Последней каплей, заставившей меня все же взяться за эту статью, оказался недавний разговор – по дороге, с тремя знакомцами. Возвращались мы в автомобиле в Первопрестольную после двух проведенных загородом суток.

«Ну вот, все прошло хорошо, можно отдыхать, – безмятежно сказала я. (Ничто, как говорится, не предвещало). – Окажусь дома – с чистой совестью лягу на диван перечитывать Карамзина».

Любезный читатель, что в этой фразе могло вызвать в салон автомобиля безобразного монстра, чье имя мы назовем ниже? Не можете угадать? Вам моя фраза тоже не представляется вызывающим чудовищ заклинанием?

Как мы с вами здесь ошибаемся!

«Да оставьте вы эту муть, – доброжелательно посоветовал один из собеседников. – Есть современный писатель, Дмитрий (увы, неизъяснимой фамилии я не запомнила), он этого Карамзина полностью разоблачил».

«Разоблачил – в чем?» – с тоской переспросила я, уже начиная понимать, куда кривая вывозит.

«Что этот либераст был масон и оклеветал Ивана Грозного! Вот почитайте, все станет ясно!»

Человек искренне желал мне как лучше. Что тут сделать? Гмм… Объяснять, что винить в масонстве дворянина того времени столь же умно, как инженера середины ХХ столетия – в членстве в КПСС. Состоять да, состояли, оба. Но дворянин скорее всего не готовил революций, а инженер никого не пытал в подвалах Лубянки. Хотя да, масонству свойственно разжигать революции, а коммунизму – лить кровушку.

Слишком сложно. Надо как-то иначе.

«Вот вы назвали Карамзина либералом. А вы не знаете, почему он – не историк, а Историограф?»

Ответа я, как и полагала, не получила.

«Между тем Историографом звался только Карамзин, в то время. Так повелел Государь Александр Павлович. В знак уважения его особых заслуг перед российским престолом. Слугами престола обычно выступают не либералы, но напротив консерваторы».

«Так может он змею не разглядел на груди?»

«Он на груди не разглядел, а вы издалека и спустя два столетия разглядели? Честно говоря, я бы и змее поклонилась в ножки, сделай змея столько для моего Отечества».

«Да что он сделал? Только оклеветал Ивана Грозного».

«ЗАЧЕМ ему было нужно клеветать на Ивана Грозного?»

«Так ведь историю пишут победители», – собеседник поглядел на меня прямо-таки снисходительно: втолковываю, мол, бабе азы.

Это кто же у нас, интересно, победитель?

Даже в безумии должна быть логика. Надо только ее постичь.

Награждали, стало быть, Романовы. Выходит – они и были «победителями». Но почему победители заинтересованы в «клевете»? Боялись. Да, несомненно: они боялись законного Ивана Грозного, ибо были узурпаторы и вообще немцы, что Тишайший, что Петр Великий.

У победителей Бонапарта и основателей Священного Союза, ясен день, в начале позапрошлого столетия не было большей заботы, чем бояться Ивана Грозного. Им позарез было нужно донести до спасенной ими Европы, что они все-таки хоть чуток легитимны. Не оклевечи Романовы Грозного – кто б из приличных царей Романовых на порог-то пустил?

Смех сквозь слезы. Но как объяснить, и возможно ли это, что для людей, живших и мысливших два столетия назад, Иоанн IV представлял сугубо академический интерес, как фигура безусловного прошлого, уже не связанного с современными заботами? Что все кипение страстей вокруг Иоанна – порождение сталинской пропаганды, проблема сегодняшняя, но никак не вчерашняя?

Отчаяние. Не донесешь. А безумие идей чертит свои зигзаги. Карамзин был клеветник, оплачивали клевету Романовы (кто ж еще?), стало быть – между Иваном Грозным и лично товарищем Сталиным толковых правителей и не просматривается. И революция – не такая уж большая цена за то, чтоб товарищ Сталин устроил индустриализацию и коллективизацию. Тем паче, что всех ленинцев он перестрелял в 37-м году. Лично.

Да, все сходится. Вспомнилось заодно, что собеседник мой как раз таки и о товарище Сталине отзывался как о матером человечище.

Что уж тут цепляться к мелочам? Пояснять, что ежели Карамзин в сговоре с Романовыми, то какую актуальность имеет заявленная тема масонства? Уж венценосцы-то масонами не были, но напротив того, всяко их гоняли.

Беда, конечно, не только с конкретным собеседником, и не только в том, что некий историк Лже-Дима взялся за «разоблачение» столпа отечественной науки.

Дело в монстре. В монстре, что пожирает мозги нашего общества.

Еще когда вышла плачевная пародия Акунина на «Историю Государства Российского» все того же Карамзина, я услышала суждение, попросту ошарашившее. (Перед этим я поужасалась в разговоре всем имевшим быть «богам дождя Даждьбогам» и прочим многочисленным перлам). «Но это ведь не для профессионалов книга, – возразили мне. – Так что уж очень глубокие знания необязательны».

Эта фраза испугала меня больше, чем сам чудовищный факт издания среди бела дня и большим тиражом упомянутого волюма.

Всем нам, рожденным под сенью Академии Наук, хоть бы и выбравшим иное поприще, очевидно: книгу, рассчитанную на широкий круг читателей, читателей, не имеющих по теме особых знаний, должен писать сочинитель, чьи познания как раз глубоки. Да, он покажет неподготовленному читателю лишь вершину айсберга. Для чего же необходимо, чтобы пишущий имел знания, которые все равно останутся в его голове, не изольются на данные страницы? Мне ответ известен с детства: эти «тайные» знания – гарантия того, что перед нами вершина айсберга, а не вершина мусорной кучи.

Историческая наука и при совдепе оставалась профессиональной. Да, внутри этой науки была каста профессиональных лжецов – те, кто изучал рабочие движения, революцию и прочая таковая. Были темы, куда ради истины не шли, шли ради карьеры. Но правила игры были четко очерчены.

Нынешняя игра – без всяких правил. Чистая наука, сухая и «скучная», осталась, как и была всегда, в замкнутом пространстве конференций, научных советов, профильных изданий, архивов. Но полностью ушел добросовестный, профессиональный и порою небесталанный «научпоп», являвшийся смежным пространством между наукой и обществом. Популяризацией некоторые историки еще изредка занимаются, но жанр практически невостребован. Издатель в нем уже не слишком заинтересован. Почему?

Место честного простеца «научпопа» занял упомянутый подброшенный ублюдок, которому я дам прозванье чуть погодя. Под ним жалобно поскрипывают полки книжных магазинов, он разлегся тучно, весомо. Главный признак ублюдка – погоня за сенсацией. Чем бы – удивить? «Слова о Полку Игореве» никто не писал (положим о «Слове» и раньше выступал Зимин, но то была рискованная, однако же научная версия, а наука имеет право на риск), Лжедмитрий был натуральным Дмитрием, (что первый, что второй) Лысенко гением, сталинских репрессий не было, Дмитрий Донской сражался за Тоштамыша, Государыня Императрица была германской шпионкой, Ленин – тайным схимником, клетка произошла из «живого вещества».

На «красной» теме ублюдок тучнеет спорее всего. Впрочем, квази-либеральный лагерь (как мы уже вспомнили выше на примере Акунина) тож отнюдь не чужд сего кукушонка питать. Что Дмитрий Донской «упал бы в обморок», скажи ему кто, что он выступает против милых татар, а не против врага татар Мамая, утверждал либеральнейший Афанасьев, бывший ректором РГГУ. Постойте! Если профессор советского времени – так я же сама выше рекла, что историческая советская наука была профессиональной. Да, но там же я делала и оговорку: в определенный сегмент шли люди специфические. Судя по названию диссертации покойного профессора, он же комсомольский секретарь в буднях великих строек, именно там он и состоялся как историк. Судя по библиографии – до перестройки профессор мало что и написал помимо диссертации, которую не спрячешь.

Представители этого питомника и явились в нашем обществе ахейским подлым конем, которого по какой-то придури человечество все продолжает называть троянским. Из него они и повылезли в час перестройки.

Трудов о периоде Куликовской битвы у Афанасьева, знамо дело, не имелось. Посему свое феерическое мнение о Дмитрии Донском ректор исторического учебного заведения высказал не в монографии, а в газете «Аргументы и факты». Честь и место.

Наш монстр (имя ему будет, погодим) иногда переходит в успешное наступление, тараня стены собственно академической науки. Именно при Афанасьеве в РГГУ преподавал другой нынешний кадавер – Валерия Новодворская. Я прочла парочку «исторических» лекций этой поддельной диссидентки: это было преимущественно параноидальное самовлюбленное вранье о «предке воеводе Новодворском», который «был убит на дуэли Курбским». Должность, занимаемая «предком», в указанный период, впрочем, принадлежала самому Курбскому.

При мысли, что подобное читалось студентам ведущего исторического вуза, волосы на голове начинают тихо шевелиться.

Но вот ведь как причудливо: русофобствующие «либералы» и «патриотические» коммунисты в прошибании стен академической науки действуют на диво слаженно. «Дмитрий Донской сражался за татар!» – говорят одни. «Правильно! – отзываются другие. – За татар! А против кого? Против латЫнян! Войско Мамая сплошь состояло из генуэзцев и иезуитов! Они шли перевести Русь в католичество! Потому Сергий Радонежский и вмешался, а ислам он считал религией мира и любви!»

Новодворская вещала перед студентами в РГГУ, а в МГУ позже окопался профессор с копытом – Александр Дугин, наладившийся, с бодрой командой заединьщиков, «учить студентов консерватизму». Господи помилуй! Консерватизм – идеология. Идеологиям не учат, в них разве что воспитывают. В высших же учебных заведениях занимаются не воспитательной работой, но формированием научного мышления.

Дорого дала бы поглядеть, как выглядел «курс консерватизма» в подаче Гельича и его команды: разрабатывали ли студенты планы экспедиций в полую Землю, составляли ли дальнейшие списки физических лиц, долженствующих быть ритуально брошенными в доменную печь? Ну, в дополнение к уже опубликованным? (Это, чтобы было понятно, очень способствует развитию металлургии). Консервативный любитель Третьего Рейха – само по себе эксцентрично. Но уж консервативный большевик, это Оксюморон Оксюморонович.

Истосковался, Петька, народ по консервам!

Мы еще не забыли, что то и другое происходило в академических стенах, хуже того, в стенах учебных заведений?

Это еще, слава Богу, отдельные эпизоды. Хотя их и больше двух. Историческая (впрочем, уже не только историческая – ведь «переоцениваются» и Вавилов и Павлов) наука будет все плотнее замыкаться в своих стенах, в башне слоновой кости. Тут мы начинаем идти к американской модели. Автор этих строк с детских лет помнит изысканные манеры и культурную утонченность американских ученых. Человек из народа выглядел немного иначе: «У меня дома – книжки?! Что я, нетрадиционной ориентации, что ли, книжки читать?» Самая наша советская продавщица Маня и советский слесарь Вася в библиотеку захаживали и дома книжный шкаф имели. Наука замкнется в себе, исторгнув с Божьей помощью Дугиных, Зубовых и Четвериковых. Остальное общество будет дичать, изыскивая пути во внутреннюю сторону земли, называя консерваторов либералами, находя этрусков в гречневой крупе, полагая, что большевики отменили крепостное право, Батый был для русских большим подарком, а Ильич изобрел лампочку.

Существо по имени Невзоров разоблачило уже даже… пещерного человека.

Дальше, кажется, некуда идти. Но путь вниз не завершен. Пора назвать явление. В русской литературе оно уже почти век, как осознано.

6 мая 1932 в Париже открывалась благотворительная книжная ярмарка ветеранов Мировой войны (тогда еще – без номера). Ярмарку открывал президент республики, 75-летний Поль Думер, потерявший на этой войне четверых сыновей. Русский эмигрант Павел Горгулов, печатавшийся под псевдонимом Поль Бред (!!), смертельно ранил Думера выстрелами из браунинга с близкого расстояния.

Арестовываемый, он кричал, что «Фиалка победит машину!» Это было выражение идейной концепции: Горгулов считал себя «скифом», «ходячим хаосом» и кем-то еще необходимым для «созидательного разрушения».

В эти дни Владислав Ходасевич с горечью задумывался о природе феномена, отнюдь не исчерпывающегося личностью убийцы. Результатом явилась статья «О горгуловщине», фрагменты из которой словно калькируют нашу сегодняшнюю реальность.

Литератор анализирует тексты, сотворенные Горгуловыми либо повлиявшие на них. «Существенно в них (этих трудах, ЕЧ) только то, что, подобно бредам, известным психиатрии, они суть симптомы, свидетельствующие о наличии некой болезни. Но тут приходится всячески подчеркнуть, что на сей раз дело идет отнюдь не о психических недомоганиях. О, если бы дело шло просто о сумасшедших! К несчастью, эти творцы сумасшедшей литературы суть люди психически здоровые. Как и в Горгулове, в них поражена не психическая, а, если так можно выразиться, идейная организация. Разница колоссальная: нормальные психически, они болеют, так сказать, расстройством идейной системы. И хуже всего, и прискорбней всего, что это отнюдь не их индивидуальное несчастье. Точнее - что не только они в этом несчастье виноваты. В них только с особой силой сказался некий недуг нашей культуры. Совершенно трагично то, что в этих идейных уродствах, как в кривом зеркале, отразились отнюдь не худшие, а как раз лучшие, даже, может быть, драгоценнейшие свойства русской души, русского сознания».

Неприятно писать о своих национальных недостатках, но правда, увы, сладка не всегда. Наша тяга решать «мировые вопросы», в случаях, когда ум не дисциплинирован, а знания бессистемны, чревата любыми катастрофами.

Ходасевич вспоминает о том, как «идейная голь занялась переоценкой идейных ценностей. Пошло философствование повальное. С митингов, из трактиров оно перекинулось в литературу, заставляя жалеть об изобретении книгопечатания и без особого восхищения думать о свободе печати и слова. На проклятые вопросы в изобилии посыпались проклятые ответы. Так родилась горгуловщина – раньше Горгулова. От великой русской литературы она унаследовала лишь одну традицию – зато самую опасную: по прозрению, по наитию судить о предметах первейшей важности».

Заглянем в интернет: разве не о сегодняшнем дне нашем это написано?

«Мыслить критически эти люди не только не в состоянии, но и не желают. Любая идея, только бы она была достаточно крайняя, резкая, даже отчаянная, родившаяся в их косматых мозгах или случайно туда занесенная извне, тотчас усваивается ими как непреложная истина, затем уродуется, обрастает вздором, переплетается с обрывками других идей и становится идеей навязчивой».

Итак, слово найдено. Горгуловщина. Монстр оказался девочкой. Что же, говорят, что самки чудовищ даже и опаснее самцов. Слово «горгуловщина» похоже на «Горгону». Извивающиеся змеи вместо волос, очень ядовитые змеи, а во взгляде такое, что можно окаменеть от ужаса.

Но если при жизни Ходасевича безумных книг были – десятки, в худшем случае сотни, в наше время счет идет на миллионы. Они отравляют пространство мысли, они отравляют наше общество.

Что делать с нашими взрослыми детьми, которые простодушно поглощают книги, написанные сотнями новых Горгуловых?

Ведь сумма национальных ценностей – это первое условие существования народа и его цивилизации. Безобидная игра в то, что «историк оказался шпион!» не безобидна ничуть.

Позволяя русскому прошлому ходить ходуном под ногами в угоду капризам-однодневкам, идейным химерам, народ разрушает себя. Квази-либералам, русофобам (чья образованность, повторюсь, изрядно преувеличена, не зря и журнал свой они откровенно назвали «Дилетант») терять нечего. Мы можем потерять все.

Детям понравилась сталинская пропаганда. Сказки про грозных и справедливых – игра увлекательная. Если играть мешает историческая наука – тем хуже для науки. Можно придумать заговор историков – от Карамзина до Веселовского и Кобрина. Это такая была масонская ложа – из поколения в поколение. И Кобрин – тайный правнук Карамзина. А что? В годы моей юности был популярен скорбный труд одного подпольного писателя, в котором фальсификатором и поджигателем реальных документов (Карамзина в этом тоже винят – крал и жег, жег и крал) был аж Нестор-летописец. Уж если Нестор – то какие шансы у Карамзина?

Его шансы – мы.

Рассказывать. Писать. Разговаривать. Не в наших силах запретить стук этих печатных станков безумия. Но каждое слово сейчас – ценно.

Ценен сейчас настоящий Карамзин. Тот Николай Михайлович, что, не страшась попасть под случайный выстрел, не замечая мороза, стоял на Сенатской площади 14 декабря, с ужасом спрашивая себя: как могло начаться это новое Смутное время?! Как могут русские дворяне и русские воины явиться предателями России, Престола и Государя?

Тот Карамзин, что, придя с Сенатской площади домой, слег и умер. Ибо зачем жить, когда старые глаза увидели молодую измену?

Правда обладает особым обаянием. Но кто разглядит ее, если слово не будет сказано?

Если хоть один из таких русских людей, как тот, чей портрет живописан в начале сей статьи, поймет после такого рассказа, который Карамзин – настоящий, а которым его страшили дурные люди – дело не так плохо. Тогда горгуловщина не сможет заставить наше общество окаменеть.