как будто она была сахарная. Мать бранила ее, что она не умеет себя вести и, учитывая слабости Лены, она, наконец, решилась поскорее выдать ее замуж, даже раньше старшей сестры Лизы. У Лены же в это время начинался роман с одним очень молодым человеком Колей Несоленчиком. Мать противилась их сближению. Как на горе, тут-то и явились сваты сватать Лену за степенного молодого человека двадцати восьми лет, уже мастера цеха. Вот мать и поспешила сосватать ее за «хорошего» жениха. А Лене ведь только что исполнилось шестнадцать лет!

Свадьбу назначили перед Филипповским постом. Начались спешные приготовления к свадьбе, в доме стоял «дым коромыслом». Особо важной частью этих хлопот было приготовление приданого. Девушки-подруги приходили к нам и шили приданое целыми днями под пение свадебных песен. Вечером к невесте приходил жених. На последней неделе перед свадьбой Лену-невесту должны были «хорошенько попарить перед венцом» в бане. Такое предвенечное паренье заключалось в том, что невесту обучали париться веником, чтобы после свадьбы не было бы больно от березовых веников мужа. В назначенный день к нам пришли свахи – пожилые женщины – с березовыми вениками, украшенными ленточками, забрали Лену вместе с ее подругами и с плясками и пением свадебных песен повели в баню. В бане ее парили тоже под свадебные песни и приговоры. После бани все пришли к нам пить чай. Накануне свадьбы те же свахи повезли к жениху приданое Лены. При этом по дороге тоже плясали и пели свадебные песни.

В день венчания – воскресенье перед Филипповками – после обеда стали «наряжать» невесту. Делали это ее подруги. Подвенечное платье было белое, фата длинная, чудесные восковые цветы надели на голову, как венчик-корону. В подвенечном наряде Лена была необыкновенно красива. Ее посадили в святой угол под образами. Мы – дети – и многие любопытные стояли тут же и любовались ею. Заиграл гармонист. Девушки-шаферицы запели грустные свадебные песни, и я помню, как у меня больно сжалось в груди сердце от всей этой картины. Мне было очень жаль Лену. Особенно запомнилась мне одна такая грустная-грустная и протяжная песня:

Снаряжай скорей, матушка родимая,

Под венец свое дитятко любимое.

Я гневить тебя нынче зарекалася,

От сердечного друга отказалася.

Расплетай же мне косыньку шелковую,

Положи меня на кровать тесовую.

Пелену набрось мне на груди белыя

И скрести под ней руки помертвелыя.

В головах зажги свечи воску ярова

И зови ко мне жениха-то старова.

Пусть старик войдет, смотрит да дивуется

На красу ль мою, девичью, любуется.

Лена плакала... И вдруг я услыхала, как кто- то из толпы жалобно так сказал:

– Бедная голубка, выходит замуж за нелюбимого! Мне стало еще больше жаль Лену, просто невероятно жаль... А подруги уговаривали ее:

– Перестань плакать, ведь под венец идешь с ясным соколом!

В комнату, где в углу под образами сидела наряженая невеста, набралось много зевак. Все любовались красавицей-невестой. Но вот вдруг в толпе зашевелились. Расталкивая всех, вперед вышел приехавший от жениха его первый шафер и «дружок». Мать с отцом заспешили благословлять Лену хлебом-солью и иконами. Этот последний момент расставания с родительским домом был необыкновенно трагичен. Лена бросилась со слезами на шею матери и отца:

– Простите меня, простите! – как бы прося их оставить ее еще дома.

Дружок стал торопиться одевать Лену в шубу – было уже холодно. Все как-то сразу заторопились. Брат Георгий с иконой шел впереди Лены и сел напротив нее в пролетке. С ее уходом в комнате сразу стало пусто, мне показалось, что из дома унесли покойника.

В церкви невесту встретил жених, тоже немного волновавшийся, с букетом цветов. В толпе зрителей был и Коля Несоленчик, он ждал, что Лена во время венчания ослушается родителей, откажется от жениха, и тогда он займет его место. Но... венчание прошло благополучно.

Потом был ужин и танцы под гармонию до глубокой ночи в доме у самой старшей сестры Глаши, уже замужней.

На следующий после свадьбы день «молодые» пришли проведать родителей. Я очень обрадовалась, когда снова увидела живую Лену. Свахи перед дверью нашего дома неистово кричали и пели, а потом они стали бить кувшины и всякую посуду, какая только попадалась им под руку. При этом они выражали восторг. Мне было жалко, что они били наши кувшины, а мать радостно шептала мне:

– Это ничего, это хорошо!

Оказывается, битье свахами посуды означало, что Лена была хорошей, чистой девушкой. Мне же тогда все эти обычаи показались дикими, и я себе дала слово, что, если я и выйду когда-либо замуж, то совсем тихонечко, чтобы никто и не знал. Лену же я очень жалела.

После свадьбы Лена резко изменилась: из огненно-живой она стала вдруг тихой, какой-то пришибленной. Коля же Несоленчик, который беззаветно любил Лену, – зачах: видно, не выдержал горя-разлуки и, кажется, скоро умер от чахотки. А жизнерадостность и энергия вернулись к Лене только с появлением первого ребенка.