В полумраке обширного будуара, наполненного мягкой тяжелой мебелью и перегороженного во всю свою ширину высокими ширмами, с огромными, причудливыми цветами, яркими пятнами, выступавшими на темном фоне материи, сидела в качалке миниатюрная молодая женщина лет двадцати пяти, с крошечным лицом, большими глазами и характерным еврейским носом. Ярко-рыжие густые волосы женщины были зачесаны вверх в пышную прическу, делавшую ее голову, особенно по сравнению с узкими плечами и тощей грудью, неестественно огромной. Одета молодая женщина была в скромное темное платье из легкой летней материи, перетянутое в талии обыкновенным кожаным поясом. Единственным украшением этого скромного костюма была бриллиантовая брошь в виде ящерицы. В полутьме комнаты брошь эта, мигая разноцветными огоньками, по временам казалась как бы ожившей и производила особенно красивое впечатление.

 Откинувшись своим худощавым, стройным телом на эластичную спинку качалки, женщина лежала почти неподвижно, с задумчиво устремленными перед собой глазами и с серьезным, бледным, изможденным лицом, которое было бы очень некрасиво, если бы не глаза, большие, темно-синие, с мягким, задушевным выражением, в котором светилось больше доброты, чем ума.

 Против женщины, развалясь в небрежной позе, на небольшом диванчике полулежал рослый, худощавый, жилистый и мускулистый человек лет за тридцать, с энергичным, бледным, чисто выбритым лицом, в котором, при всей его красивости было тем не менее что-то неприятное. Несмотря на полное несходство физиономий - добродушной и простоватой у женщины, злой, но чрезвычайно умной у мужчины, - в чертах их лиц чувствовалось явное фамильное сходство, какое может быть только у брата с сестрой, каковыми они и были.

 Молодая женщина была женой Шульмеера, Сара Боруховна или, как ее звали в русских домах, Софья Богдановна, а мужчина - ее родной брат, Самуил Соломонович Фальштейн.

 - Итак, Самуил, ты безропотно решил возвратиться в Петербург? - тихим, болезненным голосом спросила Сара, продолжая ранее начатый разговор.

 Фальштейн утвердительно мотнул головой, в ответ на что молодая женщина только тяжело вздохнула и посмотрела ему в лицо жалостным взглядом.

 - Ах, Самуил, Самуил, если бы ты мог знать, - заговорила она снова после минутного молчания, - какой тоской наполняется мое сердце, когда я думаю о твоей поездке... Она несказанно огорчает меня, так как я чувствую, что рано или поздно, но все это кончится для тебя очень плохим... Хорошо еще, если только ссылкой, а если... - она не договорила своей фразы и, задрожав всем телом, закрыла лицо руками.

 При последних словах сестры, Самуил тоже вздрогнул, слегка побледнел, но, сделав над собой усилие, заговорил голосом, в котором под видимым спокойствием, чувствовалось раздражение и упрек.

 - Зачем, Сара, ты беспокоишь себя такими мрачными мыслями? Опасность далеко не так велика, как тебе кажется... Я слишком осторожен и у меня слишком много друзей, чтобы попасться врасплох, как какой-нибудь гимназист... Я твердо убежден, что не только я, но и никто из нашего кружка никогда не будет арестован, уверяю тебя.

 - Не понимаю, почему ты так убежден в своей безопасности, - пожала плечами Сара, - точно мало попадается людей твоего образа мыслей... Все тюрьмы полны ими...

 - Почему? Очень понятно - почему: в силу того же самого закона, по которому на войне простых солдат убивают десятки, даже сотни тысяч, офицеров в младших чинах уже несравненно меньше, едва ли одного на сотню, потеря их исчисляется сотнями. Что же касается генералов, то их гибнет всего несколько человек... Я генерал в нашем деле и у меня очень мало шансов погибнуть.

 - Достаточно и одного шанса, чтобы я не имела покоя ни днем, ни ночью... Ах, Самуил, Самуил, какой злой дух внушил тебе выбрать этот опасный путь, где, как страшные призраки, мерещатся в конце кандалы, Сахалин, а может быть, и виселица?.. Почему ты, как остальные наши братья, не занялся торговлей, не пошел...

 - Куда? - резко перебил сестру Самуил. - Укажи мне, пожалуйста, куда в России может пойти некрещеный еврей... Везде, куда ни сунься, его сковывает по рукам и ногам ненавистный процент... в присяжные поверенные процент, в доктора - тоже, на государственную службу дороги нет..,. Словом, все пути, все дороги заказаны... Что же удивительного, если наши единоплеменники занимаются разными темными делами: торговлей живым товаром, тайным ростовщичеством, корчемством, контрабандой... Если честный труд запрещен, а жить надо, поневоле приходится мошенничать... Вот ты все упрекаешь меня за мою революционную деятельность, - с новым порывом заговорил Самуил, стремительно поднявшись с дивана и остановившись перед сестрой с разгоравшимся лицом и сверкающим взглядом, - но что нам делать, лучшим представителям народа, как не бороться с его вековечными угнетателями? Пойми, Сара, мы, евреи, всегда, во все времена являлись революционерами, это наше провиденциальное назначение... Сперва против римской тирании, затем, в средние века, против инквизиции, наконец, в новейшие - против государственного строя тех стран, где мы живем... Год за годом, десятилетие за десятилетием, век за веком, с терпеливым упорством титанов, устилая своими трупами землю, обильно поливая ее своей кровью, уносясь в зловонном дыме костров к враждебным нам небесам христианского Бога, мы постепенно завоевывали себе право, сначала только пользоваться землей, водой и воздухом в самом тесном смысле этого слова, право всякого животного, каждой гадины, а затем мало-помалу и права граждан... О, как трудна была эта борьба, Сара, и не обладай наш народ гениальностью, нечеловеческой мудростью и живучестью, - он наверно бы давно погиб... Поверь мне, Сара, если бы любого из европейских народов, так гордящихся своей культурой, англичан, немцев, французов, о русских я уже и не говорю, поставить только на сто лет в те условия, в каких прожили наши предки в средние века, хотя бы в Испании, от них не осталось бы никакого следа... Они бы, как снег, растаяли и слились со своими поработителями, переняв их веру, язык, обычаи... Возьмем пример: кому, не знающему историю, придет в голову, что пруссаки - это бывшие славяне-белорусы, что Дрезден назывался Дрозды и Лейпциг - Липецк, что осталось от них - ровно ничего... Немцы, кровные немцы без намека на что-либо славянское... А в Турции? Три четверти турок - потуреченные славяне, совершенно превращенные в мусульман... Я взял особенно резкий, наглядный пример, но в Европе есть и другие племена, утратившие свою народность и религию... Одной Варфоломеевской ночи было достаточно, чтобы изгнать из Франции даже память о протестантах, а сколько Варфоломеевских ночей пережил наш народ, начиная со времен фараонов... Подумай только, Сара, обо всех этих потоках еврейской крови, пролитой за несколько тысячелетий... И вот мало-помалу, ценой невероятных усилий, сломивших бы совокупную мощь десятка народов, мы победили и из рабов становимся господами... В Англии еврей Дизраэли управляет судьбами государства, во Франции - Ротшильды делаются владыками международных бирж, в Австрии венские банкиры украшают свои головы, поверх ермолки, графскими и баронскими коронами, презрительно нося гербы и титулы, перед которыми наши предки лежали во прахе, моля, как о величайшей милости, о дозволении дышать воздухом и греться на солнце... В Германии вся промышленность в наших руках, и немецкий бюргер очутился в положении свиньи, которую фермер откармливает на убой... Сидя в своем закутке и милостиво принимая подносимое ей пойло, она думает, будто она госпожа своего фермера, а не понимает того, что если тот захочет, он по своему капризу может уморить ее с голоду... Но фермер умный человек, он этого не сделает, напротив, он раскормит свинью, чтобы она была еще жирнее, и когда она нальется салом, как бочка, заколет ее, и с лихвой вернет затраченное на ее прокорм... Пусть свинья до последнего издыхания воображает себя госпожой, - в последний момент под ножом она узнает правду... В торжествующих глазах своего слуги-господина она с ужасом прочтет страшный приговор за все те беспокойства, хлопоты, а подчас и толчки, которые он переносил по ее милости... И это будет скоро, уверяю тебя, очень скоро и тем скорей, чем скорей мы победим и нам удастся, наконец, забить стропилами потолок здания нашего всемирного владычества и оградить себя от непогод извне, мы со всем рвением, без помехи примемся за окончательную отделку. И наше здание, как дивный дворец, единственный достойный великого народа, народа-титана, народа-мудреца, засияет на земле, как второе солнце... Тогда мы примемся очищать вокруг него место и скоро свалим в одну мусорную кучу дворцы и замки прежних владельцев или обратим их в лакейскую для наших христианских слуг.

 Самуил умолк и, прижав ладони рук к пылающему лбу, прошелся раза два по комнате. Сара молча и вдумчиво следила за ним кротким взглядом.

 - Видишь, Самуил, - заговорила она немного смущенно, - я, конечно, многого не понимаю, к тому же я не питаю к христианам такой ненависти, какую питаешь ты. У меня в гимназии было много подруг-христианок и я, признаюсь тебе, с ними чувствовала себя всегда лучше, чем с девицами нашего племени; они проще себя держали и не придавали такого значение богатству, как наши еврейки! Мне случалось бывать в домах их родителей и я до сих пор сохранила самые лучшие воспоминания о том радушии и любезности, какими меня окружали там... Может быть, эти семьи были исключением из других христианских семейств, я не знаю и не об этом я хочу сказать... Мне хочется повторить тебе еще раз слова мужа. Он, как и ты, ненавидит христиан вообще, но находит, что мы, евреи, должны бороться с ними только на экономической почве, захватывая в свои руки их богатство, но отнюдь не вмешиваясь во внутреннюю политику... Он говорит, что во время революций евреи могут прежде всех пострадать, как это уже не раз и бывало... И мне кажется, что он прав. Вспомни казачьи бунты в польском королевстве при Хмельницком, и в последующем столетии при Екатерине Великой - раньше всех начали резать евреев... А во время польских восстаний, сколько было перебито и перевешано наших... Поляки придут - грабят, бьют, вешают, появляются русские - тоже самое... Нет, нет, что ни говори, а в этом случае муж рассуждает правильно: нам, евреям, не только не следует возбуждать народ против правительства, но, напротив, всячески поддерживать его, так как оно одно только и является нашей защитой от произвола черни...

 - Перестань говорить глупости... Твой муж, я готов согласиться, человек умный, но совершенно необразованный, ветхозаветного закала, потому он так и рассуждает; ты же, как женщина, и подавно ничего не понимаешь в подобных делах... Борьба на почве экономической, о которой говорит твой муж, имеет огромное значение, кто с этим спорит, но у нее один недостаток: она слишком отдаляет час победы... Пойми, что, обогащаясь сами, мы вместе с тем обогащаем и страну, где мы живем... Правда, львиная доля все-таки остается за нами, но тем не менее на долю христиан все же перепадает немало... Появляясь в какой-нибудь трущобе, евреи скоро превращают ее в цивилизованный пункт и там, где до них люди жили как медведи в берлоге, с их приходом начинает заводиться торговля, ремесла... появляется спрос на предметы, о которых раньше никто даже и не думал... Местные жители пробуждаются от своей спячки, придумывают новые средства к добыванию денег, средств к жизни... Одним словом, наступает культура, а это не всегда нам на руку.

 Совсем иное дело будет, если нам удается замутить умы, натравить одно сословие на другое, разжечь взаимную между ними ненависть, породить междоусобие. Тогда мы сразу станем господами положения и примкнем к той стороне, которая победит, и, пользуясь утомлением враждующих сторон, захватим власть в свои руки... Я не думаю, чтобы это было так уж невозможно... Печать почти уже вся в наших руках, мы сильно влияем на молодежь и во многих случаях она, сама того не замечая, верой и правдой служит нашим интересам... Но этого мало, мы искусно разжигаем националистические вопросы... Надо будет, мы воздвигнем столько вопросов, сколько народностей входит в состав империи. Это тем легче, что, как я говорил, печать в наших руках и при помощи ее мы поднимем такой гвалт, что даже самые умные и честные люди потеряют головы... Всех тех из местных талантливых людей, которые сознательно или бессознательно будут подрывать авторитет церкви и государства, мы превознесем до небес, прославим гениями, их сочинения мы будем распространять в сотнях тысяч экземплярах, мы окружим их туманом лести и создадим им такой успех, который иссушит завистью сердца менее даровитых и заставит и их пойти потом тем же путем, в чаянии такой же прибыли и почета... Вот наша программа и ей мы должны следовать, каждый по своему разумению...

 - Но ты, Самуил, к сожалению, избрал путь самый рискованный... откажись, пока не поздно...

 - Уже поздно, - глухим голосом угрюмо заметил тот, - мне теперь дорога назад отрезана... Если бы я захотел отступить, мне не позволят мои товарищи. Я слишком много знаю, слишком скомпрометирован, чтобы мог безучастно и спокойно доживать свой век. Если меня помилует правительство, то не пощадят мои товарищи. Словом, мне нет выхода...

 - В таком случае, уезжай за границу, - горячо воскликнула Сара, - надеюсь, это сделать не трудно.

 - Относительно эмиграции за границу я уже и сам подумываю, но пока нахожу, что еще рано... Прежде чем окончательно расстаться с Россией, я обязан выполнить одно поручение нашего комитета. Год тому назад я сам вызвался и теперь уже не могу отказаться...

 - Что-нибудь очень опасное? - встревожилась Сара. - Ах, Самуил, Самуил, какой ты безумец...

 - Не бойся, сестра, - усмехнулся Самуил, - особенной опасности нет, поручение больше дипломатическое и такое, что кроме меня, трудно кому-нибудь поручить...

 - А ты не можешь сказать, в чем дело? - робко, заискивающим тоном спросила Сара.

 - Почему же не сказать, - снисходительно улыбнувшись ее беспокойству, ответил Самуил, - особого секрета нет. Мне поручено переговорить с Лейзер-Меером и заставить его раскошелиться на два, на три десятка тысяч...

 - Ну, если дело идет о Лейзер-Меере, то вперед могу предсказать тебе полную неудачу: не только десяти тысяч, он не даст и десяти рублей, будь спокоен... Во-первых, он чудовищно скуп, а второе - принадлежит к тем евреям, которые ни под каким видом не решатся участвовать ни в чем антиправительственном.

 - Положим, можно заставить, - многозначительно повел бровью Самуил, - впрочем, все это еще пока для будущего, теперь меня больше интересует вопрос, удастся ли твоему мужу оборудовать дело, которое я ему поручил...

 - Если за исполнение взялась дочь этого несчастного капитана... как его... я все забываю...

 - Качалова, - подсказал Самуил.

 - Да, да, Качалова, то наверно все будет выполнено мастерски, она замечательно ловкая женщина... хотя я не знаю, благоразумно ли поступаете вы с мужем, доверяясь ей в таком деле. Разве нельзя было поручить кому-нибудь из наших служащих отвезти эти бумаги... У мужа есть люди, очень ему преданные.

 - Не в преданности дело. Преданные - есть, но нет способных... Впрочем, даже и не то... Если бы понадобилось провезти обыкновенную контрабанду, товар какой-нибудь, я бы даже сам, без помощи твоего мужа, нашел для этой цели десяток ловких молодцов среди наших К-ских евреев, но совсем иное дело, когда вопрос касается контрабанды политической. В этом случае евреи совершенно не годятся, они слишком опасаются... Им мерещится Сибирь, кандалы и они при первом же намеке на опасность так теряются, что с головой выдают себя... Такая же особа, как, например, дочь Качалова, напротив, охотнее повезет контрабанду политическую, чем товар, - ее легче спрятать. А быть пойманной она нисколько не опасается, уверенная, что ее, как русскую дворянку, без явных улик, никто не осмелится остановить и допросить.

 - А в Румынии у вас тоже есть единомышленники? - осведомилась Сара.

 - Где их нет? На всем земном шаре и во всех государствах... Кстати, раз уже мы разговорились, хочешь, я поражу и изумлю тебя?

 - В чем дело?

 - Имеешь ты представление о масонах?

 - Признаться, смутное... Впрочем, я знаю, что ты собираешься сказать, ты хочешь сообщить мне, что масоны и евреи идут рука об руку... Я об этом уже слышала, хотя плохо понимаю скрытый смысл этого явления.

 - Смысл тот, что люди, в основу своего учения положившие нравственное усовершенствование людей на началах всеобщего равенства и братства, соединились с нами, никакого братства с христианами не допускающими и не могущими допустить. Впрочем, в том, что еврейство сливается с масонством, еще нет ничего особенно удивительного. Но что бы сказали наши предки, если бы кто-нибудь предсказал им, что наступит день, и те самые иезуиты, которые некогда являлись их самыми лютыми врагами и беспощадно жгли и истребляли их ad majorem Dei gloriam [К вящей славе Божией (лат.)], протянут руку еврейству как своему союзнику? Такой абсурд не вместился бы в их мозгу, как не вмещается в головах некоторых наивных людей смешение двух, казалось бы, совершенно противоположных начал - социализма, радеющего о благе рабочего, и еврейской эксплуатации того же самого рабочего... Можешь ли ты понять все эти несообразности?

 - Нет, - искренне созналась Сара и добавила простодушно, - я, должно быть, слишком глупа для этого.

 - А между тем секрет очень прост... Масоны и социалисты требуют равенства, иначе говоря, уничтожения отдельной личности в угоду общества, словом, обезличения народов... И не должны ли мы горячо содействовать его скорейшему осуществлению? Ведь в утере христианскими народами их личности и кроется залог нашего будущего успеха. Помогая им терять их национальность, мы сами, однако, ее не потеряем никогда, и всегда, во все времена, до скончания мира, останемся евреями, избранным народом Божиим. Наступит час и станут лицом к лицу - с одной стороны, безличная христианская толпа народов, порвавших связь со своим историческим прошлым, равнодушных к своей религии, отказавшихся от своего личного «я» и превратившихся в какое-то отвлеченное понятие, а с другой, - жизнестойкое еврейство, до мелочи сохранившее всю свою национальность, свою религию, свои идеалы, свои принципы, пронесенные евреями через всю древнюю, среднюю и новую историю. Надо ли объяснять, кто победит в борьбе таких неравных по нравственной силе противников? Впрочем, и борьбы никакой не будет, а просто-напросто вожаки еврейства возьмут свои посохи, и погонят перед собой, куда пожелают, безвольное и трусливое стадо... Скажи мне, Сара, можешь ты представить себе в своем воображении стадо, ну, хотя бы даже пантер, подгоняемое ударами бича? Конечно, нет, а стадо волов, лениво ищущих впереди семилетнего подпаска, мы видим ежедневно. Между тем каждый вол в отдельности сильнее пантеры и одним легким движением ноги может раздавить пастуха насмерть. В то время, когда каждая пантера защищалась бы самостоятельно, каждая на свой лад, риск и страх, по-своему, ей одной свойственному способу, ни одному из волов не пришла бы даже мысль о сопротивлении. Сгоните их тысячу, десяток тысяч, они все будут так же покорно брести, повинуясь крику семилетнего ребенка... Почему это так? Потому, что волы давно утратили понятие о свободе и высшим благом считают теплый хлев и обильную пищу, за это они готовы переносить побои, тяжкий труд, унижение... Стадное начало убило в них всякую самостоятельность, каждый из них есть точное повторение другого, потому они и бредут вместе, все как один... Они достигли идеала равенства, ибо все равно ничтожны, ленивы и глупы...

 Самуил говорил горячо, сам увлекаясь своим красноречием, и не столько ради вразумления сестры, сколько из невольного желания высказать мысли, выношенные им в его душе и казавшиеся ему особенно красивыми и убедительными.

 Сара слушала его слова, плохо вникая в их смысл, но с горделивым чувством сестры, горячо любящей брата, - гордость всей семьи.