ЛЕТО

Пахнет сеном над лугами,

песней душу веселя.

Бабы с граблями рядами

ходят, сено шевеля.

Там сухое убирают,

мужики его потом

на воз вилами кидают.

Воз растет, растет, как дом.

А. Н. Майков

Так незаметно весна переходила в лето. У Пушкина оно связано с жарой и мухами, а у меня – с купаньем в реке, с лесом и с собиранием ягод. Для меня лето было одной сплошной радостью. Купанье в реке под вечер снимало всякую усталость. Ходить на реку купаться было правилом не только для нас, детей, но и для взрослых и рабочих. Шли на реку, бывало, целой гурьбой. Все лето мы бегали босые, только по праздникам, когда шли в церковь, надевали ботинки. И эти ботинки казались нам такими тяжелыми, что мы спешили их снять уже по дороге домой. Да вот еще, когда шли в лес за ягодами, мы обувались в лесу, чтобы не наколоть босую ногу на острый сук или не наступить на змею. А так все лето бегали босиком, легкой обуви мы не знали, а зимнюю берегли на осень и зиму.

После Троицы шли «Петровки», то есть Петровский пост, который кончался 29 июня, в самую жаркую пору лета. Петровский пост переносить было не трудно, так как в жару есть не хотелось, да и было уже много овощей и ягод. В эту ягодную пору мы большую часть времени проводили в лесу. Обычной едой в лесу был хлеб с огурцами и луком, дома же – часто постная окрошка (хлебный квас, огурцы, картошка и вяленая рыба-вобла). Вместо молока пили хлебный квас, который делали дома целыми бочонками и пили вволюшку.

Кончался Петровский пост праздником Петра и Павла. После Петрова дня начинался покос. И наши красивейшие цветные луга скашивались. Это было первое оголение природы ради зимы. Вместо пестрых цветов на лугах – ромашек и колокольчиков – стояли теперь копны и стога душистого сена. Вскоре после покоса сено возилось на продажу по Бежице большими возами. Жители спешили запастись на зиму для своих коров хорошим сеном. Моя мать теперь проводила целые дни на базаре, выбирая хорошее и дешевое сено для нашей Милки.

Купить хорошее сено было большим искусством. Сено не должно было быть подмочено дождем, иначе, вместо аромата, оно пахло затхлостью, и корова не ела его. Крестьяне же спешили продать свое сено, чтобы до наступления холодов купить себе обувь и одежду.

Летом мы спали на сеновале, где не было ни мух, ни комаров и где было очень спокойно и приятно спать. Сено покрывали рядном, чтобы оно не кололось. Спали крепко, пока не приходила мать будить нас:

– Эй, вы, сонные тетери, вставайте, уже и солнце высоко, а вы все спите! Вставайте!

И лето казалось мне сплошной радостью, так как одна радость сменялась другою.

После Петрова дня все еще было лето со всеми его прелестями. Кончалось лето у нас Ильиным днем, 20-го июля, нашим престольным праздником. У нас говорили: «До Ильина дня мокрая рубаха и под кустом высохнет, а после Ильина дня – и на кусте не сохнет!»

Вслед за Ильиным днем наступал еще замечательный и большой праздник – Спасов день, или Преображение Господне, 6-го августа, когда церковью разрешалось есть яблоки. Яблоки поспевали у нас раньше Спаса, и мы их ели, но этим мы грешили. На Преображение все спешили в церковь с узелками фруктов – яблок и груш – для освящения их. Если на Троицу в церкви стоял запах березового леса, то на Преображение – запах яблочного сада. Наша душистая «антоновка» созревала к этому времени и издавала чудесный аромат.

Вскоре после Спаса начинала давать себя знать осень. Становилось как-то грустно. Грустно, что уходила чудная пора – лето. Мнение Пушкина о лете мне было всегда непонятно. Я скорее соглашалась со стрекозой Крылова:

Песни, резвость всякий час,

Так что голову вскружило! –

поэтому-то лето красное пролетало так быстро, что мы не успевали оглянуться, «как зима катит в глаза».

Но, слава Богу, зима в наших краях приходила не сразу, а исподволь. Сначала шла золотая осень, такая красивая и пестрая, что, пожалуй, можно сказать, самое красивое время года. Но, несмотря на эту красоту, нам казалось, что «...сердце просит еще света и тепла...»

ЛЕС

Сколько тут было кудрявых берез!

Там, из-за старой, нахмуренной ели

Красные грозди калины глядели,

Там поднимался дубок молодой.

Птицы царили в вершине лесной,

Понизу всякие звери таились.

Н. А. Некрасов

Что, дремучий лес, призадумался,

Грустью темною затуманился?

А. В. Кольцов

Вокруг Бежицы тянулись большие, дремучие леса – хвойные и лиственные. Они были полны зверей и птиц, и всяких ягод и грибов.

В нашей жизни лес, как стихия, играл большую роль. Как всякая стихия, он манил к себе, притягивал своею прелестью, но он же давал нам возможность украсить нашу домашнюю жизнь, особенно наш стол.

Ранней весной, когда только что начинал стаивать снег, мы спешили уже в лес за первыми цветами. У нас эти первые цветы назывались «бобрики». Вот за бобриками-то и ходили мы все – и малые, и старые – в лес «за вторую трубу» (полотна железной дороги). Росли они на лесных полянках, которые раньше других мест освобождались от снега.

Бобрики – большие цветы, вроде колокольчиков, розовато-лилового цвета с светло-зелеными листочками, покрытыми как бы пушком. На лесных полянках, среди вялой прошлогодней травы и остатков снега, красовались чудные свежие бобрики. Собирать их было очень радостно: и яркое весеннее теплое солнце, и иссиня-голубое небо, и черный лес, и блестящие остатки снега – а на этом фоне прекраснейшие молодые лиловые бобрики-колокольчики. Мы все спешили скорее нарвать их, как символ жизни после зимней смерти. Большие букеты бобриков приносились нами из лесу, и они украшали наши темные, закоптелые за зиму квартиры. Вместе с цветами мы приносили в дом как бы частицу этой новой жизни, такой нежной и красивой.

Мы уходили в лес на целый день и здорово загорали на солнечных полянах; бродя по лесу, мы наслаждались сосновым смолистым запахом: это молодые шишки, клейкие и ароматные, наполняли воздух своим благоуханием. За бобриками появлялись голубенькие пролески, которые как бы покрывали лес своим голубым ковром. За ними следом – задумчивые тихие ароматные фиалки, а потом – чаще в березовых рощах – скромный душистый белый ландыш. Душистый свежий лес, полный цветов, как бы пробуждал нас от долгой зимней спячки и неудержимо притягивал к себе. Каждую свободную минуту мы спешили провести в лесу, и много позже, когда я была уже в школе и из-за занятий не могла наслаждаться весенним лесом, помню, как не хватало мне его весной.

Весна наступала у нас постепенно и так же незаметно переходила в лето. В весеннее время я не помню хмурых дождливых дней. Солнце, начав пригревать, все дольше и дольше оставалось на ясно-голубом небе, становилось все теплее и теплее, приходила жара, и наступало лето. Лес привлекал нас к себе уже не цветами, а ягодами. Вместо беленьких маленьких цветочков земляники, низко стлавшихся по земле, появлялись зелененькие ягодки, они белели, потом начинал краснеть один бочок, и вдруг вся ягодка становилась ярко-красной и висела, как сережка, скрываясь под листиком. Заметив первую поспевшую земляничку, мы бежали в лес собирать ее. Но ходить в лес в одиночку или по нескольку человек считалось опасным, поэтому мы сговаривались в большие группы, со взрослым во главе, с кем-нибудь, кто хорошо знал лес. Знавшую земляничные места в лесу какую-либо Петровну или Ивановну (в большинстве случаев пожилую женщину) мы начинали задолго обхаживать и просить:

– Милая Петровна, пойдемте в лес за земляникой. Сведите нас, ведь вы знаете хорошие места!

Она, бывало, сначала «поломается», выставит целый ряд требований идущим с ней, а потом, когда мы пойдем на все ее условия, она милостиво соглашалась свести нас в лес за земляникой. Уже сама назначала она день, перебирала всех идущих: послушных брала, а дерзких, непослушных отстраняла. После этого мы – дети – разносили по всем известие о сборах за земляникой, и начинались приготовления: доставались из сарая кузовки, которые всю зиму пролежали там на чердаке, они примерялись, подгонялись к росту и возрасту; выискивали и старую обувь, в которой предстояло ходить по лесу. Негодная, уже сношенная обувь у нас не выбрасывалась в мусорную яму, когда покупались новые ботинки, а складывалась на чердак, в сарай. Новую обувь надевать в лес не разрешалось: в лесу никто не видит, какие у тебя ботинки, поэтому и надевали старую обувь. Босые в лес не ходили, чтобы не наколоть на острый сук ногу, или, упаси Боже, чтобы не наступить босой ногой на змею. Вот накануне похода мы и примеряли старые ботинки, смотрели, чтобы не было торчащих гвоздей, частенько брали на одну ногу башмак от одной пары, а на другую – от другой. Выискивали также старые кофты с длинными рукавами, чтобы спасаться от укусов комаров и оводов. Приготовляли всякие тесемки и веревочки, которые бывали необходимы в лесу. Все приготовленное складывалось в углу комнаты или в кухне, все было «наготове». Накануне назначенного дня, вечером, все проверялось еще раз, а также готовилась пища для леса. Главными продуктами были хлеб, соль, лук, а более богатые брали и сало. Хлеб у нас был ржаной, своей домашней выпечки, очень вкусный. Опытные брали с собой бутылку с молоком или водой.

Наши леса были первобытные, дикие, с чащами высоких деревьев. Заблудиться в них было легко, а выйти на дорогу было очень трудно. В разных местах росли то одни, то другие ягоды. Были места с земляникой, другие – с черникой, третьи – с малиной, а там – с брусникой. Места эти надо было знать, иначе можно было пробродить в лесу целый день и не найти ни одной ягодки. Знали такие места опытные люди. Они обычно хорошо ориентировались в лесу по разным приметам, знали направления на ближайшие деревни, поэтому у нас говорили коротко: «за Чайковичи», или «за Дарковичи», «за березку – мать с дочкой», или «за одинокую сосну» и т. д. Держались эти места в секрете. Знатоки были не разговорчивы, все слушали да смотрели.

Накануне похода все собирались у водительницы, еще раз перечислялись все правила, и назначался час выхода из дома. Обыкновенно это было два-три часа ночи, чтобы до восхода солнца быть уже в намеченной части леса. Все должно было быть в порядке, чтобы в дороге не останавливаться и не задерживать остальных. Кому-нибудь поручалось рано проснуться и разбудить всех. Намеченных правил придерживались строго, и если кто задерживался со своими сборами, того обычно не ждали, а сразу «снимались», то есть уходили, поэтому-то так тщательно и готовились все перед походом.

Боже мой, помню, как сейчас, какое приятное чувство было уже накануне от предстоящего похода: сговаривалась с подружками, что мы обязательно разбудим друг друга, а в лесу будем все время вместе и будем часто аукаться, чтобы не заблудиться. Дух, бывало, захватывало от предстоящей радости. С вечера, после окончания приготовлений, мы долго не могли разойтись спать. Сон как будто отлетал далеко от нас; мы еще раз обещали друг другу «разбудить обязательно» и шли спать. Большая часть спала в сараях, на сеновале. Напрасно силились скорее заснуть – сна и в помине не было. Долго ворочалась я с боку на бок: то представлялось, что я одна в темном лесу, и ко мне тянутся лешие и ведьмы, то счастливое возвращение из похода с полным кузовком земляники. Я снова поворачивалась на другой бок и все-таки незаметно засыпала, засыпала так крепко, что и проснуться никак не могла, когда меня будили или даже толкали в бок сестра Манька или брат Георгий, которые спали со мною на сене. В первый момент после пробуждения я ничего не понимала, ничего! Кругом черная, темная ночь, что же мне надо делать? Я терла глаза и... наконец-то, вдруг меня осеняло, и я спешила скорее к своему кузовку, скоренько надевала его на шею, а на улице слышна была уже команда:

– Все собрались? Отчаливать! Пошли!

Спросонья, в такой темноте я не могла разглядеть, все ли я собрала, и отчаянным голосом просила:

– Ой, подождите минуточку!

Я хватала все без разбора и скорее, бегом, на улицу, а там уже шевелятся, уходят, часть группы уже повернула за сарай. Хорошо, что я еще заметила ее «хвост», а то бы потеряла в темноте всю группу из виду, и тогда: «прощай, моя земляничка!» Некогда тут было вспоминать подружек и свои обещания: еле-еле сама проснулась и успела захватить «хвост» уходящих.

Ночная свежесть скоро прогоняла сон, и я постепенно приходила в себя, опять появлялись возбуждение и радость, радовалась всему: что не проспала и не опоздала, что и подружки были тут же, только увидя их, я вспоминала, что не разбудила их, рада была, что так легко идти в ночной свежести и в тумане, как в молоке. За домами, по лугу, расстилался густой туман от реки. Не иду, а бегу, бывало, вприпрыжку, как бы лечу от радости.

Вот и от реки уже удалились, туман стал реже, и из-за горизонта все выше и выше выплывал огромный шар солнца. Его золотые лучи осветили небо, темноты – как не бывало.

– Скорее, скорее, быстрее! – раздавалась команда. – Уже солнце восходит, а мы еще не дошли до места!

Ускоряем шаг – вот уже опушка леса. Скорее, скорее туда.

– Привал! Дошли! Ух!

Все садились и начинали одеваться в лесной наряд, то есть старые чулки и ботинки, старые кофты с длинными рукавами и платки на головы, на шею – кузовок. Если тесемка была широкая, то кузовок ловко висел спереди, на груди, и не резал шею.

– А я на дно кузовка положу побольше папоротника, чтобы кузовок скорее наполнился, – говорит Георгий.

– Ну, все готовы? – спрашивает, бывало, вожатая. – Теперь в лес за ягодами, только не забывать уговора: не отставать и аукаться. С Богом!

Дело в том, что опытные вожатые быстро собирали ягоды и на одном месте долго не останавливались, по одной ягодке не любили собирать, а спешили туда, где ягод было много. За ними, обыкновенно, мы не успевали угнаться.

Земляничку собирать было трудно. Росла она большею частью на лесных полянах, бугорках, вокруг сваленных деревьев, куда чаще проникало солнце. Ягодки землянички прятались под зелеными листочками, заметить такую ягодку можно было только сбоку и снизу, поэтому приходилось очень много ползать по земле и низко наклонять голову. А где была одна ягодка, там были и другие. Землянику собирали в небольшие кузовки. Эта ягода считалась у нас ценной, вероятно, расценивалась так из-за трудности ее сбора.

После команды «в лес за ягодами!» – мы быстро бросались в разные стороны, врассыпную, только бы не быть близко один от другого, чтобы не перехватывать друг у друга замеченные ягоды. Первое время собирали молча, но постепенно расходились все дальше друг от друга, и вот вдруг незаметно для себя я остаюсь, бывало, одна-одинешенька в темном лесу. Лес не мертвый, я чувствую в нем жизнь: я слышу щебетание птиц, слышу их порхание с дерева на дерево, слышу какие-то шорохи – и мне кажется, что кто-то находится близко-близко от меня. «Нет, это не леший, это Ангел-Хранитель со мною», – думаю я и начинаю читать про себя «Отче наш».

– Это самая сильная молитва, – говорилось у нас, – особенно, если проходишь мимо какого- либо страшного или опасного места.

Так, творя молитву, я спешно собирала ягоды в кузовок, чтобы не отстать от других. Ягодка за ягодкой, и кузовок все больше наполнялся, к полудню он уже был наполовину или даже на три четверти полон. Примерно к середине дня вожатая останавливалась, раздавалась команда:

– Привал!

И все беспрекословно прекращали сбор ягод, хотя бы их и было много вокруг, и сходились к вожатой. Первым делом интересовались успехами сбора, смотрели, кто сколько набрал, и хвалили друг друга:

– Молодец, хорошо набрал! И как чистенько набрана ягода: ягода к ягодке!

Отложив кузовки, сборщики принимались за припасы, кто что принес из дому. Самым аппетитным было жарить сало на палочке и капать растопленный жир на хлеб. Но в лесу все было вкусно. Подкрепившись, вытягивались на спине, чтобы ее разогнуть, а потом вдруг со всех сторон слышалось:

– Ой, пить, пить!

И начинались долгие, упорные поиски воды. Наконец, где-либо в овраге нападали на ручеек-«родник» либо на болотце с водой. Тут начинался «водопой», по очереди пили через головной платок, чтобы не набрать в кружку головастиков. Утолив жажду, похваливали вкусную воду и опять принимались за сбор ягод. Дело шло уже медленней, так как в поисках воды далеко отошли от ягодного места, да и усталость начинала сказываться.

Наконец, объявлялся «шабаш» – конец сбора ягод. Опять собирались все вместе где-либо на опушке, увязывали кузовки, жалели, что «чуть-чуточку кузовок неполный». Кузовки завязывали либо головным платком, либо специально принесенной тряпочкой крепко-крепко, чтобы ягоды не рассыпать. Снимали с себя лесной убор, доедали остатки хлеба и облегченные отправлялись в обратный путь. Сначала шли быстро, спешили выбраться из леса на «верную дорогу». Кто нес, бывало, хорошую палку, кто – цветы. Но вот, наконец, и «верная дорога», здесь ждали отставших и опять вперед, скорее домой! Шли босые, кузовки давали себя чувствовать, из леса было труднее возвращаться, чем идти в лес, да и ягоды нельзя было очень трясти, кузовки несли бережно. Солнце склонялось к западу быстрее, чем мы приближались к дому. Усталость была велика, мы были голодны, а в узелке уже ничего не было, разве маленькая черствая корочка. Но вот показалось сбоку дороги озеро, слава Богу, значит, скоро дома.

– Купаться! Привал!

Мы мигом ставили кузовки на землю, к пеньку, чтобы не завалились и не рассыпались бы ягоды. Раз, два – и уже в воде. Прохладная вода снимала усталость.

– Не заплывать далеко! Назад, выходить из воды! – раздавалась команда.

После купания не чувствовали уже усталости, только есть хотелось еще больше.

– Поесть бы теперь! – говорил кто-либо.

Делились последним кусочком хлеба, он казался теперь необыкновенно вкусным. И дальше вперед, домой!

Поначалу после купанья шли быстро, а потом все медленнее и медленнее. Но вот и луг миновали, показались первые строения нашей Бежицы. Напрягаем последние силы, чтобы дойти до дому. А дома ждет нас обильный ужин, ведь целый день мы были «всухомятку». Вот и дом! Куда девалась усталость?! Опять возбуждение, радость, что вижу мать и отца, что выдержала такую далекую вылазку – «за Чайковичи!» – пятнадцать верст в лес за ягодами! Принесла полный кузовок. Мать хвалит меня, что ягоды собрала крупные, чистые. Она любила земляничное варенье, а я рада, что ей угодила.

– Я и в другой раз пойду, выдержу еще больше! – храбрилась я в восторге.

– Тоже выдержит, чуть нести не пришлось, а еще больше выдержать собирается! – издевается надо мною брат Георгий.

Усталости уже не было, а только радость, радость!

Так постепенно привыкала я, хоть и с трудом, к лесным походам, сперва «за Чайковичи» – пятнадцать верст, потом и «за Дарковичи» – все двадцать верст – и, наконец, даже «за Бородовичи» – целых двадцать пять верст от нас. Сначала мне было тяжковато, и отец брал меня «на закорки», когда мы ходили особенно далеко за малиной.

В июне, вслед за земляникой (а иногда и наряду с ней), начинали носить из леса чернику. Как только она поспевала, мы то и дело ходили за ней в лес. Черники вокруг Бежицы было много. Мы ели пироги с черникой все лето, все лето ходили с черными ртами. Черника считалась дешевой ягодой, и собирать ее было гораздо легче, чем землянику. Бывали такие места, где можно было даже лежа собирать ягоды прямо пригоршнями. Помнится мне, что одно такое место было за березой «мать с дочкой» – так звалась старая береза, из согнутого ствола которой выходила вверх молодая беленькая березка. Стояла эта приметная береза на поляне, и тут же начинался лес, где чернишник устилал всю землю. В урожайные годы черники было там так много, что все было черным-черно.

Легче же всего было собирать малину: не надо было гнуться, стой себе, раздвигай кусты, срывай ягоды и бросай их в кузовок, висящий спереди на груди. Собирать-то малину было легко, но зато очень страшно. Дело в том, что у нас упорно считали, что малиной любят лакомиться и медведи. Отец, бывало, найдет хорошее место с необобранной малиной, тихонько позовет меня, а сам уйдет искать другое место. И вот я остаюсь одна в густом малиннике, собираю быстренько малину, а сама дрожу от страха: вот появится лохматый медведь – думаю. Все прислушивалась к малейшему шороху, даже аукаться не решалась.

Малина появлялась в июле. Хотя Бежица была окружена девственными лесами, где ягод было очень много, ближайшие ягодные места быстро обирались, поэтому-то, чтобы собрать первую ягоду, надо было уходить подальше. Такие походы в дальние места обставлялись иначе. Так как сходить в лес за двадцать – двадцать пять верст в один день было трудно, то ходили на ночь. В лес за ягодами ходили не только дети, но и взрослые. Обыкновенно работавшие на заводе сговаривались идти в субботу или вообще накануне праздника, с трех часов дня, чтобы к вечеру прийти на намеченное место, в лесу переночевать и рано утром, в воскресенье, собирать ягоды, а после обеда возвращаться домой. Мне приходилось участвовать и в таких походах с ночевкой.

В субботу после обеда наша группа снималась с места. Все приготовления были сделаны заранее. Идти после обеда было уже не жарко. Я снова от радости бежала вприпрыжку. Часам к восьми мы приходили в намеченный лес. Солнце садилось. Вот оно спряталось за горизонт, но было еще довольно светло. Хотелось бы остановиться на пригорке для отдыха, но следовало распоряжение готовиться к ночи: взрослые – за водой под гору (запас питья на ночь), а малыши – собирать хворост для костра. Это надо было сделать спешно, так как с заходом солнца в лесу быстро темнело. Небо недолго оставалось ало-голубым, оно начинало сереть, и вскоре кругом наступала темнота. Для ночлега мы выбирали укромное местечко, возле какого-либо большого дерева на пригорке. Наносив хворосту и прошлогодних листьев, каждый из нас начинал устраиваться поудобнее на ночь, прилаживать свое ночное ложе из хвороста, листьев и соломы, если находили ее поблизости. Кто-то, любитель, уже возился у костра.

Как-то сразу становилось темно, и уже никто не решался отойти от лагеря даже на несколько шагов. Мне казалось, что темный лес теперь наполнялся сказочным населением: где-то ухает леший, где-то бьет ступой баба-яга. Но весело потрескивал наш костер, и все невольно ютились к нему, усаживались вокруг него, и начинались разговоры про всякие страшные приключения. Дух захватывало, бывало, от них, страшно было даже руку протянуть в темноту за палкой для костра. И вот, в самый страшный момент, мы слышим фырканье и приближающийся лай. Душа уходит в пятки от неожиданности и страха. ...К нам подбегает собака, а затем раздается хриплый окрик:

– Жучка! – и старый крестьянин с хворостиной в руке подходит к костру. Он задержался на работе и спешит теперь к празднику домой, в свою деревню. Наш костер привлек его внимание. Прикурил, спросил, зачем мы ночью в лесу, узнав, дал совет, где больше ягод, попрощался и пошел со своей Жучкой дальше в темноту.

После его ухода начались всякие предположения, кто это был, правда ли это был крестьянин, а не чей-либо дух? Но постепенно все успокаивались, поправляли костер и начинали укладываться спать. Еще долго слышны были чьи-то вздохи и охи, а потом становилось все тише и тише, все засыпали, и только дежурный все подкладывал да подкладывал в костер дрова. Глубокой ночью многие поднимались от неудобного лежания, а главное, от холода, тянулись к костру, и опять начинались рассказы о том, что кому приснилось. Под утро же все крепко засыпали, даже дежурный, и костер медленно затухал.

Первый проснувшийся будил всех. В лесу уже светало, птички беспокойно чирикали, залежалое место на ноге ныло. Собравшись, затаптывали костер и без завтрака отправлялись за ягодой. Собирали до полудня без перерыва. А в полдень команда:

– Привал! Обед! – и опять то же самое, проверка друг у друга, кто сколько набрал, и мне всегда казалось, что другие набрали больше меня, и что ягоды у них крупнее. К полудню кузовки обычно бывали полны, и сборщики, поевши, снимались в обратный путь. Спешили вернуться домой до вечера. А дома вся усталость сразу исчезала.

Осенью же – август-сентябрь – лес награждал нас брусникой, ежевикой и, самое главное, грибами. Собирать бруснику было легко, она растет большей частью во мху, на веточках с маленькими плотными листочками. Ягоды сидят пачечкой, наряду с красной сидят и белая, и зеленая. Для брусники брали большущие кузова. Ягода эта очень тяжелая, твердая, кислая и не бьется, но моченая брусника и ее рассол очень вкусны.

Как только солнце переставало сильно греть землю и становилось приятно теплым, как бы грустно улыбающимся нам, как только начинали чуточку желтеть листья на деревьях и появлялись грибы, мы считали, что пришла осень, и спешили в лес за грибами. Теперь солнечные дни часто сменялись серыми, дождливыми, но было еще тепло. Лес принимал другой вид: ярко-золотистый и красный от пожелтевших листьев, в нем было тихо, так как птицы улетели, не порхали мотыльки, только разве падающий листок напоминал иногда летящего мотылька. В солнечные дни лес казался необыкновенно нарядным и ярким, но часто безжизненным. В дождливые же дни – хмурым и неприветливым. Мы не обращали теперь внимания на погоду и спешили в лес с большущими кузовами и широкими лукошками – самодельными плетеными корзинами – лишь бы не упустить грибы.

Грибы росли преимущественно в темных местах, под густыми ветвями елей. Поднимешь, бывало, такую тяжелую сырую ветвь и видишь, что под ней расположилось целое грибное семейство: от самого большого старого боровика до маленьких с ноготок, таких крепеньких и тверденьких. Оберешь такое семейство, смотришь, кузовок наполовину полон, а под другой веткой, тут же рядом – еще такое же семейство тихонько сидит... Стоило попасть на такие семейства, как кузовки сразу наполнялись. Собирали только шляпки, вырывать гриб с ножкой у нас не разрешалось. Ходили мы с ножами, срезали шляпки, оставляя в земле ножки, чтобы грибы росли бы и впредь на этом месте.

Самыми ценными грибами считались белые или боровики, они шли на сушку для зимы. Мать нанизывала их на длинные крепкие нитки и в таком виде засушивала «в легком духу», получалось грибное ожерелье. Похожими на белые грибы, тоже с коричневыми шапочками, были подобабки, подосиновики и маслята. Они все шли на жаренье. Жареные грибы были очень вкусны, будь они на постном масле с луком или скоромные в сметане.

Рыжики и грузди шли на солку. Набирали их целые большие кадки и солили для постов. Собирать рыжики было очень приятно: они такие розовенькие, крепенькие, симпатично выглядывали как бы розовой щечкой из-под старых листьев. Особенно много было у нас опят, носили их, бывало, целыми большими мешками. Самые маленькие шляпки опят мать мариновала в стеклянных банках, а все остальное засушивала без особого перебирания прямо в печке – так много мы их натаскивали – и складывала потом в мешочки, которые еще долго висели над печкой: досушивались в легком духу.

Зимою мать делала из этих сушеных опят вкусную начинку для постных пирогов или грибной соус к картофельным котлетам. Грибов бывало так много, что мать не успевала приводить их в порядок, давать им ладу. Некоторые крестьяне ездили в лес за грибами на лошадях, с кадками, и там же в лесу – на месте – засаливали их.

Таким образом, лес являлся для нашей многочисленной бедной семьи большим подспорьем в домашнем хозяйстве и украшением нашего стола: из земляники и малины мать варила варенье, обходившееся совсем дешево, чернику насушивали на всю зиму для киселей и пирогов, бруснику, хорошо утолявшую жажду после бани, мочили в кадках.

А сколько лес приносил радости! Пение птиц (особенно соловьев), красота цветов и природы с детства проникали в душу. С малого возраста я уже научилась разбираться в лесу, знала, где север, где юг, как верно выходить из леса. Он же научил меня быть более храброй. Наши леса были, правда, сказочные, дремучие, они известны под названием Брянских лесов. В них были такие темные, непроходимые места, что, попав в одно из них, я ждала, что вот-вот появится леший или ведьма. Но, слава Богу, эта нечисть мне ни разу не повстречалась: я ведь про себя всегда творила молитву «Отче наш» или «Богородицу»!

ОСЕНЬ

Что ты рано в гости, осень, к нам пришла?

Еще просит сердце света и тепла.

Из песни «Осень» П.И. Чайковского

Унылая пора! очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса –

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса, –

В их сенях ветра шум и свежее дыханье

И мглой волнистою покрыты небеса

И редкий солнца луч...

А. С. Пушкин, «Осень»

Жаркое лето постепенно становилось более прохладным. Солнце уже не пекло так сильно, становилось ласковым. Как пошли грибы, так и приходила осень. Но и при грибах бывали теплые дни. Без тепла ведь и гриб не растет. На деревьях появлялись желтые и красные листья – вот и золотая осень, как говорили мы, и опять устремлялись в лес. Брали теперь большие кузовки для грибов и нанашивали их так много, что их хватало и для еды вволю жареными, и на зимние запасы.

Во время сбора грибов лес был ярким и красивым – «в багрец и в золото одетые леса» – только теперь он казался тихим-тихим, как мы говорили – мертвым. Птиц уже не было. Они пролетали над Бежицей высоко в небе. Много их летело теперь на юг. Летели они и днем, и ночью. Очень часто в сумерки было слышно, как они в пути кричали. Мы всегда в таком случае выбегали на улицу и искали глазами в небе улетающий «караван». Мы огорчались:

– Гуси улетают от нас! Какой-то непорядок в их стае, они беспокойно кричат!

Как хотелось и мне тогда быть в их стае и полететь далеко-далеко, в ту теплую страну, «где не темнеют неба своды», куда и они летели. Мне тогда казалось, что эта страна похожа на рай. Отлет птиц навевал на всех какую-то грусть, и в народе сложилась грустная песенка:

Улетал соловушка далеко

Во чужую дальнюю сторонку,

Улететь пора ему настала...

Но мы всегда надеялись, что птицы вернутся к нам, и радостно подхватывали:

А уж как весна-красна вернется,

С ней и я вернусь к вам

С новой песней,

Я вернусь к вам с новой песней...

Эта надежда радовала нас, и мне думалось тогда: «Вот и я, когда вырасту, поеду в те теплые заморские страны!» Какими заманчивыми казались они мне тогда! («Мечты, мечты, где ваша сладость?!»)

В такие солнечные осенние дни было приятно быть в лесу. Кругом стояла необыкновенная тишина, которая нарушалась иногда медленным падением желтых листочков, как бы их шепотом.

В эту пору у нас появлялось новое занятие. К поздней осени у любителей птицы подрастали гуси и утки. Они паслись на реке, а охорашиваться выходили на берег, на луг. Там они, при чистке, теряли свои беленькие перышки, а мать посылала нас туда собирать эти перышки, чтобы потом, зимою, набить ими подушки. Мы сами не держали гусей.

Золотая осень уже сменялась дождливой и ветреной. Холодно, а мы все еще босиком, кутаясь в какую-либо старую кофту, собираем в мешочки эти белые перышки по лугу. Собирать перышки было неприятно и скучно, но было радостно, когда мешочки, за весь день, превращались в маленькие пушистые подушечки. На лугу холодно-холодно; ветер пронизывал, бывало, насквозь, а тут еще и мелкий осенний дождик. Невесело было на лугу, но нельзя было возвращаться домой с пустыми руками. Мы прятали за пазуху озябшие руки, а босые ноги становились красно-лиловыми от мокрого холода. Негде было спрятаться от назойливого ветра и дождя. Недаром и народная песня сравнивала эту пору с самым неприятным в жизни человека:

Не осенний мелкий дождичек

Брызжет, брызжет сквозь туман,

Слезы горькие льет молодец

На свой бархатный кафтан...

Я не любила эту пору. Мы спешили наполнить наши мешочки перьями и уйти поскорее домой.

– Смотри, мам, сколько я набрала сегодня перьев! Целая подушка!

Мать хвалила нас и посылала греться на печку. Вот где находили мы теперь прелесть! Ставили озябшие голые ноги прямо на горячие кирпичи, прикрывали их ватниками, и скоро забывалось все, мы опять были веселы и здоровы.

Мы были действительно здоровы, вероятно, потому, что нас не очень-то нежили. Я не помню себя больной, кроме одного раза, когда меня немного знобило, хотя и было это летом. Я тогда даже и не подумала сказать об этом матери. Помню, напялила на себя старое пальто и грелась на солнышке. Через несколько дней я уже не мерзла больше и скоро опять повеселела. Мою болезнь тогда никто и не заметил. А выглядели мы очень здоровыми. Иногда соседки спрашивали мою мать:

– Ивановна, чем ты кормишь своих детей, что они так хорошо выглядят?

Так росли мы близко к природе, участвуя в ней и в хорошую, и в ненастную погоду.

Сидеть тогда на печке было приятно: за окном было темно, как в чернилах, шел дождь, ветер спешил сорвать с деревьев последние коричневые листочки, деревья стояли голые, и мне казалось, что им холодно, и было очень жалко их.

ЗИМА

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя:

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя,

То по кровле обветшалой

Вдруг соломой зашумит,

То, как путник запоздалый,

К нам в окошко застучит.

А. С. Пушкин

Холодная поздняя осень, наскучив своим мелким дождем, постепенно переходила в зиму. Сначала вместо дождя начинал идти мелкий мокрый снег, который скоро переходил в крупный и хлопьями покрывал все: и землю, и крыши, и деревья. Мы, дети, радовались первым признакам зимы. Молодые же девушки спешили умыться первым снегом. Такая была примета: кто умоется первым снегом, у того будет чистое, белое лицо. Когда появлялся первый снег, мы торжествовали:

– Белые мухи летают! – и выбегали на улицу. Усидеть дома, когда шел первый снег, мы не могли. Начинали выискивать старую обувь: мать теперь уже не разрешала нам выбегать на улицу босиком. Старые ботинки были после лета малы и не налезали на ногу. Мы спорили между собою, кому большие ботинки, тогда мать вмешивалась и принимала решение: она брала ботинки старших детей и давала их нам, младшим, обещая при этом старшим купить новые. Мы были рады и старым, чистили их и скорее-скорее на улицу, на первый снег! Скорее-скорее за санками в сарай, куда складывали их на лето.

Зимою мы весь день проводили на улице, но уже без всяких заданий: катались на санках, делали снежные горки, лепили снежных баб, играли в снежки. Забав на улице было много. Жаль только, что дни были короткие и, чем ближе к Рождеству, тем короче. В четыре часа было уже совсем темно, рано зажигали лампу, и мать часто посылала нас в лавку за керосином. Освещение у нас было керосиновое. Набегавшись за день по снегу, мы замерзали очень и охотно лезли на печку греться, там было тепло и уютно. Вечерами, после ужина, на печь забирались и взрослые. Отец рассказывал нам сказки, которые все охотно слушали. А в трубе, бывало, в это время завывала вьюга. Интересные сказки под это завыванье уносили меня куда-то далеко-далеко, в другие миры, где теплое синее море, где на деревьях растут золотые яблоки. В сказочных грезах я тут же и засыпала на печке. И ночью, в темноте, долго было слышно завывание в трубе. Младшая сестра Тоня в одну из таких ночей во сне мчалась на сером волке, не удержалась и полетела с печки вниз головой. Обошлось все, слава Богу, благополучно, только рассекла себе лоб и осталась со шрамом на лбу.

Перед Филипповками у нас устанавливалась уже зима. В это время было много свадьб, все спешили скорее справить свадьбу, так как наступал продолжительный Рождественский пост, когда церковь не венчает. А не вышедшие замуж девушки под Екатерину (24 ноября) срезали березовые ветки с почками, ставили их в воду куда- либо в темный уголок и наблюдали за ними, как скоро они распустятся. Быстро распустившиеся почки значили, что девушка скоро выйдет замуж. У нас в семье было много взрослых сестер, и все они наблюдали – каждая за своими ветками.

– Мои распустились! – кричала Лена, хлопая в ладоши.

– А мои стоят палками и никакого признака жизни, наверно, замерзли, – говорила Лиза печальным голосом.

С каждым днем зима все больше входила в свои права: снег уже не хлюпал под ногами, а сухой и белый толстой скатертью покрывал все. Морозы крепчали, приближалось Рождество. Теперь отец рассказывал нам на печке, вместо сказок, о всех трудностях пришествия Христа на землю: родился в вертепе, так как не было квартиры для Матери Божией в городе; злой царь Ирод хотел убить Его, но «Христос был спасен и в Египет отвезен!» – радостно восклицали, бывало, мы. Охотно учили наизусть Рождественский тропарь:

Рождество Твое Христе Боже наш...

и стихотворение, как чудесным образом был рожден и спасен Христос:

Сияла звезда над вертепом,

Где родился наш Спаситель,

Всему миру избавитель.

Там такие чудеса,

Что отверзлись небеса,

С неба Ангелы слетали,

«Слава в Вышних Богу» пели... и т. д.

Ожидание Рождества было очень приятно, хоть и соблюдали мы в это время строго пост. Старший брат, Георгий, мастерил всегда Рождественскую звезду, чтобы ходить с нею на Рождество и славить Христа. Мы же помогали ему и клеили яркие цепи на елку. Каждый праздник (и в воскресенье) мать посылала нас в церковь к ранней обедне, приучая таким образом к предстоящему Рождеству, когда надо было идти в церковь ночью.

Однажды воскресным ранним утром будит меня мать идти в церковь к ранней обедне. Помню хорошо, как мне не хотелось вылезать с нагретого места (мы спали все на полу). Я промычала в ответ матери что-то вроде «сейчас», а сама про себя подумала: «Ну, вот мать уйдет сейчас к корове, будет там долго возиться, а я тем временем еще посплю». Но в этот момент у меня, как молния, пронеслась в голове мысль: «Да, я обману мать и посплю еще, а мой Ангел-Хранитель заплачет, а черт порадуется, ведь я ленюсь идти в церковь и обманываю мать». Как только я представила себе, что черт стоит тут же и радуется моей лености и моему обману, так мигом поднялась и скоренько, скоренько, скорее чем всегда, побежала в церковь. Так примитивно, но верно учили нас добру – когда мы, мол, делаем хорошее, угодное Богу, наш Ангел-Хранитель радуется, а когда делаем плохое – Ангел-Хранитель плачет, а черт радуется. Этот случай запомнился мне на всю жизнь.

К Рождеству готовились все. Мы, дети, получали к Рождеству новые вещи: новенькое фланелевое или бумазейное платьице, новые валеночки с ярким кантиком (стоили эти валеночки шестьдесят копеек). Они казались мне тогда очаровательными, но, к сожалению, только до тех пор, пока я не надевала их на ноги. Так как они были сделаны из плохого, дешевого войлока, то очень скоро прорывались, и пальцы вылезали «на улицу». Напряженное ожидание Рождества все увеличивалось и увеличивалось. Вот и свинью уже «закололи». Как соблазнительны собственные колбасы! Но грех их есть, надо еще немножечко подождать, и тогда все можно будет есть. Но вот и Сочельник, последний день строгого поста, как бы завершение наших испытаний. В этот день нельзя вообще ничего есть до появления первой звезды на небе. Большим грехом считалось взять в рот что-либо съедобное. Мать готовила кутью и узвар из покупного чернослива (ради такого большого дня!). Нам нечего было делать, нас загоняли на печку, чтобы мы не мешали последней предрождественской уборке. В доме такая спешка и суета: боялись, что не управятся со всем до церкви. Явно времени не хватит. Белье, выстиранное задолго до Рождества, не успело высохнуть на чердаке, его внесли в дом замороженным и с большим трудом выгладили – всю работу во что бы то ни стало надо было закончить до вечера. А мы сидим на печке и разговариваем:

– Кто-то сегодня именинник? Вот плохой день для именин! Ведь на каждый день должен приходиться какой-либо святой.

Только значительно позже я узнала, что на Сочельник приходится святая Евгения, очень я жалела всех Евгений. Быть именинницей в Сочельник, такой святой и занятой день, и быть заброшенной в день Ангела!

Когда главная волна уборки сходила и полы в кухне были уже вымыты, мы слезали с печки и выскакивали на улицу на босу ногу посмотреть на небо, не показалась ли уже «Вифлеемская звезда» – так хотелось есть! После многократных выскакиваний мы, наконец, заметив первую звездочку в предвечерних сумерках, восклицали:

– Звезда! Звезда на небе!

Мать начинала накрывать на стол. Отец уже давно пришел с работы и тоже что-то помогал в доме. На улице быстро темнело. Все садились за стол. Из необычного была рыба и пироги с фасолью и грибами, кислые постные щи со снитками, а потом сладкая кутья с узваром. Все казалось необыкновенно вкусным. Остаток вечера уходил на приготовление к ранней рождественской обедне: раскладывались на стулья выглаженные новые платья, сдувались пылинки с валеночек.

С наступлением Рождества прекращалось все мрачное. Ничего, что еще стояли сильные морозы. С наступлением Рождества идет все светлое, радостное! Рождество было гранью между мрачным, темным и радостным, светлым. Нам, детям, тогда объясняли это тем, что с Рождеством сходил на землю Христос-Бог, поэтому и становилось везде радостно: и дома, и в природе.

Сильные крещенские морозы, которые шли вслед за Рождеством, считались кратковременными, скоропроходящими. Дни явно становились длиннее и светлее, а мороз крепче хрустел под ногами. Святки, дни от Рождества до Крещения, оставили в душе неизгладимое впечатление сплошной радости и веселья. Днем – катание на улице с ледяной горы. Дух, бывало, захватывало, когда мы неслись с нее.

«Посредине двора ледяная гора возвышается,

А народ молодой на горе ледяной потешается.

Вот и кончен их путь, можно бы отдохнуть,

да не хочется».

Несмотря на сильные морозы, заходили мы в дом только поесть и вечером на веселье. Теперь было чем утолять голод после улицы. Очень часто бывали на обед незабываемые жареные собственные колбасы, начиненные свининой или гречневой кашей со свиной печенкой. Щи были теперь тоже куда вкуснее, чем постные до Рождества. А вечером-то сколько было радости и веселья в доме! Собирались знакомые, играла гармоника, щелкали жареные семечки, играли «в дурачки» или «в акульку», в жмурки, приходили ряженые. Иногда приводили настоящего ручного медведя на цепи, и он показывал свои «фокусы»: как мужик пьет водку, он пил водку прямо из горлышка бутылки, или как танцуют русские, плясал «камаринского», и всякие другие штучки под веселые прибаутки зрителей.

Но самым интересным в это время было гадание. Гадали все. Сопровождалось гадание захватывающими рассказами. У нас было много взрослых девушек, вот они и гадали. Гадание у нас не было страшным, гадали не с черным котом в темной комнате, который якобы иногда обращался в черного черта, а при свете с красным петухом, которого мать приносила из курятника под платком, и который с непривычки при вечернем свете казался глупым, не понимал, что ему делать, а мы все покатывались от смеха, когда он начинал пить воду, и говорили:

– Твой муж, Лиза, будет пьяница! Ха-а, ха, ха!

А когда петух брал в рот зернышко и опять выплевывал его, откладывая в сторону, мы заливались смехом над Леной:

– Твой муж, Лена, будет скряга!

К сожалению, многие наши веселые выкрики во время гадания оказались предсказаниями. Поздно за полночь расходились по домам, а мы – на печку. Под подушки клали задуманные записочки. Что должно исполниться, то приснится во сне. Утром, бывало, рассказывали друг другу виденные сны. Бывали бабки, которые хорошо и интересно растолковывали их.

– Тебе, милая, беспременно болеть, видеть во сне постель – беспременно болеть! – говорила Петровна.

– Видеть во сне медведя – обязательно скоро будет жених! К каждому слову допытывалась бабка:

– А простыня или рядно были-то широкие али узкие?

Если широкая, то путь будет широкий, хороший. Ах, как интересно было слушать этих толковательниц снов!

И вот, в это веселое, сытное время неожиданно втискивался строгий постный день – сочельник перед Крещением. Я не могла понять тогда, почему в такое радостное время – святки – вдруг такой строгий пост. Вероятно, для того, думала я, чтобы сделать еще более радостным этот великий праздник – Крещение или Богоявление.

Накануне Крещения мать бывала строга, не давала нам есть, приговаривая:

– Сегодня до святой воды нельзя ничего есть.

Мать очень верила в силу святой воды, поэтому и была с нами так строга в эти дни. До двух часов, бывало, ждали мы святую воду из церкви, ничего не кушая. Только после того, как Георгий или кто-либо из взрослых приносил из церкви святую воду, мать сначала давала нам испить святой воды, и только после этого все садились за стол и ели постную пищу и кутью. А вечером готовились уже к празднику Крещения.

Крещение – большой праздник: Бог явился в трех лицах. Морозы в это время стояли необыкновенно лютые, крещенские. Многие отмораживали себе носы и пальцы на руках и ногах, тем более, что на Крещение надо было медленно идти крестным ходом из церкви на Иордань, которую заранее устраивали либо на реке в проруби, либо на артезианском колодце. На Иордань все мужчины шли без шапок и перчаток. Наш Георгий очень боялся крещенских морозов, поэтому накануне крестного хода, вечером, тщательно готовился к нему: кроме шерстяных чулок, он приготовлял еще и газетную бумагу, чтобы завернуть в нее ноги, а для ушей придумывал всякие конструкции наушников. Лиза и Лена старательно гадали под Крещение: смотрели в зеркало, выбегали на улицу, сбрасывали ботинки и бросали их через крышу, спрашивали у прохожих имя и потом долго смеялись, повторяя «Тит» или «Митрофан». Кто- либо из соседей поднимал их ботинки и, заходя поздно вечером к нам, спрашивал:

– Ивановна, не твои ли девчата потеряли свои ботинки?

Это было хорошим признаком.

На Крещение рано-рано, когда, казалось, еще ярко горели на небе звезды, мы все, кроме матери, должны были идти в церковь с отцом. Мать оставалась дома по хозяйству: топила печь, пекла пироги и готовила все к разговлению после церкви. В церковь шли быстро, подгонял сильный мороз. Под ногами хрустело, и этот скрип далеко был слышен на улице. После ранней обедни шли из церкви крестным ходом на Иордань. Торжественный крестный ход с хоругвями в раннее морозное утро оставил незабываемое впечатление на всю жизнь. На Иордани во время водосвятия, когда пели: «Во Иордани крещающуся Тебе, Господи, Троическое явися поклонение: Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленного Тя Сына именуя, и Дух, в виде голубине, извествоваше словесе утверждение...» – пускали в воздух голубей. Вокруг стоял невероятный шум, так как голуби, вытащенные из-за пазухи, от холода сильно хлопали крыльями и часто падали на головы богомольцев.

После службы и водосвятия, когда мы приносили домой святую воду, мать первая отпивала святой воды, а за ней и мы все по очереди пили ледяную святую воду. Потом мать отливала святой воды в кружку и шла в хлев, где брызгала ею корову, все углы и сено в яслях. Только после этого отец читал акафист празднику, а мы молились. По окончании акафиста садились за стол разговляться. Как все казалось тогда необыкновенно вкусно!

С Крещением кончались святки и зима. Не даром сложилась шутливая поговорка: «После Крещения цыган продает свою шубу». Как ни радостна была для нас зима со всеми ее удовольствиями, мы с не меньшей радостью ждали после Крещения весну и напевали:

– Как февраль ни злися, как март ни хмурься, хоть снег – все ж весною пахнет!

Анна Кузнецова-Буданова

+1974 г.