О, родина моя! О, жизнь! О, мой народ! Что вы есть-то?

Чего еще надо сделать, чтобы прозреть, воскреснуть,

не провалиться в небытие, не сгинуть?

Виктор Астафьев

Не будет преувеличением сказать, что великий русский писатель Виктор Астафьев во многом повторил жизненный подвиг Ломоносова: и этой судьбой он ответил на извечный призыв России, о котором «архангельский мужик» сказал так: «О вы, которых ожидает / Отечество от недр своих». И вот два века спустя уже сибирский мужик пришел «от недр своих» чтобы своим словом не дать умереть обманутому и уничтожаемому народу. Начало жизненного пути писателя - каторжный труд на лесозаготовках в таежной глуши для того чтобы накопись денег на корабль и уплыть на нем в большой мир - стал символом и всей последующей судьбы писателя. Всю жизнь великий труженик и просто русский мужик, не боящийся сказать любую правду - таков был его подвиг.

Здесь уместно привести немного личных воспоминаний. Когда-то в мои тоскливые школьные годы среди скучного заданного «внеклассного чтения» попался мне отрывок текста - и в нем душа вдруг опрокинулась в какой-то совсем другой мир, который мог бы показаться сказочным, если бы не прямо противоположное ощущение: это как раз наша жизнь эфемерна, а там описан мир вечный, незыблемый, уходящий корнями в небо. Это была «Царь-рыба» В. Астафьева. И чем-то древним и вечным страшно повеяло от строчек:

«…Всему свой час и время всякому делу под небесами:

Время родиться и время умирать...

Время молчать и время говорить;

Время любить и время ненавидеть;

Время войне и время миру.

Так что же я ищу? Отчего мучаюсь? Почему? Зачем?

Нет мне ответа».

Не знал я тогда, что это цитата из священной Книги, а собственные слова автора, которыми он заканчивал «Царь-рыбу» были так непривычны для той казенной «советской литературы», к которой нас приучали.

Вторая наша встреча произошла уже в 1991 году - когда «Роман-газета» опубликовала в одном выпуске (№ 1154) его рассказ «Людочка» вместе с «Третьей правдой» Л. Бородина. Рассказ этот, прочитанный урывками во время ночного наряда в казарме, стал для меня почти каким-то откровением. Вся судьба России в ХХ веке тут была показана в образах конкретных людей, словно «сквозь магический кристалл». Россия в разных ликах - это и больная бездетная Гавриловна, по доброте душевной приютившая Людочку в городе, и мать Людочки, родившая ее от пропойцы-мужа, но потом уже после ее гибели вновь надеющаяся родить от нового мужа - бывшего з/к, отправившего на тот свет молодого урку, из-за которого и покончила жизнь самоубийством несчастная Людочка (этим символическим ожиданием нового рождения и заканчивается рассказ). И зловонная канава с кипятком, поглотившая урку…

Удивил и язык В. Астафьева. Теперь, по прошествии лет, я понимаю его суть. Это рождение литературной речи не из литературных же образцов, но непосредственно из народного сказа. Поэтому его столь непритязательные и простые выражения кажутся такими живыми, словно не написанными, а как-то непосредственно рождающимися в душе и лишь подсказанными писателем. Многие уже отмечали внутреннюю теплоту текстов В. Астафьева - и теплоту человеческую, и теплоту речи. В отличие от так называемого «мастерства», этому научиться вообще невозможно, это бывает только от Бога. Качество это почти исчезло в наше время, где многие пишут «красиво», «ярко» и хлестко, с избытком оригинальных образов и ловких словосочетаний, но читать это как-то просто тошно - «профессиональная» мертвечина, «литературщина». Отчего же такая разница? Теплота есть у тех авторов, которые не просто хорошо и честно пишут - этого еще недостаточно. Такая теплота возникает тогда, когда писатель и поэт несут в себе весть - в их словах отливается опыт миллионов людей, которые хотели бы сказать то же самое, но не могли. Опыт «молчащего большинства», прорывающийся через тех, кому вовремя не заткнули рот.

Виктор Астафьев появился на свет в семье крестьянина Петра Павловича Астафьева 1 мая 1924 года в селе Овсянка в Красноярском крае; его мать Лидия Ильинична утонула в Енисее, когда ему было 7 лет. Воспитывался он по чужим домам, а одно время был даже беспризорником, пока не был направлен в Игарский детский интернат, где и получил первые уроки литературы от учителя - сибирского поэта Игнатия Рождественского. Очень похожая судьба была и другого русского самородка - Николая Рубцова. Так растерзанная большевиками сиротская Россия продолжала рождать весть.

С началом войны Виктор Астафьев мог бы на фронт и не идти, имея на это законное право как «составитель поездов» - ценный специалист, имевший «бронь». Но в 1942-м он сам пошел добровольцем. В его учебной части под Новосибирском никакой серьезной подготовки, никакого обучения бойцов не велось: «О нас просто забыли, забыли накормить, забыли научить, забыли выдать обмундирование». По словам В. Астафьева, когда они, наконец, прибыли из запасного полка на фронт, войско было больше похоже на бродяг. Это были не солдаты, а истощенные уставшие старички с потухшими глазами. От недостатка сил и умения большинство из них погибало в первом же бою или попадало в плен: «Они так и не принесли Родине той пользы, которую хотели, а, главное, могли принести». Показательно, что большинство солдат ходило в гимнастерках со швом на животе. Такие же швы были и на нательном нижнем белье. Поначалу они не знали, отчего этот шов, а потом оказалось, что одежда была снята с мертвых. С трупа ведь ее просто так не снимешь, только разрезать надо, потом зашить… До конца войны Виктор Астафьев оставался простым солдатом, был шофером, связистом, артразведчиком.

По признанию В. Астафьева, именно война стала причиной того, что он стал писателем. В начале 1950-х он посещал литературный кружок при местной газете «Чусовской рабочий» на Урале, и там однажды услышал короткий рассказ одного писателя, бывшего политработника. Война у того была красивой, но возмутило В. Астафьева именно то, что этот политписатель ведь тоже был на передовой, но тем не менее красиво врал по общепринятому образцу. У В. Астафьева, по его словам, даже зазвенело в контуженой голове от такого вранья. Придя домой и, успокоившись, он решил, что единственный способ бороться с такой ложью - это самому начать писать правду. И за ночь на одном дыхании на старых обрывках бумаги он написал свой первый рассказ «Гражданский человек» (современное название «Сибиряк»), в котором описал ту войну, какую он видел. И понял, что не писать он уже не сможет.

Из-за контузии его не брали на нормальную работу, и первый свой рассказ он писал, еще будучи голодным заводским сторожем. В это время умерла в младенческом возрасте дочка Лидочка - у его жены от постоянного недоедания не было достаточного количества молока. В 1951-1955 годах Астафьев работает литературным сотрудником газеты «Чусовской рабочий», а в 1953 году в Перми выходит его первая книжка рассказов - «До будущей весны», в 1955 году вторая - «Огоньки». Это рассказы для детей. В 1955-1957 годах издает еще две книги для детей: «Васюткино озеро» (1956) и «Дядя Кузя, куры, лиса и кот» (1957), печатает очерки и рассказы в альманахе «Прикамье», журнале «Смена», сборниках «Охотничьи были» и «Приметы времени». С апреля 1957 года В. Астафьев - спецкор Пермского областного радио. В 1958 году увидел свет его роман «Тают снега», и В. Астафьева принимают в Союз писателей РСФСР. В 1959 году его направляют на Высшие литературные курсы при Литературном институте имени М. Горького. Два года он учится в Москве. Повести «Перевал» (1958-1959), «Стародуб» (1960) и «Звездопад», написанная на одном дыхании всего за несколько дней (1960), приносят ему широкую известность. Конец 1950-х - это расцвет лирической прозы В. Астафьева. Еще в 1954 году Астафьев задумал повесть «Пастух и пастушка. Современная пастораль» - «любимое свое детище». А осуществил свой замысел через 15 лет - в три дня, «совершенно обалделый и счастливый», написав «черновик в сто двадцать страниц» и затем шлифуя текст. Написанная в 1967 году, повесть трудно проходила в печати и впервые была опубликована в журнале «Наш современник», № 8, 1971 г. Писатель возвращался к тексту повести в 1971 и 1989 годах, восстановив снятое по соображениям цензуры.

Детская и лирическая проза, очевидно, были результатом естественной тяги писателя к восстановлению в себе нормального мироощущения - того детства, которого у него, по сути, и не было, и того душевного, лирического отношения к жизни, которое было уничтожено войной и послевоенными мучениями. И здесь литературное творчество вернулось к своему истоку - стало душевным лекарством, самовосстановлением нормального человека.

В 1962 году он с семьей переехал в Пермь, а в 1969 году - в Вологду. Повести «Кража» (1961-1965) только в 1967-м посвятили более 10 рецензий в различных газетах и журналах. В 1968-м году в печать выходит сборник «Кража» и тогда же приходит письмо из Германии - эту повесть хотели опубликовать и там. Над «Кражей» В. Астафьев трудился четыре года - и это естественно: такое произведение требовало затраты больших душевных сил. В нем впервые в послевоенной литературе был дан обобщенный образ мира советского человека в символическом образе интерната для детей-сирот, где кража становится единственным проявлением человеческой свободы и отваги. Но этому советскому «рвачеству», которое уже в открытую правит страной после 1991-го года, в мире В. Астафьева показан естественный противовес - не умирающие христианские чувства сострадания и самопожертвования.

Центральный персонаж повести - Толя Мазов - из семьи раскулаченных крестьян. Все родные мальчика погибнут в сибирской ссылке. Последним под колесами коллективизации исчезнет прадед Яков, «витой кряж, от которого отскакивает топор», и оставит Толю на волю судьбы. Прототипом педагога Репнина стал учитель интерната, наставник В. Астафьева Василий Иванович Соколов. Уроженец Петербурга, он в годы Гражданской войны оказался на стороне белых, служил в армии А. Колчака и сопровождал эшелон с золотом Российской Империи. В советское время был переведен на север, на остров Полярный, где и оставался до конца жизни, и благодаря этому уцелел. Этот прообраз очень символичен - как традиция той России, которая не умерла в советское время. А в 1972 году В. Астафьев написал свое «радостное детище» - «Оду русскому огороду». Это гимн неумирающей крестьянской душе.

В вологодский период жизни В. П. Астафьевым также были созданы две пьесы: «Черемуха» и «Прости меня». Спектакли, поставленные по этим пьесам, шли па сцене ряда театров. А к 1965 году начал складываться цикл «затесей» - лирических миниатюр, раздумий о жизни, заметок для себя. Они печатаются в центральных и периферийных журналах. В 1972 году «Затеси» выходят отдельной книгой, и с тех пор постоянно расширяясь, «Затеси» уже всегда входят в большинство его изданий. Этот жанр продолжал традицию В. Розанова и М. Пришвина и очень полюбился читателям.

С 1973 года публикуются рассказы, составившие затем его знаменитое повествование в рассказах «Царь-рыба». Публикация глав в периодике - журнале «Наш современник» - шла с такими потерями в тексте, что автор от огорчений слег в больницу и с тех нор больше никогда не возвращался к повести, не восстанавливал и не делал новых редакций. Лишь много лет спустя, обнаружив в своем архиве пожелтевшие от времени страницы снятой цензурой главы «Норильцы», опубликовал ее в 1990 году в том же журнале под названием «Не хватает сердца». В «Царь-рыбе» В. Астафьев создает уже не «детский» символ общества как сиротского интерната, а развернутую мифологему и России советского периода, и всей современной цивилизации. Тяга к браконьерству и вообще к уходу в дикую тайгу от современного мира - это внешняя форма души современного человека, еще сохранившего в себе стихийную тягу к свободе, когда последняя уже вынуждена выражаться в таких извращенных формах. Браконьерство - это наглядный символ того типа жизни, который стал складываться в «благополучную» позднесоветскую эпоху, когда «все было нельзя, но все можно», как говорили тогда. Жизни, основанной на тупом материальном потребительстве и «рвачестве». А в более масштабном, мировом масштабе - это символ всей современной цивилизации, основанной на сверхпотреблении ресурсов ценой уничтожения биосферы, которое уже давно приобрело необратимый характер. Здесь уже и Запад, и СССР - это лишь «две дороги к одному обрыву» (И. Шафаревич).

Герою-браконьеру, как водится, однажды крупно повезло - попался «невероятной величины осетр. Царь-рыба!». «Что-то редкостное, первобытное было не только в величине рыбы, но и в формах ее тела… на доисторического ящера походила рыбина… Дедушко говаривал: лучше отпустить ее, незаметно так, нечаянно будто отпустить, перекреститься и жить дальше, снова думать об ней, искать ее. Но… мало ли чего плели ранешные люди, знахари всякие и дед тот же - жили в лесу, молились колесу», - иронически по отношению к современным «цивилизованным» браконьерам заключает повествователь.

«Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не всякому», - исповедует браконьер всем нам знакомую религию «успеха» и «удачи». И вскоре он сам оказался в воде, опутанный вместе с царь-рыбой своими же удами с крючками, впившимися в их тела. «Реки царь и всей природы царь - на одной ловушке». Уже погибая, он обращается к Богу и просит: «Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке она мне!». Он просит и прощения у девушки, которую когда-то обидел: «Прос-сти-итееее... ее-еээээ... Гла-а-аша-а-а, прости-и-и». После этого царь-рыба освобождается от крюков и уплывает в родную стихию. Трудно вообразить себе более простую и пронзительную притчу о сути человеческой судьбы и законах, ею управляющих.

В 1978 году за повествование в рассказах «Царь-рыба» В. Астафьев был удостоен Государственной премии СССР, а еще ранее, в 1975 году - Государственной премии РСФСР имени М. Горького. В наше время принято думать, что в то время премии давались только «номенклатурным» писателям. Это не совсем так, и В. Астафьев здесь не единственное исключение. Нужно ведь и кого-то показать мировому читателю, чтобы не стыдно было. И для такой роли лучше всего подходили простецкие провинциальные самородки - такие, как В. Астафьев, Ч. Айтматов, В. Распутин и др. Им не давали высоких должностей, не делали «литературными генералами», они всю жизнь жили в своей «глухомани», а не в Москве - но это как раз и устраивало власть.

Первая книга об В. Астафьеве, написанная одним из лучших критиков «почвеннического» направления А.П. Ланщиковым, очень точно называлась «Право на искренность» (1975). В писателе уже многие тогда отметили эту совершенно особенную тональность, которую называли искренностью, но это было нечто большее - это уникальная проникновенность мирочувствования.

Вот, например, как в «Царь-рыбе» показана вселенская трагедия смерти:

«Молодой чернявый конвоир приостановился, отбросил собаку пинком в сторону и, не снимая автомата с шеи, мимоходом, в упор прошил ее короткой очередью… Родившийся для совместного труда и жизни с человеком, так и не поняв, за что его убили, пес проскулил сипло и, по-человечьи скорбно вздохнув, умер, ровно бы жалея иль осуждая кого…»

А вот почти даосское переживание таинства бытия в новелле «Капля»:

«Казалось, тише, чем было, и быть уже не могло, но не слухом, не телом, а душою природы, присутствующей и во мне, я почувствовал вершину тишины, младенчески пульсирующее темечко нарождающегося дня - настал тот краткий миг, когда над миром парил лишь Божий Дух един, как рекли в старину. На заостренном конце продолговатого ивового листа набухла, созрела крупная капля и, тяжелой силой налитая, замерла, боясь обрушить мир своим падением».

В наследии В. Астафьева есть стихотворения в прозе, по которым можно увидеть «изнутри» самое ядро его мироощущения. Вот, например, «Молитва»: «Бег времени / И Божий глас, / Звезды немеркнущая тень / Из времени в вечность, /Из света дальнего / Голос спасенья, / Голос памяти, / Негаснущий свет...». А в 1979-м он написал: «Так без конца и края жизни хоровод… / И думаешь, что это обновленье, / а это сказка про мочало? / Зачем же тогда маяться, любить, / И плакать от разлук и увяданья? / Коль колесом дорога на земле, / И все за нами следом повторится. / Зачем?..» Следует отнести В. Астафьева к традиции писателей-экзистенциалистов, которая представлена общеизвестными именами, начиная с Ж.-П. Сартра и А. Камю, а в русской литературе к ним наиболее близки А. Платонов, Г. Газданов и Л. Леонов.

Именно экзистенциальный анализ больного общества составляет и незыблемую ценность романа «Печальный детектив» (1982-1985). Это, как мне помнится, был самый «громкий» из всех романов той поры - вплоть до внезапно возникшей моды на «Мастера и Маргариту» и беллетристику вроде «Детей Арбата». Его главный герой милиционер Леонид Сошнин вдруг осознает тотальное зло нравственного беззакония, от которого сгнивает страна. Причем зло, обычно вовсе не демоническое, но убийственное именно своей рутинностью. Его олицетворением стала бомжиха по прозвищу Урна.

Вот символ духовно-нравственного состояния, до которого опустился некогда гордый своими «достижениями» советский человек: «корячилась и привязывалась к прохожим пьяная женщина по прозванию Урна. За беззубый, черный и грязный рот получила прозвище, уже и не женщина, какое-то обособленное существо, со слепой, полубезумной тягой к пьянству и безобразиям. Была у нее семья, муж, дети, пела она в самодеятельности железнодорожного ДК под Мордасову - все пропила, все потеряла, сделалась позорной достопримечательностью города Вейска. В милицию ее уже не брали, даже в приемнике-распределителе УВД… не держали, из вытрезвителя гнали, в дом престарелых не принимали, потому что она была старой лишь на вид». Почему же вполне «благополучная» во всех отношениях женщина, у которой все было, в том числе и творческие развлечения, вдруг обрушилась в такое состояние? Потому что человек - это ведь не животное, и одним лишь «благополучием» жить не может. У человека есть душа, а душа не может жить без Бога. И в обществе «социальных роботов», живущих лишь земными потребностями, первыми как раз и гибнут люди с более тонкой натурой.

Второй ключевой символ романа - сон, который является Сошнину на последних страницах, пробирая холодным ужасом: его малолетнюю дочку Светку уносит по весеннему ледоходу, и ему никак ее не спасти. Затем успокоившись, Сошнин думал: «Что уж тут болтать о связи времен. Порвались они, воистину порвались, изречение перестало быть поэтической метафорой, обрело такой зловещий смысл, значение и глубину которого дано будет постичь нам лишь со временем и, может быть, уже не нам, а Светке, ее поколению, наверное, самому трагическому за все земные сроки...». Это было сказано о нашем поколении - «самое трагическое за все земные сроки» - но следует понимать это и в символическом смысле: отныне все поколения будут таковы, распятые между убитым великим прошлым и катастрофическим будущим, все уносимые и уносимые льдиной времени в неизвестность…

Новеллы, составившие впоследствии повесть в рассказах «Последний поклон», в 1968 году впервые вышли в Перми отдельной книгой. В 70-е годы рождаются новые главы к «Последнему поклону». В 1980 году В. Астафьев переехал жить на родину - в Красноярск, а затем в Овсянку - деревню его детства. Здесь им написаны роман «Печальный детектив» (1985) и поздние рассказы. В 1989 году «Последний поклон» выходит в издательстве «Молодая гвардия» уже в трех книгах, а в 1992 году появляются еще две главы - «Забубенная головушка» и «Вечерние раздумья». Этот «животворящий свет детства» потребовал от писателя более тридцати лет творческого труда. Само название «Последний поклон» также глубоко символично. Это прощание с тысячелетней народной цивилизацией, этой русской Атлантидой, тонущей в небытие уже навсегда. Выросшее из детских воспоминаний, это эпическое повествование в конце концов охватило весь мир традиционного народного бытия и стало своеобразным аналогом «Человеческой комедии», насыщенным множеством самых ярких и своеобразных русских характеров.

С 1978 по 1982 год В. Астафьев работал над повестью «Зрячий посох», изданной в 1988 году. В 1991 году за эту повесть писатель вновь был удостоен Государственной премии СССР. В основе повести «Зрячий посох» лежит переписка автора с известным критиком А.Н. Макаровым. (А.Н. Макарову принадлежит такая характеристика В. Астафьева в письме к нему: «Читал я Вас с наслаждением, вдыхая запахи пряные и смолистые, любуясь людскими узловатыми характерами, экзотической силой жизни, так и бьющей русскими, обжигающими родниками»). Это произведение в жанре «о времени и о себе», здесь нашли место заметки В. Астафьева о своем творчестве и о творчестве современников, меткие характеристики многих культурных и социальных явлений. Публицистика писателя выходила отдельными изданиями в книгах «Посох памяти» (1980) и «Всему свой час» (1985). Эти тексты, в которых он показал себя самобытным мыслителем, ничуть не устарели.

В. Астафьев вырос в среде, где старшие люди еще принадлежали к русской православной цивилизации и были людьми верующими. Вера ему была знакома с детства, хотя воцерковленным он не был. К православной вере он пришел уже на склоне лет, зрелым, даже старым человеком, умудренным жизнью, но приход этот был нелегким. Вот, например, сохранились строки из его письма критику В. Курбатову (январь 1983 г.): «Читаю “Окаянные дни”… и еще раз убеждаюсь, что нет Его, Бога-то, нет, иначе бы давно покарал всю эту свору страшными и немедленными муками, а он что-то карает все не тех, все вслепую и насылает болести на простых людей» (Крест бесконечный. В. Астафьев - В. Курбатов. Письма из глубины России. - Иркутск: Изд. Сапронов, 2003. с. 166-167). А вот его строки из письма к другому адресату 1987 года: «Скоро умирать… Пора Богу молиться… Все наши грехи нам не замолить: слишком их много, и слишком они чудовищны, но Господь милостив и поможет хоть сколько-нибудь очистить и облегчить наши заплеванные, униженные и оскорбленные души». Между письмами всего год, но перемена мыслей разительная. В. Астафьев шел к Церкви не только через «горнило сомнений», но и, как и большинство бывших советских людей, неся на себе тяжкое бремя грехов, осквернявших душу, отвращавших ее от Бога. Считается, что у него были две внебрачных дочери, которых он скрывал. Якобы несколько раз он уходил из семьи, но каждый раз возвращался назад. Любил он и выпить. Трудно судить, насколько эти сведения достоверны, но как известно, «дыма без огня не бывает». Но тем более заслуживает уважения его духовный и душевный подвиг прихода ко Христу.

В последней своей повести «Веселый солдат» он пишет о благодарности «Богу и силам небесным за минуты слияния с вечным и прекрасным даром любить и плакать» - и это уже слова глубоко религиозного человека. В эссе «Награда и мука. К юбилею Пушкина» (1999) знаменательны слова: «Разум человека укрепляется только разумными деяниями и подвигом Христовым». Здесь же он формулирует свое понимание духовного аристократизма: «Смерд, чернь не любит того, кто выше него взнимается, сдергивает его с высоты наземь, светоносного посланника небес, пытается сделать себе подобным, уложить его в землю рядом с собою, хотя бы мертвого, и таким образом сравняться с ним». А в эссе «Во что верил Гоголь» (1990) определяет смысл художественной литературы: «развиваясь вместе с гением и с помощью гения, люди… станут двигаться дальше и выше к духовному усовершенствованию».

В период «перестройки» В. Астафьев стал одним из символов борьбы с русофобией. В 1986 года разошлась в тысячах машинописных экземпляров и стала «самиздатовским бестселлером» его переписка с историком Натаном Эйдельманом. Последний начал с коварной лести, рассыпаясь в комплиментах - он писал, что В. Астафьеву «принадлежат лучшие за многие десятилетия описания природы (“Царь-рыба”); в “Правде” он сказал о войне, как никто не говорил. Главное же - писатель честен, не циничен, печален, его боль за Россию - настоящая и сильная: картины гибели, распада, бездуховности - самые беспощадные». Но затем Н. Эйдельман начал поучать писателя, как не впадать в «русский фашизм» и быть «интернационалистом». Но В. Астафьев ответил ему очень четко и жестко, в том числе написал такое: «Вам, в минуты утишения души, стоит подумать и над тем, что в лагерях вы находились и за преступления Юровского и иже с ним, маялись по велению “Высшего судии”, а не по развязности одного Ежова. Как видите, мы, русские, еще не потеряли памяти, и мы все еще народ Большой, и нас все еще мало убить, но надо и повалить». Именно эти слова вызвали взрыв ярости у русофобской публики.

Тема Великой Отечественной войны всю жизнь была отодвинута на второй план, поскольку в условиях советской цензуры о ней невозможно было писать по-настоящему, не кривя душой. Ее время пришло только после 1991 года и В. Астафьев был счастлив, что все-так дожил до времени, когда было писать всю правду о войне: «Я всю свою творческую, а может и не только творческую жизнь готовился к главной своей книге - роману о войне. Думаю, что ради нее Господь меня сохранил не только на войне, но и в непростых и нелегких, порой на грани смерти, обстоятельствах, помогал мне выжить. Мучил меня памятью, грузом воспоминаний придавливал, чтобы я выполнил главный его завет - рассказать всю правду о войне».

Но В. Астафьев был не один из тех, кто дождался этого времени, чтобы сказать правду. Поэтому в рамках нашей темы необходимо сказать и о другом выдающемся человеке. В этом году также исполняется 10-летие со дня смерти известного профессора-искусствоведа Николая Николаевич Никулина (1923-2009), сотрудника Эрмитажа и автора многих книг по истории живописи - «Золотой век нидерландской живописи. XV век» (1999) и др. В 1975 году он написал книгу «Воспоминания о войне», которая впервые была опубликована только в 2007-м. После первого издания книга несколько раз переиздавалась. Несмотря на жанр «мемуаров» она рассматривается литературоведами и в рамках «современной военной прозы», а ее автор как писатель, наряду с автором романа «Прокляты и убиты». В 1996 году Н. Никулин послал ее рукопись всемирно известному писателю-фронтовику Василю Быкову. В. Быков горячо поддержал необходимость публикации книги, в свое время написанной «в стол», и писал: «правда о войне не реализована ни наукой, ни искусством, - главная и основная так, по-видимому, и уйдет в небытие. Молодые поколения, разумеется, по уши в собственных проблемах, а старые, те, что на своих плечах вынесли главную тяжесть войны? Боюсь, что эти не только не способствуют выявлению правды и справедливости войны, но наоборот - больше всех озабочены ныне, как бы спрятать правду, заменить ее пропагандистским мифологизированием, где они герои и ничего другого».

Вот некоторые выдержки из воспоминаний и мыслей Н. Никулина:

«Войска шли в атаку, движимые ужасом. Ужасна была встреча с немцами, с их пулеметами и танками, огненной мясорубкой бомбежки и артиллерийского обстрела. Не меньший ужас вызывала неумолимая угроза расстрела. Чтобы держать в повиновении аморфную массу плохо обученных солдат, расстрелы проводились перед боем. Хватали каких-нибудь хилых доходяг или тех, кто что-нибудь сболтнул, или случайных дезертиров, которых всегда было достаточно. Выстраивали дивизию буквой “П» и без разговоров приканчивали несчастных. Эта профилактическая политработа имела следствием страх перед НКВД и комиссарами - больший, чем перед немцами. А в наступлении, если повернешь назад, получишь пулю от заградотряда. Страх заставлял солдат идти на смерть. На это и рассчитывала наша мудрая партия, руководитель и организатор наших побед. Расстреливали, конечно, и после неудачного боя. А бывало и так, что заградотряды косили из пулеметов отступавшие без приказа полки».

«На войне особенно отчетливо проявилась подлость большевистского строя. Как в мирное время проводились аресты и казни самых работящих, честных, интеллигентных, активных и разумных людей, так и на фронте происходило то же самое, но в еще более открытой, омерзительной форме. Так гибли самые честные, чувствовавшие свою ответственность перед обществом, люди… шел тоже естественный отбор. Честного заведующего продовольственным складом, например, всегда отправляли на передовую, оставляя ворюгу. Честный ведь все сполна отдаст солдатам, не утаив ничего ни для себя, ни для начальства. Но начальство любит пожрать пожирней. Ворюга же, не забывая себя, всегда ублажит вышестоящего. Как же можно лишиться столь ценного кадра? Кого же посылать на передовую? Конечно, честного! Складывалась своеобразная круговая порука - свой поддерживал своего, а если какой-нибудь идиот пытался добиться справедливости, его топили все вместе. Иными словами, явно и неприкрыто происходило то, что в мирное время завуалировано и менее заметно».

«В пехотных дивизиях уже в 1941-1942 годах сложился костяк снабженцев, медиков, контрразведчиков, штабистов и тому подобных людей, образовавших механизм приема пополнения и отправки его в бой, на смерть. Своеобразная мельница смерти. Этот костяк в основе своей сохранялся, привыкал к своим страшным функциям, да и люди подбирались соответствующие, те кто мог справиться с таким делом. Начальство тоже подобралось нерассуждающее, либо тупицы, либо подонки, способные лишь на жестокость… Однажды я случайно подслушал разговор комиссара и командира стрелкового батальона, находившегося в бою. В этом разговоре выражалась суть происходящего: “Еще денька два повоюем, добьем оставшихся и поедем в тыл на переформировку. Вот тогда-то погуляем!»

«Те, кто на передовой - не жильцы. Они обречены. Спасение им - лишь ранение. Те, кто в тылу, останутся живы, если их не переведут вперед, когда иссякнут ряды наступающих. Они останутся живы, вернутся домой и со временем составят основу организаций ветеранов. Отрастят животы, обзаведутся лысинами, украсят грудь памятными медалями, орденами и будут рассказывать, как геройски они воевали, как разгромили Гитлера. И сами в это уверуют! Они-то и похоронят светлую память о тех, кто погиб и кто действительно воевал! Они представят войну, о которой сами мало что знают, в романтическом ореоле. Как все было хорошо, как прекрасно! Какие мы герои! И то, что война - ужас, смерть, голод, подлость, подлость и подлость, отойдет на второй план. Настоящие же фронтовики, которых осталось полтора человека, да и те чокнутые, порченые, будут молчать в тряпочку».

«Шло глупое, бессмысленное убийство наших солдат. Надо думать, эта селекция русского народа - бомба замедленного действия: она взорвется через несколько поколений, в XXI или XXII веке, когда отобранная и взлелеянная большевиками масса подонков породит новые поколения себе подобных. Бедные, бедные русские мужики! Они оказались между жерновами исторической мельницы, между двумя геноцидами. С одной стороны, их уничтожал Сталин, загоняя пулями в социализм, а теперь, в 1941-1945, Гитлер убивал мириады ни в чем не повинных людей. Так ковалась Победа, так уничтожалась русская нация, прежде всего душа ее. Смогут ли жить потомки тех кто остался? И вообще, что будет с Россией? Те, кто победил, либо полегли на поле боя, либо спились, подавленные послевоенными тяготами. Ведь не только война, но и восстановление страны прошло за их счет. Те же из них, кто еще жив, молчат, сломленные. Остались у власти и сохранили силы другие - те, кто загонял людей в лагеря, те, кто гнал в бессмысленные кровавые атаки на войне. Они действовали именем Сталина, они и сейчас кричат об этом».

Конечный вывод Н. Никулина страшен: «Если бы немцы заполнили наши штабы шпионами, а войска диверсантами, если бы было массовое предательство и враги разработали бы детальный план развала нашей армии, они не достигли бы того эффекта, который был результатом идиотизма, тупости, безответственности начальства и беспомощной покорности солдат».

И такой же точно вывод сделал В. Астафьев в своем письме 1987 года неизвестному коллеге-фронтовику: «Трудно Вам согласиться со мной, но советская военщина - самая оголтелая, самая трусливая, самая подлая, самая тупая из всех, какие были до нее на свете. Это она “победила” 1:10! Это она сбросала наш народ, как солому, в огонь - и России не стало, нет и русского народа. То, что было Россией, именуется ныне Нечерноземьем, и все это заросло бурьяном, а остатки нашего народа убежали в город и превратились в шпану, из деревни ушедшую и в город не пришедшую.

Сколько потеряли народа в войну-то?.. Страшно называть истинную цифру, правда? Если назвать, то вместо парадного картуза надо надевать схиму, становиться в День Победы на колени посреди России и просить у своего народа прощение за бездарно “выигранную” войну, в которой врага завалили трупами, утопили в русской крови…»

В связи с этим стоит вспомнить слова Сталина, торжественно сказанные им 24 мая 1945 г.: «У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941-1942 годах... Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего Правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалась той решающей силой, которая обеспечила историческую победу… Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!».

Этот пассаж одного из главных Убийц в истории человечества в наше время многие очень недалекие умом люди цитируют как якобы свидетельство «любви» Сталина к русскому народу. Возможно, и сам Сталин говорил это искреннее. Но если посмотреть на эти слова с высоты реальной истории, то трудно найти примеры столь чудовищного лицемерия и издевательства над народом. Сталин «хвалит» русский народ за то, что тот выжил, уничтожаемый одновременно с двух сторон - и со стороны иноземных врагов, и со стороны собственной бездарной оккупационной большевистской власти.

И в итоговом романе В. Астафьева «Прокляты и убиты» (1992-1994) есть символ именно страшного двойного смысла той Войны. Двое рядовых Родион и Ерофей хватались за тонущий понтон. За них хватались снизу утопающие, но они чудом спаслись. В. Астафьев подробно описывает их мучительные усилия в борьбе за жизнь, пока им не удалось, наконец, достичь берега. Родиона и Ерофея встречают на берегу не немцы, а свои, «заградотрядчики», которые сбрасывают спасшихся опять в воду: «Заградотрядчики работали истово, сбивали в трясущуюся кучу поверженных страхом людей, которых все прибивало, прибивало и прибивало не к тому берегу… Убитых здесь не вытаскивали: пусть видят все - есть порядок на войне».

Самое тяжелое и трагичное в воинской биографии В. Астафьева - это форсирование Днепра осенью 1943. В воду, без подготовки, без передышки, развивая недавний успех на Курской дуге, солдаты прыгали голыми, несли узелки с одеждой и винтовки над головой. Переплавлялись без специальных плавучих средств, кто как может. На том участке, где плыл В. Астафьев, из 25 тысяч человек до другого берега добрался только каждый шестой. А таких точек переправы было десятки. В битве за Днепр советские войска потеряли около 300 тысяч солдат. Как писал В. Астафьев, «большинство потонуло бессмысленно, из-за бездарной подготовки, так ни разу и не выстрелив».

О такой войне он сказал: «Это вот тяжкое состояние солдатское, когда ты думаешь, хоть бы я скорее умер, хоть бы меня убили. Поверьте мне, я бывал десятки раз в этом положении, десятки раз изнурялся: хоть бы убили».

Солдатскую прозу о войне еще в советское время кто-то по-хамски обозвал «кочкой зрения». Дескать, они дальше своего окопа не видели. Так могут думать только люди, не имеющие понятия о войне и вообще лишенные ума и совести. Во-первых, писатели такого масштаба, как В. Астафьев, изучили целые горы литературы о войне и являются, по сути, историками-профессионалами, хотя и без ученых степеней. Во-вторых, как раз из окопа на самом-то деле вся суть войны и видна, как под микроскопом - здесь все сложности складываются в истинную картину. И какова была эта истинная картина, свидетельствуют такие люди, как В. Астафьев и Н. Никулин, а вовсе не эксперты из «диванных войск», ностальгирующие по СССР. И В. Астафьев просит, умоляет всех тех, у кого еще остались ум и совесть: «Тот, кто врет о войне прошлой, приближает будущую. Ничего грязней, кровавей, жестче, натуралистичней прошедшей войны на свете не было. Надо не героическую войну показывать, а пугать ей, ведь война отвратительна. Надо постоянно напоминать людям о войне, носом как котят слепых тыкать в нагаженное место, в кровь, в гной, в слезы. Иначе ничего от нашего брата не добьешься».

Первая книга романа - «Чертова яма» - написана не о самой войне, а о пребывании в карантине новобранцев 1924 года рождения перед отправкой на фронт в 1943 году. И это не просто дань воспоминаниям, но имеет самый фундаментальный смысл. Здесь показана та, другая война - не против врагов внешних, а война «своего» государства со своим же народом. Здесь показана фундаментальная сущность СССР как «большого концлагеря». Кульминация первой книги - показательный расстрел братьев Снегирей. Не выдержав бессмысленных испытаний и голода, мальчишки сходили домой - и попали под расстрельную статью, не смотря на то, что вовсе не дезертировали, а вернулись сами. И расстрел Снегиревых образцово-показательно восполняет неудачу предыдущего суда над «дерзким блатняком» Зеленцовым. И это тоже очень символично - так действует «отрицательный отбор» (А. Солженицын), страшные механизмы которого на войне описал и Н. Никулин.

Любимый герой автора старообрядец Коля Рындин в стихире, которая была занесена на древних складнях в Сибирь читает: «Все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты». Но ведь эти «смуту, войны и братоубийство» первыми принесли на русскую землю вовсе не гитлеровцы, а «революционеры» в 1917-го году, захватившие власть над Россией. Это ведь их в первую очередь касается кара Божия, которая затем и пришла в виде внешнего нашествия, от которого страдает уже весь народ.

К счастью, уже в момент выхода романа в свет в России были люди из новых поколений, которые смогли адекватно понять смысл романа и всю его огромную историческую значимость для самосознания народа. Известный православный литературовед Иван Есаулов опубликовал великолепную статью «Сатанинские звезды и священная война: Современный роман в контексте русской духовной традиции» (Новый Мир, 1994, № 4), в которой уже было высказано самое главное. Он писал: «В полном соответствии с магистральной христианской традицией ставится вопрос о наказании Божием русских людей советского времени, наказании “по грехам нашим”, после “чертовой ямы” нашего атеизма. По сути дела, впервые художественно рассматривается проблема, не загромождаемая военными поражениями и удачами советского оружия. Ведь Россия… впервые за свою тысячелетнюю историю вела отечественную войну, не будучи уже христианским государством. Более того, будучи государством не абстрактно атеистическим, но последовательно антихристианским (с “верой”, по выражению Н. Бердяева, “противоположной христианской”). Не православный крест, а сатанинская звезда была нашим официальным путеводным знаком в этой войне... Немецкий фашизм к началу войны для большой части населения был соломенным пугалом после куда более страшных домашних расправ».

Иван Есаулов не побоялся сказать и это: «защищать антихристианское государство… в определенном - страшном - смысле означает поступать против своей христианской совести». А В. Астафьев не побоялся показать, что даже на такой зверской войне христианская совесть не умирала ни на одной из воюющих сторон. Он написал о том, о чем было совершенно немыслимо написать в советское время - о христианской взаимопомощи врагов.

Вот что делала русская женщина: «Заполз Лемке с отмороженными ногами на тусклый огонек в крестьянскую землю, в обобранную войной избушку, старая русская женщина, ругаясь, тыча в его запавший затылок костлявым кулаком, отмывала оккупанта теплой водой, смазывала руки его и ноги гусиным салом, перевязывала чистыми тряпицами и проводила в дорогу, сделав из полки подобие костыля, перекрестив его вослед».

А вот что помнил помкомвзвода Володя Яшкин из своих бедствий в окружении под Вязьмой, когда он лежал раненый и умирал:

«Сколько их, брошенных, лежало на соломе в сарае и по уцелевшим избам деревушки, Яшкин, впадавший во все более глубокое забытье, не знал. Кажется, тогда вот сквозь тот сизый, сальный, все больше, все сильнее удушающий туман видел он немца, единственного, - немец стоял в дверях открытой избы и о чем-то разговаривал с хозяйкой, затем ушел и увел с собой санитарок Фаю и Нелю. Думали, на расстрел. Но девушки вернулись со свертками, принесли хлеба, соли, сала, полную сумку бинтов, ваты, флягу спирта и флакон йода. Этот немец был, видать, из полевых, окопных, уже познавших, что такое страдание, боль, что такое доля солдатская. Его тоже потом чохом зачислят в прирожденные злодеи, смешают, спутают с фашистскими карателями, эсэсовцами…».

В 1995 году В. Астафьев писал Г. Вершинину: «Что же касается неоднозначного отношения к роману, я и по письмам знаю: от отставного комиссарства и военных чинов - ругань, а от солдат-окопников и офицеров идут письма одобрительные, многие со словами: “Слава богу, дожили до правды о войне!..” Но правда о войне и сама неоднозначная. С одной стороны - Победа»; с другой же… «вникнув в материал войны, не только с нашей, но и с противной стороны, знаю теперь, что нас спасло чудо, народ и Бог, который не раз уж спасал Россию - и от монголов, и в смутные времена, и в 1812 году, и в последней войне, и сейчас надежда только на Него, на Милостивца…»

А уже в конце жизни, 26 июля 2000 г. в письме С. Новиковой писатель предвидит: «через два-три поколения потребуется духовное воскресение, иначе России гибель, и тогда будет востребована правда и о солдатах, и о маршалах… О-ох, мамочки мои, и еще хотят, требуют, чтоб наш народ умел жить свободно, распоряжаться собой и своим умом. Да все забито, заглушено, и истреблено, и унижено. Нет в народе уже прежней силы, какая была, допустим, в 30-х годах, чтоб он разом поднялся с колен, поумнел, взматерел, научился управлять собой и Россией своей, большой и обескровленной».

В 1994-1995 годах он работал над новой повестью о войне «Так хочется жить», а в 1995-1996-х пишет военную повесть «Обертон», в 1997 году он завершает повесть «Веселый солдат», начатую в 1987 году. В 1997-1998 годах в Красноярске осуществлено издание Собрания сочинений В. П. Астафьева в 15 томах, с комментариями автора. В 1994 году «за выдающийся вклад в отечественную литературу» ему была присуждена Российская независимая премия «Триумф». В 1995 году за роман «Прокляты и убиты» В. П. Астафьев был удостоен Государственной премии России. В 1997 году писателю присуждена Международная Пушкинская премия, а в 1998 году - премия «За честь и достоинство таланта» Международного литфонда. В конце 1998 года В.П. Астафьеву присуждена премия имени Аполлона Григорьева Академии русской современной словесности. В 2009 году вышел том писем В. Астафьева «Нет мне ответа… Эпистолярный дневник. 1952-2001 годы» (составитель и издатель - иркутянин Геннадий Сапронов, 1952-2009).

Роман «Прокляты и убиты» остался незаконченным, в ноябре 2001 Виктор Астафьев умер. А незадолго до его смерти, в июле, депутаты-коммунисты Законодательного Собрания Красноярского края отказались выделить лежавшему в больнице с последствиями инсульта смертельно больному писателю денежную помощь в размере трех тысяч рублей.

Так «отомстили» они ему за правду, как последние подонки…

Ненаписанная третья книга романа должна была быть «о народе нашем, великом и многотерпеливом, который, жертвуя собой и даже будущим своим, слезами, кровью, костьми своими и муками спас всю землю от поругания, а себя и Россию надсадил, обескровил. И одичала русская святая деревня, устал, озлобился, кусочником сделался и сам народ, так и не восполнивший потерь нации, так и не перемогший страшных потрясений, военных, послевоенных гонений, лагерей, тюрем и подневольных новостроек…»

Однако можно, сказать, что все предшествующее этому творчество В. Астафьева и было этим «третьим томом» - подобно тому, как для «Мертвых душ» Н.В. Гоголя, тоже задуманных как трехтомная поэма, третьим томом фактически стали «Выбранные места…» и «Размышления о Божественной Литургии», где был показан путь духовного воскресения «мертвых душ». Так же и все творчество В. Астафьева советского периода - это повествование о духовной брани неубитого еще русского народа с тем режимом, который сделал из России подобие одного большого концлагеря, а людей из народа превращал в жвачное стадо. Но народ не сдался - об этом и был «третий том».

Итог и смысл всего своего жизненного и творческого пути писатель сформулировал ясно, и мы лишь повторим его золотые слова: «сейчас надежда только на Него, на Милостивца. Сильно мы Господа прогневили, много и страшно нагрешили, надо всем молиться, а это значит - вести себя достойно на земле, и, может быть, Он простит нас и не отвернет Своего милосердного Лика от нас, расхристанных, злобных, неспособных к покаянию».

Таково было духовное завещание Виктора Астафьева.

Виталий Даренский,

профессор, доктор философских наук,

представитель РПО им. Императора Александра III в Луганске

(г. Луганск)