Среди мертвых

Живому трудно притворяться мертвецом,

общаться с мертвыми в работе и досуге,

платить, и получать, и предлагать услуги,

шутить и улыбаться ледяным лицом,

и непрерывно знать, что за тобой следят,

ты взят на карандаш, ты в крестике прицела,

ты им принадлежишь навеки и всецело,

их канцелярий червь, их армии солдат.

Чуть пошевелишься не так – и ты погиб!

Они мгновенно узнают живое слово,

они не спят, они следят, они готовы

последнюю травинку вырвать из-под глыб,

и как ни притворяйся, невозможно стать

бездушным, как они, без жалости и боли,

без признаков сочувствия, без воли,

как механический палач, железный тать…

И, что всего труднее – отдавать живых

на ужин упырям, скелетам на расправу,

и снова ложь глотать, как опий, как отраву,

вытаптывая жизнь, пустую словно жмых…

***

Ты хочешь знать о будущем?

На прошлое взгляни!

Там упыри и чудища,

оковы и огни.

Там срубы огнепальные

по всей Святой Руси,

да плачи погребальные –

Владычица, спаси!

Оставь же дом родительский,

иди на Соловки!

Там, под стеной обители,

стрелецкие полки.

Там жертвою вечернею

в давильне виноград,

там крест, а с ним и терние,

и смерть уже у врат!

А если чудом выживешь,

тогда, помилуй Бог,

тебя, от крови рыжего,

в колодки, да в острог!

Под стон колес до Вологды,

на Государев Двор!

Коль не умрешь от голода,

то ляжешь под топор.

И будет небо синее,

и льдины облаков,

и станет белым инеем

последний твой покров.

Чиста, как в день творения,

и сокровенна Русь…

Дорогой смертной тени я

пойти не убоюсь.

Рожь

Не клонись, не шуми, колосистая рожь,

сохрани и укрой, дорогая,

чтоб не чуяли вороны смертную дрожь,

на смолистые плахи слетая…

Вот и птенчик уснул, вот и месяц взошел,

замерцали огни вечереющих сел,

затуманились тихие плесы,

а в ладони отцовской стерня да зола –

темно-алая жизнь сквозь песок утекла,

и упали могильные росы.

В этой ласковой ржи ты останешься жив,

к поездам убежишь, как стемнеет,

ничего не возьмешь, ничего не забыв –

все пройдет, только боль все сильнее,

только путь все труднее, да сопки черней,

только кровь на губах и смола из корней,

только холод, безжалостно скорый,

и уже не коснуться ни ржи, ни пшена –

только смертью пронизанная тишина,

да железо замка и затвора.

***

А ты не хотел притворяться слепым,

ты видел сквозь толщу бетона

алеющий уголь и пепельный дым,

и факелов жарких бутоны,

ты слышал, как рвется под молотом жесть,

как падает гром с колокольни,

но слов покаянных не спеть и не счесть,

не выразить, как это больно!

За пазухой свет, за околицей тьма,

налево завод, а направо

кабак да больница, погост да тюрьма,

а прямо – штыки и держава!

А если на миг оглянуться назад,

увидишь себя, молодого,

и в розово-белом цветении сад,

и счастья воздушное слово…

Как страшно входить в эту мутную мглу,

и день оставлять за плечами,

а осень, шурша, опускает метлу,

тебя провожая – с вещами!

И нечем утешить, и некуда сесть,

и губы давно посинели,

а ты все несешь благодатную весть

сквозь черное чрево тоннеля…

***

 В тишине пришли снега,

словно тать в ночи,

поседевшая тайга

стынет и молчит,

птица встала на крыло,

затаился зверь,

лед порошей замело –

не ступай, не верь.

Погоди, раздует хмарь

ветер ледяной,

солнца заревой янтарь

растечется хной,

стужа выстелит пути

крепостью зимы,

и тебе шепнет «иди»

вечность Колымы.

Ровным шагом навсегда

поведет река,

стает колкая звезда

в темноте зрачка,

частоколом гребни гор,

кровь во рту как медь,

а за поясом топор,

а на сердце смерть.

Дай мне пригоршню огня,

да глоток воды,

светом утренним граня

голубые льды,

дай рассеять горький дым

и вдохнуть покой,

дай уйти мне молодым

ледяной рекой!

Советская Гавань

Листья шуршат, словно клочья страниц под ногами,

алый на желтом сложились в узор оригами,

капли дождя расплываются в лужах кругами,

руны осенних стихов облетают легко –

севером только повеет – закружатся пухом;

сердце как сжатое поле – и голо, и глухо;

творогом снега вскипит облаков молоко.

Этой порой, да под крыльями первой метели

в темное небо, где зори уже догорели,

ты улетишь, не имея ни силы, ни цели,

горькой бессонницей память свою окрылив.

Правда твоя открывается жерлом тоннельным,

ветер взывает и плачет гудком корабельным,

крошевом снега и льда зарастает залив.

Сколько вокруг ни смотри – ни креста, ни часовни,

сопки да скалы подернуты тундрой бескровной…

Здесь и природа сама так безжизненна, словно

старая кожа змеи на иссохшей земле,

здесь холодна и безвидна планета пустая,

рдяным лишайником шрамы ее зарастают,

боль и бессонница тлеют как уголь в золе.

Память и пламя созвучные символы слова, –

каждую осень ты чувствуешь снова и снова

мертвенный холод, идущий от края земного,

и раздуваешь огонь, угольный прах вороша.

Жгучие искры мгновенны– ужалят и гаснут,

льдистые звезды мерцают покойно и ясно,

искрами к звездному небу взывает душа.

Хлеб

Кириллу Глебовичу Каледе

Мы выпекаем хлеб на речке Гытгывеем

чукотскою весной, июньским ясным днем,

и оживает печь палящим суховеем,

тем самым, из глубин, негаснущим огнем.

И с нами – млечный снег под карамельным настом,

и белая как мел пшеничная мука,

и дружный треск полен, и уголь черно-красный,

и стланиковый дым летит под облака.

Здесь голоден простор, и все металлы ржавы,

здесь непосилен труд, и сны как смерть белы,

здесь множества могил на рубеже державы

неведомы как пыль на кончике иглы…

Но здесь на грани дня и полночи багровой,

где снежная печаль спускается в Эреб,

превозмогают боль, выковывают слово,

и отдают долги, и выпекают хлеб!

Как молоды глаза, а память вся в сединах…

Но словно белый хлеб из темного огня

и горесть, и любовь родятся воедино,

души моей излом шлифуя и граня.

Никита Брагин,

поэт, публицист,

член РПО им. Императора Александра III

(г. Москва)