Влюбленная в Россию. По воспоминаниям Елены Сергеевны Арбатской. Ч.1.
От авторов
Книга, с которой Вы, уважаемый читатель, познакомитесь, достойна того, чтобы по ней снять увлекательный сериал или документальную сагу. Все, что здесь изложено, написано нами по материалам дневников и писем бабушки Юты Ярославны Арбатской, Елены Сергеевны Арбатской.
Елена Сергеевна не совершила выдающихся подвигов, не прославилась гениальными произведениями искусства, хотя экспрессивность ее натуры вполне можно рассматривать как признак неординарности. Ее талант был в другом: она умела любить. Бабушка была стихийным бедствием для всех, в кого она влюблялась. Это была такая лавина страсти, безудержного напора чувств, что человек не выдерживал. Кажущаяся нелогичность, абсурдность ее эмоционального поведения по отношению к любимым людям заставляла их дистанцироваться, прятаться или совсем прекращать всякие отношения. Такую «кавалерийскую атаку» любви в течение долгих лет могла выдержать только Родина. Именно Россия и стала главным предметом ее обожания, только Россия могла ей ответить тем же и с таким же размахом. Так появилось название книги, которое, на наш взгляд, очень точно передает характер Елены Сергеевны и объясняет мотивы ее поведения.
После смерти Елены Сергеевны в 1991 году Юте по наследству достался ее семейный архив – сотни фотографий, документов, писем, открыток, рисунков, дневников, почти готовых эссе, разрозненных черновиков, а также целая библиотека, где каждая книга содержит пометки на полях, написанные ее рукой. Несколько лет эти материалы лежали без внимания, но однажды мы начали просматривать архив и с первых минут поняли, что Елена Сергеевна, записывая те или иные события, надеялась, что когда-нибудь кто-то по ним напишет книгу. По всей видимости, она рассчитывала в первую очередь на внучку. Мы стали выстраивать записки Елены Сергеевны в хронологическом порядке, поскольку многие важные сведения, особенно записанные наспех, были рассыпаны по разным тетрадям и блокнотам, а некоторые содержались исключительно в письмах, которые, к счастью, сохранили ее адресаты и любезно разрешили нам скопировать. Так получилась документальная повесть о жизни русской эмигрантки.
В возрасте пяти лет маленькая Лена с родителями покинула Россию. Жила в Югославии, Чехословакии, затем в Казахстане, Липецке, Крыму. В Советском Союзе она выискивала любые сообщения о русской эмиграции, ей всегда казалось, что она мало знает о своих предках, а расспросить подробно в свое время у родителей не догадалась. Поэтому она делала вырезки из газет и журналов и раскладывала их по папкам, называя своими «сокровищами». Сегодня общий вес архива составляет около ста килограммов, и нам трудно представить, как это можно было перевозить на руках, переезжая из города в город.
Однажды Елена Сергеевна выписала для себя цитату К.Паустовского о том, что настоящий патриот своей родины обязан путешествовать по своей стране. Эти слова стали девизом в ее и без того насыщенной жизни. Елена Сергеевна объездила всю страну от Соловков до Камчатки, от Средней Азии до Прибалтики. Из каждой поездки она привозила массу впечатлений, фотографий, и все это, захлебываясь от восторга, обрушивала на сотрудников, соседей, случайных слушателей. Она любила Родину и хотела делиться этой любовью с другими.
Последние годы жизни Елены Сергеевны нельзя назвать радостными. Это было время одиночества, болезней, недоедания, но ее письма в адрес разных людей сквозили оптимизмом, восторженным отношением к жизни. Поначалу, выйдя на пенсию, она собирала вокруг себя бывших сотрудников и соседей, устраивала импровизированные домашние праздники, заряжала окружающих энергией и бодростью. Но постепенно круг общения сужался, а в годы перестройки и вовсе почти исчез.
Записки Елены Сергеевны – это кладезь исторических фактов, раздумий о пережитом. События, происходящие вокруг нее в настоящем, интересовали бабушку не меньше, чем прошлое. Что бы она ни увидела по телевизору, что бы ни прочитала, - все получало письменную оценку в блокнотиках или тетрадях, а порой и просто на коротких обрывках бумаги, служивших ей планом для написания писем знакомым и друзьям. Чтобы не забыть какую-то мысль или воспоминание, она сначала быстро набрасывала краткий текст на первой попавшейся под руку бумажке, а затем, набрав достаточное по ее мнению количество таких записей, садилась сочинять пространные письма, очень похожие на мемуарную прозу. Адресаты были шокированы такими историческими обзорами, и не могли не восхищаться эмоционально написанными рассказами. Потому, вероятно, и сохранились многие письма Елены Сергеевны в разных семьях, как ценные образцы эпистолярного жанра.
26 октября 2015 года исполнилось 100 лет со дня рождения Елены Сергеевны Арбатской. Надеемся, читатели получат удовольствие, познакомившись с мемуарами этого незаурядного человека.
Глава 1. Гребенщиковы
Сегодня, 26 октября 1987 года, мне исполнилось 72 года, и я начинаю свой дневник. Вернее, привожу в порядок то, что записывала почти всю жизнь, но хаотично. Многое выветрилось из памяти, значительная часть записок в порыве отчаяния была выброшена или сожжена, о чем теперь жалею, но большинство событий и впечатлений остались на бумаге, это меня и вдохновляет. Если бы меня спросили сегодня, хотела бы я что-то изменить в своей прошлой жизни, то ответила бы отрицательно. Что было, то было. Главное, что хорошего было больше, неизмеримо больше, чем плохого.
Мой отец, Сергей Яковлевич Гребенщиков – генерал, кавалерист, командир лейб-гвардии Драгунского полка. Я смотрю на фотографию родителей, сделанную в 1902 году в день перед свадьбой. Какие же они молодые и красивые! Наверное, как и все в молодости, они мечтали о семейном счастье, долгой и счастливой жизни, но вышло по-другому…
Ах, папа, папа! Как же я жалею, что в свое время мало общалась с отцом и не успела узнать от него подробностей его жизни и службы! Он-то мог бы меня просветить и дать ответы на многие вопросы, которые до сих пор не дают мне покоя. Особенно это касается событий, связанных с революцией, гражданской войной, а значит, с Россией. Увы, он ушел из жизни очень рано, в 59 лет. Умер прямо на улице от разрыва сердца, в нескольких метрах от нашего дома в Сербии, где мы жили в эмиграции. Мама же, несмотря на то, что пережила папу почти на 30 лет, за всю жизнь не проронила ни слова об их общем прошлом. Что-то сдерживало ее, возможно, страх или неуверенность. Восполнять пробелы моих знаний об истории семьи мне пришлось через книги и знакомства с дальними родственниками. Огромную помощь оказал брат Олег, разрешивший воспользоваться его дневниковыми записями, которые он вел всю сознательную жизнь. Возможно, он мог бы что-то добавить на словах, но, увы, его уже нет. Как, кстати и среднего брата Игоря. Только я задержалась на этом свете…
Мой дед, потомственный дворянин Яков Александрович Гребенщиков родился в Полоцке и получил образование в Полоцком кадетском корпусе. А мой прадед, Александр Петрович Гребенщиков, работал в этом корпусе с первого дня его основания. Этот же кадетский корпус окончил и мой отец. Таким образом, учеба в Полоцком кадетском корпусе мальчиков нашей династии - это почетная традиция.
Отец был пятым ребенком в семье, а всего детей было десять - четыре мальчика и шесть девочек. Трое из них умерли в детском или юношеском возрасте, а старший брат Иван, став офицером-кавалеристом, погиб на территории Польши в возрасте 32 лет. Таким образом, у отца к началу XX столетия осталось только пять сестер.
Помню, как папа рассказывал о годах своей учебы в Полоцке, как о самом беззаботном времени. Уже находясь в Советском Союзе, я собирала любые сведения об этом старинном русском городе, надеясь подробнее узнать о кадетах, а, значит, и детстве папы. Газетные вырезки и журнальные «вырвыши» (мною изобретенное слово!) хранятся в моем архиве до сих пор. Однажды мне удалось побывать в Полоцке с экскурсией, но он меня не впечатлил: маленький городок, много современных зданий, церкви обветшалые, а ведь история города очень интересна. Здесь происходила битва с французами в 1812 году, здесь на заре становления Русского государства жила и совершала духовные подвиги великая инокиня Евфросинья Полоцкая, здесь родился и жил средневековый поэт и богослов Симеон Полоцкий. Свято-Николаевского собора, в котором крестился папа и дед, уже нет, а в бывшем здании корпуса - какой-то госпиталь или больница. Не изменилась только речка - Западная Двина. С высокого косогора вид на реку и просторы очень красивый.
В детстве летние каникулы отец со своими старшими сестрами проводил на даче под Ковно (ныне Каунас). Эту дачу получил, а может, и построил, наш дед, Яков Александрович, будучи комендантом знаменитой Ковенской крепости.
Вообще, меня всегда удивляло количество разнообразных военных должностей деда - от члена Военного совета до общественного деятеля. Например, он был участником обороны Севастополя в Крымской войне, воевал на Кавказе, служил командиром лейб-гвардии Кексгольмского полка, а в бытность комендантом Ковенской крепости председательствовал в Обществе Красного Креста, был почетным членом музыкального общества, одно время даже преподавал историю в каком-то военном училище. Умер он в Петербурге в 1907 году и похоронен, как большинство наших предков, на Смоленском кладбище. Его жена, польская дворянка Елена Ивановна Салери, герба Шашор, ничем особенным себя не проявила.
Деда Гребенщикова я никогда не видела. Как говорил помнивший его мой старший брат Олег, это была легендарная личность. Внешне чем-то похож на императора Александра III – такой же огромный, бородатый, властный, обладавший невероятной физической силой и гипнотическим влиянием на окружающих. Среди солдат он имел прозвище «Мамай». В семье рассказывали, что когда он вставал из-за большого обеденного стола, стол вылезал из стеклянных чашек под ножками и двигался шаг-два за ним. А когда дед умирал, заболев воспалением легких, он вскочил на постели с криком: «Скорее, сюда, ко мне!», и в этот момент рухнул наземь его портрет, висевший у родственников где-то на Кавказе.
Существует семейное предание, что Илья Репин рисовал для своей картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» нашего деда, и даже братья помнили, в какой именно позе он сидел. На картине в Русском музее в Ленинграде деда среди запорожцев нет, но его портрет якобы есть на первых эскизах, датированных 1880-1891 годами. К сожалению, проверить это я не смогла, а вот фамилия бабушки Салери (Salieri) меня всегда интриговала: не являлась ли она какой-нибудь родственницей итальянскому композитору Антонио Сальери, ведь фамилии пишутся одинаково?
Мама, Ольга Сергеевна Зволянская (
Все три сестры Зволянские были очень дружны, а в детстве очень похожи. Их отец – сенатор, тайный советник, директор Департамента полиции Сергей Эрастович Зволянский (1855-1912). На одной из фотографий, датируемой 1910 годом, оба моих деда -С.Э.Зволянский и Я.А.Гребенщиков - сидят вместе на скамейке. Сергей Эрастович происходил из дворян Екатеринославской губернии. Окончив Императорское училище правоведения, он сделал блестящую карьеру, дослужившись до сенатора. Департамент полиции он возглавлял всего пять лет, с 1897 по 1902-й, и именно в тот период, опять же из домашних разговоров, он как-то раз по доброте душевной освободил из-под ареста Владимира Ильича Ленина.
Супруга С.Э.Зволянского - моя бабушка Софья Николаевна - происходила из дворян Одесской губернии. С ней у меня связано очень много теплых воспоминаний, так как все мое детство она была рядом со мной и оказала, пожалуй, на меня самое большое влияние. Если папа был для меня символом мужества и офицерской чести, то бабушка - образцом гордой женственности и мягкости. О ней я еще напишу подробнее.
Как и полагается, дворянский род Гребенщиковых имел свой герб. Наш предок, Алексей Гребенщиков, происходил из Нижнего Новгорода «из конюшенного чина». На военную службу поступил в 1711 году при Петре I, а через три года принят в лейб-гвардию. Меня всегда озадачивало это словосочетание «лейб-гвардия», особенно первая его часть. Недавно я все-таки выяснила для себя этот вопрос. В переводе с немецкого «лейб» - это тело, а «гвардия» - защита, охрана. Говоря современным языком, лейб-гвардейцы – это телохранители. Первые гвардейцы в России появились при Петре I, и созданные им «потешные» Семеновский и Преображенский полки получили название гвардейских. В 1741 году дочь Петра, Елизавета Петровна с помощью Преображенского полка устраивает переворот, смещая всем надоевшую немку Анну Иоанновну. Точнее, в перевороте участвовала одна гренадерская рота. Алексей Гребенщиков служил как раз в этой гренадерской роте в чине гвардии гренадера 1 разряда, что соответствовало званию поручика (сегодня старший лейтенант). Известно, что в гренадеры брали только высоких, русоволосых стройных мужчин, имевших подобающий вид для парадов и торжественных церемоний. Значит, предок наш соответствовал этим требованиям.
Взойдя на престол, Елизавета Петровна особым указом повелела называть гренадерскую роту Преображенского полка именем «Лейб-компания», себя назначила капитаном полка, а все 300 «преображенцев», независимо от звания, были возведены в потомственное дворянство. В мгновение ока Алексей Гребенщиков стал генерал-лейтенантом. В 1749 году полк разместился в Зимнем дворце, и с тех пор все наши предки связаны с Петербургом. Интересно, что дворянские гербы всех лейб-компанцев были похожи. На всех гербах с правой стороны щита размещено на черном поле золотое стропило (перевернутая буква V) с изображением трех зажженных гранат между тремя серебряными звездами «яко общий знак… верно оказанной верной службы и военной храбрости Нашей Лейбкомпании». На левой стороне щита размещены фигуры в соответствии с фамилией владельца. Например, у Вороновых – вороны, у Кузнецова – молоты, у Лучкова – лук. На нашем гербе Гребенщиковых изображено три гребня. В верхней части герба у всех гренадеров-дворян вместо обычно изображаемого европейского шлема имеется лейб-компанская шапка со страусиными перьями, а по сторонам шапки – два черных орлиных крыла и на каждом по три звезды. Общий девиз лейб-компанцев, начертанный внизу, - «За верность и ревность».
Мой папа видел этот герб только в черно-белом цвете, то есть таким, как он изображен в гербовнике, составленном, кстати, тоже нашим родственником С.Н.Тройницким в 1915 году. В 1978 году я послала черно-белый герб брату Игорю в ГДР, где он тогда работал, и технический рисовальщик института сделал цветное изображение. Так что теперь и у нас есть свой цветной герб!
У папы было пять сестер - Анна, Ольга, Мария, Наталия и Александра. Их судьбы мне не вполне известны, но кое-что рассказать можно. Будучи в Ленинграде, кажется, в 1968 году, я познакомилась с интереснейшим человеком, Владиславом Михайловичем Глинкой. Это был старенький ученый, пенсионер, бывший сотрудник Эрмитажа. Он мне поведал историю, которая проливает свет на обстоятельства смерти Александры и Натальи.
В конце 1920-х годов папина сестра Александра Яковлевна вышла замуж за страстного коллекционера книг и живописи Александра Александровича Труханова. А познакомилась она с ним на почве общего интереса к старине, поскольку сама Александра работала в Эрмитаже хранителем предметов гардероба императриц, княгинь Юсуповых, графинь Шереметевых и прочих титулованных особ. Жили они в перестроенной квартире деда, Якова Александровича по адресу ул. Радищева, 32 (улица Рождественская до 1935 года). Вместе с ними в квартире проживала и другая сестра, незамужняя Наталия Яковлевна, служившая где-то медсестрой. Мне запомнилось тогда, что В.М.Глинка противопоставлял скромности Наталии экспрессивность Александры, «кичившейся», по его словам, генеральским чином своего отца.
В конце 1930-х годов В.М.Глинка несколько раз бывал у них в гостях по вопросу то ли редких экслибрисов, то ли каких-то книг или старинных карт. Он рассказывал, что в доме стояла очень старая, красивая и массивная мебель, все простенки занимали стеллажи с книгами.
В 1942 году, во время блокады Ленинграда, все трое умерли от голода. Когда же об этом узнали в Эрмитаже, то Владислав Михайлович с сотрудницей пошли к ним на квартиру с целью осмотра и перевоза в Эрмитаж ценнейшей библиотеки Трухановых. Войдя в незапертые двери, они увидели полный разгром: мебели не было, а пол во всех комнатах усеян толстым слоем разорванных книг без обложек. Видимо, обложки отрывали, используя их в качестве дров. Мебель, скорее всего, вынесли с той же целью. Больше всего поразило гостей огромное количество испражнений на полу, прямо на книгах, будто кто-то умышленно выказывал тем самым пренебрежение к старому режиму. «Если бы библиотеку и мебель просто растащили на топку, - говорил Владислав Михайлович, - я бы не удивился, тогда многие квартиры взламывали. Но чтобы так надругаться над книгами! Это было выше моего понимания!».
Мы расстались с В.М.Глинкой, обменявшись адресами и телефонами. Потом, к сожалению, я потеряла записку с его адресом. Только через несколько лет удалось снова заполучить адрес Глинки. Мы договорились встретиться в Ялте, куда он должен был приехать по путевке, но внезапная смерть Владислава Михайловича прервала наши связи. Так я больше ничего и не узнала, хотя он обещал поискать для меня дополнительные сведения о Гребенщиковых.
Теперь расскажу подробнее о папе. После окончания Полоцкого кадетского корпуса моего отца приняли в Николаевское Кавалерийское училище, что и предопределило его дальнейшую судьбу: отныне вся служба его была связана с кавалерией. Я часто себе представляла, как папа несется впереди своего отряда на коне, размахивая шашкой, наподобие Чапаева в кино. Само слово «кавалерия» представлялось мне каким-то благородным, гордым и в то же время таинственным, ведь слово «кавалер» тоже происхошло от кавалерии. Будучи уже взрослой, я узнала, что первым теретиком военного дела пролетариата о кавалерии был Фридрих Энгельс, который даже написал для британской энциклопедии статью о кавалерии. Я несколько дней специально ходила в библиотеку переписывать из полного собрания сочинений Маркса и Энгельса эту работу.
А потом папа получил назначение в лейб-гвардии Драгунский полк, который размещался в Петергофе. Командиром полка в то время был граф Федор Артурович Келлер. Отец им восхищался, вспоминал о нем, как отважном и бесстрашном офицере. Впоследствии отец посвятил ему одно из своих стихотворений, правда, написано оно было уже в 1932 году, когда самого Келлера не было в живых. Вот лишь несколько строк из длинного произведения под названием «Могучий всадник»:
Всю жизнь работал он для боя,
Бывал тяжел, не знал покоя;
Душой его был ратный строй,
Мечтою - конный, гордый бой…
Он счастьем боевым владел,
И гром побед - его удел!
Драгуны - это привилегированная часть кавалерийских соединений. Слово «драгуны» происходит от французского dragon – «драгун», буквально «дракон». Это название присвоено коннице, способной действовать и в пешем строю. В прежние времена под этим же названием понималась пехота, посаженная на лошадей. Полк был сформирован еще в 1814 году, имел немало славных побед на полях сражений. Отец хорошо знал историю полка и, будучи в эмиграции, написал несколько статей на эту тему.
Папа был влюблен в свой полк, как в женщину, как в маму. Каждый год 1 апреля по старому стилю, в день святых мучеников Хрисанфа и Дарьи, отмечался полковой праздник, и даже в Сербии папа всегда ездил вместе с мамой 1 апреля в Белград, куда съезжались сослуживцы. Наверное, их было немного, но эта дата неукоснительно праздновалась в нашей семье.
Шефом полка была великая княгиня Мария Павловна, и 1 апреля она приезжала в казармы Петергофа, где принимала парад в честь полкового праздника. Были годы, когда праздник проводили в Царском Селе у Екатерининского дворца. Тогда парад вместе с великой княгиней принимала императрица Александра Федоровна и Николай II.
Именитые гости, в том числе члены семьи Романовых, бывали в полку и в обычные дни. Папа говорил, что даже существует фотография, где он сфотографирован с великим князем Михаилом Александровичем во время каких-то маневров в тот период, когда князь был наследником престола, но у меня этой фотографии нет. К слову, папа, подписывая фото, писал «Великая Княгиня» или «Великий Князь» с большой буквы. Он всегда упоминал Романовых с заглавной буквы, даже в своих стихотворениях писал «Царь», «Император», «Князь». И это не просто формальность. Он присягал на верность Государю и в душе всегда оставался монархистом (теперь это можно сказать, теперь это даже модно). Честь и достоинство, верность присяге, офицерское слово и любовь к Отчизне всегда оставались главными чертами его характера. Может быть, это немного пафосно, но это правда. Я удивляюсь, как непреклонность и принципиальность уживались в нем с тонким лиризмом, ведь он не только писал стихи, но очень хорошо играл на фортепиано, умел танцевать, пел. До сих пор помню, как они с мамой вдвоем, а иногда вместе с бабушкой пели дома русские песни.
Отец служил в лейб-гвардии Драгунском полку командиром эскадрона. До 1902 года полк квартировал в Кречевицах, сейчас это пригород Великого Новгорода, там размещается авиационная воинская часть. Возможно, казармы и сохранились, но когда я там была, на территорию меня не пустили. С 1902 года полк переехал в Петергоф, точнее в Старый Петергоф - в западной части Петергофа. Там был построен военный городок, включавший казармы, офицерское собрание, плац, стрельбище, полковую церковь святых Хрисанфа и Дарьи. В полку ежегодно летом проводились маневры, учения, для чего в полном составе полк выезжал в разные места - под Лугу, в Красное Село. Иногда проводились игры, конкурсы, конные состязания. В будни кавалеристы тренировались в фехтовании, изучали топографию. В полку был собственный духовой оркестр, и нередко в офицерском собрании организовывались танцы. Полковые дамы приглашались на все сколько-нибудь значимые мероприятия.
Петергоф для отца стал второй родиной, и связано это, в первую очередь, с находящимся там Драгунским полком, а значит, с друзьями-сослуживцами, с офицерскими занятиями и отдыхом, прогулками по старинным паркам.
С какой любовью и бесконечной нежностью писал он в своем стихотворении «Петергоф» о мирной довоенной жизни в Петергофе! Последние строки - тихий стон русского человека в изгнании по утерянной Родине. Это стихотворение помещено в поэтической книжечке моего отца «Родина», изданной в Белграде в 1931 году, а написано по поводу встречи старых гвардейцев всех полков, размещавшихся в Петергофе - Драгунского, Уланского и Конно-Гренадерского.
Петергоф
(Гвардейскому Петергофскому гарнизону)
Сергей Гребенщиков.
Белград
Привет тебе, приют родной,
Наш Петергоф далекий!
Ты в нашей памяти живой
Оставил след глубокий.
Как много было там красот!
Большой дворец Растрелли,
Аллей столетних темный свод,
Гиганты сосны, ели.
И «Mon Plaisir», и пруд «Marly»,
И Верхний парк в сирени,
И моря синь – за ней вдали
Кронштадта смутны тени.
Фонтанов тихий, ровный плеск,
«Самсона» взлет могучий,
Ручьи, каскады, статуй блеск –
И брызг поток летучий!
Внизу концерт по вечерам –
Сам Варлих дирижером;
Вокруг букет нарядных дам
Щебечет нежным хором.
Из «Красного Села» корнет,
Гарцуя по дорожке,
С коня улыбкой свой привет
Шлет каждой встречной ножке.
Над морем «Бабигон» царит
Пленительной мечтою,
В нем о любви все говорит
Античной красотою…
А как приют наш был красив
Осеннею порою:
Спокойно спит морской залив
Под неба бирюзою.
Прозрачен воздух, тих и чист,
Летают паутины,
И медленно кружится лист
На желтые куртины.
Стихает парка дачный шум,
Все – в грустном увяданье,
И много навевает дум
Листвы златой шуршанье…
А парк зимой в снегу – седой,
Как в сказочной картинке:
Все ели – старцы с бородой,
В брильянтах все тропинки!
Устав от дачной суеты,
Укрывшись снежной шалью,
Спят все деревья и кусты
Под иневой вуалью.
Не слышно моря – льда наряд
Сковал его порывы,
Барашки в море не пестрят,
Затих прибой игривый.
Дворцы пусты – нет высших сфер,
Лишь Марса шумны станы –
Драгун и Конно-Гренадер,
Царицыны Уланы.
И утром средь пустых аллей
Проходят эскадроны.
Пугаясь строя лошадей,
Вздымаются вороны,
Но храбро шествует фазан
И смело скачет заяц,
Иль лапкой, точно в барабан,
Он бьет какой-то танец.
А наша чудная весна
С своею светлой сенью,
Как обаятельна она
Махровою сиренью.
И ночи белые… С какой
Волшебной красотою
Царит их призрачный покой
Над дремлющей землею.
С последним поездом корнет,
Вернувшись из столицы,
Уже встречал денницы свет
И пенье ранней птицы.
Живет учебный плац весной,
Летают эскадроны:
Гнедой и рыжий, вороной,
Земли лишь слышны стоны.
Нередко Император сам,
Чтоб отдохнуть душою,
Являлся здесь своим полкам
С державной простотою.
Все это было, как вчера,
Свежи воспоминанья.
Они нам красят вечера
Тоскливого изгнанья.
И живо в памяти встают
Красот минувших тени…
Так ясно вижу наш приют,
Так ясно слышу, как поют
Там соловьи в сирени…
Отец никогда не считал себя поэтом, даже стеснялся публичности, когда просили прочесть стихи. Он их писал для себя, для близких друзей и родных, посвящая детям, знакомым, сослуживцам. Я подозреваю, что в России он стихи вообще не сочинял, они стали рождаться только в эмиграции - от боли и страдания.
Я забыла упомянуть, что 14 сентября 1903 года, то есть сразу по возвращении из свадебного путешествия, отца направили на учебу в Николаевскую Академию Генерального штаба в Санкт-Петербург. Выпуск из Академии состоялся 7 мая 1907 года. У меня хранится папин серебряный значок выпускника Российской Академии Генштаба в виде двуглавого орла в лавровом венке. Он носился на правой стороне мундира. Папа гордился этим значком и, помнится, никогда не снимал его с кителя.
В июле 1905 года в Пернове (ныне город Пярну) родился первенец, мой старший брат Олег, а в 1912 году в Петербурге - брат Игорь. Оба названы в честь великих древнерусских князей-воинов, отметившихся в истории Руси славными боевыми победами. Папа по-другому и не мог поступить, ведь он был предан Отечеству, а воинскую доблесть почитал за высшее проявление патриотизма. Эта традиция продолжилась и у нас, детей. Я своего сына назвала Ярославом по имени русского князя Ярослава Мудрого (портрет князя всегда стоит в моей комнате), Олег - одну из дочерей Дарьей, так как она родилась 1 апреля в день полкового праздника гвардейских драгун, а Игорь дал имя своему сыну Рюрик.
По окончании Академии отец снова возвращается в лейб-гвардии Драгунский полк. Более трех лет последующей службы в родном полку - самое счастливое время. Так говорил отец.
Затем последовало новое назначение - в польский город Ченстохов в штаб кавалерийской дивизии. Олег вспоминал, что когда ему было 5 лет (
Олег записал по памяти и другой эпизод из его детства. Семья тогда уже жила на Дворцовой площади, в здании Генерального Штаба, где отцу выделили хорошую большую квартиру с окнами на третьем этаже, выходящими на арку перед Дворцовой площадью. В 1913 году страна праздновала 300-летие Дома Романовых, и мама с Олегом (Игорь был еще маленький и не помнит ничего) наблюдали торжественное шествие войск в парадных формах, касках и латах. Под окнами с 6 утра собралась вся гвардейская кавалерия - кирасиры, кавалергарды, уланы, драгуны, гусары, конногвардейцы, атаманцы, казаки, конвой Его Величества. Гвардейскую пехоту представляли Преображенский, Семеновский, Егерский, Измайловский, Павловский и прочие полки. Затем Николай II на площади объезжал и приветствовал всю эту армаду.
Я снова отвлекусь. Здесь надо сказать еще об одном человеке, без которого рассказ о нашей семье был бы не полон. Это Ольга Николаевна Тройницкая, родная сестра моей бабушки. Выйдя замуж за Михаила Ильича Миклашевского, она стала самой богатой родственницей нашего круга. В ее имениях в селе Белики Полтавской губернии, в Межигорье под Киевом, на даче «Высокое» Смоленской губернии собиралась многочисленная родня: Гребенщиковы, Тройницкие, Миклашевские, Зволянские. В моих альбомах хранятся десятки фотографий, сделанных в период летних дачных сезонов в имениях Миклашевских, и на всех – атмосфера благополучия и безмятежной жизни.
Летом 1914 года мама с обоими мальчиками (около 10 и 3 лет) и другими родственниками поехала на дачу Миклашевских в Межигорье, около монастыря на Днепре, выше Киева. Однажды вечером Олег в поле встречал маму, возвращавшуюся с покупками из Киева. Издали было видно, как мама и другие люди бегут и кричат: «Война, война началась!». Это было 19 июля 1914 года – Германия объявила войну России. Началась Великая Мировая война. Мирная жизнь закончилась.
На следующий день мама с мальчиками и няней уехала в Киев, чтобы оттуда добраться до Петрограда, но на прямой поезд билетов не было, а потом и вовсе отменили поезд в Петроград. На вокзале паника, мама в отчаянии, трое суток пришлось жить на вокзале в ожидании хоть какого-то поезда. Мама уже думала, что отца она больше не увидит. В конце концов, удалось взять билеты на Москву. В страшной тесноте с трудом добрались до Москвы, а потом до Петрограда, но папу они не застали, он уже выбыл со штабом в Псков. Это мама узнала из записки, которую отец оставил в квартире. Оставив Игоря с няней, мама тут же отправилась с Олегом в Псков и нашла его в штабе дивизии.
Формирование полка продолжалось несколько дней, и мама теперь могла видеть отца ежедневно. Жили в гостинице, папа в свободное время от службы катал Олега на своей военной лошади, чудесном, верном Дарлинге вокруг Псковского Кремля. По вечерам родители приходили на вокзал, где проезжающим эшелонам жители Пскова устраивали грандиозные торжественные проводы в предвкушении скорой победы русской армии. На фронт ехали, как всем тогда казалось, ненадолго, а потому с бравадой и помпой. Запомнился такой эпизод, рассказанный отцом. Однажды вечером через Псков прошел эшелон с французскими подданными (военнообязанными). Здесь было много петербургских парикмахеров; один из них, во французском кепи, усердно играл на трубе различные военные сигналы. Им тоже была устроена овация публикой.
В конце июля папа отвез семью в Петербург и через два дня, закончив все дела, вернулся в Псков с новым денщиком Анисимом Опискиным, который служил ему верой и правдой всю войну и последующие годы, вплоть до отъезда в эмиграцию. Из нашей семьи на войну ушел и родной брат моего деда Зволянского, Николай Эрастович, а также сыновья тети Оли Миклашевской - Илья и Константин.
Наступила осень. Чтобы не отапливать громадную квартиру на Дворцовой площади, мама с детьми перебралась в маленький домик в Царском Селе. Тревожная зима, обильный снег. Олег помнил гнетущие похороны лейб-гвардии стрелков и дяди Коли, полковника лейб-гвардии 1-го Стрелкового Его Величества полка Николая Эрастовича Зволянского, погибшего в одном из первых боев этой Великой войны. Его жена, тетя Соня (Софья Васильевна Зволянская, в девичестве Козлова) стала вдовой. У Игоря в эту осень было крупозное воспаление легких, и он едва выкарабкался.
Один стек с золотой головкой, деревянный, кажется, подарок к какому-то дню рождения. Другой – с серебряной головкой, из плетеной кожи с мягким металлическим стержнем внутри. Головка в виде морды хищника (вроде собаки), в зубах которого находится настоящая немецкая пуля. На головке выгравирована надпись: «25/10 – О деталях службы отца на войне мы, дети, знали очень мало. Среди семейных реликвий поныне хранятся два стека отца, оба достались по наследству братьям.
Хищник символизирует судьбу, перехватившую немецкую пулю, предназначенную папе во время руководимой им кавалерийской разведки. В то время отец служил в штабе дивизии. Разведывательный отряд, во главе которого был отец, попал под местечком Лауксарген в Восточной Пруссии под сильный обстрел, и разведчики спаслись благодаря хорошим лошадям, сумевшим перепрыгнуть широкую канаву. Папу вынес его верный Дарлинг. В стихотворении, посвященном боевому другу Дарлингу, папа вскользь упоминает этот эпизод. Кстати, этот конь прошел всю мировую войну с отцом, а, возможно, и участвовал в Гражданской.
БОЕВОМУ ДРУГУ
О, друг мой, Дарлинг, верный друг,
К тебе летят воспоминанья,
Мне здесь, в дни нашего изгнанья,
Так дорог о тебе их круг.
Со мной делил ты бранный пир,
Ты всю войну провел со мною.
Я знал: не выдашь головою,
В тебя твой верил командир.
Шутя, ты все преграды брал,
Ты был моею колыбелью,
Ты был покоен под шрапнелью,
Под пулей – только ухом прял.
Раз смерть, нас окружив врагом,
Сверкнула уж своей косою –
Один был путь нам – ров с водою,
Ты спас меня своим прыжком.
Погиб бы ты, погиб и я,
Мы были связаны с тобою
Судьбою нашей боевою,
Врагу не выдал ты меня...
Знаю, что в конце войны отца назначили командиром его любимого родного соединения - лейб-гвардии Драгунского полка. Судя по тексту стихотворения «Мой полк», драгунам не удалось участвовать в настоящих сражениях, они сидели в окопах, в резерве.
Как счастлив был, когда по царской воле
Я вновь обрел свой полковой мундир –
И, по несчастной нашей Русской доле,
Я был Царя последний командир…
Мне не пришлося грозною стеною
Вести мой полк в атаку на коне,
В окоп нас грязный спрятали с тобою,
И конный бой лишь грезился во сне.
В отсутствие папы семья жила обычной жизнью. Весна 1915 года начинается со светлого воспоминания Олега, который стал уже взрослым (10 лет!). Его впервые взяли в полночь к Пасхальной заутрени. Звоны, свет, крестный ход вокруг собора, торжественное пение. Разговенье. Пасхальные столы. Летом увлекались велосипедом, желтеньким, марки «Clivland». С тетей Натой Олег объездил все царскосельские и павловские парки. В этих поездках были встречи с царскими особами и казаками из конвоя Его Величества. Ездили в Баболово, где кормили слона булочками. Тетя Соня (вдова) и тетя Ната работали сестрами милосердия в госпитале под начальством фрейлины А.А.Вырубовой (Танеевой) и часто общались с императрицей.
Осенью мамой с детьми вернулась в Петроград в любимую всеми членами семьи квартиру на Дворцовой площади. А 26 октября (13-го по старому стилю) родилась я.
Олега отдали в частную передовую школу Веры Павловны Кузьминой, на Церковной улице за Тучковым мостом, и весной учительница Елизавета Николаевна во время экскурсии впервые назвала ему весенние растения и привила ему с того дня любовь к ним на всю жизнь. От этого периода и от прекрасной школы у Олега остались самые благодарные воспоминания.
В школе было так интересно, что жаль было уходить. Учительница преподавала о Древнем Египте так, что детям казалось, будто они сами там были. Посещали и таинственный Эрмитаж с мумиями, «читали» иероглифы, знали всех богов. В школе не полагалось никаких форм, никакой казенщины. Тетя Нина, окончившая консерваторию, водила племянника на концерты, и он дома садился за рояль, клал на пульт раскрытую приключенческую книгу с картинками и пальцами фантазировал на клавишах.
В 1916 году летом были с мамой на даче в Тарховке, куда папа наезжал раз или два. Оттуда было видно море. Прогулки с нашей любимой, но строгой «тетей» Варей, работавшей у нас кухаркой, а для меня и Игоря - заботливой няней. Игорь постоянно требовал ее внимания. Проснувшись, он садился на кровати, болтая ножками, и долго и нудно взывал: «Няня Ва-а-ря, оденьте меня!». Иногда Варя подходила и как-то умела уговорить его все-таки самостоятельно одеться. А если Олег слышал, как он взывает, то делал ему строго замечание, и Игорь его беспрекословно слушался. А вот на мои требовательные, невразумительные звуки няня Варя спокойно говорила: «Словечками, словечками!». Она удивительным образом меня понимала и делала все, чтобы я научилась говорить!
Олег писал, что в один из приездов отца они ходили вдвоем на экскурсию в Зимний дворец - по определенным дням он был открыт для лиц, имеющих разрешение на посещение. Олег запомнил смену караула у дворца в полдень, а у Александровской колонны стояли на часах четыре дворцовых гренадера в огромных медвежьих шапках. У пристани Адмиралтейства тогда пришвартовалась подводная лодка «Акула».
О революционных днях Олег пишет в своем дневнике следующее: «Тревожно, но с полным пока непониманием слежу за политическими вестями. Что-то плохо стало в стране с войной и внутри страны, в народе. Темные слухи о шпионах, предательствах, провокаторах. Двоюродная сестра Ирина пытается просветить меня о множестве политических партий, и кто есть кто. В середине 1916 года убит Распутин, но положение не изменилось, оппозиционные силы готовились к дворцовому перевороту.
1917-й год начался массовыми забастовками. В один прекрасный день – именно так для меня, мальчишки - совершенно неожиданно случилась Февральская революция: «Хлеба! Долой войну!». Отец все время был на фронте, и меня просветить не мог. А кругом одни обеспокоенные женщины, не обо всем говорящие при детях. Стрельба на Дворцовой площади. Из окон смотрю, как городовые прячутся на крышах Главного штаба и Министерства иностранных дел. Оттуда ночью стреляют вниз. В них тоже. Потом помню толпу перед окнами, качающую на руках с криками «Ура!» генерала Корнилова. Занятия в школах на время прекращены. На улицах толпы кричащих, ликующих, проклинающих, беспокойных. Стало голодно».
В марте Николай II отрекся от престола, власть перешла к Временному правительству, то есть оказалась в руках русской буржуазии. Большевистская партия, вышедшая из подполья, собирала силы для дальнейшего развития революции.
«Среди слухов и картин жизни, доходивших до меня, - вспоминал брат, - по письменному совету отца с фронта уезжаем на лето на юг к сестре нашей бабушки, на Украину. Ехали еще совсем по старинке - в купе I класса, в спальном вагоне, несмотря на то, что на платформах вокзалов кишели люди с винтовками, с мешками, и чувствовалось, что скоро прорвет нашу хрупкую улиточную скорлупу и закрутит-завертит в суровой реальности. Я знал пока Украину только по литературе, и мы действительно застали там еще гоголевскую старину: старосветскую помещицу, бабушку Веру Бернадскую, на хуторе в деревне Басы около Сум Харьковской губернии. Хутор был с огородами, липовой аллей, дивной березовой рощей. В старом, разваливающемся помещичьем доме жили родственники, приживалки. Кучер Фома правил парой лошадей. Тихий уклад старой жизни. А за оградой хутора: «Крестьяне волнуются»«.
Что произошло потом, как случилось, что отец вернулся в семью - не знаю. Последнее звание папы - генерал-майор. Видимо, в полку в конце 1917 - начале 1918 года был бунт. В стихотворении, посвященном Драгунскому полку, прямо сказано: «С тобою пережил я бунт военный в тылу - он обратил Россию в прах…».
Отец вернулся в штатской одежде - таким я его еще не видела, а вскоре мы переехали в Сумы. Повод был самый неожиданный. На войне папа одно время служил в одной дивизии с генералом П.Скоропадским, и тот, став гетманом Украины, попросил его поработать Сумским уездным старостой. (Сумы тогда входили в состав Харьковской губернии). Мы поселились на улице Псельской, 14, сразу за мостом, а вместе с нами бабушка, тетя Нина и сестра бабушки Аня Котляр - всего 8 человек. У нас была няня и еще какая-то прислуга. Папа налаживал мирную жизнь в Сумах. Олег пошел в реальное училище, в 3-й класс.
Позднее, находясь в эмиграции, родители не раз заводили разговор о жизни в Сумах. Помню, что чаще других произносилась фамилия Игнатьев. Он был помещиком, возглавлял какой-то местный союз или общество хлеборобов и постоянно старался отцу навредить в установлении порядка. Помещики преследовали свои корыстные интересы, не думая о будущем страны, и папа возмущался их поведением, говорил, что из-за революции и анархии даже интеллигентные люди, не говоря уже о малограмотных крестьянах, потеряли всякое чувство долга и порядочности. К тому же, в уезде стояли немецкие войска, введенные еще до прихода Скоропадского к власти, то есть враги, против которых папа воевал все предыдущие четыре года.
По этим разговорам родителей, воспоминаниям бабушки и тети Нины, а также по записям в дневнике брата Олега, я составила себе такую картину. Пыльное лето 1918 года. Каждый день в храме на Соборной улице проводятся службы, где диакон поет громоподобным басом. По улицам гуляют немцы в военной форме, в деревнях какие-то забастовки крестьян, куда папа выезжает на служебном автомобиле. Его часто нет дома: он то в Киеве у Скоропадского, то в Харькове у начальства. Мама и бабушка постоянно возятся с нами, а тетя Нина, благодаря своему неутомимому деятельному характеру, развесила объявления по всему городу о наборе учениц для обучения вокалу и даже нашла несколько желающих. Одновременно ей удалось устроиться преподавателем пения в Сумскую музыкальную школу.
В октябре 1918 года я сильно заболела. Мама, когда я была уже большой, рассказывала мне об этом событии, не упоминая о собственном отчаянии. Наступили самые страшные дни моей болезни. Рядом с мамой сидели растерянные мальчики, няня стояла около меня. Все молчали, потеряв всякую надежду, уже ничего не предпринимая, и ждали. Больше всего пугало, что я замолкла, больше не плакала, не стонала. И тут появился папа – не пил, не ел, не спал, взял меня и, не спуская с рук, часами носил свою дорогую дочурку, тихонько уговаривая меня улыбнуться. И я улыбнулась!
В ноябре в городе появились гайдамаки, на заборах - листовки с воззваниями Петлюры. У нас на квартире обыск, украли папину коллекцию старинных монет, отец ночевал где-то у знакомых, а потом и вовсе пропал. Мама успокаивала всех, уверяя, что он в безопасности. Кто-то из местных помог маме устроиться на работу в земскую управу, что спасло нас от голода, но не спасло от болезней. Вся семья переболела «испанкой», а жившая с нами сестра бабушки Анна Николаевна Котляр умерла от рака. Олег впоследствии вспоминал, как он, 14-летний подросток вместе с 60-летней бабушкой пробивался сквозь страшную пургу на кладбище заказать могилу. От страшной «испанки» - эпидемии гриппа, что косил людей тысячами, нас спас местный врач-гомеопат Дюков.
Несколько лет назад я узнала, что в начале века, то есть именно в 1918-1919 годах от «испанки» умерло около 50 миллионов человек. Ее жертвами стали в Одессе актриса Вера Холодная, в Париже - поэт Гийом Аполлинер. Лечили этот грипп чем придется - согревающими компрессами, полосканием рта, камфарой. Нам же невероятно повезло. До революции в Харькове существовало гомеопатическое общество, и одним из его активных деятелей был врач Евграф Яковлевич Дюков, который, к счастью, в это время жил в Сумах. Первым заболел папа, еще до своего отъезда, но он довольно быстро встал на ноги, а вот нас всех заразил. Уже без отца мы лежали покотом, вместе с нами и няня, еду нам готовила местная девочка 14 лет, она же и ухаживала за нами, выполняя наказы доктора Дюкова.
В декабре тетя Нина перебралась в Одессу, там же очутилась и другая сестра моей мамы - тетя Ната. Они поселились в доме одной из многочисленных сестер Тройницких. Тетя Нина и там умудрилась найти себе учениц по вокалу. Туда же после долгой и опасной дороги отправился отец и 31 декабря встречал новый, 1919-й год среди родных людей. Он рассказывал, что генеральские погоны и ордена прятал в сапогах при проверках на дорогах. Кстати, у папы было три ордена: два Владимира с мечами и Анна на шею.
Мы остались в Сумах, где власть менялась с удивительной быстротой. Из Одессы папа отправил телеграмму в Ростов на Дону с просьбой о зачислении в Добровольческую армию. Ответ шел очень долго, телеграф не работал, и телеграммы шли почтой 3-4 недели. В это время началась эвакуация французских моряков из Одессы, и папа отправился вместе с ними в Константинополь. Очутившись на острове Халки и увидев жизнь русских эмигрантов, он тут же сел на пароход, идущий в Новороссийск, и в апреле явился на службу в штаб Кавказской армии.
На фоне мелких событий жизни нашей семьи приближалась к концу многовековая историческая эпоха царской России. С Февральской Революции многих людей история предала забвению, многих выплеснула на пьедестал – временно или навечно, заслуженно или ошибочно. Были русские и иностранные военные планы и действия в раздробленных частях русской армии по всей территории России с целью освобождения из-под ареста царя и членов его семьи. Были и Сибирь с белочехами, и Колчак – временный правитель России. Временное правительство спешило вывезти Романовых из Царского Села, где бушевали страсти буржуазных вождей и нарастало возбуждение солдатско-рабочих масс, в более безопасный район. Поручено это было А.Ф.Керенскому. Считалось, что перевоз царя куда-нибудь в Центр или на Юг через бушевавшую рабоче-крестьянскую Россию - предприятие неосуществимое. Остановились на Тобольске. Город достаточно удаленный от центра, с этим же был согласен и архиепископ Гермоген, так как в Тобольск он был уже при «февральской демократии» назначен В.Н.Львовым. Население в городе тоже подходящее: больше ремесленников и мещан, изрядное число купечества и чиновничества. Кажется, что город отрезан от внешнего мира, но на случай необходимости выезда бежать можно без особого труда и риска по речным путям, а зимой по хорошо наезженным трактам к главным сибирским городам. И губернатора дом в Тобольске достоин поселения гостей такого ранга. Многие были не согласны с вывозом царской семьи в Сибирь, а не на Юг, откуда все другие августейшие особы спаслись. До глубокой старости слышал Керенский упреки за это решение от русских и иностранцев.
Через много лет в эмиграции родная сестра Керенского, Анна Федоровна, порвавшая с ним отношения (по ее словам) и жившая с сыном и дочкой в Югославии, приготовит мне к свадьбе ею самой вышитую очаровательную подушечку - на белом полотне декоративные крупные васильки и колосья.
В архивах отца я нашла на пожелтевшей от времени бумаге стихотворение, вырезанное из русской газеты, напечатанное в эмиграции неизвестным мне автором в первые годы жизни беженцев за границей со старым правописанием.
В Екатеринбурге
За частоколом – двор купца Ипатьева, -
Безрадостный, неласковый, чужой…
Царевна в стареньком коротком платьице
По мокрым камешкам шла тихо за водой.
В весенних лужицах плескались утки,
А в палисаднике, где мокнул желтый снег,
Несмело расцветали незабудки
И на скамье лежал царицын мех.
А рядом, позабытый старшею княжною,
Лиловый томик пушкинских стихов…
Царевна с младшею любимою сестрою
Следили за узором облаков.
Звонили Господу в недальнем храме,
По лужицам бродила детвора –
Смотрела с любопытством жадными глазами
На частокол забытого двора.
А старые, как на погост, крестились
И целовали гвозди у досок…
Царица в тихой спаленке молилась
И пел княжны звенящий голосок…
После приезда в Советский Союз в 1960 году, через год работы, после чего мне полагался отпуск, я поехала к сыну в Свердловск. Однажды с моей хорошей знакомой еще по эмиграции в Чехословакии мы вдвоем решили пойти посмотреть хотя бы со стороны исторический дом, в котором были расстреляны члены семьи царя и он сам. Жутковато мне, русской эмигрантке, у которой отец был монархистом, было подходить к этому «памятнику». Издали мы увидали массивные сплошные ворота и забор, не просто закрытые, но даже с замком или какой-то скобой, висящей у перекрытия. Но что совсем поразило меня, это то, что идущая перед нами деревенского вида старушка перешла на другую сторону прямо к воротам, перекрестилась, как мне показалось, и приложилась губами к железному замку на воротах. Затем вновь перешла на нашу сторону и скрылась за углом. Такого потрясения, которое я при этом пережила, я до сих пор не знала.
В той же тайной папке с политическими стихами моего отца была и такая записка: «Из английской книги Вел. Кн. Ольги Николаевны почерком Государыни Императрицы Александры Федоровны выписаны два стихотворения на отдельных листочках. Найдено после убийства». Эта записка с двумя переписанными стихотворениями лежала вместе со стихотворением «В Екатеринбурге». Вот эти стихи.
Перед иконой Богоматери
Царица неба и земли
Скорбящих утешенье
Молитвы грешников внемли
В Тебе надежда и спасенье
Погрязли мы во зле страстей,
Блуждаем в тьме порока…
Но наша Родина… О, к ней
Склони всевидящее око.
Святая Русь, Твой светлый дом
Почти что погибает.
К Тебе, заступнице, зовем –
Иной никто из нас не знает.
О, не оставь своих детей
Скорбящих Упованье.
Не отврати своих очей
От нашей скорби и страданья.
Молитва
Пошли нам, Господи, терпенья
В годину буйных, мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейства ближнего прощать
И крест тяжелый и кровавый
С Твоею кротостью встречать.
И в дни мятежного волненья
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимый, страшный час.
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться крепко за врагов.
Вместе с папкой хранится личная отцовская икона, с которой он не расставался ни в дни войны, ни в эмиграции.
Глава 2. Отъезд в эмиграцию
Всю свою взрослую жизнь, размышляя о годах Гражданской войны, я задавалась вопросом: как отец мог воевать против русских, будучи в армии Деникина? Об этом я постоянно спрашивала братьев, но они тоже не могли дать вразумительный ответ. Находясь в эмиграции, отец всегда говорил, что он присягал царю, и ни красным, ни белым не служил. Как же согласовать это утверждение со службой в Добровольческой армии? Да, возможно, он не участвовал в боевых операциях, а, например, занимался поставками фуража для конницы, но все же папа носил военную форму и подчинялся приказам вышестоящих по званию…
Мы все в нашей семье, и братья, и я, и мама, и даже тетя Нина с бабушкой, верили каждому его слову, так как не было случая упрекнуть отца хоть в малейшей лжи. Его принципиальность и честность были для нас эталоном порядочности, и потому мы нисколько не сомневались в правдивости его слов, когда он говорил, что ни белым, ни красным не служил. Кому же он тогда служил? Ведь отречение императора, которому он присягал, состоялось еще в марте 1917 года?
Объяснение может быть только одно. Отец служил Родине, России, он понимал эту службу по-своему, как ребенок понимает только любовь матери и верит только ей, даже не давая ей обещаний любить. Из этой любви он черпает силы, в соответствии с этой любовью он находит выходы из сложившихся ситуаций, совершает поступки и произносит какие-то слова. Да, слова и поступки ребенка тоже иногда могут идти поперек принятых в обществе норм поведения, могут быть возмутительными и, на первый взгляд, нелогичными. Так и деяния отдельного человека, и даже целого народа, особенно в период смуты, выглядят для постороннего глаза предосудительными, но иначе этот конкретный человек и этот народ поступить не могут. Потому что все вершится по одному и тому же закону - закону Любви! Я уже не говорю о православной вере и остром чувстве справедливости, свойственном русским людям.
Вспоминая отца в годы эмиграции, я теперь отчетливо понимаю его тоску по России, тоску огромную, как небо, как океан. Ведь это тоже любовь, только очень и очень грустная, безответная, невысказанная. Вероятно, потому он и начал писать стихи, обращаясь к России. А так как послереволюционной, Советской России он не знал, то и представлял себе ту Родину, которую запомнил. Вот еще одно стихотворение, написанное им до 1931 года.
РОДИНА
Сергей Гребенщиков
Русь необъятная,
Всем непонятная,
Вечно жива ты во мне;
Родина милая,
Свято-любимая
Грезится часто во сне.
Дали лиловые,
Степи раздольные,
Речки в тенистых брегах;
Ива плакучая,
Липа пахучая,
Тополь в весенних серьгах.
Боры сосновые,
Рощи дубовые,
Борозды черной земли;
Рожь колосистая,
Нива цветистая,
Вьется проселок вдали.
Мазанки белые,
Вишенки спелые,
Чудной Украйны плоды;
Ночи душистые,
Звезды лучистые,
В лунном сияньи сады.
Села широкие,
Храмы высокие,
Купол с блестящим крестом;
Слышу весенние
Звоны вечерние
Русским Великим постом.
Слышу далекие,
Грустные, звонкие
Песни крестьян-косарей;
Крик отлетающих,
В небе мелькающих
Летних гостей – журавлей…
Вижу станичную
Ширь безграничную,
Тихие Дон и Кубань;
Долго здесь братские
Сотни казацкие
Дрались за Русскую грань.
Старцы обители –
Веры хранители
Грезятся в Волжских лесах;
Дебри сибирские,
Дали Памирские,
Тигры в безмолвных тайгах…
Солнце рождающий,
В солнце сверкающий
Млеет ленивый восток;
Ночи прохладные,
Звезды громадные
Смотрятся в мутный проток.
Грезятся горные
Дали узорные
В блеске их снежных вершин;
Речки бурливые,
Станы сонливые
Горцев, грузин, осетин.
Крым расцветающий,
С морем играющий,
Розы, цветы и цветы…
Родина дальняя
Многострадальная,
Сколько в тебе красоты!
По названию первого стихотворения «Родина» папа решил так же назвать и свой поэтический сборник. Я храню эту маленькую книжечку, которая шлет мне привет из далекого прошлого. Так и кажется, что папа машет рукой…
В середине июля Добровольческая армия, в штабе которой находился и генерал Гребенщиков, приближалась к Сумам. У кого-то из местных большевистских деятелей возникла идея взять маму в заложники, чтобы не допустить занятия города деникинцами. Слава Богу, предупрежденная добрыми людьми, мама вместе с Олегом успела скрыться на несколько дней – до прихода Добровольческой армии.
1 августа, как рассказывал отец, войска Деникина вошли в город, и мы, наконец, увиделись папу после долгих семи месяцев неизвестности. Правда, побыть с нами в Сумах отцу удалось совсем недолго, ситуация на фронте изменилась, и Деникин с армией оставил город под натиском Красной армии. Папа ушел с войсками и, чтобы вновь не подвергать семью опасности, договорился, чтобы нас перевезли в Харьков.
«Папе удалось нам достать отдельный маленький вагон 3-го класса, – вспоминал Олег, – куда набили наши сундуки, чемоданы и корзины, и сами разместились. Вместе с нами поехал и служивший у отца бессменно с 1914 года его денщик Анисим. Мы – три женщины с тремя детьми (самой маленькой 4 года) – поселились в харьковском отеле «Астория»«.
Тут вспыхивает моя собственная память. Вот первое воспоминание. В то время, даже в городах, было еще мало автомобилей, и каждая проезжающая машина вызывала сенсацию у пешеходов. Балкон нашего номера в «Астории» выходил на большую, может быть даже главную улицу Харькова, и по ней иногда проезжали машины. Заслышав издалека характерные гудки – из трубки и резиновой груши – я выскакивала на балкон, хваталась за перила, которые мне были вровень с головой, и орала на весь город: «Мазь-Мазевский зедит!». Это в переводе с детского выговора значило, что приближается эскорт машин генерала В.З.Май-Маевского, толстого и противного. Он был назначен Деникиным в соответствии с его «московской директивой» командующим одной из основных армий военных сил Юга России, а именно Добровольческой армии. И хотя эта армия на мой детский слух звучала приятно – «добрая армия» - но мое восторженное приветствие сопровождалось обычно фразой, которую произносил кто-нибудь из взрослых, кто выходил со мной на балкон держать меня за воротник: «Злой гений армии…». Я не понимала, что это значит, но сверху внимательно старалась рассмотреть в открытой машине, нет ли у генерала за спиной черных сложенных крыльев, как бывает у падших, то есть «злых» ангелов. Непривычные к машинам пешеходы часто лезли прямо под колеса при переходе улиц из любопытства, шоферы все время сигналили, а я в восторге аплодировала, уверенная, что это делается только для моего удовольствия.
Второе харьковское воспоминание было вполне мирным, семейным. Как-то я шла с кем-то за руку по улице, и только мы свернули за угол, увидали, что в нескольких шагах от нас идет нам навстречу моя бабушка. В руках она держала мой родной, любимый эмалированный ярко-голубой молочник, в котором только для меня доставали где-то за городом немного молока. Этот молочник, проехав из самого Петрограда до Белграда, еще многие годы жил с нами и радовал меня, вот и теперь мне приятно вспомнить его!
Затем было наше путешествие из Харькова, долгая стоянка в Новочеркасске, потом в Ростове на Дону. Папа опять неизвестно где. Почти у всех нас цинга, десны кровоточат. Появляются вши в белье – кошмар мамы, которая сутками только и занимается тем, что старается нас от них избавить. В этот период зародилась семейная присказка, которую я несколько раз в день повторяла: «на семь цясти», так как все, что предназначалось мне, я требовала делить на семерых на всех нас. Даже теперь, когда что-нибудь надо делить, я обязательно говорю: «на семь частей».
Из Харькова мы, правда, ехали уже в теплушке с печкой «буржуйкой» в страшную зиму и голод. На стоянках, с риском отстать от поезда, взрослые бегали красть на топливо шпалы, чтобы не замерзнуть. Вокруг бушевала эпидемия сыпного тифа, но нас, к счастью, эта беда миновала. Папа появился и опять куда-то уехал. Тяжелые, но яркие страницы жизни. В дороге нам помогал едущий с нами милый человек – папин денщик Анисим, прошедший с ним всю войну с 1914 года. Слабо сказать, что дядя Анисим нам помогал, он нас буквально спасал. Спасибо тебе, добрый человек, счастья твоим потомкам!..
Вскоре после возвращения в СССР я побывала на сеансе кинофильма «Бессмертная песня». По сюжету солдат-музыкант должен был наладить работу музыкальной школы в кубанской станице Старощербиновка. Но в фильме он не доехал, по дороге в соседней станице был убит куркулем. А вот мы добрались до Старощербиновки. Помню въезд в ворота двора крестьянина Чапурки, где мы и остановились. В повозке, в которой перевозили наш багаж, на самой верхушке, на вещах, посадили меня. Не сомневаюсь, что место, выбранное для меня на повозке, было вполне безопасно. Однако при повороте лошади с улицы к дому повозка все-таки немного наклонилась, и в эту секунду я так испугалась, что вывалилась и полетела вниз. В то мгновение я уже видела себя со стороны: и что я белой шубке и капоре, а как ярким бликом озарилась вокруг и улица, и во всю ширь открытые ворота, и огромный пустой двор, уходящий вдаль, и далеко передо мной внизу лошадь, и мое собственное высокое положение над землей. Оказалось, что ничего страшного не случилось, я даже не ушиблась.
Говорят, хозяина я в первую минуту очень испугалась – огромного роста, с буйной длинной бородой, в огромной папахе, с рокочущим голосом и вечным кнутом в руке. Но, как часто дети и звери, интуитивно я сразу почувствовала в нем беспредельную доброту. При моих капризах или непослушании он грозил мне кнутом и рокотал: «А этого, модистка, хочешь?». При этом я заливалась смехом, бежала к нему и тыкалась головой ему в колени. А стал он звать меня модисткой потому, что однажды на девственном снегу я палочкой нарисовала склонившуюся на бок печатную букву «П», позвала дядю и показала ему, какого бравого казака я нарисовала. Он рассудительно спросил:
- Где же казак? - Я сделала в воздухе руками такое движение обобщения, будто обрисовала туловище человека, и сказала:
- Ну, видите, как этот казак лихо заломил папаху! - Тут он повертел в сомнении головой, показал глазами на кнут и изрек присказку, которая еще долго держалась в нашей семье:
- А этого, модистка, хочешь?
Забавно, что я поняла значение слова «модистка» только через много-много лет, и то случайно. Однажды жена какого-то нашего большого артиста, попав за границу и находясь в первое время там без заработков, открыла небольшой магазинчик дамских шляп, но сама она была такой красавицей, что надень ей на голову хоть кастрюлю, все равно красиво. Покупатели мерили скромные ее изделия, но они им не нравились, вот-вот уйдут, ничего не купив. Тогда сама хозяйка надевала одну из шляп, и покупательница, соблазненная такой красотой, покупала именно эту шляпу, веря, что шляпка украсит и ее. После этого я узнала значение слова «модистка».
В Старощербиновке зима, жуткие морозы до 30°, снег в полтора метра. Засыпанные почти по крышу, жили всемером в казачьей мазанке в одной комнатенке у крестьянина Чапурки. Взрослых членов семьи пугал призрак, и даже уже далеко не призрак, а вполне реальный страх за нас, за детей. Со всех сторон наступала эпидемия тифа. Голод. Уборных нет, цинга. Последние деньги таяли. Тетя Нина Зволянская нас покинула. Как активная натура, она не вынесла бездействия и поехала в Ейск наниматься куда-то машинисткой. Страшно разминуться нам с ней, ведь кроме нее из нас никого трудоспособных нет. Бабушка старенькая, а мама занята нами. Олег еще не такой работник, чтоб конкурировать с настоящими работягами. Одна надежда на папиного денщика. Мы называли его, конечно, дядя Анисим, и, как и к няне, обращались на «вы».
Отец нас оставил одних, уехав в армию Деникина. Долгое время от него не было вестей. Наконец, нашему безвольному пребыванию в Старощербиновке пришел конец. Однажды от папы пришла телеграмма: «Выезжать всем в Новороссийск». Всем, это бабушке, тете Нине, маме, мне, Олегу, Игорю. К счастью, Анисим тоже причислял себя к слову «все». Появилась тетя Нина и, видимо, не без забот дяди Анисима, который каким-то таинственным образом не порывал также и связи с нашим отцом. Откуда-то взялась теплушка, которую прицепляют к железнодорожному составу. Едем рывками, в пути часто подолгу стоим в чистом поле; населенные пункты, черные от кишащего на перронах народа, пролетаем без остановок. Незабываемые морозные утра, блеск солнца. Из труб мазанок с соломенными крышами дымы уходят прямо в небо, не колыхаясь. Говорят, на станциях грабят. Кругом заснеженная степь и глубокий снег.
1920-й год. Страшный год эвакуации, когда мы потеряли Родину. В феврале началось, очевидно, мощное наступление красных. Папа решил уезжать вместе с нами, но надо было добраться до Новороссийска. В конце 1919-го и самом начале 1920 года еще не было массового бегства на кораблях, которое началось к концу марта, когда мы были уже в Сербии, так что были избавлены от нечеловеческих поступков отчаявшихся людей, потерявших свой человеческий облик. Голод. Слухи. И не только слухи, что всех бывших царских офицеров арестовывают и обычно ликвидируют, не разбираясь.
Продолжительная остановка в Екатеринодаре. Пришел осведомиться о нашем состоянии военный, представился, как полковник Косолап. Сообщил, что красные наступают. Только расстроил бедных трясущихся женщин, ускорить движение состава мы все равно не могли. Видимо, он дал какие-то инструкции Анисиму от папы.
И вот, наконец, мы вползли на железнодорожную станцию в Новороссийске. Мама, напуганная Ходынкой, всегда беспокоилась за нас, детей, чтобы мы не попали в большую толпу народа. Вот и теперь ни Олега, ни Игоря из вагона не выпускала. Остались жить в отцепленной от состава теплушке на запасных путях. Жуткие ветры буквально катали по рельсам целые составы. На море буря, вагон весь обледенел. Это дула знаменитая бора, норд-ост. Едва согревались у печурки в вагоне. Мама потом говорила, что я не выдерживала на одном месте около печки, а чуть отходила от нее, ручонки так замерзали, что я плакала. Жизнь дошла до предела. Голод. А папы все нет...
Дальнейшие события хорошо описаны в дневнике Олега:
«…Простояв несколько дней в порту, последний раз с помощью Анисима грузимся на большой, не то австрийский, не то итальянский пароход Триестского Ллойда «Габсбург», прямо в трюм. Чувствую, что мы уже попали в какой-то роковой поток страшного года эвакуации, бегства, когда мы теряли Родину. Об отце никаких вестей. Я старался стать на папину точку зрения: «я присягал царю, ни красным, ни белым служить не буду!». Но что это значит в практической жизни? В стране или белые, или красные, а царя нет. При каждом очередном прощании с нами, когда неизвестно было, встретимся ли опять, папа нам говорил: «Не забывайте Родину, не забывайте, где ваш народ». Но сам-то папа в течение всего этого беспокойного времени ведь где-то бывал, что-то делал, о чем мы не знаем, но что он считает правильным и нужным.
Военное командование нашего транспорта почему-то было английское. Большинство пассажиров – русские беженцы, много военных, английские солдаты. Папы все нет, а среди своих родных я старший мужчина, вот уж правда – «горе 15-летний капитан». Пароход явно готов к отплытию. Я стоял на палубе и все глаза проглядел, ожидая, что вот-вот появится силуэт отца. Внутренне мечусь: высаживать ли своих со всем багажом опять на берег, пока еще есть несколько минут, и трап – последний путь на берег – еще не убран, или папа еще успеет, или… Нет, такого ужаса, как уехать без папы я себе не мог и представить. Только не это!
За 10 минут до отправления «Габсбурга», в предвечерние часы появляется отец в генеральской форме с двумя чемоданчиками в руках и присоединяется к нам. Какое душевное освобождение! Вместе! А его любимая Аленушка (первый вопрос отца: «Как Аленушка?») уже давно спит, разморенная давно не испытанным теплом, заброшенная в какую-то багажную сетку, вроде гамака».
Так мы покинули Родину. Отцу даже в голову не могло придти, что он прощается с Родиной навсегда. Даже многие годы спустя, перечитывая некоторые его поздравления родным или знакомым, последней фразой почти всегда было «надеюсь» или «будем верить» или «Бог даст», что следующий новый год мы будем уже встречать на Родине. Некоторые из этих открыток лежат у меня. И я, и братья, и даже мама и тетя дождались возвращения в Россию, а вот папа и бабушка остались лежать в чужой земле…
Ровно через 45 лет, отметив свой полувековой возраст, я решила воспользоваться профсоюзной путевкой «выходного дня» и поехать в Новороссийск. Компания из сотрудников исследовательского института эфиромасличных культур в Симферополе, в котором я работала, подобралась дружная, преимущественно молодая и веселая. Центром коллектива был наш сотрудник, фотограф – его фотокарточка юного бойца висит в коридоре Института на доске ветеранов войны. Он ехал с нами в Новороссийск с твердым намерением найти свою землянку, свой окоп, место своего орудия на участке «Малой земли», где он воевал, чтоб восстановить в памяти события, помянуть павших друзей.
Для меня поездка в автобусе представляла одно удовольствие. Я люблю жизнь на колесах, привыкла к ней в командировках по Словакии, и могу сидеть в машине сутками. В Новороссийск я хотела попасть не только для того, чтоб увидеть новые для меня места. Из этого города моя семья покидала Родину, отправляясь в эмиграцию, в полную тревожную неизвестность. В автобусе меня неотступно преследовала, как припев, фраза, которой начинался дневник моего старшего брата Олега, в котором он впоследствии описывал эти тяжелые для нас дни: «1920-й год. Родной Петроград далеко…». Мы катились по Крыму, но мне было уже не пять лет, как в те далекие дни, а пятьдесят!
Прибыв в Новороссийск, я, конечно, старалась не отстать от группы и вместе со всеми перемещалась по запланированному маршруту. Мы переезжали от сопки к сопке в поисках фронтового окопа нашего ветерана-фотографа, но все мои мысли и чувства стремились к заливу, к причалам у выхода в открытое море, которых теперь стало несметное множество - у какого из них стоял «наш» пароход? Стояла холодная осень, дул довольно сильный норд-ост, как тогда, в день нашего прощания с Родиной. Жуткие сизые облака сползали с Мархотского перевала. Думаю, что ноябрь (сейчас) и февраль (тогда) не сильно различаются в Новороссийске по погоде.
На третий день экскурсии мне удалось ускользнуть из поля зрения друзей. Я бродила по бухтам, причалам, мысленно разговаривая с папой, мамой и бабушкой. Мне хотелось, чтобы все, что меня окружает, вся атмосфера помогли мне проникнуться мыслями и чувствами, которые владели в те давние дни самыми дорогими членами моей семьи. И когда я, наконец, оказалась одна на набережной, почти у причала, то судьба будто хотела подыграть мне и прокрутила передо мной реальную сцену отчаливания и удаления в море огромного, современного белоснежного лайнера.
Под вечер хотела купить открытки с видом Новороссийска, чтобы повесить у себя дома, но ничего подходящего не нашла. Пришлось приобрести грампластинку с песнями о «Малой земле», на конверте которой был запечатлен вид всего побережья города с двумя берегами – на других открытках были только отдельные здания и памятники. Пластинку, вернувшись домой, отдала, а цветное фото оставила себе, обрезав весь остальной текст. Привезла еще на память кусочек мергеля и щепотку новороссийской земли в мешочке, пополнив свою коллекцию, где уже имелись вулканический пепел, титановый черный песок с Тихого океана и прочие «сокровища» из предыдущих поездок по Советскому Союзу.
Юта Арбатская, Константин Вихляев