(к 75-летию со дня рождения)

Их жизнь романсами согрета

К написанию песен Борисова подвигла встреча с молодым вильнюсским поэтом Юрием Григорьевым, автором музыки к своим стихам, организованная Валерием Агафоновым.

В 1968 году он пригласил Юрия Борисова поехать с ним в Вильнюс.

Рассказывая о вильнюсских встречах Борисова, хочется напомнить, что Вильнюс для Агафонов был уже хорошо знакомым ему городом, потому что в нем жила его будущая жена Елена Бахметьева. К этому времени в 1965 году он сделал ей предложение, хотя официально его женой она стала только через десять лет.

Красивая, молодая девушка с хорошим образованием, кандидат наук, была достойна лучшего мужа - так считали родители Елены, познакомившись с ним, но Лена сказала «Ничего не может быть лучше русских романсов», что означало, кроме Валерия Агафонова ей никто не был нужен.

После обмена Еленой ее ленинградской квартиры на вильнюсскую, Валера вообще переехал жить к ней.

Тогда же в 1967 году Валерия Агафонова принимают на работу артистом в Вильнюсский Русский Драматический театр, и с тех пор до самой смерти его жизнь оказалась связанной с этим городом.

У них в квартире проходили прослушивания романсов и делались первые записи голоса певца на бобинный магнитофон.

Уходя в романс, Валерий не просто пел, но горел в момент исполнения, а Елена - стройная блондинка, с накинутой шалью на плечах завораживающе рассказывала истории их создания.

У Валерия в Вильнюсе тогда появилось очень много друзей, среди которых оказались и поэты.

На одном из таких вечеров Агафонов и познакомил Юрия Борисова со своим другом поэтом, писавшим, как ему казалось, нестандартные песни. Тогда тридцатиоднолетний Юрий Александрович Григорьев, бывший среди них старшим другом, только что издал свой сборник стихов.

Издать книгу своих стихов в то время было совсем не просто, что делало нового поэта заметной фигурой в кругу творческих личностей.

Для Борисова эти стихи явились толчком в поэтическое творчество, тем более что две песни из этого сборника с успехом исполненные Агафоновым, ему особенно понравились.

Песня «Расскажу тебе, спою про метель» получилась необыкновенно трепетной, хотя стихи были простыми по смыслу: осень в виде отставшего от стаи одинокого журавля тревожили душу, навевали щемящее чувство тревоги.

Возможно, образ одинокого журавля и был воспринят Борисовым, как ассоциация на самого себя. Приведем эти стихи полностью.

Расскажу тебе, спою под метель,

Если сердце просит.

Вот отстал от стаи журавель,

В хмуром небе осень.

Над полями плывут облака,

Ветер листья носит.

До чего ж черна и высока

Над полями осень.

Мой охотник, не стреляй в журавля,

Одинок он очень.

Велика под крыльями земля,

Только в крыльях осень.

Ну а впрочем не жалей, подстрели,

Пусть снежком заносит.

Ведь пока в хмуром небе журавли,

Не проходит осень.

Вторая песня Юрия Григорьева «Пятый год» захватила Борисова еще больше. Несмотря на незатейливую мелодию, тема гражданской войны оказалась ему особенно близка.

И хотя ни Григорьев, ни Борисов никогда не были даже знакомы с участниками белогвардейского движения, эта тема их творчества оказалась близка их духу.

Пятый год.

Пятый год. Эсеры жгут хлеба -

Сад и нивы в заревах багряных.

А в часовне тихой свет лампад -

Молится захожий божий странник.

Теплая сусальная земля -

Взгляд к тебе слетит полночной птицей.

За холмом солдаты пропылят.

Мурава росою задымится.

По стерне ушел и скрылся в лес

Поджигатель - дылда босоногий.

Чутким шагом, не зашелестев,

Я за ним скользну ночной дорогой.

С ним, как зверь, в ольшанике густом

К роднику студеному приникну.

Ключ в туман, словно молоко,

Из земли, из груди материнской.

Счастлив тот, кто после страшных дел

К матери вернулся, как младенец.

Мир часовням в дремлющей листве,

Саду мир и беспокойным теням.

Только б Третий Рим горел дотла -

С кесарем любым его не жалко.

Только б ты душа моя, душа,

До рассвета радостью дышала.

Кратковременное знакомство со стихами Юрия Григорьева и многолетняя дружба с Валерием Агафоновым заставили его всерьез обратиться к авторской песне.

Песня «Все теперь против нас…», сочиненная Юрием Борисовым в 1967-1968 годах, стала ответом вильнюсским поэтам, а также главной темой в его творчестве.

Жаль, что невозможно описать красоту и силу музыки, сочиненную Борисовым, которая с особым трепетом была воспринята Агафоновым, голос которого, теплый и нежный, полный любви и страдания, подкрепленный пронзительными и тревожными звуками гитары, передавал просто и непринужденно сложнейшие переживания поэта.

В ее звучании слышится и не находящая разрешения тоска, и осознание высшей ценности мгновений, где просыпается дух, озаряется чувство как высший смысл божественной природы.

Одна из почитательниц их творчества Валентина Гуркаленко оставила свои впечатления от услышанной песни такими словами:

- «А когда Агафонов запел «Белую песню» мое сердце, словно лезвием надрезали, и рубец этот до сих пор не заживает. Я сидела и плакала, и другие тоже».

Но попытаемся понять поэтический смысл текста этих замечательных стихов. Приведем их текст полностью.

1. Белая песня

Все теперь против нас, будто мы и креста не носили.

Словно аспиды мы басурманской крови,

Даже места нам нет в ошалевшей от горя России,

И Господь нас не слышит - зови не зови.

Вот уж год мы не спим, под мундирами прячем обиду,

Ждем холопскую пулю пониже петлиц.

Вот уж год, как Тобольск отзвонил по царю панихиду,

И предали анафеме души убийц.

И не Бог и не царь, и не боль и не совесть,

Все им “тюрьмы долой” да “пожар до небес”.

И судьба нам читать эту страшную повесть

В воспаленных глазах матерей да невест.

И глядят нам во след они долго в безмолвном укоре,

Как покинутый дом на дорогу из тьмы.

Отступать дальше некуда - сзади Японское море,

Здесь кончается наша Россия и мы.

В красном Питере кружится, бесится белая вьюга,

Белый иней по стенам московских церквей,

В белом небе ни радости нет, ни испуга,

Только скорбь Божьей Матери в белой лампадке ночей.

Очень сильное эмоциональное состояние передают метафорические образы, созданные автором.

В них заложены спрессованные чувственные сочетания, передающие тягостное состояние безысходности.

Юрий Борисов рисует огромное, словно взволнованное море, пространство растревоженной страны от «красного Питера» до Японского моря, эмоционально усиленное образом «Отступать дальше некуда - сзади Японское море,

Здесь кончается наша Россия и мы», где акцент делается на слове «наша», то есть на невозвратимое, навсегда ушедшее время.

Автор, словно шифровкой, помечает время действия этой трагической истории гражданской войны в России: «Вот уж год, как Тобольск отзвонил по царю панихиду».

Известно, что Тобольск с 13 августа 1917 года по 13 апреля 1918 года был местом ссылки последнего русского царя и его семьи. Годовщина этого события была отмечена панихидой - церковной службой по умершему царю, где были преданы анафеме - проклятию «души убийц».

Перед нами по воле автора выразительными штрихами предстает «ошалевшая от боли Россия», которая «под мундирами прячет обиду», ждет «холопскую пулю пониже петлиц», где видны «воспаленные глаза матерей да невест» и «покинутый дом на дорогу из тьмы».

Приводится и сильное с нарастающим чувством покинутых на смерть людей сравнение «Словно аспиды мы басурманской крови», звучащее приговором новой власти, как разрушителям веры и родины, где аспиды - ядовитые змеи, а басурманы - люди, не принадлежащие в христианской вере.

Вся первая строфа стихотворения состоит из картины событий, где не изображено ни одно конкретное лицо. Используя местоимения «нас», «мы», «нам», автор настойчиво указывает на множественность страдающей армии, заставляя тем самым читателя представить себе загнанное в тупик огромное войско.

Далее этот трагизм усиливается еще больше, захватывая пространство всей огромной страны, «ошалевшей от горя России». Но и этого мало. Для раскрытия темы используется вселенское трагическое восприятие: «И Господь нас не слышит, зови, не зови».

В дополнение к этому состоянию внутренний трагизм раскрывается в медленном движении времени. Оказывается, что «вот уж год мы не спим», «под мундирами прячем обиду», «ждем холопскую пулю пониже петлиц». Автор не случайно указывает место «пониже петлиц», то есть в самое сердце.

Он далее как бы шагает по стране от Питера до Японского моря и, являясь наблюдателем, извещает «как Тобольск отзвонил по царю панихиду», как «предали анафеме души убийц».

Юрий Борисов хорошо знал историю царской семьи Николая Второго. Бывая в Царском Селе, он гулял возле Александровского дворца, последней резиденции царской семьи.

В стихотворении отражена и другая сторона «красного Питера», представшая перед ним как свободная стихия анархии, уничтожившей устои старой жизни, у которой в чести «И не Бог, и не царь, и не боль, и не совесть», а «все им «тюрьмы долой» да «пожар до небес».

Оценка автора этих картин однозначна и заключена в словах:

- «И судьба нам читать эту страшную повесть

В воспаленных глазах матерей да невест».

Но вот еще деталь, рисующая ушедшую жизнь этой некогда «белой» силы.

На пространстве России она «кружится» и «бесится» в образе «белой вьюги» «в красном Питере» и в виде «белого инея» откликается «по стенам московских церквей».

Автор молитвенно уносит нас и в вышину, где «в белом небе ни радости нет, ни испуга, только скорбь Божьей Матери в белой лампадке ночей».

Если сравнивать стихи Григорьева «Пятый год» и Борисова «Белая песня», то картины Борисова видятся масштабнее, образнее и выразительнее. Это настоящий гимн безнадежности и обреченности.

Хочется задать вопрос: откуда же у двадцатичетырехлетнего автора появилось такое видение и понимание этого далекого от него мира трагизма русской белой армии?

Ответ нашелся сам собой в одной из публикаций.

- «Почему вы о белогвардейцах свои песни пишете? - спросили однажды у Борисова.

- А я был там... - ответил он.

Ответ был воспринят, как не слишком удачная шутка - ни в какой белой армии Борисов не мог быть...

Но он ведь не Белую армию и имел в виду».

Его «там» - «означало не пространство, не время, а состояние безвыходности, в котором подобно ошалевшим от горя белогвардейцам, находился и сам Борисов.

А то, что стихотворение получилось емким и образным виноват его талант как поэта. Оно стало программным во всем его творчестве.

На одном из концертов Юрий Борисов о своей «Белой песне» так сказал:

- «Эту песню я никому не посвящаю. Эта песня предназначена всем. Это наша история».

С рождения этой песни Борисов стал и поэтом, и композитором.

Она стала программной и в творчестве Валерия Агафонова, который первым и исполнил ее в кругу своих друзей.

С этого времени между Юрием Борисовым и Валерием Агафоновым сложилась настоящая творческая дружба, где Юрий показал себя зрелым поэтом и композитором, а Валерий Агафонов выдающимся исполнителем его песен.

Разбросал я себя по России

Каждый день Юрия Борисова начинался со сложной пьесы, которую он непременно играл поутру, для разминки. Он стал гитаристом, полюбившим навсегда гитарную классику.

Он мог бы стать выдающимся гитаристом, живя он в другое время и в другом месте.

Но не стал им, хотя положил всю свою жизнь на алтарь творчества.

Юрий своим трепетным отношением к музыкальному и поэтическому искусству, своему творчеству не вписывался в систему советского времени, где искусство было подчинено идеологии, не схожей с его представлением о свободной творческой личности, отчего у него не складывались отношения с властями предержащими. Как уже повелось, таких не щадят. И он это понимал.

Это понимание беспросветности, как ни странно, помогло ему сочинять прекрасные возвышенные песни, одна из которых называется «Все богатство мое - песня да гитара».

«Все богатство мое - песня да гитара,

Ласковые струны, да вечер синий,

А еще заветная молитва, чтоб грехи забылись

Да сбылись надежды.

Надежд у меня всего четыре:

Летом я живу в надежде на осень

А когда с зимы я устану,

То вновь на весну надеюсь».

О чем эта песня? Обо всем, только нет в ней ничего материального: «песня да гитара», «ласковые струны да вечер синий», «заветная молитва» да четыре перехода от одной надежды к другим: летом в надежде на осень, с зимы - на весну. Это песня о надежде в его странной судьбе.

Но и сама Надежда у него не земная, здесь будни не имеют никакого значения. Такое ощущение, словно она живет над обыденной жизнью и не в реальном времени. Эта надежда помогала поэту выживать.

Вот как отзывается о нем его друг, тонкий певец Валерий Кругликов:

«В быту Борисов был… как-то неудобен. Всегда или почти всегда он вызывал у меня конфликтное состояние. Его неустроенность вызывала у меня желание избавиться от беспокойства, какая-то опасность благополучию исходила от него».

О чем это певец говорит? Что значит «как-то неудобен», «желание избавиться от беспокойства», «опасность благополучию»?

А дело в том, что вся его жизнь превратилась в неустанное бегство от пошлости бытия в сферу нереальной романтической свободы. Вся духовная и душевная энергия Юрия Борисова была направлена на обретение этой недостижимой свободы. Он жил по логике сердца и хотел видеть мир в своей красоте через наивное детское его восприятие.

В этой реальной жизни он чувствовал себя неудобно и беспокойно, он боялся самого понятия благополучия, которое для настоящего поэта было равносильно смерти.

Юрий Борисов оказался в этом мире не равным самому себе, как телесному человеку, поэтому его бытовая социальность противостояла его нравственной и художественной приобщенности к миру.

Живя в эпоху почти всеобщей общественной покорности, Борисов ностальгически тянулся к своей свободной мечте.

Отсюда у него рождались стихи, полные красок, света, лучезарных образов.

Только в стихах он был сам собой. Стихи и романсы как-то оформляли его жизнь, наделяли ее смыслом, создавали ценностный горизонт в замкнутом, но страстном художнике.

Подтверждает правильность изложенных выше мыслей и еще одна его песня «По лугам и лесам…»

Эту песню автор посвятил своему другу Петру Константиновичу Капустину. В то время он был его старшим другом с семилетней разницей в возрасте. Судьба тоже, говоря словами Борисова, «разбросала его по России».

Родившийся в Москве, закончивший художественное училище в Рязани, обучавшийся вначале на графическом факультете Ленинградского института имени И.Е.Репина, а потом в институте театра, музыки и кинематографии, он был одним из самых близких товарищей Юрия Борисова и Валерия Агафонова. На одном из своих немногочисленных концертов Юрий Борисов сказал:

- «В общем, это его песня. Пусть, когда он за границей будет, то вспоминает ее».

По всей видимости, поэт не просто считал художника своим другом, но и причислял его к людям, разделяющим с ним поэтическое миросозерцание автора.

Приведем текст этого стихотворения и одновременно заглянем между строк, попробовав еще раз понять самого Борисова.

По зеленым лугам и лесам…

По зеленым лугам и лесам,

По заснеженной царственной сини,

Может, кто-то другой или сам

Разбросал я себя по России.

Прекрасное видение создал Юрий Борисов, охватившее теплоту зеленых лугов и лесов одновременно с холодным пространством «заснеженной царственной сини», по которой может кто-то другой или сам «разбросал (он)… себя по России».

«…Кто-то другой или сам…» - это о ком? Думаю, что виновниками этого могло быть как политическое время, от которого он прятался на лагерных лесоразработках, так и его творческое устремление в красоту земли, имя которой Россия.

Разве это не было высоким его патриотическим чувством, которого, кажется, никогда не было у власти предержащих.

Я живу за верстою версту,

Мое детство прошло скоморохом,

Чтоб потом золотому Христу

Поклониться с молитвенным вздохом.

Первые две строчки превращаются в намек на земной маршрут автора, по которому он проехал тысячи верст от Уссурийска до Ленинграда, от Липецка до Средней Азии ко многим казенным невольным учреждениям.

Но он не воспринимает эти обстоятельства как трагедию, нет, он воспринимает это философски спокойно. Более того, две последующие строчки стихов выражают его молитвенное понимание самой такой жизни. Это молитвенная любовь, любовь самоотречения от практической материальной жизни.

Моя радость под солнцем росой

Засверкает в нехоженых травах,

Отгремит она первой грозой,

Заиграет в глазах браговаров.

Он видит через этот «молитвенный вздох» радость будущего, которая «под солнцем росой засверкает в нехоженых травах». Но и эта радость «отгремит …первой грозой» и «заиграет в глазах браговаров».

Вот и итог всей радости, красота времен меняет свои свойства, перевоплощается, выявляя особую щедрость, какой-то легкой игры в глазах. Так хорошо становится человеку от выпитого вина, не случайно автор употребляет множественное значение слова «браговаров». Здесь цветущие явления природы превращаются в плодоносящие. Пусть «браговары» создадут такое настроение, когда «теплым вечером млеет заря над березой у сонной дороги».

Моя щедрость - на зависть царям,

Как награда за боль и тревоги.

Теплым вечером млеет заря

Над березой у сонной дороги.

Но эта не просто щедрость, а особенное свойство природы выражать себя «на зависть царям», как «награда за боль и тревоги».

Я тоску под осенним дождем

Промочил и снегами забросил,

И с тех пор мы мучительно ждем,

Долго ждем, когда кончится осень.

Свою ненависть отдал врагу,

Сад украсил я нежностью легкой,

А печаль в деревянном гробу

Опустил под “аминь” на веревках.

Все то, что мешает такому томительному восприятию природы, он отметает напрочь.

«Свою ненависть» он отдает врагу и «печаль в деревянном гробу опустил под «аминь» на веревках», взамен чего он свой сад украшает «нежностью легкой».

Моя жизнь, словно краски холста, -

Для того, чтобы все могли видеть.

Оттого, моя правда чиста:

Никого не забыть, не обидеть.

И жизнь его становится похожей на яркие «краски холста», чтобы их «все могли видеть», а смысл чистой правды заключается в том, чтобы «никого не забыть, не обидеть».

Мое счастье в зеленом пруду

Позапуталось в тине замшелой.

Я к пруду непременно приду

И нырну за ним с камнем на шее.

И все же его мечты останутся мечтами, как и «счастье в зеленом пруду», позапутавшееся «в тине замшелой».

Результатом же всего этого остается слияние автора с природой. Он и к пруду идет не любоваться, а нырнуть за счастьем, но «с камнем на шее».

Интересно, что в стихотворении, там, где автор выступает только от себя, стихи звучат оптимистически, а где звучат множественные нотки, они выражают прямо противоположное настроение.

Какое праведное сердце, оказывается, билось у автора в груди, хотя в жизни в силу характера и обстоятельств он громко, как это делал Агафонов, высказывать не мог.

Все стихотворение воспринимается как гимн природе, светлой и полнокровной. Этого автор добивается яркими метафорическими образами, которые поражают своим количеством и оригинальностью. Вот некоторые из них: «По заснеженной царственной сини», «Моя радость под солнцем росой Засверкает в нехоженых травах», «Теплым вечером млеет заря», «Я тоску под осенним дождем Промочил и снегами забросил», «Сад украсил я нежностью легкой», «Моя жизнь, словно краски холста», «Мое счастье в зеленом пруду Позапуталось в тине замшелой».

Это несомненно очень талантливое стихотворение, от которого на душе становится легко и проникновенно.

Весь пафос внутренней жизни Борисова - интимное таинство границ между двумя мирами. Борисов и был человеком, живущим на грани миров.

Такой видит автор свою родину - Россию, и разбросал он по ней образы своей внутренней красоты, чуткой и трогательной силы духа петербургской поэзии.

Белогвардейские стихи

Любая война - это, прежде всего, кровь и слезы, то самое неприглядное, что всплывает в такие времена.

В этом цикле стихов Юрием Борисовым обозначалась тема Гражданской войны, которая в России исключением не была. Были зверства, как со стороны красных, так и со стороны белых, был холод, голод, была жестокая бессмысленная бойня и внутренняя опустошенность людей, защищавших ту, единственную и уходившую от них, Россию.

Юрий Борисов в своих стихах не описывал войну, а только затрагивал эту важнейшую тему. Хотя и называют эти стихи «белогвардейскими», но они скорее не об этом.

Поэт размышлял о не осуществившемся духовном порыве целого поколения людей, оставленного один на один со своей бедой.

Эта тема у Борисова как бы подготавливалась издалека ностальгическими петербургскими мотивами. Еще не было революции и Гражданской войны, но уже возникло это желание увидеть юных и полных жизни военных юнкеров, которые впоследствии будут честно погибать за свою родину.

Таково стихотворение с названием «Ностальгическая». Это ностальгия по поводу не случившихся историй в его жизни.

Ностальгическая

Заунывные песни летели

В край березовой русской тоски,

Где над детством моим отзвенели

Петербургских гимназий звонки.

Под кипящий янтарь оркестрантов,

Под могучее наше “Ура!”

Не меня ль государь-император

Из кадетов возвел в юнкера?

Откуда у автора это желание услышать «петербургских гимназий звонки», это «могучее наше «Ура», это желание узнать «не меня ль государь - император из кадетов возвел в юнкера?». А может это желание возникло у поэта еще в детском доме, как тоска по несбывшимся событиям в его жизни.

Но вот вопрос: почему «заунывные песни летели В край березовый русской тоски»?

Свой ностальгический ответ заключается в словосочетании «над детством моим отзвенели», то есть, минуя его, заунывные песни из императорского Петербурга полетели по просторам России.

И вновь поэт находит необыкновенную по своей красоте метафору «Под кипящий янтарь оркестрантов», которая создает необычайно торжественное вступление и настроение всему стихотворению.

В синем небе литавры гремели

И чеканила поступь война.

И не мне ли глаза голубели,

И махала рука из окна?

Мчались годы в простреленных верстах

По друзьям, не вернувшимся в ряд,

Что застыли в серебряных росах

За Отечество и за царя.

Не меня ли вчера обнимали

Долгожданные руки - и вот,

Не меня ли в чека разменяли

Под шумок в восемнадцатый год?

Прочитав стихотворение, создается впечатление, что автор очень искренен в своем желании встать в ряд в этими юнцами, «что застыли в серебряных росах За Отечество и за царя», мысленно примеряя мундир офицера белой армии.

Та Россия - страна курсисток и корнетов, страна шиньонов и эполет, представлялась Борисову эпохой чистоты чувств. Отсюда и какое-то его мистическое обручение с романтикой белого движения, обреченного на гибель.

Видно очень хотелось поэту одеть эту форму офицера царской армии. И он ее одел, примеряясь сыграть роль в телефильме «Жизнь Клима Самгина». И судя по сохранившейся фотографии, она бы ему, безусловно, подошла бы, хотя этого не случилось.

Это его одно из немногих чисто петербургских стихотворений.

Вот другое стихотворение со странным названием «Голубые лошади».

Во-первых, таких лошадей в природе не бывает. А во-вторых, это очень картинно и красиво. Эффект достигнут: на фоне красного и алого рисуется голубой цвет лошадей, которым «вслед глядели девушки, заслонясь рукой».

Голубые лошади

Как по Красной площади -

Алый пыл знамен.

Голубые лошади,

Красный эскадрон.

Вслед глядели девушки,

Заслонясь рукой.

Понятно, что это броский плакат времен двадцатых годов двадцатого века, где рядом с красным эскадроном в общем строю находились «голубые лошади», словно противостояние цветов и символов, как у Петрова-Водкина.

Напрашивается мысль, знал ли Юрий Борисов художника К.С. Петрова-Водкина? Нет, он не мог не знать этого живописца, потому что иметь столько художников в друзьях и не знать, было бы наивно об этом думать.

Ведь его «Купание красного коня» было воспринято советской идеологией «как знамя, вокруг которого можно объединиться».

Но если одни воспринимали «Купание красного коня» как программный манифест, как знамя, то для других это полотно было мишенью.

Не противостоит ли здесь своим стихотворением Юрий Борисов картине К.Петрова-Водкина?

Отсюда, возможно, его утверждение:

«Только до победушки

Ой как далеко».

Там Шкуро и Мамонтов,

Врангель и Колчак

За царя Романова,

За своих внучат,

За обиду острую

Бьются ретиво.

Да еще за Господа

Бога самого.

Ой, куда ты конница

Правишь копыты?

Ой, не скоро кончится

Девятнадцатый…

Запахами ночь шалит

Шпорный перезвон…

Голубые лошади,

Красный эскадрон.

В этом стихотворении только намечена тема Гражданской войны, но нет в ней еще ярких глубоких поэтических образов, поэтического психологизма. Это скорее подражание песням гражданской войны.

А вот стихотворение «Напишу через час…» написано в настоящем борисовском стиле, передающем в поэтических образах всю боль и переживания уходящего в небытие поколения.

Напишу через час после схватки

Напишу через час после схватки,

А сейчас не могу, не проси.

Эскадроны бегут без оглядки,

Мертвецов унося на рыси.

Нас уже не хватает в шеренгах по восемь,

Офицерам наскучил солдатский жаргон.

И кресты вышивает последняя осень

По истертому золоту наших погон.

Быстро уносящееся время трагедии белого движения представлено в этом стихотворении.

Как редеет строй белых офицеров, и теперь для них «кресты вышивает последняя осень по истертому золоту наших погон». Какой метафорической красоты и привлекательности предстает перед нами этот погибающий образ чести и достоинства!

Напишу через час после смерти,

А теперь не могу, не зови.

Похоронный сургуч на конверте

Замесили на нашей крови.

Поэт усиливает напряженность поединка, используя повторение фразы «Напишу через час» и «а теперь не могу». Употребляемое в первом случае продолжение «после схватки» усиливается фразой «после смерти», а во втором случае происходит замена фразы «не проси» на «не зови». Это движение мысли вновь заканчивается очень сильным метафорическим образом «Похоронный сургуч на конверте замесили на нашей крови».

Здесь предстает перед нами поэт благородного мужества, у которого честь стала отдушиной на пути томительного трагизма событий.

Это поколение, как и сам Борисов, очень искреннее в проявлении своих чувств. Залогом чему служит и его обращение к Богу, как высшему мировому судье, и новый рожденный его талантом прекрасный поэтический образ последней для белого движения осени.

Мы у господа Бога поблажки не просим,

Только пыль да копыта, да пуля вдогон.

И кресты вышивает последняя осень

По истертому золоту наших погон.

Почему именно к белому движению потянулось его творчество, а не наоборот? Почему ему захотелось быть именно «там», а не в другом победившем белую силу «красном» движении.

Возможно, это была реакция на так называемую «чекистскую» романтику.

Но, думаю, что неудачи своей жизни он соотносил с трагедией тех, кто вступил на путь борьбы, мысленно присоединяясь к белому движению.

Надо отметить, что сам Юрий, находясь в местах заключения, тщательно изучал эти события, всячески посещая тюремные библиотеки, наполненные интересными книгами, о чем он однажды рассказал своему другу гитаристу Александру Смотрову.

Уж не знаю, читал ли Юрий Борисов там труды Ивана Ильина, русского философа и одного из идеологов белого движения, но смысл его других «белых» стихов отражают эти идеи.

Происхождение понятие «белые» связано с традиционным использованием к началу XX века красного и белого цветов в политических целях, исходящих ко временам Великой французской революции, когда монархисты (то есть противники революционных изменений) использовали королевский белый цвет французской династии для выражения своих политических взглядов.

Философ Иван Ильин писал о колоссальной духовной силе противобольшевитского белого движения, которая проявлялась «не в бытовом пристрастии к родине, а в любви к России как подлинно религиозной святыне».

Без этой идеи «честного патриота» и «русского национального всеединства», по убеждению русского философа, «белая» борьба была бы обычной Гражданской войной.

Стихи Юрия Борисова действительно не о Гражданской войне, а о молитве за Россию, такой тревожной и поразительно красивой. Об этом и его стихотворение «Перед боем».

Перед боем

Закатилася зорька за лес, словно канула,

Понадвинулся неба холодный сапфир.

Может быть, и просил брат пощады у Каина,

Только нам не менять офицерский мундир.

Затаилася речка под низкими тучами,

Зашептала тревожная черная гать,

Мне письма написать не представилось случая,

Чтоб проститься с тобой да добра пожелать.

А на той стороне комиссарский редут - только тронь, а ну! -

Разорвет тишину пулеметами смерть.

Мы в ненастную ночь перейдем на ту сторону,

Чтоб в последней атаке себя не жалеть.

И присяга ясней, и молитва навязчивей,

Когда бой безнадежен и чуда не жди.

Ты холодным штыком мое сердце горячее,

Не жалея мундир, осади, остуди.

Растревожится зорька пальбою да стонами,

Запрокинется в траву вчерашний корнет.

На убитом шинель с золотыми погонами.

Дорогое сукно спрячет сабельный след.

Да простит меня все, что я кровью своею испачкаю,

И все те, обо мне чия память, крепка,

Как скатится слеза на мою фотокарточку

И закроет альбом дорогая рука.

С первых строк стихи захватывают чувственно прекрасными образами.

Можно представить себе это метафорическое видение закатившейся и словно канувшей, то есть резко упавшей за лес, зорьки, над которой «понадвинулся неба холодный сапфир».

Один из читателей, прочитав эти строки, воскликнул: «Каково, а? Драгоценный камешек!» и было от чего восторгаться. Просто гениальная находка золота на синем небе.

На таком необыкновенном фоне у автора возникают мысли при упоминании имени Каина и его брата.

О чем хочет сказать автор? Чтобы прояснить его мысли, следует упомянуть о библейском рассказе, посвященном убийству Каином своего родного брата Авеля.

Согласно Книге Бытия, это были сыновья Адама и Евы, и на заре человечества миру явился Каин, первый в истории убийца, и Авель - первая жертва этого убийства.

Особенно важно то, что в этом рассказе раскрывается тема моральной ответственности, в которой грех Каина поражает воображение тем, что это не просто убийство, а братоубийство. Оба брата родились в одной семье, получили одинаковое воспитание, оба были грешниками и сознавали, что необходимо исполнять требования Бога и почитать Его.

Не о том ли стихотворение Юрия Борисова, где братья в лице Каина и неупомянутого, но предполагаемого Авеля, олицетворяют собой две враждующие меж собой группы людей, родившиеся от одной родины-матери - России.

На стороне смертельно поникшего брата сама природа, представленная то в образе затаившейся речки «под низкими тучами», где «зашептала тревожная черная гать», то растревоженной зорьки «с пальбою да стонами», в которую погружаются люди, словно сливаясь с ней.

На этом фоне четко нарисован только один запрокинутый «в траву вчерашний корнет». Не современный ли образ Авеля указан здесь?

Все остальное в его группе представлено как намек на святую жертвенность.

В группе Каина показаны вероломные действия комиссарского редута «на той стороне», «только тронь, а ну!- Разорвет тишину пулеметами смерть».

Последнее четверостишие подводит итог этой навязчивой молитвы:

Да простит меня все, что я кровью своею испачкаю,

И все те, обо мне чия память, крепка,

Как скатится слеза на мою фотокарточку

И закроет альбом дорогая рука.

Это слова о всепрощении. Будущее не за расчленением родины, не за враждебностью одной силы против другой, а за всепрощение. Пусть «закроет альбом дорогая рука»!

Он был глубоко укоренен в петербургской культуре и русской классической поэзии и чувствовал ее как немногие.

Отсюда его мастерство в изображении этической напряженности его стихов. Он ощущал в них и свою отверженность, будто идущий в последнюю атаку белый офицер или советский зек на лесоповале.

Цикл белогвардейских романсов такой исключительной силы был главным результатом союза поэта Юрия Борисова и певца Валерия Агафонова. Юра сочинял, Валера пел, да так, что при первых аккордах их, при первых словах их песен, ком подкатывает к горлу.

Прошло время. Стала меняться и тематика песен. Другие мысли однажды пришли к Юрию Борисову в его стихотворении «Поединок».

В одном из своих концертов автор смысл его определил так:

- «Вот для этой песни такая преамбула. Сейчас много говорят о гражданстве, о совести и чести. А это песня о том, как одного сгубила совесть, а другого честь».

Поединок

Жадные пальцы на скользкие карты легли,

И закружился с Фортуной в обнимку Обман,

Ожили в штосе десятки, вальты, короли, -

Двое играли, поручик и штабс-капитан.

Карточная игра превратилась в своеобразную обманку жизни ушедшего в прошлое белого движения. Теперь уже не патриотически настроенные герои, готовые идти на смерть ради понятия «родина» и «честь», предстают перед автором.

На первый план выходят не их красивые лица, а «жадные пальцы», которые «на скользкие карты легли».

Нарисована отрицательная картинка, в которой наряду с поручиком и штабс-капитаном, «закружился с Фортуной в обнимку Обман» и «ожили в штоссе десятки, вальты, короли».

И загулял по душе недобор-перебор…

А, может, виною был спрятанный туз в рукаве?

Горькою фразою вызлился карточный спор,

Ярым багрянцем по вешней осенней листве.

Плотно ли ненависть ваши закрыла глаза?

Все ли готово у вас, господа, для стрельбы?

Нечего вам на прощанье друг другу сказать,

Глупые пули нацелены в гордые лбы.

Есть игра, нет настоящего действия, бой заранее проигран.

Юный поручик с пробитою грудью лежит.

Смехом неистовым зло разрядился Изъян.

Жизнь погубивший - ты ж прав не имеешь на жизнь.

Вот и пустил себе пулю под сердце наш штабс-капитан.

Их схоронили. В молчании пили вино.

Лучше бы им поделить куражи в кутеже.

Свечи горели, но было на сердце темно,

Свечи горели, но холодно было душе.

Друг мой, ты в смертную вечность не верь,

Утром с оконца тяжелые шторы откинь.

Солнечным зайчиком в душу заглянет апрель,

Небо подарит пьянящую звонкую синь.

Это стихотворение о тех, кто не смог осознать, что понятие чести ушло в прошлое и стало самообманом, над которым «смехом неистовым зло разрядился Изъян».

«Жизнь погубивший - ты ж прав не имеешь на жизнь» - вот лейтмотив стихотворения, как отсутствие всепрощенческого чувства белого движения.

Отразил он в своих стихах и картину красного движения. Только получилась она не психологически емкой и эмоционально содержательной, а устрашающе жестокой и неприглядной. Таково стихотворение под названием «Справа маузер, слева эфес».

Справа маузер, слева эфес

Справа маузер, слева эфес

Острия златоустовской стали.

Продотряды громили окрест

Городов, что и так голодали.

Здесь отображены даже не люди, а некие излишне вооруженные существа, на которых навешаны устрашающие предметы вооружения. В России «маузер», немецкий самозарядный пистолет, стал тогда очень популярен, благодаря кино и литературе, и воспринимался как неотъемлемая часть образа чекиста или комиссара эпохи Гражданской войны, наряду с кожаной курткой и алым нагрудным бантом.

Справа и слева у этих существ, сплоченных в продотряды, были нанизаны пистолеты и шпаги, необходимые им для погромов окрестных голодных городов. Что может быть страшнее этих действий для мирных жителей!

И неслышно шла месть через лес

По тропинкам, что нам незнакомы.

Гулко ухал кулацкий обрез

Да ночами горели укомы.

«Красные» продолжали свою «месть через лес По тропинкам, что нам незнакомы», а в ответ «Глухо ухал кулацкий обрез Да ночами горели укомы».

Не хватало ни дней, ни ночей

На сумбур мировой заварухи.

Как садились юнцы на коней

Да усердно молились старухи!..

Это уже было не белое движение с понятиями чести и правды, а беспощадное движение, в котором погибало все, чтобы усилить «сумбур мировой заварухи».

Перед пушками, как на парад,

Встали те, кто у Зимнего выжил,

Расстреляли мятежный Кронштадт,

Как когда-то Коммуну в Париже…

И не дрогнула ж чья-то рука

На приказ, что достоин Иуды,

Только дрогнули жерла слегка,

Ненасытные жерла орудий.

Так мог написать только свободный и смелый человек, которому нечего было терять.

Юрий Борисов жил как бы за пределами советской действительности, в полнейшем отчуждении не только от официальной его стороны, но и от обычной, бытовой укорененности в обществе.

Великий поэт Александр Блок считал, что «художник - это тот, для кого мир прозрачен, кто роковым образом, даже независимо от себя, по самой природе своей видит не один только первый план мира, но и то, что скрыто за ним... Художник - это тот, кто слушает мировой оркестр и вторит ему, не фальшивя».

Борисов был именно таким художником. Он наполнял свои стихи глубоким смыслом и никогда не фальшивил ни в своих стихах, ни жизни.

Валерий Кругликов однажды о нем сказал так:

- «Я одно могу сказать, чем больше я слушаю Борисова, тем больше мне нравится, как он поет и играет. Он не врет нигде. Ни в словах, ни в музыке, ни в голосе... Русский человек, вообще, не врет - ему это незачем. Ни в каком смысле. Врет - значит нерусский...»

Своей судьбой и своими песнями русский поэт Юрий Борисов свидетельствует не только о трагичности бытия, но и возможности возвышенного человеческого существования в нечеловеческих условиях.

Сергей Шишков,

писатель

(г. Санкт-Петребург)

Первоисточник: https://www.proza.ru/2012/11/23/1149