До конца года оставалось не больше десяти дней, а госпожа Зима со своим спутником Морозом опаздывали в наш край и город. Москва две недели стояла разнаряженная к новому Году, но большинство горожан уныло смотрели на гигантские гирлянды, несуразных форм.

В последние время не завлекают меня ни театры, ни концертные залы, и я очень редко смотрю афишу концертов. И за пять вечеров до Нового Год, вечером, читала я книгу. Комнату освещали пара бра с абажурами оттенка слоновой кости. Я перечитывала Н.В. Гоголя «Записки сумасшедшего», когда вошла матушка и сказала, что завтра меня приглашают в консерваторию, на концерт Густава Малера. И матушка поинтересовалась, знаю ли я такого композитора? И слышала ли я его музыку? Не успела я ответить, как вновь зазвонил телефон, и мама ушла. Мне стало интересно узнать что-то о Густаве Малере, и я открыла интернет.

Родители будущего австрийского композитора жили провиденциальном городке Чехии, держали трактир. У Густава были и сестры, и братья. Они были неверующими. Только Густав мог сыграть на губной гармошке любое симфоническое произведение. Отец, вопреки своей воле, позволял сыну учиться музыке. Уже в десять лет мальчик стал выступать как пианист. Когда он достиг юношеского возраста, отец отвез Густава в Вену. Окончив Венскую консерваторию, он руководил оркестрами в Праге, Лейпциге, Будапеште и Гамбурге, а в 1897 году стал директором Венской оперы – высшее место, которое мог занять музыкант в Австрийской империи. К 1899 году Малер был уже автором двух симфоний.

В этом году он впервые познакомился с Альмой-Марией Шиндлер. Альма была на девятнадцать лет младше Густава. Она была из дворянской семьи, образованная, прекрасно разбиралась и в живописи, и в литературе, и в музыке, играла на фортепиано, даже выступала на сцене. Малер, как я думаю, встречал Альму во многих домах, театрах, на лекциях и в гостиных. У Густава с ней, по-видимому, были одни интересы, одинаковое понимание музыки. Они прожили в шатком согласии, если не ошибаюсь, десять лет. Однако семейная жизнь складывалась нелегко. Густав как-то по-своему, любил свою супругу, страдая из-за ее беспечности. Альма ещё не была мудрой женщиной и не понимала мужа. У них было две дочери ‒ Мария и Анна. Густава приглашали многие театры Европы и Америки.

В 1907 году случилось несчастье: от дифтерита умерла старшая дочка. У Малера началась болезнь сердца, и врачи предписали ему полный покой, который ему было трудно соблюдать. Тогда же из-за интриг Малера уволили из Венской оперы, назначив пенсию. Он не мог только сочинять дома музыку. Работа с оркестром давала композитору вдохновение, и он, согласившись стать дирижером в Нью-Йорке, в Метрополитен опере, уехал, вернее, уплыл в Америку. Через четыре года пошатнувшееся здоровье заставило его вернуться в Европу, где была лучшая на то время, медицина. Дорога домой, в Вену, откуда Малер должен был отправиться в Париж, в медицинский институт Пастера, длилась несколько недель. Густав не мог ходить, ибо ноги опухали, отказывали почки. Сильно болело сердце, так что он постоянно просил морфия. Он не расставался с партитурой 9-й симфонии. В дневнике Альмы записано, что Густав, приходя в сознание, правил партитуру. Когда они добрались до Вены, Малер уже был в полусознательном состоянии. Он отошел в мир иной под утро. Альма не отходила от него ни на шаг последние месяцы… Может быть там, в Америке и в каюте океанского корабля, возле признанного композитора была женщина, муза, терзание и счастье, благодаря которой и творил этот композитор.

Признаюсь честно, я избегала лушать его музыку. Меня удивило, что Альма-Мария Малер-Верфель и Густав Малер были современниками моей бабушки Нины. Хмарь заволокла душу, потому что в памяти всплывали какие-то обрывки симфоний, которые я слышала в далёкой юности по телевизору. Это были строгие концерты большого, симфонического оркестра, дирижировал которым Евгений Светланов. Музыка звучала грозно и была сложная. Последнюю, 9-ю симфонию композитор создавал, будучи неизлечимо больным и согретый нежной любовью, пониманием и заботой Альмы - единственной, любимой женщины… И по этой причине мне было немного страшно, так что даже не спросила у своих спутниках об исполнителях

Концерт был за пару дней до Новый Год и матушка уговорила меня пойти на него в длинном платье цвета незрелого ореха, серовато - зелёного, с узким рукавом и просторной горловиной, украшенным лишь кружевной вставкой внизу подола. Начинался концерт в не привычное для меня время, в девять вечера. Почему? Пока не понимаю и не догадываюсь. Наш автомобиль пропустили во двор консерватории, озаренный медовым светом ротонды. Теплый свет лился во двор. Меня вдруг объяло волнение, потому что на одном из плакатов заметила знакомо имя - Теодор Куртензис. Это было и радость, и неверие. В один миг это казённое заведение обрело уютное тепло.

Сбоку служебного подъезда тянулся пандус. Спутник мой повел меня к этому крыльцу. Швейцары-охранники проверили билеты и сумки. Гардеробные размещаются на двух этажах. Неуютный, металлический лифт поднял нас на 3 этаж. И мгновенно обступило прошлое… Словно вновь бегали здесь и на костылях, и в ортопедических корсетах и в аппаратах, и в простых, и в ортопедических креслах, ребята, и незрячие, не слышащие, и отец в серо-синем блейзере с серебренными пуговицами, в бордовом галстуке и таких же туфлях, провожал меня от лифта до дверей фойе. Неспешно мы прошли знакомый путь: фисташкового тона коридор с коричневато-зеленоватыми шторами, а слева от окна - массивная, двустворчатая дверь… Из моей души источились страх и сомнение перед непонятной музыкой Густава Малера. Там, за этими дверьми, дирижер был наедине с Музыкой, а может с композитором, с Вечностью…

Гул подковообразного фойе смешал все мысли. Давно утраченное волнение иголочками счастья щекотно заликовало в душе. Светлое фойе с барельефным фризом по карнизу потолка, двустворчатые, массивные двери, зеленные, с стародавним рисунком, дорожки, портреты композиторов в потемневших рамах, публика в праздничных нарядах вернули давно забытое предвкушение свидания с ее величеством Музыкой...

Мы прошли всё фойе, ибо наши места находились с левой стороны зала. Когда стали пускать в зал, заметила, что в проходе между шестым и седьмым рядами поставлен ещё ряд из стульев. И в голове пронеслось, что продали больше билетов, чем мест в зале, люди не страшатся сложной музыки? Или доверяют Теодору Куртензису? Быть может и то, и другое.

У меня дух перехватило, когда всю сцену заняли музыканты. В глубине сцены настелен помост. Там было место ударных. На втором помосте расположились духовые и виолончелисты. Все пюпитры были черные. И к верхней части которых прикреплялись гибкие, черные кронштейны, заканчивающиеся чёрной, округлой коробочкой. То были светильники. Гул в партере стал затихать, когда вышли оркестранты. По залу прокатились неуверенные аплодисменты. Музыканты заняли сцену. Они выходили свободно, с доброжеланием, уверено и четко занимая свои места. Кто-то из них взглядом, жестом полупоклоном отвечал публике. Какое-то ликующее волнение пронзило меня. Скоро я уловила в хаосе звуков незнакомую мелодию. Инструменты переняли интонацию первую скрипки. Послышались одинокие аплодисменты.

Зал мягко накрыл полумрак. Сноп света соскользнул со сцены и омыл первый ряд партера. Поднялась светловолосая барышня и попросила отключить мобльные телефоны. Свет перешел на авансцену. Мне наискосок видно было выход, дверь кулис… - узкую щель. И она открылась на треть. Вышел дирижёр. доброжелательный, в черной, свободной рубахе. Без палочки. Скромно поклонился. Он был и в зале - на сцене, и вне зала - вне мира. Наш мир - зал потонул в темноте. У музыкантов зажглись светильники. Дирижёр преобразился, замерев перед оркестром. Несколько мгновений, и дирижёр объял оркестр, подобно духу, пробуждая к жизни вечный и беспредельный мир. Разлился теплый-теплый медовый свет, и тихо, тягуче зазвучали фаготы, гобои, затем скрипки. Из звуков возник светлый, полурайский уголок, с садом, то ли усадьба, то ли замок, в котором герою со своей семьей, с близкими, с друзьями хорошо, безмятежно. Можно заниматься искусством, дающим все счастье и умиротворение. Любимая, дети. Заботиться о родных и близких. И наступают минута счастливого покоя, когда двое супругов находят в простой жизни какой-то прекрасный и простой смысл. Но врывается ненужное и непонятное лихо, всё смешивая и перетирая. И в этом месиве в круговерти страданий, коварства, ненависти вдруг пробуждается то светлое, нежное, что чувствуют и понимают лишь твои очень близкие люди. И ещё мне слышалась необъяснимая тоска неотвратимой разлуки с тем, и с той, которая была для композитора смыслом жизни, источником вдохновения и самой красивой темы этой симфонии. В самом конце музыка стихла, развеялась, будто пепел с пепелища. Густав Малер был неверующим, но ведь бывают чудеса.

Музыка уплывала, развеивалась. Возникал из полумрака оркестр. Сладостно сжалось сердце. Медовое марево от пюпитров вернуло мгновенье прошлой жизни. Из воспоминаний меня вырвали аплодисменты. Сцены уже заслоняли люди. Они благодарили музыкантов и дирижёра стоя. Я не стремилась привстать, подскочить в своём кресле, чтобы увидеть Теодора Куртенззиса, потому что ведала, что он, утомленный, сиял теплым, неземным Счастьем. Люди подступали к сцене, заполняя все проходы. Некоторое время предо мной стояла плотная стена. Когда стена распалась, сцена уже погрузилась в полумрак покоя... В вестибюль, к лифту нельзя было пробраться: молодые барышни толпились перед его гримеркой. Проходя мимо дверей гримёрки, заметила черный рояль…

Выйдя на свежий воздух, увидела бездонное, темно-темно-синие небо, вспомнила отца, наши бесконечно сложные разговоры о жизнепорядке, и мне чу-ууть понятней стал смысл жизни. И в тот вечер Теодора Куртензис приоткрыл простым людям, как я, сложную Музыку Густава Малера.

З0-го декабря 2019-го года.

Гитана – Мария Баталова