(К 120-летию поэта)

Мне сам Господь налил чернила

И приказал стихи писать.

Н. Туроверов

30 (18-го по церковному стилю) марта 2019 года исполнилось 120-летие великого русского казачьего поэта Николая Туроверова, «казачьего Есенина». Несомненно, что фундаментальный пересмотр истории русской литературы ХХ века, очистка ее от «мусора» советской эпохи, а также навязанного русофобами легиона графоманов типа Бродского, поставит Николая Туроверова в число крупнейших и «знаковых» русских поэтов ХХ века. И ценность его наследия – не только в поэтическом даре, и не только в его жертвенном подвиге во имя России в рядах Белого движения, но прежде всего в сохранении русской души, русского мировоззрения, явленного в его художественной красоте.

Русская поэзия ХХ века, авторами которой являются участники Белого движения, в настоящее время приобрела большой читательский интерес и начинает изучаться в рамках академического литературоведения. Поэтика этих авторов традиционна – она хранит в неприкосновенности гармонический, «пушкинский» строй русской души и продолжает стилистику XIX века, но при этом несет в себе новый трагический опыт эпохи. Этим определяется ее ценность для современного читателя, открывающего в ней непривычно глубокую в нравственном отношении «картину мира». Важнейшим аспектом понимания причин и движущих сил любого значительного исторического события является анализ тех субъективных представлений, которые имели его участники о том, что происходит, в чем они участвуют, и как к этому следует относиться. Попытки непосредственно связывать мотивы действий людей и их отношение к происходящим событиям только с их частными экономическими или политически интересами всегда дают очень искаженный результат, поскольку не учитывают мотивов более высокого, нравственного и религиозного порядка. Эти более высокие мотивы определяются не экономическими, не политическими и даже не идеологическими факторами, а православной верой и русской совестью белых воинов.

Именно игнорирование этих мотивов нравственно-религиозного порядка до сих пор приводит к принципиальному непониманию причин Белого движения очень многими современными людьми – даже и в тех случаях, когда они и не имеют заранее какой-то предубежденности. Самые грубые искажения делал так называемый «классовый подход», который давал свое «объяснение» причин Белого движения какими-то корыстными материальными интересами его участников. Однако анализ социального состава «красных» и «белых» показывает, что он принципиально не отличается, разница только в некоторых пропорциях. С обеих сторон воевали в социальном и классовом отношении практически одни и те же люди, причем многие из них переходили с одной стороны на другую. Тем самым, очевидно, что разделение на «красных» и «белых» имело в первую очередь мировоззренческий, а не социальный и тем более не «классовый» характер. Известно, что узкая прослойка дореволюционного «правящего класса» и все крупные промышленники («буржуазия») – в основном, сразу же эмигрировали и в Гражданской войне не участвовали. «Помещиков» как класса к 1917 году уже вообще не существовало – более 80 процентов земли принадлежало к тому времени крестьянам и казакам. Поэтому официальная большевистская пропаганда о войне против «помещиков и капиталистов» представляет собой полную ложь. Количество бывших офицеров дворянского происхождения с обеих сторон было примерно одинаковым (хотя большинство тех, кто воевали за «красных», делали это не по идейным соображениям, а вынужденно – имея в заложниках семью или просто чтобы не умереть с голоду). Основной состав Белых армий состоял из тех же самых разночинцев, крестьян, казаков и рабочих, как и Красная армия. (Впрочем, Красная армия отличалась значительным контингентом уголовников и социальных маргиналов, которых в Белой армии практически не было). Тем самым, понимание подлинных причин Белого движения следует искать не в социально-классовой сфере, а сфере духовно-нравственной, мировоззренческой. Главными историческими источниками здесь являются свидетельства самих белогвардейцев о мотивах их борьбы в виде мемуаров, писем, дневников и художественной литературы. Что касается последней, то здесь наиболее ценным и адекватным источником является поэзия, а не проза. Проза предполагает художественный вымысел и избирательный отбор событий, а поэзия передает мотивы и мировоззрение людей самым непосредственным образом, и любая фальшь здесь сразу же чувствуется, лишая стихотворение искренности и художественной ценности.

Тексты русской поэзии ХХ века, авторами которых являются участники Белого движения бесценны для понимания ценностных мотивов белых героев Гражданской войны, их нравственного сознания, ставшего завещанием для нас. Но с этой точки зрения поэзия Белого движения до настоящего времени рассматривалась лишь фрагментарно. Например, книга стихотворений Арсения Несмелова, Сергея Бехтеева, Ивана Савина, Николая Туроверова и Марианны Колосовой сопровождалась статьей, которая разъясняла их мировоззренческие и нравственные позиции (См.: Хатюшин В. Блеск холодной стали // Меч в терновом венце: Поэты Белой гвардии. – М.: Изд. МГТУ им. М.А. Шолохова, 2008).

Революция воспринимается поэтами Белого движения в первую очередь не как политическое событие, а как кощунство и святотатство, как разрушение целого прекрасного мира: «Пьяный хам, нескончаемой тризной / Затемнивший души моей синь, / Будь ты проклят и ныне, и присно, / И во веки веков, аминь!» (И. Савин). «Белые» воспринимали «красных» не как политических противников, а как варваров, уничтожающих Россию как таковую. Если «красные» старались представить «белых» как якобы «пособников интервентов», поскольку их формальным союзником была Антанта (на самом деле предавшая «белых»), и ее войска стояли в нескольких морских портах, то для «белых» сами большевики и были Интервентами а абсолютном и точно смысле этого слова – то есть антирусской силой. В первый период Гражданской войны «красных» рассматривали как предателей и пособников немцев, что подтверждалось Брестским миром. Позднее, после поражения Германии «белые» воспринимали «красных» уже в более широком контексте – как наемников мировых «темных сил» (Н. Марков), «мировой закулисы» (И. Ильин), которые используются под видом «революционеров» для разрушения России, превращения ее в безликий «интернационал» ради «мировой революции». Отсутствие у «белых» четкой идеологии обычно рассматривается как их слабость, но специфика Белого движения как раз и была в том, что это было явление не идеологическое, а нравственное. «Белые» мыслили не идеологически, а нравственно и религиозно, защищая свою идеальную Россию от тех, кто хотел ее уничтожить и заменить антихристовым «интернационалом», и воспринимали «красных» не просто как врагов, а как варваров и инфернальные силы, поистине «восставшие из бездны». То есть как врагов не в политическом, а в первую очередь в духовном смысле слова. Такое духовное, т.е. православное восприятие Революции выразил Сергей Бехтеев в стихотворении «Русская Голгофа» 1920 года:

Ликует Антихрист-Иуда,

Довольный успехом побед:

Свершилось вселенское чудо,

И царства христьянского – нет!..

И воинство с красной звездою,

Приняв роковую печать,

К кресту пригвождает с хулою

Несчастную Родину-Мать!

Если же отвлечься от глубинного религиозного смысла Гражданской войны как противостояния христианского «белого» воинства антихристовым «красным» полчищам, то в чисто человеческом отношении это противостояние было противостоянием двух типов люде: людей чести и людей зависти. Люди чести – «белые» – защищали вечную Россию, а люди зависти – «красные» – не знали вечной России, для них это была просто территория, на которой они хотели установить свои порядки по модели концлагеря с террором, рабским трудом, уравниловкой и распределением «пайки», как на зоне. Это психология завоевателей в чистом виде. Это психология людей, которые мучительно завидуют тем, кто благороднее, талантливее и трудолюбивее их – и мечтают их уничтожить. Чудовищные человеческие жертвы большевизма отнюдь не были «издержками» и «перегибами» – нет, они были как раз самым заветным их желанием, исполнением их самой главной сатанинской мечты. Это «психология Орды», хотя этнически большинство «красных» и были русскими. У Н. Туроверова в поэме «Перекоп» есть такие пронзительные строки как раз об этом:

Кто завтра жребий смертный вынет,

Чей будет труп в снегу лежать?

Молись, молись о дальнем сыне

Перед святой иконой, мать!

Но нас ли помнила Европа,

И кто в нас верил, кто нас знал,

Когда над валом Перекопа

Орды вставал девятый вал.

Если «красная» поэзия была тесно связана с определенной идеологией и ушла в забвение вместе с ней, то поэзия Белого движения основана не на идеологии, а на самых глубинных архетипах христианского нравственного сознания русского народа. Гибель Родины, нашествие варваров, героическая смерть в бою и самопожертвование, посмертная награда, память поколений, возмездие врагам и возрождение поруганной Отчизны – эти мотивы как архетипические сюжеты присутствуют в любой культуре. Но специфически русскими в поэзии Белого движения являются мотивы мученичества за веру, идущие их христианской традиции, и важнейшее знание о священной Родине – Святой Руси, против которой всегда направлен самый мощный и коварный удар «темных сил». Благодаря этим содержательным моментам, а также благодаря яркому продолжению традиций русской классики поэзия Белого движения имеет непреходящую художественную ценность.

Поэтому давно уже пришло время, говоря о поэзии Белого движения, в первую очередь видеть в ней не политическое содержание, а ее самый глубокий нравственный и религиозный смысл, ее мировоззренческое «ядро». Именно оно входит в «большое время» русской классической литературы и особенно ценно в наше время. И поэтому в этой статье к юбилею мы рассмотрим библейские образы и смыслы в поэзии Николая Туроверова.

Классическим для понимания христианского мировидения поэта является его пронзительное стихотворение «Было их с урядником тринадцать…» (1947):

Было их с урядником тринадцать, –

Молодых безусых казаков.

Полк ушел. Куда теперь деваться

Средь оледенелых берегов?

Стынут люди, кони тоже стынут;

Веет смертью из морских пучин...

Но шепнул Господь на ухо Сыну:

Что глядишь, Мой Милосердный Сын?

Сын тогда простер над ними ризу,

А под ризой белоснежный мех,

И все гуще, все крупнее книзу

Закружился над разъездом снег.

Ветер стих. Повеяло покоем.

И, доверясь голубым снегам,

Весь разъезд добрался конным строем,

Без потери, к райским берегам.

Смерть казачьего разъезда от холода в заснеженном поле оборачивается в мире ином райским блаженством. Смертный снег стал живым символом ризы Господней. Урядник и двенадцать его казаков символически соотнесены с Христом и апостолами. Явный подтекст стихотворения – поэма А. Блока «Двенадцать». Но если А. Блок абсолютно кощунственно, находясь в бесовском искушении, уподобил апостолам красногвардейцев – убивающих, то Н. Туроверов, его опровергая, сближает с учениками Христа казаков – умирающих.

Для сравнения можно вспомнить стихотворение З. Гиппиус «А. Блоку» 1919 года:

Впереди 12-ти не шел Христос:

Так сказали мне сами хамы.

Зато в Кронштадте пьяный матрос

Танцевал польку с Прекрасной Дамой.

Говорят, он умер… А если б и нет?

Вам не жаль Вашей Дамы, бедный поэт?

Если текст З. Гиппиус – это всего лишь горькая ирония и презрение к наивности поэта, то стихотворение Н. Туроверова – это сказание о новых Христовых мучениках. В нем дано подлинное духовное видение смысла событий, в отличие от ложной псевдомистики – бесовского наваждения – в «Двенадцати» А. Блока. И еще острее оно вот в этих строках:

Точно жемчуг в черной оправе,

Будто шелест бурьянов сухих, –

Это память о воинской славе,

О соратниках мертвых моих.

Будто ветер, в ладонях взвесив,

Раскидал по степи семена:

Имена Ты их, Господи, веси –

Я не знаю их имена.

Критика отмечала, что все стихи Н. Туроверова о Гражданской войне «без всякой ненависти, без всякой примеси пропаганды» (Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Париж, 1986. С. 351-352). Более того, в 1944 году поэт прямо обращается к «врагу под кличкою товарищ». Стихотворение «Товарищ», на первый взгляд, может показаться чуть ли не «примиренческим», однако это не так, смысл его совсем в другом. Вот его строки:

Перегорит костер и перетлеет,

Земле нужна холодная зола.

Уже никто напомнить не посмеет

О страшных днях бессмысленного зла.

Нет, не мученьями, страданьями и кровью,

Утратою горчайшей из утрат:

Мы расплатились братскою любовью

С тобой, мой незнакомый брат.

С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,

Встречались мы, наверное, не раз.

Меня Господь спасал среди пожарищ,

Да и тебя Господь не там ли спас?

Обоих нас блюла рука Господня,

Когда, почуяв смертную тоску,

Я, весь в крови, ронял свои поводья,

А ты, в крови, склонялся на луку.

Тогда с тобой мы что-то проглядели,

Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:

Не для того ль мы оба уцелели,

Чтоб вместе за Отчизну умереть?

В этом стихотворении речь нисколько не идет о «примирении» с советской властью и «красными» – речь здесь совсем не об этом. Речь здесь о общей трагической судьбе обеих частей русского народа – и «белых», верных России вечной, и «красных», обманутых коварной пропагандой ее врагов. И тех, и тех «Господь спасал среди пожарищ»; и тех, и тех зачем-то «блюла рука Господня»; но и те, и другие «что-то проглядели» и могут опять что-то проглядеть в будущем. Общность судьбы особенно раскрылась в 1944 году, когда стала очевидной победа СССР над Гитлером, то есть «красные» защитили историческую Россию от нового порабощения (хотя раньше они сами были поработителями). Общность судьбы «белых» и «красных» оказалась в том, что и тем, и другим пришлось «вместе за Отчизну умереть». Это не «примирение» с врагом, а смирение – в понимании путей Истории. Трудно найти в мировой литературе примеры столь же мудрого и искреннего христианского смирения, как в этом стихотворении Н. Туроверова. Заповедь «возлюбить врагов» ведь состоит не в том, чтобы сдаться им, а в том, чтобы помочь врагу стать на путь истинный. А это начинается с понимания общей трагической судьбы, связывающей тебя с врагом.

Совершенно немыслимо, чтобы подобное стихотворение в адрес «белых» написал какой-то, даже самый «гуманный» советский поэт (не говоря уже о «певцах революции» типа Багрицкого и т.п.). В этом проявляется все фундаментальное отличие мировоззрений (как бы не пытались нынешние коммунисты лицемерно изобразить из себя «наследников христианства»). Вместо смирения и любви коммунизм основан на гордыне и ненависти, и иным быть не может. Вся глубина христианского мышления и души поэта выразилась в поразительных строках о том, что самая страшная беда Гражданской войны была даже не в «мученьях, страданьях и крови», а в том, что «мы расплатились братскою любовью»!

Такая высота христианского сознания дала Н. Туроверову полное право обратиться и к классической теме поэта-пророка. У него возник и невероятно дерзкий и пронзительный образ: Господь, наливающий чернила поэту. И подобно герою пушкинского «Пророка», автор стихотворения «Пилигрим» (1940) послан в мир вещать правду Божию:

Мне сам Господь налил чернила

И приказал стихи писать.

Я славил все, что сердцу мило,

Я не боялся умирать,

Любить и верить не боялся,

И все настойчивей влюблялся

В свое земное бытие.

О, счастье верное мое!

Равно мне дорог пир и тризна, –

Весь Божий мир – моя отчизна!

Но просветленная любовь

К земле досталась мне не даром –

Господь разрушил отчий кров,

Испепелил мой край пожаром,

Увел на смерть отца и мать,

Не указав мне их могилы,

Заставил все перестрадать,

И вот, мои проверя силы,

Сказал: «Иди сквозь гарь и дым,

Сквозь кровь, сквозь муки и страданья,

Навек бездомный пилигрим

В свои далекие скитанья,

Иди, мой верный раб, и пой

О Божьей власти над тобой».

Вместе с тем, поэт смиренен и скромен, осознавая свое призвание:

Мне стыдно поднимать глаза

На самохвальные писанья…

Но в реальной жизни это пророческое служение чувствовали все. Известный поэт русского Парижа Владимир Смоленский (почти земляк, родом из Станицы Луганской) так писал об эффекте, который производил поэтический концерт Николая Туроверова: «Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из сердца, любящего и знающего казачий быт. Николай Николаевич начал читать свои стихи… Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к нему, жали руку, со слезами на глазах целовали его».

Популярность Туроверова была необычайна, особенно в военных и казачьих кругах русского зарубежья. В эмиграции он был тем, чем были для своих современников Есенин или Высоцкий – настоящим народным поэтом. Но его жизненное служение в эмиграции не ограничивалось только поэзией; он считал себя ответственным перед Богом и за хранение памяти и чести Войска Донского. Именно Туроверов взял на себя заботу о чудом сохранившемся при исходе из России архиве Атаманского полка. Он разыскивал новые материалы и документы, сам покупал их на аукционах и в конце концов открыл в собственной квартире музей полка. При музее атаманцев содержалась уникальная коллекция русской книги и старины, собранная генералом Дмитрием Ознобишиным и насчитывавшая свыше десяти тысяч томов и гравюр. Почти 20 лет был редактором журнала «Родимый край». В научной работе поэт очень упорен: издавал журналы «Казачий альманах», «Русская военная старина», календари, публиковал свои статьи по истории казачества и русской военной славы. Он печатается в тиражных эмигрантских изданиях: «Перезвонах», «Возрождении», «России и славянстве», «Современнике», «Гранях», в альманахе «Орион», в «Новом журнале». Его стихи были включены в послевоенные антологии «На Западе», «Муза диаспоры», «Содружество». Проза – историческая повесть «Конец Суворова» была опубликована в «Новом журнале» (1960).

С 1947 по 1958 возглавлял возрожденный казачий Союз, призванный оказывать помощь казакам-эмигрантам. Туроверов занимался активной культурно-просветительской деятельностью: устраивал в Париже выставки на военно-исторические темы («Суворов», «1812 год», «Казаки»). Туроверов был одним из основателей Общества ревнителей российской военной старины, сотрудничал в журнале «Военная быль», «Родимый край», собрал обширную коллекцию книг по истории казачества. Еще в 1939 в «Казачьем альм.» Туроверов выступил со статьей «Казаки в изображении иностранных художников», зарекомендовав себя знатоком русской военной иконографии. По просьбе французского исторического общества «Академия Наполеона» редактировал ежемесячный сборник, посвященный Наполеону и казакам, что свидетельствует о его признании как историка.

О том, что хранение исторической памяти было для поэта частью его религиозного служения, исполнением его долга перед Богом, он сам написал в таких строчках:

Но в разлуке с тобой не прощаюсь,

Мой далекий отеческий дом, –

Перед Господом не постесняюсь

Называться Донским казаком.

Первый сборник стихов Н. Туроверова «Путь» вышел в Париже в 1928 и был весьма доброжелательно встречен эмигрантской критикой. Г. Струве в рецензии на книгу отмечал: «Важно, что у молодого поэта есть что сказать своего и что он находит часто свои образы, свои рифмы и свои темы. В «казачьих» стихах Туроверова приятно чувствуется укорененность в родной почве... Эти строки написаны настоящим поэтом» (Россия. 1928. 14 апр.). Г. Адамович писал: «Это не плохие стихи. Мы даже решительно предпочтем их многим стихам гораздо более литературным...» Критик высказывал надежду, что у Туроверова «могут найтись читатели и поклонники, потому что в стихах он действительно что-то «выражает», а не придумывает слов для выражения мыслей и чувств» (Звено. 1928. №5. С.281). Г. Адамович отмечал: «Замечателен его дар «пластический», его способность округлять, доканчивать без манерности, одним словом, его чутье художника» (Последние новости. 1937. 28 окт.). Эстетика и мировоззрение Н. Туроверова была весьма далека от поэтической богемы русского Монпарнаса – ее «парижской ноты» с демоническими и упадническими настроениями, постоянной мыслью о смерти. Поэтому, по свидетельству Г. Струве, отношение к Н. Туроверову в «парижских литературных кругах... было высокомерным… Со свойственным парижским поэтам снобизмом от него отмахивались, как от «казачьего поэта»» (Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Париж, 1986. С. 351). Но это вполне естественно, ведь по выражению Ю. Терапиано, Н. Туроверов следовал «неоклассической линии» в развитии традиций пореволюционной поэзии (Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека. Париж, 1986. С. 262). А представители «упаднической» поэзии, как известно, втайне им завидуя, ненавидят «неоклассиков».

В 1937 в Безансоне вышел второй сборник Туроверов и там же вскоре еще 2 (в 1939 и 1942 гг.) – все под названием «Стихи». Эти 3 книги, как и первая, были доброжелательно встречены эмигрантской критикой. Второй сборник Туроверова то же Ю. Терапиано охарактеризовал как книгу «талантливого и несомненно одаренного поэта» (Круг. 1937. Кн.3. С. 175). А. Осокин в рецензии на третий сборник поэта отмечал, что «Туроверов, одаренный очень редкой в наши дни способностью легко и свободно писать стихи, пишет, как на коньках катается». В то же время А. Осокин упрекал Туроверова в самоуверенности и выставлении «напоказ своей казачьей удали» (Русские записки. 1939. № 17. С. 299). Н. Станюкович в статье «Боян казачества», назвав Туроверова «может быть, последним выразителем духа мятежной и мужественной ветви русского народа – казачества» (Н. Станюкович. Боян казачества // Возрождение. 1956. № 60. С. 129). «Это не только краевая, но и настоящая общерусская лирика», – настаивал Ю. Терапиано. В 1965 в Париже вышел пятый, последний сборник Туроверова «Стихи», куда были включены многих произведения из других поэтических книг. В рецензии на последний сборник Туроверова отмечалось: «Блок когда-то обмолвился, что стихи нельзя писать перед зеркалом. Бунин-поэт (да и Бунин-прозаик) в этом отношении был не без греха. А вот в ясных и прекрасных стихах Туроверова «зеркало» отсутствует начисто» (Сотник // Новый ж. 1966. № 85. С. 293). Это, возможно, самая высшая похвала, которой удостоился поэт при жизни.

В Россию поэзия Н. Туроверова пришла в 1990-е годы. В 1995 году был издан первый небольшой сборник, затем вышли издания «Храня бессмертники сухие..» (Избранное). (Ростов-на-Дону, 1999), «Бурей растревоженная степь». Сборник поэзии, прозы и публицистики. Книга 2-я. (Ростов-на-Дону, 2008). «Горечь задонской полыни...» (Ростов-на-Дону, 2006). «Двадцатый год – прощай, Россия!» (Москва, 1999). Это издание было ниболее полным – в него вошли стихотворные сборники «Путь» (1928), «Стихи» (1937, 1939, 1942 и 1965 гг.), стихотворный цикл «Легион» (1940-45), стихи из архива И. Туроверовой, а также историческая повесть «Конец Суворова». Тиражи были небольшими – три и пять тысяч экземпляров. Наконец и книга в издательстве классических авторов: «Возвращается ветер на круги своя…» Стихотворения и поэмы / Под ред. Б. К. Рябухина; биогр. статья А. Н. Азаренкова. М.: Художественная литература, 2010. Последнее издание вышло благодаря трудам известного историка и барда Виктора Леонидова, который благодаря поддержке Н.С. Михалкова посетил во Франции родственников поэта и подготовил по архивным материалам эту книгу.

После того, как песню на слова Н. Туроверова «Уходили мы из Крыма…» исполнила известная группа «Любэ», она быстро стала по-настоящему народной – под гитару ее сейчас поют во всех концах России, хотя многие барды и не знают, кто автор слов. В 2007 году у Атаманского подворья в станице Старочеркасской установлена мемориальная доска памяти Н.Н. Туроверова. На базе культурного комплекса «Казачий Дон» начато проведение Войсковых литературно-музыкальных фестивалей «Я вернулся на Дон!» имени Н. Туроверова. Ожидается перенос праха поэта с французского кладбища в родную землю.

Творчество поэта с 2000-х годов стало предметом активного осмысления и на Родине. Появились статьи В.Н. Запевалова в энциклопедии «Русская литература XX века» (2005) и В. Хатюшина («Казачий поэт Войска Донского» // Молодая гвардия. 2007. N 9). Наконец, серия статей, опубликованных к его 110-летию: Елены Семеновой «Бояны Белого Креста. Н.Н. Туроверов» (2009), Виктора Леонидова «Он вернулся в Россию своими стихами. Поэт Николай Туроверов», С. Крымова ««Донской Есенин» – поэт Николай Туроверов», Ольги Мальцевой «О страшных днях бессмысленного зла…» (О творчестве Николая Туроверова)», И. Родиной «Война и мир Николая Туроверова», А.М. Ранчина «Поэзия Николая Туроверова», и статья о нем в научной монографии – М. Дмитриевой «Николай Туроверов – поэт Дона» (в сборнике «Судьбы русской духовной традиции в отечественной литературе и искусстве ХIХ – начала ХХ века», Том 1. СПб., 2016).

Пришло время ввести творчество Н. Туроверова в классику русской литературы.

Весьма символично, что Н. Туроверов родился в самом древнем поселении казаков Дона – станице Старочеркасской, недалеко от Азова. Словно сама судьба показала ему происхождение от древнейшего народного корня – самых истоков казачества. Древнюю казачью столицу Старочеркасск поэт называл и «Старым городом». Происходил он из старинного казачьего рода и был правнуком донского поэта А.В. Туроверова, написавшего песню «Конь боевой с походным вьюком», и автором сборника стихов «Казачьи досуги», 1858). Его отец, тоже Николай Николаевич Туроверов, войсковой старшина, потомок легендарных казачьих атаманов (один из них входил в состав заговорщиков, возведших на престол Екатерину II), служил судебным следователем в окружной станице Каменской. Ныне это город г. Каменск-Шахтинский: он стоит на высоком берегу Северского Донца – там, где реку пересекает трасса Москва – Ростов, и от нее ответвляется дорога на Луганск. Далеко видно в степи золотой купол православного собора, стоящего в центре города…

Здесь будущий герой и поэт учился в реальном училище и начал писать стихи. В 1916 году в журнале «К свету», который издавался учащимися женской гимназии и реального училища станицы Каменской, было опубликовано первое стихотворение Николая Туроверова «Откровение». Уже в наше время, в XXI веке его нашли и впервые обнародовали директор казачьей школы в г. Каменск-Шахтинском А.Н. Чеботарев и его ученица 11 класса Евгения Скидаченко. Это стихотворение «1915 год»:

Я верю в жизни обновленъе,

И в царство правды и любви,

Непрочен мир наш озлобленъя,

Мир, утопающий в крови.

(«К свету»: журнал учащихся ст. Каменской обл. Войска Донского. 1916. № 1)

Это удивительно светлое стихотворение, проникнутое христианским духом и очень похожее на одно из стихотворений великого философа и поэта Вл. Соловьева, было по-настоящему пророческим: именно этим духом и этими образами будет проникнута и его самая зрелая эмигрантская поэзия. Но впереди был еще путь, «утопающий в крови».

Едва дождавшись семнадцати лет, Николай Туроверов 1 апреля 1917 года поступает вольноопределяющимся в славный своими традициями Лейб-Гвардии Атаманский Его Императорского Величества Наследника Цесаревича полк. В составе Атаманского полка он уходит на фронт, где неоднократно принимал участие в боевых действиях и 1 сентября того же года был произведен в урядники. А 2 сентября его отправляют в Новочеркасское военное училище, чтобы ускоренным порядком «выучиться на офицера». Да только учеба была недолгой, до зимы, когда после Октябрьского переворота в стране наступил хаос. 12 января 1918 года он вступает в первый на Дону партизанский отряд Белого Движения. После трагической гибели его легендарного командира В.М. Чернецова и больших потерь в рядах его отряда Н. Туроверов уходит в восточные районы Области, в «Степной поход» февраля-марта 1918 года. Из Новочеркасска в Сальские степи под командованием походного атамана Всевеликого Войска Донского генерала от кавалерии П.Х. Попова, двинулось около двух тысяч штыков. 75 процентов добровольцев снова составляла молодежь, почти дети: фронтовики предпочитали отсиживаться дома. Весь поход двигались степью, по снегу и грязи, в метель и дождь, пробиваясь вперед с непрерывными боями. В апреле отряд освободил Новочеркасск от красных. За три года Гражданской войны Н. Туроверов получил четыре ранения и орден Св. Владимира 4-й степени – боевую награду, которой фронтовики всегда гордились. Оставление донской столицы, теперь уже навсегда, переживалось им как трагедия религиозная, о чем говорят такие мощные образы его стихотворения:

Колокола могильно пели.

В домах прощались, во дворе

Венок плели, кружась, метели

Тебе, мой город, на горе.

Теперь один снесешь ты муки

Под сень соборного креста.

Я помню, помню день разлуки,

В канун Рождения Христа…

В первых числах ноября 1920 года среди 140 тысяч русских военных и гражданских беженцев раненого поэта внесли на один из последних пароходов в Севастопольском порту. Следом по трапу поднялась его жена Юлия Грекова, медсестра крымского госпиталя.

Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,

Ни протянутых к берегу рук, –

Тишина переполненных палуб

Напряглась, как натянутый лук,

Напряглась и такою осталась

Тетива наших душ навсегда.

Черной пропастью мне показалась

За бортом голубая вода.

И прощаясь с Россией навеки,

Я постиг, я запомнил навек

Неподвижность толпы на спардеке,

Эти слезы у дрогнувших век.

Удивительно сочетание внутренней силы и красоты и внешней сдержанности в этом стихотворении – наверное, самом лучшем стихотворении о русском Исходе. Уже было отмечено литературоведами, что лирику Туроверова отличают «целомудренный отказ от прямого выплеска чувства. Эмоции оставлены в подтексте» (Ранчин А.М. Поэзия Николая Туроверова). Это очень русская черта в его поэтике: как отмечал еще Н.В. Гоголь, «в лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно – что-то близкое к библейскому, – то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости (О лиризме наших поэтов»). Таков вообще православный строй души.

Это стихотворение, по сути, является дальним эхом слов Псалма: «Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя. Прильпни язык мой гортани моему, аще не помяну тебе...» (Пс. 136. 5-6). У Псалмопевца высказалась та же «тетива души».

В 1921 году в Сербии грузчик Н. Туроверов писал стихи на лесозаготовительных работах, именно здесь впервые в полной мере проявился его поэтический дар. Здесь его жена родила дочь Наталью. В издававшихся в Болгарии, в Софии газете и журнале «Казачьи Думы» одно за другим в 1922-1924 годах регулярно публикуются стихи Н. Туроверова, а также поэмы «Крым» и «Новочеркасск». В октябре 1929 года в «Казачьем журнале» (Франция) литературный критик Александр Краснощеков, особо выделяя в сборнике стихов Н. Туроверова «Путь» поэму «Новочеркасск», писал: «Читал эти двадцать глав его поэмы и думал: какая поразительная эпоха прошла на наших глазах и какая радость, что свидетелем этой эпохи был Туроверов». Перебравшись в Париж, разгрузку вагонов Н. Туроверов упорно совмещает с посещением лекций в Сорбонне. В начале 1930-х годов он поступил на службу в крупнейший парижский банк «Диас», в котором проработает почти сорок лет, получив в конце карьеры медаль «За долгую и безупречную службу».

В 1924 году написал стихотворение, в котором передал важнейший опыт изгнания – там Родина становится духовно ближе и роднее. Более того, та великая жертва, принесенная в молодости, становится смысловым центром всей жизни, рядом с которой меркнет все:

И Русь роднее нам и ближе.

И я смотрю… Темнеет твердь.

Меня с тобой метель сдружила,

Когда на подвиг и на смерть

Нас увлекал в снега Корнилов.

Те дни прошли. Дней новых бег

Из года в год неинтересней, –

Мы той зиме отдали смех,

Отдали молодость и песни…

И поэт надеется на то, что этот подвиг не последний, его еще повторят другие, когда придет их время. Об этом его главная тревога:

Что теперь мы можем и что смеем?

Полюбив спокойную страну,

Незаметно медленно стареем

В европейском ласковом плену.

И растет и ждет ли наша смена,

Чтобы вновь в февральскую пургу

Дети шли в сугробах по колена

Умирать на розовом снегу?

И над одинокими на свете,

С песнями идущими на смерть,

Веял тот же сумасшедший ветер

И темнела сумрачная твердь.

Христианское жертвенное понимание жизни здесь выражено с классической силой, ясностью и красотой. А стихотворение 1937 года открывается цитатой из ветхозаветной Книги Екклесиаста, или Проповедника (гл. 1, ст. 6): «Идетъ к югу и обходитъ к северу, обходитъ окрестъ, идетъ духъ, и на круги своя обращается духъ». Поэт в отличие от проповедника говорит не о «суете сует», а о вечном повторении как законе бытия:

Возвращается ветер на круги своя,

Повторяется жизнь и твоя и моя,

Повторяется все, только наша любовь

Никогда не повторится вновь.

Эти слова обращены к жене – в них соединено чувство бренности и вместе с тем неповторимости жизни. Это парадоксальное единство двух почти противоположных по смыслу чувств – признак глубоко религиозного строя души. Но есть у Н. Туроверова и поистине страшные строки-видения, в которых дан символ всей его жизни:

Я знаю, не будет иначе.

Всему свой черед и пора.

Не вскрикнет никто, не заплачет,

Когда постучусь у двора.

Чужая на выгоне хата,

Бурьян на упавшем плетне,

Да отблеск степного заката,

Застывший в убогом окне.

И скажет негромко и сухо,

Что здесь мне нельзя ночевать

В лохмотьях босая старуха,

Меня не узнавшая мать.

Не признавшая сына мать – пронзительный символ Родины, «не узнавшей» своих героев, не принявшей их жертвенный подвиг и завоеванной врагами. Но не только. Это еще и более общий символ разобщения и страшного одиночества людей современной цивилизации, утративших живую духовную связь друг с другом, ставшими «одинокими в толпе». Это символ безбожного мира, в котором не остается ничего родного. (Что касается настоящих родителей поэта, то они бесследно сгинули после его отъезда – то ли в лагере, то ли в ссылке. Следов их он так и не смог найти, хотя долго искал).

Именно поэтому так дороги поэту воспоминания о древней славе предков – не только потому, что она священна для души, но и потому, что она несет в себе образы подлинной, осмысленной человеческой жизни, в которой и подвиг был нормой. Например, в стихотворении «Знамя» (1949) подвиг войны видится как религиозный ритуал:

Мне снилось казачье знамя,

Мне снилось – я стал молодым.

Пылали пожары за нами,

Клубился пепел и дым.

Сгорала последняя крыша,

И ветер веял вольней,

Такой же – с времен Тохтамыша,

А, может быть, даже древней.

И знамя средь черного дыма

Сияло своею парчой,

Единственной, неопалимой,

Нетленной в огне купиной.

Звенела новая слава,

Еще неслыханный звон...

И снилась мне переправа

С конями, вплавь, через Дон.

И воды прощальные Дона

Несли по течению нас,

Над нами на стяге иконы,

Иконы – иконостас;

И горький ветер усобиц,

От гари став горячей,

Лики всех Богородиц

Качал на казачьей парче.

Смысл войны как жертвенного подвига во имя Христа еще ярче и глубже выражен в стихотворении «Азов», где оборона крепости видится поэту как священнодействие, как часть молитвы и самое высокое мученичество ради Христа:

Эту землю снова и снова

Поливала горячая кровь.

Ты стояла на башне Азова

Меж встречающих смерть казаков.

И на ранней заре, средь тумана,

Как молитва звучали слова:

За Христа, за святого Ивана,

За казачий престол Покрова,

За свободу родную, как ветер,

За простую степную любовь,

И за всех православных на свете,

И за свой прародительский кров.

Не смолкало церковное пенье;

Бушевал за спиною пожар;

Со стены ты кидала каменья

В недалеких уже янычар

И хлестала кипящей смолою,

Обжигаясь сама и крича...

Дикий ветер гулял над тобою

И по-братски касался плеча:

За святого Ивана, за волю,

За казачью любовь навсегда!..

Отступала, бежала по полю

И тонула на взморье орда…

Наконец, в стихотворении «Казак» с удивительной яркостью и точностью дан образ казака как истинного христианина, живущего бескорыстным подвигом:

Ты такой ли, как и прежде, богомольный

В чужедальней басурманской стороне?

Так ли дышишь весело и вольно,

Как дышал когда-то на войне?

Не боишься голода и стужи,

Дружишь с нищетою золотой,

С каждым человеком дружишь,

Оказавшимся поблизости с тобой.

Отдаешь последнюю рубаху,

Крест нательный даришь бедняку,

Не колеблясь, не жалея – смаху,

Как и подобает казаку.

Так ли ты пируешь до рассвета,

И в любви такой же озорной,

Разорительный, разбойный, но при этом

Нераздельный, целомудренно скупой.

В 1939 году Н. Туроверов поступает в 1-й иностранный кавалерийский полк (1er Régiment Étranger de Cavalerie) Иностранного Легиона, служит в Северной Африке (1939-1940), участвует в подавлении восстания друзских племен (Ближний Восток) – об этом цикл его стихотворений «Легион» (1940-1945. В 1940 году его 1-й кавалерийский полк был переброшен во Францию и придан 97-й дивизионной разведывательной группе (GDR 97). C 18 мая полк участвует в оборонительных боях против немецких войск на Сомме, за что был отмечен в приказе, и продолжает вести боевые действия до капитуляции Франции. В годы оккупации Н. Туроверов сотрудничал с газетой «Парижский вестник», писал стихи, после войны снова работал в банке. Удивительны его строчки из цикла «Легион»:

Нам все равно, в какой стране

Сметать народное восстанье,

И нет в других, как нет во мне

Ни жалости, ни состраданья.

Вести учет: в каком году, –

Для нас ненужная обуза;

И вот, в пустыне, как в аду,

Идем на возмущенных друзов.

Семнадцативековый срок

Прошел, не торопясь, по миру;

Все так же небо и песок

Глядят беспечно на Пальмиру,

Среди разрушенных колонн.

Но уцелевшие колонны,

Наш Иностранный легион –

Наследник римских легионов.

Это стихотворение может вызывать при поверхностном понимании некоторое недоразумение, хотя бы в виде упрека в «киплинговских» мотивах. На самом деле смысл его глубок и тоже имеет самые серьезные христианские основания. Поэт очень хорошо знает, откуда берутся эти «народные восстанья» и к чему они приводят. И поэтому с чистой совестью идет их подавлять без «жалости и состраданья». Ему не нужно вдаваться в особые рефлексии, он чувствует верно, что борьба с любым мятежом – это выполнение заповеди «Блаженны миротворцы». Поэт ассоциирует себя и соратников с «уцелевшей» колонной «среди разрушенных колонн» – они те, кто еще удерживают мир от хаоса и победы зла.

Но есть в цикле «Легион» и совсем другие темы. Вот одна из них:

Он играл нам, – простой итальянец,

Что теперь мы забыты судьбой

И что каждый из нас иностранец,

Но навеки друг другу родной,

И никто нас уже не жалеет,

И родная страна далека,

И тоску нашу ветер развеет,

Как развеял вчера облака,

И у каждого путь одинаков

В этом выжженном Богом краю:

Беззаботная жизнь бивуаков,

Бесшабашная гибель в бою.

И мы с жизнью прощались заранее

И Господь все грехи нам прощал…

Так играть, как играл Фабиани,

В Легионе никто не играл.

Здесь, в Легионе, собравшем отчаянных и чужих друг другу людей, парадоксальным образом воскресает самое древнее человеческое братство, спаянное кровью – по сути, тот самый дух казачества, который поэт знал в молодости, о котором тосковал и который хранил в своей поэзии. И за это смертельное братство, при котором каждый «навеки друг другу родной» кажется, что Господь прощал все грехи, искупленные кровью.

Вот еще одно удивительное стихотворение Н. Туроверова из цикла «Легион»:

Она стояла у колодца,

Смотрела молча на меня,

Ждала, пока мой конь напьется,

Потом погладила коня;

Дала ему каких-то зерен

(Я видел только блеск колец),

И стал послушен и покорен

Мой варварийский жеребец.

Что мне до этой бедуинки,

Ее пустынной красоты?

Она дала мне из корзинки

Понюхать смятые цветы.

О, этот жест простой и ловкий!

Я помню горечь на устах,

Да синеву татуировки

На темно-бронзовых ногах.

Женщина у источника – это архетипический сюжет, представленный у всех народов. В Ветхом Завете сказано об Агари: «И нашел ее Ангел Господень у источника воды в пустыне, у источника на дороге к Суру» (Быт.16:7). И в этом стихотворении явлен почти библейский взгляд на мир: в нем нет земной чувственности по отношению к красавице, а есть отрешенное, словно из вечности, любование ее красотой. Это вариация на пушкинскую тему об «ангеле чистой красоты», и очень трудно найти подобное в поэзии ХХ века, столь отравленной самыми приземленными мотивами. Такой взгляд может быть только у воина, каждую минуту готового умереть и уже отрешившегося от всего земного. Но это же и подлинно христианский взгляд – любование человеческой красотой без всякого греха.

В 1950-м году скончалась жена Николая Николаевича, и без нее ему предстояло жить еще целых двадцать два года. Вскоре после этого он написал стихотворение «Таверна», в котором обратился к покойной жене с такими светлыми словами:

Жизнь прошла. И слава Богу!

Уходя теперь во тьму,

В одинокую дорогу

Ничего я не возьму.

Но, конечно, было б лучше,

Если б ты опять со мной

Оказалась бы попутчик

В новой жизни неземной.

Отлетят земные скверны,

Первородные грехи,

И в подоблачной таверне

Я прочту тебе стихи.

Такое легкое, даже веселое и радостное отношение к смерти может показаться странным, но оно является подлинно христианским. Ведь смерть – это в первую очередь освобождение души от всякой земной скверны и последствий Первородного греха. То есть Освобождение в самом высшем смысле – так она и должна восприниматься подлинно по-христиански. И посмертное бытие дерзко передается символом «таверны» – то есть местом отдыха и веселья. И там будут читать стихи – ведь они тоже бессмертны. Точно так же легко и спокойно поэт выражает свою уверенность в бессмертии:

Не прощанье, только до свиданья,

Никакой нет тайны гробовой,

Только потаенное свиданье,

Все, что хочешь, только не покой.

Обращаясь к покойной жене, он пишет о том же:

Смерть не страшна: из праха в прах, –

Ты подождешь, друг милый,

Меня в молчаньи и цветах

Супружеской могилы.

Кому-то надо подождать:

Господь решает просто,

Кто должен раньше отдыхать

В земном раю погоста.

В этот поздний период жизни и творчества поэта охватывает живое ощущение присутствия вечности в каждом мгновении жизни – это признак глубокого религиозного мироощущение и развитости души. Например, в стихотворении 1957 года, это чувство вечности и отрешенности ярко вспыхивает в его обращении к жене:

Но вот,

В пролет разрушенного дома

Вдруг засияет небосвод

Так неожиданно знакомо,

С такой степною простотой,

Что ничего уже не надо,

Ни мертвых, ни живых, ни сада,

Где мы увиделись с тобой.

Как известно, небосвод – традиционный образ иного, высшего бытия («И в небесах я вижу Бога», как написал Лермонтов), небесный голубой цвет – старый символ надмирной гармонии. Но в этом стихотворении это заранее еще не известно, но вдруг оказывается «неожиданно знакомо», и пронизывает душу этим вечным человеческим прозрением.

Сам поэт умер хоть и не на войне, но все равно как воин, от ее последствий – от последствий укуса тропической мухи це-це во время «африканской войны». Перенеся ампутацию ноги, Н. Туроверов умер во французском госпитале Ларибуазьер в 1972 году и был похоронен на знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Последние его стихотворения пронизаны уникальным ощущением Вечности:

Веял ветер. Осыпался колос.

Среди звезд плыла на юг комета.

Был твой нежный, потаенный голос

Голосом с другого света.

Перечисленны давно все звезды,

Наливаются и осыпаются колосья;

Но как редко сквозь привычный воздух

Ветер музыку нездешнюю доносит.

Так он писал в 1956 году. «Нездешняя музыка» – не только «вестник» иного, небесного бытия, но уже и само это бытие, которому душа причастна уже в земной жизни, открывая и прозревая его в себе, в чувстве своего бессмертия и предстояния вечности.

Это прозрение имеет еще и другое выражение – как ощущение «вечного детства»: так земной еще человек уже предощущает райское бытие. В 1951 году, вскоре после смерти жены, Н. Туроверов написал стихотворение именно об этом:

Дети сладко спят, и старики

Так же спят, впадающие в детство.

Где-то, у счастливейшей реки,

Никогда не прекратится малолетство.

Только там, у райских берегов,

Где с концом сливается начало,

Музыка неслыханных стихов,

Лодки голубые у причала;

Плавают воздушные шары,

Отражая розоватый воздух,

И всегда к услугам детворы

Даже днем не меркнущие звезды.

И являются со всех сторон,

Человеку доверяющие звери

И сбывается чудесный сон, –

Тот, которому никто не верит.

Только там добры и хороши

Все, как есть, поступки и деянья,

Потому что взрослых и больших

Ангел выгнал вон без состраданья.

Но образ рая более широк, и он может выражать отношение поэта к своей Родине. И у Н. Туроверова есть этот дерзновенный образ:

И в мировом своем плену

До гроба все считаем

Нас породившую страну

Неповторимым раем.

Очень важно, что ощущение вечности и глубоко религиозный строй души не были у поэта следствием приближения смерти и переживания смерти жены. Нет, они были у него всегда, уже и в молодые годы. Характерно стихотворение 1930 года, обращенное к жене:

И с тобой увидим после

Этот маленький вертеп,

Где стоит у яслей ослик

И лежит на камне хлеб.

Мы увидим Матерь Божью,

Доброту Ее чела, –

По степям, по бездорожью

К нам с Иосифом пришла;

И сюда в снега глухие

Из полуденной земли

К замороженной России

Приезжают короли

Преклонить свои колени

Там, где благостно светя,

На донском душистом сене

Спит небесное Дитя.

В маленьком «вертепе» (пещере) с фигурками ослика, Приснодевы и Иосифа Божественный Младенец спит «на донском пушистом снеге». Вновь дерзновенный образ: «вертеп», в котором рождается Спаситель, оказывается Россией… Но этот образ и символ возник еще раньше, в стихотворении «Сочельник» 1926 года:

Ах, Русь, Московия, Россия,

Простор безбрежно снеговой,

Какие звезды золотые

Сейчас зажгутся над тобой.

И все равно, какой бы жребий

Тебе ни бросили года,

Не догорит на этом небе

Волхвов приведшая звезда.

И будут знать и будут верить,

Что в эту ночь, в мороз, в метель

Младенец был в простой пещере

В стране за тридевять земель.

Не является ли такое символическое отождествление России со Святой землей чем-то нарочитым и проявлением национальной гордыни? Ни в коей мере, как раз наоборот. Это символическое отождествление означает усвоение Россией мученического крестного пути, завещанного Спасителем всем языкам. Но не многие из них решились пойти по нему, лишь присвоив себе имя народов христианских, но живя совсем другими – сугубо земными – ценностями. Таков путь народов Запада. Россия же усвоила себе крестный путь и честно идет по нему до сих пор. Гениальное прозрение Ф. Тютчева освещает нам подлинный смысл всей тысячелетней русской истории: «Удрученный ношей крестной, / Всю тебя, земля родная, / В рабском виде Царь Небесный / Исходил, благословляя». Таково подлинно духовное видение крестного пути России как уподобления крестной жертве Христа.

Строки Ф. Тютчева казались и до сих пор кажутся «гордому уму» интеллигенции, не знавшей или не понимавшей своего народа и струсившей перед Революцией, лишь какой-то странной фантазией. И по отношению к этим строчкам можно безошибочно определить, насколько человек русский по духу. Но в ХХ веке пришли достойные его наследники – поэты русской Скорби – и показали всю глубину его прозрений на великом и страшном опыте своей жизни. Их подвиг – залог будущей победы над злом, восторжествовавшим в ХХ веке. В Гражданской войне «красные» победили материально, а «белые» победили духовно, завещав свою победу будущим поколениям. Победа «красных» была временной и эфемерной, а победа «белых» была вечной – потому что это была победа вечной России. Николай Туроверов был одним из творцов русской духовной победы. Его имя, несомненно, будет становиться все более и более значимым и почитаемым в ряду выдающихся русских поэтов ХХ века пока не станет в один ряд с самыми лучшими из них. И его поэтический подвиг будет кому продолжить.