«Прощальная повесть» не может явиться в свет: что могло иметь значение по смерти, то не имеет смысла при жизни».
(«Выбранные места из переписки с друзьями», примечание автора)

1

Смерть Гоголя поразила современников своей внезапностью, загадоч­ностью, отсутствием видимой причины.

Жизнь твоя была загадкой,

Нам загадкой смерть твоя , [1]

написал князь П. А. Вяземский. М. П. Погодин отмечает в гоголевском некрологе: «Это была натура особливая, которая по кончине сделалась еще таинственнее и еще мудренее для уразумения, чем была при жизни» [2].

Обстоятельства смерти Гоголя противоречивы. Окружавшие его в последние недели жизни не замечали в нем серьезной болезни. Врачи утверждали, что какая-то болезнь была, но не смертельная, в определении диагноза они расходятся во мнениях. Одни мемуаристы объясняют поведение Гоголя умственным расстройством, религиозной манией, другие отвергают это. Все они как один подчеркивают убежденность Гоголя в скорой смерти. Племянница Аксаковых М. Карташевская писала С. Т. Аксакову: «Что за странная смерь? Он умер, мне кажется, только потому, что был убежден, что умирает; физического расстройства в нем не было» [3].

По-видимому, в поисках причин смерти Гоголя следует обратиться к выяснению причин его поведения, т. е. сфере духовной. Воз­никающие вопросы: как может человек знать, что он умирает? как он может не противиться смерти? - подразумевают ответы, учитывающие внутреннюю жизнь души, «духовная духовными сразсуждающе» (1 Кор., 2, 13). Следует помнить, что Гоголь был истинно верующим человеком, и в этом ключ к разгадке множества тайн, сопровождавших его кончину.

2. Смерть в жизни христианина

Смерть дается от Господа в соответствии с плодами жизни человека. Мы веруем, что бессмертная душа после смерти тепа продолжает существовать в ином, невидимом для нас, духовном мире. После всеобщего воскресения праведникам уготованы райские обители, «идеже несть ни болезнь, ни пе­чаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная», а грешникам — вечная мука в аду, где «огнь негасимый, червь неусыпающий, плач и скрежет зубовный». Согласно православной эсхатологии, окончательная участь каждою человека решится на Страшном Суде. По смерти отошедшая душа проходит мытарства, подвергается частному суду, на котором ей назначается место пребывания до Страшного Суда.

Состояние души человека перед смертью и о самый момент смерти осо­бенно важно для решения ее участи. Бог сказал через пророка Иезекииля: «В чем застану, в том и судить буду». Поэтому великой милостью Божией для верующего человека является известие о часе отшествия: «Скажи мне, Госпо­ди, кончину мою и число дней моих, кое есть? Да разумею, что лишаюся аз?» (пс. 38, 5). Великим праведникам и подвижникам, у которых были от­версты духовные очи и очищены сердца, Господь открывал день и час от­шествия. Мы же, простые смертные, пребывающие в духовной слепоте и окамененном нечувствии, можем лишь молиться: «Христианской кончины живота нашего безболезненны, непостыдны, мирны и добраго ответа на Страшнем Судищи Христове просим» (просительная ектения). Таковая смерть, безболезненная, мирная, есть успение, дается великим праведникам, которые при жизни достигли единения с Богом, имели благодать Духа Святаго. И наоборот: «Смерть грешников люта» (пс. 33, 22). Такая лютая смерть — это либо самоубийство, либо «напрасная» смерть (внезапная, без покаяния), либо страшные мучения.

Однако нередко и люди, угодившие Богу, подвергаются перед смертью (по промыслу Божию) телесным страданиям, посылаемым во искупление их прегрешений (не смертных, но которые суть мерзость пред Богом). Смысл этого раскрыт, в частности, в ветхозаветной книге Премудрости Соломона (эти места часто читаются на службах как паримии).

1. Смерть дается как испытание.

«Души праведных в руке Божией, и мучение не коснется их. В глазах неразумных они казались умершими, и исход их считался гибелью, и отшествие от нас — уничтожением, но они пребывают в мире. Ибо, хотя они в глазах людей и наказываются, но надежда их полна бессмертия. И немного наказанные, они будут много облагодетельствованы, потому что Он испытал их в горниле и принял их как жертву всесовершенную». (Прем., 3, 16)

2. О ранней смерти.

«Праведник, если и ранновременно умрет, в покое будет, ибо не в долговечности честная старость, и не числом лет измеряется: мудрость есть седина людей, и беспорочная жизнь — возраст старости. Как благоугодивший Богу, он возлюблен, и, как живший посреде грешников, представлен; восхи­щен, чтобы злоба не изменила разума его, или коварство не прельстило ду­ши его. Ибо упражнение похоти помрачает ум незлобивый. Достигнув совер­шенства в короткое время, он исполнил долгие лета; ибо душа его была угодна Богу, потому и ускорил он из среды нечестия. А люди видели это и не поняли, даже не подумали, что благодать и милость со святыми Его и помышления об избранных Его. Праведник, умирая, осудит живых нечестивых, и скоро достигшая совершенства юность — долголетнюю старость неправед­ного; ибо они увидят кончину мудрого и не поймут, что Господь определил о нем и для чего поставил его в безопасность» (Прем., 4, 7-17) .

3. Иное — суд Божий, и иное — суд человеческий.

«Тогда праведник с великим дерзновением станет пред лицем тех, кото­рые оскорбляли его и презирали подвиги его; они же, увидев, смятутся вели­ким страхом и изумятся неожиданности спасения его и, раскаиваясь и воз­дыхая от стеснения духа, будут говорить сами в себе: «это тот самый, ко­торый был у нас в посмеянии и притчею поругания. Безумные, мы почитали жизнь его сумасшествием и кончину его безчестною! Как же он причислен к сынам Божиим, и жребий его со святыми?» (Прем., 5, 1-5)

Таковы, вкратце, некоторые стороны православного взгляда на проблему смерти. Это своего рода система отсчета, в которой мы попытаемся оценить значение фактов и событий, понять цель поступков самого Гоголя и смысл его слов, т. е. осознать завершающие шаги его духовного пути.

3

Особенным временем в жизни православного христианина является Великий Пост, предваряющий праздник Пасхи. Это — время покаяния и внутреннего очищения. Можно сказать также, что Великий Пост еще и один большой празд­ник, если иметь в виду ту смысловую насыщенность, которую несет почти каждый его день (особенно в начале и в конце), а также несколько недель до поста. Человек, живущий внимательной духовной жизнью, имеет в это время особое благодатное расположение души, которое влияет на его поведение и дает воз­можность выполнять строгие требования церковного устава. Последние недели жизни Гоголя совпадают с преддверием и началом святой Четыредесятницы, и особое постовое настроение видимо наложило отпечаток на его поступки.

Вызывает сомнение достоверность передачи доктором Тарасенковым сле­дующих слов Гоголя: «Нередко я начинал есть постное по постам, но никог­да не выдерживал: после нескольких дней пощения я всякий раз чувствовал себя дурно и убеждался, что мне нужна пища питательная» [4]. Они опро­вергаются, по крайней мере, воспоминаниями графини А. Г. Толстой: «Гоголь любил кушать тюрю. Мы часто с ним ели тюрю» [5]. Заметим, что непостящийся человек не станет есть (а тем более любить) такое сугубо постное блюдо.

26 января 1852 года произошло событие, сильно повлиявшее на духовное состояние Гоголя. В тот день умерла жена А. С. Хомякова Екатерина Михай­ловна (сестра Н. М. Языкова, с которым Гоголь был особенно дружен). Это была женщина искренно верующая и глубоко духовная, с детства воспитанная по «монастырским» правилам. Рано оставшись сиротой пяти или шести лет, она «росла в уединении, при больной матери, как в монастыре — всегда чи­тывала ей утренние и вечерние молитвы, и так как мать ее была очень религиозна и богомольна, то у ее одра часто бывали и молебны, и всенощ­ные. Воспитываясь более десяти лет при такой боголюбивой матери, и сама она стала как монастырка» [6]. Во всем облике Е. М. было «что-то благодатное, Божественное <...>, нечто столько затрогивающее душу человека, чего и мно­гие красавицы в себе не имеют» [7]. Став супругой А. С. Хомякова, она была воплощенным идеалом жены. Обитатели московского общества отмечали, что «она была хороша собой, но красотой не поражала; умна, но без всяких притязаний на ученость» [8] Гоголь, бывая у Хомяковых, чаще и более заду­шевно общался именно с Екатериной Михайловной, чем с самим хозяином дома. Редкое се­мейное счастье Хомяковых было разрушено преждевременной смертью Екатерины Михайловны.

Вряд ли мы сможем когда-либо получить явное указание на то, почему смерть Хомяковой оказала такое сильное влияние на Гоголя. Несомненно одно — это было нечто, увиденное духовным зрением, понятое и оцененное духовно. Сле­дует отметить, что именно такой смысл увидел для себя А. С. Хомяков в этом трагическом событии. В воспоминаниях Ю. Ф. Самарина, описавшего свой разговор с Хомяковым вскоре после смерти его жены, содержится в высокой степени достоверное и едва ли не единственное свидетельство о внутренней жизни Хомякова. Мы остановимся на этом факте подробное, чтобы выяснить, какое именно значение имел он для Хомякова. Напомним, что «преобладающей чертой его благочестия» [9] была исключительная духовная трезвость. «Не было в мире человека, которому до такой степени было чуждо и несвойственно увлекаться собственными ощущениями и уступить ясность сознания нервическому раздражению. <...> Он даже боялся умиления, зная, что человек слишком склонен вменять себе в заслу­гу каждое земное чувство, каждую пролитую слезу» [10].

Хомяков при первой встрече после смерти жены рассказал Самарину о ходе болезни и утверждал, что его жена скончалась вопреки всем вероятностям вследствие необходимого стечения обстоятельств. «Я вижу с сокрушительной ясностию, — сказал он Самарину, — что она должна была умереть. Удар был направлен не на нее, а на меня. Я знаю, что ей теперь лучше, чем было здесь, да я-то забывался в полноте своего счастья. Первым ударом я пре­небрег; второй — такой, что его забыть нельзя». Дальше следует рассказ об этом «первом ударе», поразившем Хомякова. «Тому назад несколько лет, — продолжал он, — я пришел домой из церкви после Причастия и, развернув Евангелие от Иоанна, я напал на последнюю беседу Спасителя с учениками после Тайной Вечери. По мере того, как я читал, эти слова, из которых бьет живым ключом струя безграничной любви, доходили до меня все сильнее и сильнее, как будто кто-то произносил их рядом со мною. Дойдя до слов: «вы друзи мои есте», я перестал читать и долго вслушивался в них. Они прони­кали меня насквозь. На этом и заснул. На душе сделалось необыкновенно легко и светло. Какая-то сила подымала меня все выше и выше, потоки света лились сверху и обдавали меня; я чувствовал, что скоро раздастся голос. Трепет проникал по всем жилам. Но в одну минуту все прекратилось; я не могу передать вам, что со мною сделалось. Это было не привидение, а какая-то темная непроницаемая завеса, которая вдруг опустилась передо мною и разлучила меня с областью света. Что на ней было, я не мог разобрать; но в то же мгновение каким-то вихрем пронеслись в моей памяти все праздные разговоры, мое суетное тщеславие, моя лень, мои привязанности к житейским дрязгам. Чего тут не было! Знакомые лица, с которыми Бог знает почему сходился и расходился, вкусные обеды, карты, биллиардная игра, множество таких вещей, о которых, по-видимому, никогда я не думаю и которыми не дорожу. Все это вместе слилось и какую-то безобразную массу, налегло на грудь и придавило к земле. Я проснулся с чувством сокрушительного стыда. В первый раз почувствовал я себя с головы до ног рабом жизненной суеты. Помните, в отрывках, кажется, Иоанна Лествичиика эти слова: «Блажен, кто видел ангела; сто крат блаженнее, кто видел самого себя». Долго я не мог оправиться после этого урока, но потом жизнь взяла свое».

Не вняв должным образом предостережению свыше, Хомяков считает себя достойным «второго удара» — смерти горячо любимой жены. «Накануне ее кончины,— продолжал он свой рассказ,— когда уже доктора повесили головы, и не оставалось никакой надежды на спасение, я бросился на колени перед образом в состоянии, близком к исступлению, и стал не то что мо­литься, а испрашивать ее от Бога. Мы все повторяем, что молитва всесильна, но сами не знаем ее силы, потому что редко случается молиться всею душой. Я почувствовал такую силу молитвы, которая могла бы растопить все, что кажется твердым и непроходимым препятствием; я почувствовал, что Божие всемогущество, как будто вызванное мною, идет навстречу моей молитве, и что жизнь жены может быть мне дана. В эту минуту черная завеса опять на меня опустилась, повторилось, что уже было со мною в первый раз, и моя бессильная молитва упала на землю! <...> Теперь, благодаря Богу, не нужно будет самому себе напоминать о смерти, она пойдет со мною неразлучно до конца» [11].

Завершая описание своей беседы с Хомяковым, Самарин замечает: «Что в эти две минуты его жизни самопознание его озарилось откровением свы­ше — в этом я так же уверен, как и в том, что он сидел против меня, что он, а не кто другой говорил со мною» [12]. Истинность откровения, бывшего Хомякову, а вернее, духовного видения им своего внутреннего состояния подтверждается учением Православной Церкви о естественном богопознании (или откровении), которое «представляет собой то понимание Бога, Его бы­тия и свойств, а также и цели его жизни, которое получает ищущий человек на основании познания самого себя и окружающего мира» [13]. Главнейшим условием и признаком правильного духовного устроения человека является наличие в его душе чувства покаяния, сокрушения сердца, из которых про­истекает важнейшее в духовной жизни — смирение. Святитель Игнатий Брянчанинов писал об этом: «Первое духовное видение есть видение своих согрешений, доселе прикрывавшихся забвением и неведением», когда от человека «отъемлется обольстительное и обманчивое воззрение на земную жизнь, доселе представлявшуюся ему бесконечною: он начинает видеть грань ее — смерть; он начинает восхищаться, т. е. переноситься духом, ощущением к самому часу смерти, к часу нелицеприятного суда Божия» [14]. Именно этим объясня­ются заключительные слова Хомякова.

Говоря о влиянии смерти Екатерины Михайловны на Гоголя, невозмож­но провести прямую аналогию, но приведенный выше рассказ Самарина дает косвенные намеки на душевное состояние Гоголя. Многие мемуаристы отме­чают, что в этой смерти он как бы увидел предсказание для себя, причем, скорее, это было не твердое знание, а предчувствие скорой смерти, вообще свойственное тонкой душевной конституции Гоголя. «Для меня,— говорил он Хомякову,— в ней снова умирают многие, которых я любил всею душою, особенно же Н. М. Языков».

«Все для меня кончено», — сказал он после первой панихиды по Хомяковой» [15]. Тогда же перед гробом покойной произнес он и другие слова: «Ничто не может быть торжественнее смерти. Жизнь не была бы так пре­красна, если бы не было смерти» [16]. Он насилу мог остаться до конца пани­хиды. На другой день (28 января, понедельник) Гоголь был у Аксаковых и расспрашивал, где похоронят Хомякову. Получив ответ, он «покачал головой, сказал что-то о Языкове и задумался так, что <Аксаковым> страшно стало: Гоголь, казалось, совершенно перенесся мыслями туда и оставался в том же положении так долго, что <Аксаковы> нарочно заговорили о другом, чтоб прервать его мысли» [17].

Похороны Екатерины Михайловны состоялись 29 января, во вторник, и Гоголь на них не присутствовал. На другой день он посетил Аксаковых и на их вопрос, по­чему «он не был на вчерашней церемонии, он отвечал: «Я был не в со­стоянии». «Вполне помню,— продолжает в своем дневнике В. С. Аксакова,— он тут же сказал, что в это время ездил далеко. — Куда же? — В Сокольники. — Зачем? — Я отыскивал своего знакомого, которого, однако же, не видал» [18]. Об этой поездке, совершавшейся в столь знаменательный день, нигде более ничего не сказано. В Сокольниках, насколько нам известно, находился дом московского вице-губернатора И. В. Капниста, а также дача С. П. Шевырева [19]. Гоголь не мог ехать на встречу с последним, поскольку Шевырев в тот день был на похоронах Е. М. [20] Встреча с Капнистом также маловероятна. Все мыс­ли Гоголя в те дни были поглощены трагической смертью Хомяковой, и по­этому можно предположить, что цель поездки была связана с событиями по­следних дней, и она была для Гоголя более важна, чем даже похороны Хомяковой. Кажется логичным сделать следующее предположение.

В записках А. Т. Тарасенкова (и только в них) есть упоминание о том, что в один из дней после 7 февраля Гоголь ездил в Преображенскую боль­ницу для умалишенных (которая находилась в Сокольниках) к известному в то время московскому блаженному Ивану Яковлевичу Корейше. О нем он узнал от Погодина, который ездил к Корейше ради любопытства 10 мая 1849 года [21]. Тарасенков так описывает эту поездку: «В один из последующих дней он поехал на извозчике в Преображенскую больницу <...>, подъехал к во­ротам, подошел к ним, воротился, долго ходил взад и вперед, долго ос­тавался в поле, на ветру, в снегу, стоя на одном месте, и потом, не входя на двор, опять сел на лошадь и возвратился» [22].

Следует отметить, что Тарасенков не был свидетелем этой поездки, а пишет о ней со слов какого-то третьего лица (по-видимому, графа А.П.Толстого, хотя и это не очевидно), поэтому есть основания сомневаться в дате поездки Гоголя к Корейше, поскольку в записках Тарасенкова содержится довольно много неточностей при описании тех событий, которые были из­вестны ему лишь понаслышке [23]. В пользу нашего предположения о том, что поездка Гоголя в Преображенскую больницу состоялась 29 февраля, говорит в высокой степени достоверное, но лишь косвенное свидетельство В. С. Ак­саковой, а также следующее психологическое объяснение.

И. Я. Корейша был известен как блаженный, Божий человек, имевший дар прозрения, и это привлекало к нему множество народа. Некоторые ездили к нему просто из любопытства, а искренно верующие люди шли к нему за советом и молит­венной помощью в таких делах, где человеческий разум бессилен, а нужна крепкая вера и упование на Бога. Жизнь или смерть, мир или монастырь, спасение или погибель — вот вопросы, с которыми идут к старцу, прозор­ливцу, т. е. человеку, обладающему благодатью. Несомненно, что Гоголь ехал к Корейше за духовным советом. В пользу указанного дня поездки говорит тот факт, что в это время Гоголь, пораженный смертью Хомяковой, находился в смятении и страшных предчувствиях, не имея духовной под­держки, и стремление встретиться с юродивым было для него, возможно, бо­лее важным, чем похороны Хомяковой. Как мы увидим дальше, душевное состояние его после 7 февраля существенно другое, в нем видится если не спокойствие, то какая-то определенность. Кроме того, до 7 февраля Гоголь увиделся с о. Матфеем Константиновским и сподобился причаститься Святых Христовых Таин, о чем будет сказано позже. Также психологически объяснима нерешительность Гоголя, так и не вошедшего в ворота больницы. Вопрос, его мучивший, был страшен своею неопределенностью, но, получив разрешение, он мог бы стать еще более страшным. Согласно неписаному правилу обраще­ния к старцу, вопрошающий получает благословение, которое он должен непременно исполнить (по вере), за что несет сугубую ответственность перед Богом. Возможно, поэтому Гоголем овладели малодушие и нерешительность.

30 января, в среду, Гоголь отслужил в своем приходском Храме Преподобного Симеона Столпника панихиду по Хомяковой. После этого он зашел к Акса­ковым и на их вопрос о здоровье ответил: «Я теперь успокоился, сегодня я служил панихиду по Катерине Михайловне, помянул и всех прежних друзей, и она как бы в благодарность привела их так живо всех предо мной. Мне стало легче». Эти слова показывают, как близок был для Гоголя в этом время мир уже отшедших к Богу, ибо для христианина во Христе все живы.

Однако страх смерти, преследовавший Гоголя все последние годы, не отступил, а с новой силой причинял ему душевные мучения. Очень харак­терны поэтому слова, сказанные сестрам Аксаковым: «Но страшна минута смерти». — «Почему же страшна? — спросил кто-то из сестер,— только бы быть уверену в милости Божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти». — «Ну, об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту,» — сказал Гоголь [24].

Как объяснение этих слов можно привести следующее суждение свт. Игнатия Брянчанинова, точно изложившего святоотеческий взгляд на природу смерти: «Хотя смерть праведников или покаявшихся грешников совершенно или, по крайней мере, во многом отличается от смерти грешников отвер­женных и грешников, недостаточно покаявшихся, но страх и томление свойственны каждому человеку при его кончине. Это и должно быть так: смерть есть казнь. Хотя казнь и смягчается для праведников, но казнь пре­бывает казнию» [25]. Этот страх вызван тем, что на третий день по отшествии душа проходит мытарства, где бесы-мытари, «духи злобы поднебесные», му­чают душу за неисповеданные грехи. Недостаточно покаявшаяся душа пре­терпевает адские муки. Однако такое ее положение может быть не оконча­тельным. Облегчить ее участь могут молитвы живых, литургическое поми­новение, раздача милостыни, чтение Псалтири. Окончательная участь будет решена на Страшном Суде.

В эти дни Гоголь практически ежедневно бывает в церкви. 1 февраля, в пятницу, совершалась служба Вселенской родительской субботы. Он был у обедни и затем посетил Аксаковых. Как заметила Вера Сергеевна, он «на­ходился под впечатлением этой службы. Мысли его были обращены к тому миру. Он был светел, даже весел, говорил много и все об одном и том же» [26]. Речь шла о Хомякове. Вера Сергеевна заметила, что Хомяков напрасно вы­езжает, потому что многие скажут, что он не любил своей жены. Гоголь воз­разил: «Нет, не потому, а потому что эти дни он должен был употребить на другое, это говорю не я, а люди опытные. Он должен был бы читать теперь Псалтирь, это было бы утешением для него и для души жены его. Чтение Псалтири имеет значение, когда читают его близкие, это не то, что раздавать читать это другим» [27]. Эти слова показывают, как близки уже Гоголю «нужды» иного мира, что «память смертная» живет в нем неотступно.

В том же раз­говоре они коснулись темы о том, какое впечатление производит смерть на окружающих. Возможно ли было бы с малых лет воспитать так ребенка, что­бы он всегда понимал настоящее значение жизни, чтоб смерть не была для него нечаянностью? Гоголь сказал, что думает, что возможно. «Тут я,— пишет Аксакова,— сказала, как ужасно меня поразило это впечатление, и как все тогда перевернулось у меня перед глазами. Гоголь вдруг переменил разговор» [28]. На следующий день, 2 февраля, был праздник Сретения. Естественно предположить, что накануне вечером и в самый день утром Гоголь был в церкви (хотя это нигде не упоминается). Днем он пишет пять писем к раз­ным лицам, в т. ч. матери и В. А. Жуковскому, где он жалуется на здоровье и просит молитв [29]. Вечером в субботу, по-видимому, опять в храме на все­нощной.

В воскресенье 3 февраля Гоголь заходит после обедни к Аксаковым. Вера Сергеевна пишет, что «в его лице было видно утомление, хотя и светлое, почти веселое выражение». «Опять хвалил очень своего приходского свя­щенника и все служение, видимо, что он был полон службой; говорил опять о Псалтыре. Сказал также: «всякий раз, как я иду к вам, прохожу мимо Хо­мякова дома и всякий раз, и днем, и вечером вижу в окне свечу, теплющуюся в комнате Екатерины Михайловны, там читают Псалтырь» [30]. Далее на вопрос: «Были ли вы у Хомякова?» — он отвечает: «Нет, не был». Аксакова заметила: «Мне кажется, ему слишком тяжело было к нему ходить [31]. Гоголь не был у Хомякова с самого дня смерти его жены.

В эти дни в Москву из Ржева приехал о. Матфей Константиновский. Точную дату его приезда установить не удается. В записках Тарасенкова это событие относится ко времени после похорон Хомяковой. Некоторые сведения о пребывании о. Матфея в доме графа А. П. Толстого содержатся в воспоминаниях Т. И. Филиппова. Он пишет, что познакомился с графом «в 1852 году, в первых числах того самого февраля, в 21 день которого скончался живший в его доме Гоголь. В это время гостил у него приезжий из г. Ржева прот. Матфей, который имел весьма важное значение как в его, так и в моей собственной жизни, которого на этот раз я пришел навестить» [32]. Т. И. Филиппов, так же как и гр. Толстой, был духовным сыном о. Матфея, и при этом достаточно близким (что следует из его воспоминаний), поэтому можно предположить, что его визит состоялся в один из первых дней пребывания о. Матфея в Москве, следовательно, предположительная дата его приезда — между 30 января и 2 февраля.

В жизни о. Матфея, а также после его смерти есть факты, которые сви­детельствуют об особой благодати, на нем почивавшей. Один из самых инте­ресных фактов — это то, что о. Матфей, находясь в Петербурге, духом про­видел смерть своей жены. Заблаговременно он подготовил отпускные доку­менты. Не получая никакого известия из Ржева, он отслужил по новопрес­тавленной панихиду в Петербурге и на следующий день отправился во Ржев. Нарочно посланный к о. Матфею с известием о смерти его жены уже не застал его в столице [33].

Нечто аналогичное было, возможно, и в случае с Гоголем. Еще Т. И. Филиппов писал об этом: «Имело ли последнее свидание с Гоголем о. Мат­фея влияние на его предсмертное настроение — сказать наверное не могу, но считаю его весьма вероятным, сопоставляя роковой случай с другими ему подобными и мне известными, в которых влияние о. Матфея не подлежит сомнению» [34]. Может быть, о. Матфей предвидел (по дару, данному ему от Бога), что Гоголь умрет этим постом. Поэтому делом любви и обязанностью духовного отца было подготовить его к переходу в вечность. Об этом идет речь в разговоре между Т. Филипповым и о. Матфеем, переданным прот. Ф. Образцовым: «Он искал умиротворения и внутреннего очищения»,— поясняет о. Матфей. — «От чего же очищения?» — «В нем была внутренняя нечистота.» — «Какая же?» — «Нечистота была, и он старался избавиться от ней, но не мог. Я помог ему очиститься, и он умер истинным христианином»,— сказал о. Матфей [35]. Как известно, внутреннее очищение можно достичь лишь по­каянием. Слова «я помог очиститься» обычно может сказать священник, со­вершивший предсмертные Таинства над умирающим. О. Матфей уехал из Москвы за две недели до смерти Гоголя, поэтому слова его могут означать то, что он благословил его на подвиг сугубого покаяния, необходимого для очищения перед смертью.

О чем были последние разговоры между о. Матфеем и Гоголем — на­всегда осталось тайной между духовным отцом и духовным сыном. По сви­детельству Тарасенкова (со слов графа Толстого) однажды в одном из последних разговоров Гоголь прервал речь о. Матфея и сказал: «Довольно, оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно» [36]. Обычно считается, что о. Матфей тогда заставлял Гоголя принять на себя страшные, непосильные, невыполнимые «подвиги», однако с духовной точки зрения это не может быть правдой. Та­кие подвиги под силу лишь избранникам Божиим, а для обычных мирян до­статочно соблюдение церковного Устава относительно поста и молитвы, о чем, по-видимому, и велась речь. Ужас в христианине вызывают описание Страшного Суда и будущих мучений (как известно, картина Страшного Су­да поражала Гоголи еще в детстве). Этот разговор, описанный Тарасенковым, возможно, происходил 3 февраля: была Неделя мясопустная (О Страшном Суде), которая и могла послужить поводом для проповеди-беседы о. Матфея.

Последний их разговор кончился размолвкой. Возможных причин можно назвать несколько. Из воспоминаний прот. Ф. Образцова известно, что о. Матфей потребовал отречения от Пушкина. По мнению о. Матфея он был «грешник: и язычник» [37], злоупотреблял своими дарованиями. (Здесь интересно сопоставить две оценки о. Матфея. Пушкин — «чистая душа, но вот что сде­лали образование и светское обществу» [38]. В Гоголе — наоборот — была «внут­ренняя нечистота», но он очистился и умер «истинным христианином».) Причиной размолвки также мог стать совет о. Матфея уничтожить некоторые тетради второго тома «Мертвых душ». Загадочны слова: «Но было и еще» [39], которые, по нашему мнению, могут быть связаны с предвидением о. Матфеем смерти Гоголя, который в ужасе мог отшатнуться и сразу не принять напутствий духовного отца. Возможно, с этим же связаны слова о. Матфея: «Врача не обвиняют, когда он по серьезности болезни предписывает больному силь­ное лекарство» [40]. Важно подчеркнуть, что о. Матфей никак не мог быть при­чиной смерти Гоголя. Он знал Божий Промысл о нем и действовал в со­ответствии с волей Божией и в духе любви.

Настала масленица. В понедельник 4 февраля Гоголь вечером был у Шевырева, сказал, что «некогда ему теперь заниматься корректурами». Шевырев заметил перемену в его лице и спросил, что с ним. Он ответил, что дурно себя чувствует и, кстати, решил попоститься и поговеть. Шевырев спросил его: «Зачем же на масляной?» — «Так случилось, ведь и теперь церковь чи­тает уже «Господи и Владыке живота моего» и поклоны творятся» [41]. Дейст­вительно, по церковному уставу масленица является преддверием Великого поста: уже не вкушается мясная пища. Однако службы по постовому чину с молитвой преп. Ефрема Сирина и поклонами положены лишь в среду и пятницу. В те же дни не служится Божественная Литургия.

В тот же день Гоголь снова посетил Аксаковых. Вера Сергеевна пишет что «в лице его видно было какое-то утомление и сонливость» [42]. Пробыл не­долго, собирался зайти к Хомякову, но не пошел [43]. Это было последнее сви­дание с Аксаковыми.

Во вторник 5 февраля Гоголь едет к своему духовнику о. Иоанну Ни­кольскому в Храм Преп. Саввы Освященного на Девичьем Поле известить, что говеет и спросить, когда может приобщиться. Видимо, Гоголь желал приступить к Святым Таинам как можно скорее, т. к. духовник сначала назначил первую неделю поста (первую Преждеосвященную Литургию, что очень ес­тественно), но потом согласился на четверг [44] (т. е. ближайшая Литургия, т. к. в среду ее служить не положено). О. Матфей, по-видимому, также считал, что Гоголь будет причащаться постом (это следует из его письма [45]. Возможно, Гоголь спешил, предчувствуя свою близкую кончину и боясь умереть без напутствия, не по-христиански. По свидетельству доктора Тарасенкова, граф Тол­стой посоветовал Гоголю причаститься скорее, не продолжая предваритель­ного говения, чтобы избавиться от уныния [46]. В тот же день вечером он провожал о. Матфея на станцию железной дороги [47].

На другой день в среду (6 февраля) Гоголь был у Шевырева. «Казалось, ему лучше, лицо его было спокойнее, хотя следы усталости какой-то был видны на нем», — сообщает Шевырев [48]. В тот же день Гоголь пишет свое по­следнее письмо — к о. Матфею. В этом теплом письме он просит прощения за размолвку: «Уже написал было к вам одно письмо вчера, в котором просил извинения в том, что оскорбил вас; но вдруг милость Божия чьими-то мо­литвами посетила и меня жестокосердого, и сердцу моему захотелось вас благо дарить крепко, так крепко!» Эти слова могут свидетельствовать о том, что Гоголь вдруг осознал, что в том, в чем он видел ранее непонимание и, может быть, излишнюю строгость, заключается отеческая любовь и желание блага. Это не просто просьба извинить, но ему вдруг открылось что-то важное, за что он испытывает сердечную благодарность. Оканчивается письмо также загадочной фразой: «Обязанный вам вечною благодарностию и здесь, и за гробом весь ваш Николай» [49] (О не менее загадочной фразе о шубах речь пойдет ниже).

По свидетельству Шевырева, в среду Гоголь исповедовался (на вечерней службе) в церкви св. Саввы Освященного [50]. По свидетельству Погодина это было в четверг. Погодин пишет в некрологе: «Гоголь явился в церковь еще до за­утрени и исповедался. Перед принятием Святых Даров, за обеднею, пал ниц и много плакал. Был уже слаб и почти шатался (свидетельство священника). Вечером <он опять> приехал к священнику и просил отслужить благодарст­венный молебен, упрекая себя, что забыл исполнить это поутру» [51]. Может быть, желание благодарения Господа имело ту же причину, что и слова бла­годарности в письме к о. Матфею.

В пятницу и субботу он продолжал выезжать [52]. О визитах и действиях Гоголя в пятницу днем сведений нет. В ночь на субботу после долгой мо­литвы он уснул и во сне слышал голоса, говорившие ему, что он умрет. В душевной тревоге он разбудил слугу и послал за священником с просьбой соборовать его маслом. Когда священник пришел, он уже спокойнее извинил­ся, что потревожил его, и отложил до другого дня совершение Таинства [53]. Что это было — предсказание свыше или, напротив, искушение — трудно сказать. В субботу 9 февраля. Гоголь посетил Хомякова [54], у которого он не был с самого дня смерти его жены и к которому не раз собирался идти, но не мог сделать этого. Возможно, что это был вообще последний визит Гоголя к кому-либо, т. к. с воскресенья или понедельника он перестает выезжать из дому.

На следующий день было Прощеное воскресенье — последний перед Постом день, когда православные нелицемерно просят друг у друга прощения прежних обид. Этот древний обычай связан с тем, что на стезю подвига (поста) следует вступать с очищенным сердцем, не отягощенным взаимным обидами и неудовольствиями, иначе пост послужит только в осуждение. Этот день — еще одна ступень перед постом, взойдя на которую, человек со­влекается мирского, чтобы вступить на путь покаяния. В этот день (10 фев­раля) Гоголь просит графа Толстого взять его рукописи и после его смерти передать митрополиту Филарету — пусть он наложит на них свою руку: «что ему покажется ненужным, пусть зачеркивает немилосердно». Но граф отка­зывается это сделать, опасаясь утвердить в Гоголе мысль о скорой смерти [55].

На следующий день 11 февраля начался Великий Пост. По церковному уставу первая его неделя является особенно строгой. До среды пищу не вку­шают вообще, а «сильные» — до субботы. Не вкушается даже растительное масло. Граф и графиня Толстые, по-видимому, соблюдали это требование (об этом свидетельствует в своих воспоминаниях Т. И. Филиппов [56]). В первые четыре дня поста служится особая служба — великое повечерие с чтением канона преп. Андрея Критского (а не всенощная). Граф и графиня говели. Служба совершалась у них дома. Гоголь каждый раз присутствовал на ней и усердно молился, хотя уже едва стоял на ногах. Графиня, видя, что это утом­ляет его, со среды прекратила говенье и службы [57].

В первую ночь Великого Поста с 11. на 12 февраля Гоголь сжигает рукопись второго тома «Мертвых душ». Психологически правдоподобная вер­сия, предложенная К. Мочульским, о том, что Гоголь сжигает рукопись в состоянии невменяемости, умоисступления, под страхом внезапной смерти, отчасти опровергается фактами. Мочульский пишет: «Ночью Гоголь внезапно чувствует, что умирает. <...> В эту минуту каждая неотделанная строка, каж­дый неудачный образ каждое двусмысленное слово разрастались кошмаром», и под его действием он «бросил в огонь тетради, перевязанные тесемкой, не посмотрел, сжег по ошибке и то, что не хотел сжигать» [58]. Однако в анало­гичной ситуации за три дня до этого (когда Гоголь слышал голоса, предсказывавшие ему смерть) он первым делом посылает за священником, а не спешит сжигать рукописи, даже находясь в крайне возбужденном состоянии. Напротив, действия Гоголя во время сожжения представляются продуманными и выстраданными [59]. В эту ночь с 11 на 12 февраля он молился до трех часов на коленях перед иконою. В три часа разбудил слугу, велел растопить печь в другой половине дома. Идя в кабинет, останавливался в каждой комнате и крестился (молился). Перед сожжением он перебирает свои бумаги, «не­которые откладывал в портфель, другие обрекал на сожжение. Эти последние велел мальчику связать трубкою и бросить в камин. Семен бросился на ко­лени перед ним и слезно убеждал его не жечь их, говоря, что он будет со­жалеть о них, когда выздоровеет. «Не твое дело!» — отвечал Гоголь, и сам зажег бумаги» [60]. Но и тут возникло препятствие: обгорели: лишь углы, а огонь начал потухать. Заметив это, Гоголь «вынул связку из печки, развязал тесемку и, уложив листы так, чтобы легче было приняться огню, зажег опять» [61]. Во время всего сожжения он крестился (молился). Когда все сгорело и истлело, Гоголь вернулся в свою комнату, поцеловал мальчика, лег на ди­ван и заплакал. По описанию Погодина он сказал тогда: «Иное надо было сжечь, а за другое помолились бы за меня Богу, но Бог даст, выздоровею и все поправлю» [62].

Наутро он сказал графу Толстому: «Вообразите, как силен злой дух! Я хотел сжечь бумаги, давно на то приготовленные, а сжег Главы «Мертвых душ», которые хотел оставить друзьям на память после своей смерти». Интересно замечание графа по поводу этих строк из некролога, написанного Погодиным для «Москвитянина»: «Думаю, что последние строки о действии и участии лукавого в сожжении бумаг должно оставить. Это было сказано мне одному, без свидетелей; я мог бы об этом не говорить никому, и, вероятно, сам по­койный не пожелал бы, сказать это всем. Публика не духовник, и что поймет она о такой душе, которую и мы, близкие, не разгадали» [63].

В поведении Гоголя до и после сожжения усматривается двойственность: после, как кажется, сознательного сожжения он сразу же начинает раскаиваться в содеянном и приписывает все действию лукавого. В опровержение версии Мочульского о том, что Гоголь вдруг почувствовал греховность своих сочинений [64], можно привести ответ о. Матфея: «Говорят даже, что Гоголь сжег свои произведения, потому что считал их греховными? — Едва ли, — в недоумении сказал о. Матфей, — едва ли. — Он как будто в первый раз слышал такое предположение. — Гоголь сожег, но не все тетради сожег, какие были под руками, и сожег потому, что считал их слабыми» [65].

В тот же роковой для Гоголя день 12 февраля (вторник) о. Матфеем бы­ло написано письмо в ответ на предыдущее письмо Гоголя. Его начало вы­ражает отеческую любовь и утешение.

«Как меня удивило и обрадовало письмо ваше, в Твери нашедши, ра­дуюсь за вашу о Господе радость, добрый Николай Васильевич. Христианская ваша ко мне откровенность и благодушие, не ошибусь, скажу — сроднило вас со мною. И потому ваши скука и душевные смущения суть вместе и мои».

Прим. 1. О причинах «скуки и душевного смущения» ничего не сказано, так же как и в письме самого Гоголя.

«И потому прошу вас, не унывайте, не отчаивайтесь, во всем благодушествуйте».

Прим. 2. Все письмо (как, по-видимому, и повседневная речь о. Матфея) пронизано реминисценциями из Священного Писания. В связи с этими словами о благодушествовании вспоминаются слова ап. Павла (2 Кор., гл. 5), в которых говорится о том, что истинные христиане не боятся телесной смерти: «Мы всегда благодушествуем, и поелику знаем, что водворяемся в теле, мы устранены от Господа <...>, то мы благодушествуем и желаем лучше выйти из тела, и водвориться у Господа» (ст. 6, 8). Это своего рода «лекарство» против страха смерти.

«Как можно если не сердце, то по крайней мере ум ваш держите поближе к Иисусу Христу. Имя Его чаще имейте в устах: оно и далее с Ним познакомить может…»

Прим. 3. Благословение на молитву Иисусову.

«...натурально, с условием уклоняться от мира и всего, яже в нем».

Прим. 4. «Не любите мира, ни яже в мире. Аще кто любит мир, несть любве Отчи в нем» (1 Ин. 2, 15).

«Человек может и должен расти в вере и благочестии, но постепенно. Обыкновенно на пути сем встречает многое противоречущее духу Христову. Но побеждать надобно. Где труд, подвиг — и победы там, и венец. Не бойтесь. Много от врага страху бывает наносимо, но подвижникам несравненно больше дается свыше помощи и утешений. Решимость нужна — и тут же все и трудное станет легко, и невозможное по внушению врага будет весьма возможно».

Прим. 5. Здесь — благословение на сугубый подвиг для внутреннего очищения, ибо «род сей ничимже может изыти, токмо молитвою и постом.» (Мк. 9, 29).

«Так и сказано: сила Божия в немощах совершается. И еще: «когда немоществую, тогда силен».

Прим. 6. «Сила бо моя в немощех совершается», «Егда бо немощствую, тогда силен». (2 Кор, 12, 9-10).

«Благодарю вас за мену шубами. Будет лето, и не нужна будет ни моя вам, ни мне ваша. Господь видел ваше усердие ко мне, и оно уже принято».

Прим. 7. В этой загадочной фразе о шубах некоторые исследователи увидели даже символический смысл. Гоголь пишет в своем письме от 6 фев­раля: «Мне стало только жаль, что я не поменялся с вами шубой. Ваша бы лучше меня грела». Видимо, о. Матфей предложил ему свою теплую шубу, но Гоголь отказался. Загадочна здесь вторая фраза: «Будет лето, и не нужна будет ни моя вам, ни мне ваша». Дело было в середине, зимы, и шуба нужна была Гоголю, а не о. Матфею. Поэтому, как: кажется, здесь речь идет не об обычном лете, но угадывается иносказательный смысл. «От смоковницы возьмите подобие: когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знайте, что близко лето. Так, когда вы увидите все сие, знайте, что близ есть, при дверех». (Мф, 24, 32-33).

«Боюсь что-то я за вас — не сборол бы вас общий враг наш. Но я чув­ствую вместе с тем какую-то надежду, и вы не посрамитесь перед Господом в день явления славы Его».

Прим. 8. Первая фраза перекликается с одной из последних молитв Го­голя: «Помилуй меня грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таин­ственною силою неисповедимого Креста!» Во второй фразе говорится о Дне Судном (так же как и в предыдущей цитате).

«Будем молиться друг за друга, а вас услышит, и желание общее наше исполнит».

Прим. 9. Здесь говорится о молитвенной связи между духовным отцом и духовным сыном, которая существует по благодати.

«Желаю вам в святой Евхаристии ощутительно вкусить, и познать сколь благ Господь наш».

Прим. 10. Видимо, о. Матфей считал, что Гоголь будет причащаться на первой Преждеосвященной Литургии (следующий день после дня написания письма), и поэтому накануне он мысленно благословляет его. Стих 9 псалма 33 «Вкусите и видите яко благ Господь» — причастен Преждеосвященной Ли­тургии.

«Прощайте и спасайтесь от рода строптивого сего. <(Деян., 2, 40)> Бла­годать Божия да будет с вами везде и всегда. Молящийся о сем, вас о Христе любящий — Протоиерей Матфей Александров» [66].

С роковой ночи на 12 февраля для Гоголя, видимо, исчезло все, что связывало его с этим миром. В течение целой недели он предстоял перед смертью, ожидая ее каждую минуту, «всякое ныне житейское отложив попе­чение». Внешне он «сделался еще мрачнее прежнего. Сидел в креслах по це­лым дням в халате, протянувши ноги на другой стул, перед столом, не пус­кая к себе почти никого, и еще меньше говорил» [67]. Пищу принимал не­охотно и очень понемногу» [68]. Что происходило в душе Гоголя, в это время — навсегда останется загадкой. Последние записки, его слова и действия, со­храненные в памяти друзей и знакомых, отрывочны. И все они только под­тверждают свидетельство о. Матфея: «Он прежде говорил, что ему «нужен ду­шевный монастырь», а перед смертью он еще сильнее пожелал его» [69].В четверг сказал: «Надо меня оставить, я знаю, что умру» [70]. « Когда граф для рассеяния начал с ним говорить о предметах, весьма близких к нему и которые не могли не занимать его прежде <...>.. он возражал с благоговейным изумлением: «Что это вы говорите? Можно ли рассуждать о таких вещах, когда я готовлюсь к такой минуте?» [71]. «В эти дни он делал графу некоторые неважные <а на самом деле очень важные [72]> завещания насчет своего человека и проч. и рассылал последние карманные деньги бедным и на свечку» [73]. «Он смотрел, как человек, для которого все задачи решены, всякое чувство замолкло, всякие слова напрасны» [74]. Каждый день он «слушал молитвы, читаемые священником. «Какие молитвы вам читать? — спрашивал священник. — Все хорошо, читайте, читайте!» [75].

Около 17 февраля (воскресенье) граф рассказал митрополиту Филарету о болез­ни Гоголя. «Тот прослезился и сказал, что на Гоголя надо было действовать иначе; следовало убеждать его, что спасение не в посте, а в послушании, <...> поручил сказать ему от себя, что он его просит непрекословно исполнять назначения врачебные во всей полноте» [76]. В понедельник 18 февраля Гоголь исповедовался, причащался и соборовался. Все положенные на Соборовании Евангелия он выслушал «в полной памяти, в присутствии всех умственных сил своих, с сокрушением полного молитвой сердца, с теплыми слезами» [77]. По воспоминаниям В. О. Шервуда, в тот же день к Гоголю приехал И. В. Капнист. Он и «еще несколько друзей и все они стоят в комнате, где лежал на диване Н. В. Он был лицом к стенке дивана, на которой висела икона». Из неосторожного разговора присутствующих Гоголь ясно мог понять, что они считают его умалишенным. В эту минуту он просит вице-губернатора Капниста посодействовать служебному продвижению сына своего духовника, который служил в его канцелярии. «Кто же в это время имел больше здравого смысла и справедливого отношения к жизни?» — пишет Шервуд [78].

Сохранившиеся записки, написанные Гоголем в эти дни, загадочны. В качестве возможного источника одной из них («Помилуй меня грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого Креста!») можно привести краткую молитву из чинопоследования великого повечерия: «Непобедимая, непостижимая и Божественная Сила Честнаго и Животворящаго Креста, не остави нас грешных» [79].

Гоголь отказывался от медицинской помощи, как бы предчувствуя в этом источник мучений. Как параллель можно привести слова, сказанные не­задолго до смерти святителем Игнатием Брянчаниновьм: «Прошу, когда я буду умирать, не вздумайте посылать за доктором, дайте мне умереть христиа­нином, — не подымайте суматохи» [80].

Вокруг Гоголя суматоха была поднята, и это омрачило последние два дня его жизни и помогло ему скорее умереть. И все-таки, по свидетельству Шевырева, одними из последних слов, сказанных им еще в полном сознании, были слова: «Как сладко умирать!» [81]. Е. Ф. Вагнер, теща Погодина, присутст­вовавшая при последних минутах Гоголя, свидетельствует, что в последнюю ночь он был «без памяти, немного бредил, по-видимому, он не страдал, ночь всю был тих, только дышал тяжело; к утру дыхание сделалось реже и реже, и он как будто уснул» [82].

Доктор Тарасенков, прибывший через два часа после смерти Гоголя, пи­шет, что «лицо умершего выражало не страдание, а спокойствие и ясную мысль, унесенную с собою за гроб» [83].

4

В связи с похоронами Гоголя вышла «распря» (как написал Хомяков [84]). Друзья хотели отпевать его в приходской церкви Преподобного Симеона Столпника, которую он очень любил и всегда посещал. Но по настоянию властей тело Гоголя в пятницу, 22 февраля, было перенесено в университетскую церковь — «почти салон, куда не входит ни нищий, ни простолюдин» [85]. Друзья Гоголя, к несчастью рассеявшиеся в тот момент, говорили, что «это отпевание акт, а не молитва» [86].

Отпевали Гоголя во вторую неделю Великого Поста, а «сороковины» пришлись на понедельник Светлой седмицы. В Даниловом монастыре была отслужена панихида, и присутствовавшие на ней отмечали всеобщее настроение пасхальной радости. «Верно вы слыхали в детстве,— писал М. П. Погодин к А. О. Смирновой,— вот если б пришел кто-нибудь с того света сказать... Представьте себе, что не кто-нибудь один приходит с того света, а тысячи текут и проповедуют перед вашими глазами... больше их и больше, несметное множество... Воскресение, воскресение, воскресение..» [87]. За поминальной тра­пезой было прочитано заключительное письмо из «Выбранных мест из пе­реписки с друзьями» о празднике Светлого Христова Воскресения — последнее, что было напечатано Гоголем. «Можете себе представить, какую силу получило каждое его слово, само по себе сильное, теперь послышавшееся из могилы, запечатленное великой печатью смерти и бессмертия, священный голос с того света,» — отметил Погодин [88].

Смерть Гоголя примирила между собой его рассорившихся друзей: С. Т. Аксакова с С. П. Шевыревым и М. П. Погодиным, Ю. Ф. Самарина с Погодиным. Последний записал в дневнике 29 марта: «А есть, действительно, в смерти Гоголя что-то примиряющее и любовное» [89]. Как здесь не вспомнить слова из «Переписки»: «Я даже уверен, что когда буду умирать, со мной простятся весело все меня любившие: никто из них не заплачет и будет гораздо светлее духом после моей смерти, чем при жизни моей» [90].

5

В заключение приведем несколько отзывов о смерти Гоголя. Два из них принадлежат его близким по духу друзьям, а два других — духовным лицам, и все они не характерны в общей массе горестного плача о гибели худо­жественного таланта.

Стоящий на пороге смерти В. А. Жуковский писал П. А. Плетневу: «Для нашей литературы — он потеря незаменимая. Но жалеть ли о нем для него? Его болезненная жизнь была и нравственным мучением. <,..> Гоголь, стоя­щий четыре дня на коленях, окруженный образами, говорящий тем, которые о нем заботились: «оставьте меня, мне хорошо,» — как это трогательно! Нет, не вижу суеверия. Это набожность человека, который с покорностью держится установлений Православной Церкви. Что возмутило эту страждущую душу в последние минуты, я не знаю, но он молился, чтобы успокоить себя, как мо­лились в эти минуты многие святые отцы нашей Церкви, и, конечно, в эти минуты ему было хорошо, как он сам говорил. Путь, которым он вышел из жизни, был самый успокоительный и самый утешительный для души его. <...> Так никому по себе неизвестно, что хорошо другому по свойству, и эта молитва на коленях четыре дня уже есть нечто, вселяющее глубокое благо­говение, так бы он умер, если бы, послушавшись своего естественного при­звания, провел бы жизнь в монашеской келье» [91].

Кн. В. И. Репнина спустя много лет написала в своих воспоминаниях: «Я понимаю, что Гоголь сжег свое последнее творение, и не понимаю С. Т. Аксакова и недоумения многих по поводу того, что Гоголь под конец своей жизни не остался прежним Гоголем, юмористом, а сделался истинным христианином. Все и вся должно исчезнуть; в новом, обновленном мире тленное не будет иметь места, и Гоголь, обновленный в Царстве Небесном, уже не Гоголь земной, но бессмертная ликующая душа, славословящая: «Свят! Свят! Свят!» [92].

Оптинские предания о Гоголе очень оптимистичны. Старец Варсонофий рассказывал, что старец Макарий предчувствовал приход Гоголя: «В Евангелии рассказывается, что при приходе еллинов к Иисусу Христу Он возрадовался духом и произнес: «Ныне прославится Сын Человеческий и Бог прославится в Нем». Так, вероятно, и старец Макарий предчувствовал великое прослав­ление, но не себя, а гениального писателя Н. В. Гоголя» [93].

Оптинский иеромонах о. Климент (Зедергольм), близко знавший гафа А. П.. Толстого, так говорил: «Размышляя о кончине Гоголя, я всегда повто­ряю мысленно: «узрят кончину праведника и не уразумеют, что усоветова о нем Господь» [94]. (Это изречение было начертано на гробнице И. В. Киреевского и Оптиной Пустыни и взято из книги Премудрости Соломона (см. разд. 2)).

В Евангелии Спаситель сказал своим ближайшим ученикам: «Чашу Мою испиета, и крещением, имже Аз крещаюся, имате креститися, а еже сести одесную Мене и ошуюю Мене, несть Мое дати, но имже уготовася от Отца Моего» (Мф, 20, 23). Тем менее имеем мы право поверхностно судить о том, что перевесит а посмертной участи Гоголя: покаяние, добрые дела и хрис­тианская кончина или же «внутренняя нечистота». Сие единому Богу ведомо.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Барсуков Я. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб, 1895. Кн. 11. С. 547.
2. Погодин М. II. Кончина Гоголя // Москвитянин. 1852. № 5. С. 49.
3. Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя. М., 1897. Т. 4. С. 869.
4. Тарасенков А. Т. Последние дни жизни Н. В. Гоголя. М., 1902. С. 13.
5. Вересаев В. В. Гоголь в жизни. М., 1990. С. 541.
6. Нилус С. А. Великое в малом. Сергиев Посад, 1911. С. 132.
7. Там же. С. 131.
8. Благова Т. И., А. С. Хомяков и И. В. Киреевский. Жизнь и философское мировоззрение. М., 1994. С. 42.
9. Флоренский П. А. Критика. // Богословский вестник. 1916. № 7-8. С. 67.
10. Там же.
11. Там же. С. 564-567.
12. Там же. С. 568.
13. Осипов А. И. Основное богословие. М., 1994. С. 77.
14. Свт. Игнатий Брянчанинов. Слово о смерти. М., 1991. С. 56.
15. Шенрок В. И. Материалы... Т.4. С. 870.
16. Шенрок В. И. Письмо С. П. Шевырева М. Н. Синельниковой // Русская старина. 1902. Т. 110. С. 446-447.
17. Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем // Русский архив. 1890. № 8. С. 197.
18. Аксакова В. С. Дневник. СПб., 1913 С. 165.
19. Земенков Б. С. Гоголь в Москве. М., 1954. С. 90.
20. Барсуков Н. П. Цит. соч. кн. 11. С. 526.
21. Барсуков Н. П. Цит. соч. кн. 10. С. 319.
22. Шенрок В. И. Материалы... Т. 4. С. 852-853.
23. Белышева А. Тайна смерти Гоголя // Нева. 1967. № 3. С. 170-181. Воро­паев В. А., Песков А. М. Последние дни жизни Гоголя и проблема вто­рого тома «Мертвых душ» // Вопросы литературы. 1986. № 10.
24. Аксаков С. Т. Цит. соч. С. 197.
25. Свт. Игнатий Брянчанинов. Цит. соч. С. 106-107.
26. Аксаков С. Т. Цит. соч. С. 198.
27. Аксакова В. С. Цит. соч. С. 166.
28. Там же.
29. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 268.
30. Барсуков Н. П. Цит. соч. кн. 11. С. 531.
31. Аксакова В. С. Цит. соч. С. 168.
32. Филиппов Т. И. Воспоминания о графе А. П. Толстом // Гражданин. 1874. № 4. С. 109.
33. Грешищев Н. Очерк жизни в Бозе почившего ржевского протоиерея о. Матфея Александровича Константиновского // Странник. 1860. № 2. С. 279.
34. Филиппов Т. И. Цит. соч. С. 108.
35. 35: Образцов Ф., прот. о. Матфей Константиновский. По моим воспоминани­ям // Тверские епархиальные ведомости. 1905. № 5. С. 137.
36. Тарасенков А. Т. Цит. соч. С. 15.
37. Образцов Ф. Цит. соч. С. 139.
38. Там же. С. 140.
39. Там же. С. 141.
40. Там же.
41. Шенрок В. И. Письмо ... С. 440.
42. Аксакова В. С. Цит. соч. С. 169.
43. Аксаков С. Т. Цит. соч. С. 199.
44. Барсуков Н. II. Цит. соч. кн. 11. С. 532.
45. Дурылин С. Н. Неизданное письмо о. Матфея к Гоголю // Весы. 1909. № 4. С. 65.
46. Тарасенков А. Т. Цит. соч. С. 17.
47. Шенрок В. И. Материалы... Т. 4. С. 852.
48. Шенрок В. И. Письмо... С. 441.
49. Гоголь Н. В. ПСС. 1952. Т. 14. С. 271.

50. Шенрок В. И. Письмо... С. 441.
51. Барсуков Н. П. Цит. соч. кн. 11. С. 531.
52. Шенрок В. И. Письмо... С. 441.
53. Там же.
54. Шенрок В. И. Материалы... Т. 4. С. 870.
55. Там же. С. 854.
56. Филиппов Т. И. Цит. соч. С. 110.
57. Шенрок В. И. Материалы... Т. 4. С. 853.
58. Мочульский К. Духовный путь Гоголя. Париж, YMСA-press, 1976. С.142—143.
59. Воропаев В. А., Песков А. М. Цит. соч.
60. Шенрок В. И. Письмо... С. 442.
61. Барсуков И. П. Цит. соч. кн. 11. С. 533.
62. Там же.
63. Там же. С. 534.
64. Мочульский К. Цит. соч. С. 143.
65. Образцов Ф. Цит, соч. С. 139.
66. Дурылин С. Н. Цит. соч. С. 65.
67. Шенрок В. И. Материалы... Т. 4. С. 854.
68. Тарасенков А. Г. Цит. соч. С. 23.
69. Образцов Ф. Цит. соч. С. 138.
70. Барсуков Н. П. Цит. соч. кн. 11. С. 535.
71. Шенрок В. И. Материалы... Т. 4. С. 855.
72. Дурылин С. Н. Дело об имуществе Гоголя // Н. В. Гоголь. Материалы и исследования. М., 1936. Т. 1. С. 365.
73. Шенрок В. И. Материалы... Т. 4. С. 857.
74. Там же.
75. Тарасенков А. Т. Цит. соч. С. 23.
76. Шенрок В. И. Материалы... Т. 4. С. 858.
77. Шенрок В. И. Письмо... С. 444.
78. «Меня очень занимал Гоголь..». Из записок В. О. Шервуда // Литературная газета. 1926, 9 апреля.
79. Часослов. М, изд-во Московской Патриархии. 1990. С. 188.
80. Свт. Игнатий Брянчанинов. Собр. соч. М., 1993. Т. 1. С. 72.
81. Шенрок В. И. Письмо... С. 445.
82. Барсуков Н. П. Цит. соч. кн. 11. С. 535.
83. Шенрок В. И. Материалы... Т. 4. С. 863.
84. Там же. С. 870.
85. Там же. С. 871.
86. Барсуков Н. П. Цит. соч. кн. 11. С. 538.
87. Там же. С. 550.
88. Там же. С. 551.
89. Там же. С. 554.
90. Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 1992. С. 215.
91. Смирнова А. О. Дневник. Воспоминания. М.,1989. С. 68.
92. Шенрок В. И. Материалы... Т: 4. С. 869-870.
93. Старец Варсонофий Оптинский. Беседы с духовными детьми. Самиздат. С. 38.
94. Матвеев П. А. Гоголь в Оптиной Пустыни // Русская старина. 1903. № 2. С. 303.

Впервые опубликовано в журнале «Лепта» № 28 (1996 год).