Утро задалось ясное. Август сорок четвертого спешил к завершению. Сергей Васильевич Игошкин объезжал колхозы, приписанные к Тороповскому сельсовету.

Настроение было прекрасное. Еще бы, по всему выходило, война если не в этом году, то в следующем точно закончится. Его, председателя сельсовета, на фронт теперь не пошлют. Это в сорок первом, да и в сорок втором еще, была серьезная опасность – оказаться на передовой.

Но пронесло тогда. Вовремя и удачно военкома умаслил. Отвез весной сорок второго мешок муки пшеничной, два свиных окорока, три круга топленого масла, в холстину завернутые. А еще по мешку гречки и проса и две четверти первака.

Сработало. У военкома паек скудный. И по пайку на складе далеко не все получишь. Признала его тогда комиссия к фронту негодным, по причине живота. И наградила белым билетом.

Повезло. Сейчас-то и половины подарка не удалось бы собрать. Обнищали за войну колхозы. А тогда у председателей по загашникам и окорока, и масло топленое водилось. Теперь же по колхозным лабазам мыши полудохлой не сыщешь. В председателях бабы или инвалиды военные. Что с них возьмешь? Только заикнись, так сразу с себя полномочия сложат. Никто не хочет нищетой командовать.

Впрочем, у него-то самого далеко не все так плохо. Сам для себя почти гектар лучшей земли прирезал к усадьбе. Пшеничку, ячмень, овес колхозники весной посадили. Скажем так, в порядке шефской помощи. В хозяйстве корова с телушкой, овечки, хряк и свиноматка, курочки. Справное хозяйство – семья не голодает.

В Тороповщине бабка Авдеевна под его присмотром самогончик на мерзлой картохе производит. Ему, как покровителю, с каждой перегонки четверть. Оно, конешно, в Даровском начальство казенную предпочитает, но, вот, и его первачком, на травках настоянным, при случае не брезгует.

Объезжал Сергей Васильевич колхозные угодья. Присматривался, где какой урожай зреет. Прикидывал, с кого по осени побольше кус урвать можно будет.

Плоховато было с будущим урожаем. В прошлом году по зернозаготовкам перестарался слегка. Согнул в рог председателей, заставил сдать зерно по максимуму. Даже семенное заставил.

Понадеялся, что районное начальство часть сданного урожая у себя оставит. Так, на всякий случай. А весной удастся выпросить на посевную малую толику. Но нет, просчитался. Начальство не шибко дальновидное. Тоже все зерно посдавало, только для себя чуть оставило.

Хлеба, может быть, и уродились бы. Лето хорошее выдалось. Да только посевную весной аж до июня растянули. Все на помощь надеялись, но напрасно. Так с проплешинами поля и стоят. Еще и зерном не лучшим засевали.

Местами созрел хлебушек. Вот-вот рожь осыпаться начнет. А кое-где колосок и к молочной стадии не подошел. Стоит еще не пожелтевшей вольницей, серебристо-зеленой волной по ветру клонится.

Зинаида Митрофановна, бабулька без малого семидесяти лет, с утра пораньше в Сычевский лес бегала за грибами. Прознала от пацанов деревенских, что там после дождиков рыжики пошли. Да и белые грибы по закрайку леса немало попадались, а уж обабков - и в лесу, и по перелескам наросло множество.

Надо сразу сказать, в одиночестве Митрофановна век доживала. Муж с империалистической не вернулся, а сынок единственный в сорок первом на фронте сгинул.

Сынок в городе жил, социализму строил. Женка у него с сыночком там осталась. Поздно подженился. Девку городскую взял – молоденькую. Перед самой войной с женкой и десятилетним сынком к ней приезжали. Да не сильно уважительная молодушка оказалась, все больше нос от деревенской жизни воротила.

По всему выходило, одной Митрофановне век куковать. Да и сколько того веку осталось? Здоровьишко слабое стало. По утрам и к дождю голову ломит так, что спасу нет.

За войну Митрофановна окончательно обнищала. Пока в Шапкове в председателях Зубарев Петр Михайлович был, как-то еще тянулась. На трудодни мало чего, но давали. Умер председатель в прошлом году, и даже эти малости закончились.

Одна отрада осталась – коза Муся. Если бы не Муся, зимой бы свезли ее на Тороповское кладбище.

А так, на молочке Мусином да картошке, протянула зиму и весну, а к лету полегчало.

На колхозные работы не часто гоняли. Кое-как досадила огородик, да картохи несколько грядок устроила. А вот на усадьбе ни зернышка посадить не удалось. Новый председатель даже по горсточке ржи на трудодни не выдал.

Перешла Митрофановна через речку по мостику, у Косарей. На горку к Шапково собралась подниматься, как вдруг за придорожным кустиком приметила качающиеся на ветру стебельки ржи. И на каждом стебельке колосок уже вызревший. Подошла, на колени встала, аккуратно сорвала колосочки, чтоб, не дай Бог, хоть одно зернышко обронить на землю.

Про себя высчитала, если в колоске по двадцать-тридцать зернышек будет, а колосков два десятка, и если посадить их под зиму, то в следующем году уже пятьсот колосков нарасти может.

Удивилась своему счастью, перекрестилась трижды, воздала молитву Отцу-благодетелю. Подумала, зерно, верно, сразу в Котельнич везли. Может, мешок худой оказался, вот малая толика и просыпалась.

Завернула осторожно колоски в подол фартука и за поясок подоткнула. Пошагала радостно в гору, полагая уже к вечеру посадить зернышки в землю.

Еще издали заприметил Игошкин бодро шагавшую в горку Митрофановну. Сообразил, спешит бабка из леса с корзинкой грибов. Так, ничего особенного, только фартук как-то странно подвернут, словно прячет в нем чего-то.

Проезжая мимо, тормознул лошадку. Спросил:

-Здоров живешь, Митрофановна! Чай, в лесу грибов-то много, аль – нет?

Бабка поклонилась, здороваясь. Ответила:

-И вам, Сергей Василич, доброго здоровьица. А грибов-то, да. Много. Вот, полную корзинку рыжиков набрала поутру.

-А в подоле-то чего прячешь? – Усмехнулся Игошкин.

Побледнела Митрофановна, сообразила, что дело не в ее пользу поворачивается. Промямлила:

-Дак, Сергей Василич, колоски ржаные у дороги нашла. Посадить на огороде собираюсь.

Возликовал в глубине себя Игошкин. Сам случай ему благоприятствовал. Давно он образцово-показательных порок не устраивал. Распустился народец. Вот и колоски с поля воруют. И так-то урожая не будет, а тут прямо в наглую тащат. Особенно хорошо, что бабка одинокая – заступиться за нее некому будет.

Улыбнулся кривовато, пророкотал басом:

-Ну вот што, Митрофановна! Давай-ка колоски сюда и шагай пока домой. Придешь в субботу в Торопово, в сельсовет, к полудню. Тогда и решим, што с тобой делать.

-Сергей Василич, Богом клянусь, не с поля колоски! – Запричитала Митрофановна. – Вон, внизу, у кустика подобрала. Там и стебельки еще есть. Коль не веришь, поехали, покажу, где срывала.

Нахмурился Игошкин, подумал про себя: «Неуж не врет, бабка»! Потом другая мысль в голову встряла: «Ну и што с того, што не на поле сорвала! Могла-то и украсть! А раз так, то почему бы не засудить бабку. Другим в назидание!»

Сдвинув брови, зло рыкнул:

-Очумела, старая! Представителю власти не подчиняешься!? Колоски давай и домой отваливай!

Зарыдала Митрофановна. Развернула фартук, отдала надежду будущую.

Забрал Игошкин колоски. В бричке под сидушку в ящик бросил. Гикнул на лошадку и покатил к Косарям. А бабка перекрестилась и, всхлипывая, побрела домой.

В субботу с утра приплелась Митрофановна в сельсовет. Там суета, скамейки в большом зале устанавливают. К полудню колхозники из соседних колхозов собираться стали. Детишки школьного возраста пришли.

В первом часу появился Игошкин, с мужичком в военном френче. Прошли, уселись за столом. Секретарь сельсовета в колокольчик тренькнул, чтобы шум потушить.

Огляделись по сторонам. Игошкин отыскал взглядом в толпе Митрофановну, сказал грубо:

-Чегой, Зинаида Митрофановна, за людей прячешься? Выходи уж! Пущай все на тебя глянут. Выходи-выходи, вот стул с боку стоит, присаживайся! Да и судить тебя начнем!

Потемнело в глазах, сердце провалилось куда-то вниз. Поплыло все вокруг, и ноги подкосились. И упала бы Митрофановна, если бы не подхватили под руки да на стул не усадили.

Как там суд проходил, смутно помнила она. Не в себе была. Не могла поверить, что так дело повернется.

Когда выездной судья приговор зачитывал, лишь к этому моменту немного пришла в себя. Привстала, держась за стул, проговорила хрипящим голосом:

-Люди! Богом клянусь! Не с поля колоски несла. У дороги, за кустом, их нашла. Если не верите, показать могу это место.

Загудели колхозники в зале. Зазвонил колокольчик. Встал Игошкин, грозно по сторонам зыркнул. Сказал строго:

-Ты, Митрофановна, за Бога не прячься! Не в чести он у нас! Сталиным нужно клясться и Родиной нашей, имя которой – Советский Союз! А раз за Бога прячешься, нет тебе веры!

Когда судья приговор зачитывал, притихло в помещении. Пятьдесят восьмая статья – серьезная. Объявил в конце – пять лет тюрьмы.

Вздох негодования пронесся по залу. Грохнул Игошкин кулаком по столу. Приподнялся над ним, на обе руки опираясь. Грозно посмотрел на сидевших.

-Ну, тах што?! Недовольные нашим советским правосудием есть?! Выходи, недовольные! Счас суд-то и продолжим!

Злая тишина, прерываемая изредка всхлипываниями бабки, повисла вокруг.

Вновь звякнул колокольчик. Секретарь провозгласил окончание судебного заседания. Колхозники и школьники понуро, бочком, выходили на улицу.

Митрофановну направили домой, наказав на завтра с утра быть готовой к отправке в тюрьму.

Утром за ней заехал секретарь на лошаденке, запряженной в телегу.

Отвела Зинаида Митрофановна Мусю к соседке, забрала скудное пропитание в дорогу. На крыльцо вышла, перекрестилась. Дверку чурбачком подперла.

Словно во сне все делала. В висках с утра стучало, и болью затылок разламывался.

Плохо помнила, как до Котельнича добирались. Лишь в большом селе, Макарье, с трудом до колодца доковыляла, водицы холодной испить.

К вечеру подъехали к городу. Под железной дорогой проехали и у тюрьмы оказались.

Секретарь достучался до охраны. Открылась калитка в железных воротах. Вышел старшина-сверхсрочник, забрал сопроводительные документы и пропустил бабку внутрь.

Утром Митрофановну повели к начальнику тюрьмы. Майор, наверное, лет шестидесяти, седой, с обрюзглым лицом, сидел за столом, читал постановление суда и матерился. Потом взял ручку, обмакнув в чернила, что-то почеркал на листке, написал несколько строк в углу листа наискосок и размашисто расписался.

Сердито глянул на бабку и подвел черту:

-Совсем твое начальство башкой не думает! Видно, считают, что тюрьма – резиновая. Сколько не посылай, всем места хватит! Ан нет! Не резиновая, и местов не хватает. Настоящих воров и бандитов садить некуда! – Он зло бросил листки и закончил. – В общем так, иди домой, я тут написал на постановлении. Председателю сельсовета покажешь. И не воруй больше!

Потекли слезы по щекам Митрофановны. Не ожидала она, что вот так вот все закончится.

Упала на колени, принялась креститься и поклоны отвешивать.

-Спаси тя Бог, батюшка! Спасибо, заступник! Видит Бог, не с поля колоски собрала! У дороги росли!

-Ладно, бабка! – Усмехнулся начальник. – Иди уж. Недосуг мне с тобой лясы точить!

Выпустили Митрофановну за ворота. Отошла она в тенек забора, присела. Выпустить – выпустили, а как теперь до дому добираться? До него без малого шестьдесят верст, это если напрямки идти, а через Даровское и того больше.

Через час ворота тюрьмы раскрылись. Выкатила оттуда черная Эмка и вдоль забора, в сторону бабки, повернула.

Проехала мимо, но вдруг остановилась. Сдала задним ходом.

Открылась дверка. Выглянул майор, спросил:

-Ты чего, бабка, сидишь?! Почему домой не шлепаешь?

-Дак не дойти, милок! – Ответила Митрофановна. – Шисят верст без малого! Не дойти.

-Ладно, бабка! Садись впереди. Так и быть, до Даровского довезу, а там уж сама до Торопово добирайся.

Подхватилась Зинаида Митрофановна, осторожно устроилась на переднем сидении.

Всю дорогу, пока ехали, начальник тюрьмы с другим начальником разговаривали о том, как Вятлаг инспектировать будут. Укачало Митрофановну. Задремала она и очнулась только тогда, когда машина остановилась в Даровском, на повороте в сторону Красного села.

Выбралась бабка из машины, подобрала котомку, перекрестила вслед отъехавшую машину и побрела домой.

Лишь к вечеру добралась Митрофановна до дому. Забрала у соседки Мусю, подоила. Бросила сенца козе, молочка попила и печку летнюю затопила. Жить-то и дальше как-то надо, потому и решила картохи отварить.

Уже поздно вечером зашла к Мусе. Дала ей свежей травки, ботвы свекольной да пару картох.

Муся благодарно смотрела в глаза, тихо и радостно мекала. И терлась мордочкой о ее руки.

Утром Митрофановна не проснулась. То ли от переживаний, а, может быть, и от усталости жизненной тихо отошла во сне в мир иной.

Полдня в хлеву жалобно блеяла Муся, тщетно дожидаясь прихода хозяйки. К обеду забежала соседка, обеспокоенная настойчивым меканьем козы. Она-то и обнаружила умершую Зинаиду Митрофановну.

Светленькое личико бабки выражало благодать Божью. Лишь чуть поджатые губы, с краешками, загнутыми к низу, выражали некую тень обиды, а еще, может быть, беспокойство за судьбу Муси.