В окно бился снег.

Его подсвечивал фонарь у подъезда. Белые в рыжину хлопья беспорядочно метались. Близкие. Чужие.

Если открыть окно… Впрочем, даже не открывая, можно было услышать низкий монотонный гул. Это выл ветер. Тонули ли в нем далекие отзвуки марша или не звучали уже вовсе, – этого было не разобрать. Казалось, как будто стихия тоже решила сыграть правителю заупокойную.

Она молча вглядывалась в ночную улицу. На стекле маячило смутное очертание лица, но этим можно было пренебречь. Там, снаружи, свет выхватывал часть дороги перед подъездом – гладкую белую ленту. В такую погоду все сидят по домам.

В дверь постучали.

Она неспешно обернулась.

Тихонько так постучали. И сразу замолкли. Потом снова.

Должностные лица стучат по-другому. Она подошла к двери.

– Кто там?

– Это Зенкин, – донеслось с той стороны. – Женя Зенкин.

Она отворила.

На пороге действительно стоял Евгений Зенкин. Раскрасневшийся, усыпанный снегом, он тяжело дышал и шморгал носом.

– Привет.

– Ты не занята? – голос его звучал сипло. – Можно к тебе?

– Заходи, – она отошла в сторону, пропуская его. Заперла дверь.

Остановившись у вешалки, Зенкин непослушными пальцами расстегивал пуговицы пальто. В его движениях было что-то судорожное, неровное. Может, и от мороза.

Она все же спросила, по-прежнему прислоняясь к двери:

– Что-то случилось?

Зенкин стянул с себя заснеженный шарф и теперь несколько потерянно осматривался, будто не мог вспомнить что-то.

– Случилось? – протянул он. – Да не то чтобы…

Потом остановил взгляд на собеседнице и широко улыбнулся. Улыбка получилась кривоватой.

– Была на похоронах? – спросил он со странным задором.

Она покачала головой:

– Специально меня не приглашали. А так… что там делать?

– Повезло, – Зенкин рассмеялся. – Я был. Сказали, что лучше быть… Ну, ты понимаешь, – он снова шморгнул и, жестикулируя, продолжил. – Народищу… Военный оркестр. Салюты. Огни. Это все под снегопадом. Солдаты маршировали – долго так. Потом еще все эти забирались на трибуну и произносили речь. А ты стой и смотри. И слушай их. Закоченел весь.

Зенкин потер ладони, подышал на них.

– Холодно там? – спросила она с попыткой сочувствия.

– Метель, – он замахал руками, чтоб показать, какая метель. – Настоящая вьюга. Снег сплошняком. Думал, не дойду.

Она наконец пришла в движение – оторвалась от двери и жестом указала на комнату.

– Чаю? Кофе?

Он усмехнулся, с шумом опускаясь на тахту:

– Да нет. Я… уже…

Она задержалась в дверях кухни и окинула Зенкина оценивающим взглядом. Его заметно пошатывало.

– А, – она понимающе кивнула и прошла следом.

Зенкин погрузился было в свои мысли, но, стоило ей приблизиться, вскинул взгляд на нее.

– Сыграешь что-нибудь? – спросил он тихо.

– Что-нибудь, – повторила она. – Сыграю.

Старая гитара стояла в углу. Она почти никогда не покидала своего места, но бережно хранилась. Ее знакомый изгиб пришелся точь-в-точь по рукам.

Даже не мысли – пальцы: пальцы сами захотели сейчас о ночи, о смерти, о блестках дождя в темноте. Голос подтянулся за пальцами.

Тревожные звуки сливались с шумом ветра, как ее силуэт на стекле сливался со снежной ночью – странная такая, низкая фигура с охапкой кудрей на макушке и с огромной, не по росту, гитарой.

Она не особо следила, слушает Зенкин или нет. Когда песня закончилась и мелодия затихла, он сидел, подперев голову кулаком и о чем-то глубоко задумавшись. Потом, видимо, услышал, что гитара молчит, и тихо пробормотал:

– Ты никогда не пела этого раньше.

– Не подходило.

– Да, было по-другому… Так давно. Я бы успел разучиться и все позабыть.

– Я играю иногда, когда корректуры немного, – она глянула на стол, где покоился печатный лист со знаками правки, вновь отвернулась. – И когда очень хочется.

Зенкин тихо улыбнулся:

– Играй, Адель, не знай печали.

Она оглянулась с почти лукавой усмешкой:

– Твое?

– Нет… – Зенкин покачал головой. – Это классик.

Оба на время примолкли.

У окна что-то тихо стукнуло. Зенкин замер и настороженно уставился туда.

Она проследила за его взглядом, на всякий случай выглянула в окно и снова обернулась к нему с едва намеченной улыбкой.

– Успокойся. Они больше не следят.

Зенкин вздохнул и прикрыл глаза рукой, потирая лоб.

Воспользовавшись паузой, она пошла поставить гитару в угол. Зенкин поднял голову.

– Ты тоже в трауре? – ухмыльнулся он. – Или мода такая?

Она нахмурилась:

– Я по стране. Уже давно. К тому же, сейчас февраль.

– Февраль? – Зенкин прищурился и, казалось, пытался что-то припомнить.

– Ну... – она неуверенно посмотрела на него, подбирая слова, – мы же не знаем точной даты…

Еще несколько секунд он вспоминал, затем на лице отразилось внезапное понимание. Он вдохнул, как бы собираясь заговорить, руки его хотели было закрыть лицо, но вместо этого Зенкин широко развел ими.

– Февраль… Ну конечно, что ж это я! – он нервно рассмеялся. – Адель… Прошло столько лет, Адель, а у тебя по-прежнему в феврале траур.

Она пожала плечами, как бы говоря: что тут такого.

– А у меня – нет, – медленно продолжал Зенкин. – Хотя должен был бы. Знаешь, я вообще не помнил про февраль, пока ты не сказала. Вот сейчас… – он задумался на секунду, затем снова рассмеялся. – Я попытался вспомнить, в какой день расстреляли Лунева, и тоже не помню. Ничего не помню! Совсем ничего!

Она покачала головой:

– Зенкин, ты пьян.

– Да, я напился! Имеет право бывший творческий человек раз в несколько лет напиться?

Последние слова прорвались с внезапным отчаянием. Зенкин замолк, затем снова заговорил:

– Ты могла помнить или нет про февраль. Но я – я был обязан помнить.

– Зачем? Разве так важно время?

– Понимаешь, я любил ее! – он вскочил с тахты. – По-настоящему любил! Ею все восхищались, знаю. Но я... Я – раньше их всех, еще в школе, когда она… Когда их еще не было и никому не было дела. Я действительно любил ее.

– Я тоже, – пробормотала она.

– А?

– Ну, – она смутилась и прошлась по комнате, чтобы лучше объяснить. – Она мне очень нравилась. Я всегда хотела быть такой же. Такой же сильной, смелой. Всегда быть в центре жизни. Чтоб все были без ума – или уж сразу ненавидели до помрачения. Говорить, что думаешь, и делать то, что на самом деле хочешь сделать. Никого не бояться. Устроить бунт в одном лице, против всего мира, – она грустно улыбнулась. – Но я… Я никогда не была ею. Только собой. Мне не хватало ни сил, ни смелости.

Зенкин задумчиво кивнул:

– Нам всем тогда не хватило, – проговорил он и снова бросил на собеседницу взволнованно блестящий взгляд. – Помнишь, как она танцевала?

– Помню.

– А наши встречи? Вечер, парк, Дворец Культуры, … Мы гуляли, разговаривали, читали стихи. Ты играла на гитаре, а мы собирались вокруг и веселились.

– Помню.

– Было весело, правда?

– Да, – она кивнула. – Правда.

Что-то, похоже, приводило Зенкина в сильное беспокойство. Руки его вздрагивали, на лицо то и дело наползала улыбка.

– Знаешь, я их всех сдал. Я не хотел… Так получилось. Я тогда все сказал, что знал. Сдал всех с потрохами.

– Не на ровном же месте, – возразила она. Зенкин не услышал.

– Даже Редисов, – продолжал он, – даже Редисов, с которым нас взяли вместе… Он сразу что-то рассказал им, первым. Он всегда был умнее. Он не все сказал, только то, что еще было можно, – но сразу, и его оставили. А я… я…

Смех его перешел без паузы в плач. Он закрыл лицо руками.

– Ну вот еще, – она присела рядом с Зенкиным, обняла его и начала укачивать. – Тихо-тихо-тихо. Ну, не надо, не надо.

Легонько она пригладила его волосы. Подумалось, что когда-то они не были такими поблекшими. Впрочем, и она сама раньше смотрелась живее. И когда ее порой называли «кошечкой», уж точно не имели в виду по-кошачьи непроницаемое лицо, которое почти ничего не выдавало.

– Вот сегодня, – еще сдавленным голосом, но уже не всхлипывая, произнес Зенкин. – Сегодня ты запросто меня впустила. А ведь человек вроде меня вполне мог привести их с собой.

Она спокойно заговорила, глядя поверх его головы:

– То, что было, – это нормально. Если бы меня допрашивали, я бы, наверно, тоже всех сдала. Мне просто повезло. Наверно, про меня забыли. Даже ни разу никуда не вызвали… Как будто я тут не при чем. Впрочем… сейчас думаю, так оно и было.

Зенкин выпрямился и чуть отодвинулся.

– Как ты можешь понимать в таком случае. Ты ведь никого не предавала.

Она пожала плечами.

– Я не делала вообще ничего. Когда арестовывали наших, когда закрывали парк, и дальше – когда все шло, как шло. Все это время я делала вид, что меня тут нет. Жила себе тихонько. Правила статьи для дамских и бытовых журналов. Иногда мне казалось, – она улыбнулась, – что я и вправду научилась быть невидимкой. На меня даже ни разу никто не настучал. Наверно, не нашлось повода.

– Но и ты не стучала, – заметил Зенкин. – Ты не сделала ничего такого, от чего было бы хуже кому-то другому.

– Да, – она кивнула. – Просто стояла в стороне и смотрела. Как будто меня это не касается. Думаешь, это не предательство?

Зенкин некоторое время глядел на нее, потом усмехнулся и встал.

– Знаешь что, Адель? – он отвернулся к стенке. – Мы с тобой – конченые люди.

Она подумала немного.

– Да. Конченые.

– Хотя, даже нет, не так, – теперь он повернулся к ней с давешней широкой улыбкой. – По крайней мере, я больше не чувствую себя человеком. Уже давно. Я могу улыбаться, шутить, могу даже читать стихи и изображать, будто меня что-то впечатлило. Но все это – только оболочка. Шелуха. Там – там, внутри – там пусто. Там ничего нет.

Не глядя на него, она задумчиво произнесла:

– Мне иногда тоже так кажется. И вроде бы все сносно, но где-то глубоко внутри – холод и пустота. Очень глубоко внутри.

Зенкин, зачем-то щурясь, смотрел на нее.

– А как все хорошо начиналось! – вдруг воскликнул он и тут же замолчал.

Эхо отзвучало и затихло в комнате.

– У нас все могло быть замечательно, – продолжил он уже тише. – Если бы не он… Сколько у нас было бы. Всего. Да что уже говорить – мы убитое поколение. Вот теперь его нет, но для нас это уже ничего не изменит – мы так и останемся. Он проехался по нам. Катком проехался. По нам по всем.

Склонив голову набок, она прервала его:

– Но он мертв. А мы живы. Это наша победа. Другой вопрос – нужна ли она еще нам. Если да – значит, мы выиграли. Если нет – значит, он.

Зенкин смотрел на нее с сомнением. Казалось, он пытается обдумать что-то.

– А ты? – наконец спросил он. – Тебе она нужна, м?

– Я еще не поняла, – неуверенно протянула она. – Но, я думаю… Мне кажется, кто-то должен был сделать и это – просто выжить. Пережить его. Остаться. Чтоб сказать вновь прибывшим, что ничего не закончено. Я думаю… это хорошо, что мы здесь.

Зенкин помолчал, потом тихо рассмеялся:

– Иногда ты бываешь чертовски умной, Адель. Впрочем, может, ты и права. Ну, что ничего не закончено. Что ж, попробую выкарабкиваться потихоньку. Правда, мне всегда было сложно в одиночку… Но ладно. Как-нибудь.

Он шагнул в двери.

– Почему в одиночку, – подала голос Адель.

Зенкин удивленно обернулся. Она, смутившись, пожала плечами:

– Я, конечно, не фройляйн Рита… Но, в конце концов, мы с тобой в одной лодке.

На улицах Ринордийска завывала метель.