Море на книжной полке

Вслушиваясь в шум морской раковины, я всегда представляю себя бредущим вдоль каменистого берега, по мокрой гальке, среди набегающих зеленоватых волн, пряного дыхания моря и летающей по воздуху горьковатой пены. Причудливое жилище моллюска, оказавшееся на моей книжной полке, по праву нашло там свое место, поскольку, как и мои любимые книги рассказывает мне о море, мечте, чаемом и несбывшемся. Призрачная реальность, вырастающая из этого шума, значительно явственней утомительного бытового однообразия и докучливого общения; более осязаема и гораздо достовернее, нежели любой пейзаж за окном.

Человека, подчас, пугает открывающаяся перед ним стихия. Помнится, как однажды, глубоко и страшно поразило меня расчистившееся от низких облаков небо — синее, равнодушное, источающее прожигающий насквозь холодный свет космоса. Это гнетущее состояние собственной малости, случайности, абсолютной беззащитности, пронзило меня молнией сознания — я ощутил себя доисторическим человеком, впервые пришедшим к мысли о спасающем боге.

Море из раковины — тоже стихия, едва ли не большая, ибо вмещает и нас, а именно потому и не может быть нам враждебна.

Я часто думаю, каким бы было оно, мое море, если бы я его никогда не видел, если бы долгие годы не жил рядом. Море — мой философский камень, превращающий в золото все соприкасающееся с ним, но находящееся вне времени. Я помню его и в зеленом обрамлении кипарисов, и в строгой оправе желтоватых прибрежных скал; даже не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть, как мерцает миллиардами искр и бликов его разноцветная поверхность, как играет на солнце каждый камешек на его берегу. Здесь вокруг всё пропитано солнцем: и бежевая дымка, и серебристый ручей с гор. Луга золотятся солнечной росой, и ослепительно горят горы. Шелестящее морское эхо будит мои прежние впечатления, и они плещут и переливаются, словно волны тысячами тысяч искорок памяти.

Очень сложно объяснить устойчивость некоторых впечатлений, которые тянутся через всю жизнь, обогащаются деталями и разнообразными оттенками. Вот длинная белая стена, бегущая вдоль выбеленной зноем дороги. Радостно и легко идти по горячим пыльным каменным плитам на зов неведомого, к влекущей неизвестности. А справа нависает стена, заключившая меня между собой и морем. Стена-оберег от черных скоплений коробок домов и машин, от смрадного воздуха городов. А здесь, по эту сторону стены, только море и заманчивые горизонты, с воздушными замками из облаков…

Вот ночные корабли, стоящие у пирсов, в мареве иллюминаций, пришедшие из какой-то другой, сказочной жизни и наутро уходящие туда же. Длятся секунды, минуты, наваждение не исчезает, — звенят цепи, хлюпает вода, воздух наполнен какими-то скрипами, приглушенными голосами и музыкой, мелодию которой невозможно запомнить.

А вот, как бессловесная притча о тленности всех сокровищ, светится матовой зеленью тяжелая медная монета, выброшенная морем на прибрежную гальку. Ее поверхность утратила все надписи, все нанесенные изображения — к суетному обличью монеты прикоснулась бездна, преобразив ее сущность. И она снова вернулась в мир напоминанием об истинном богатстве, скрытом в глубине нашей души.

Не раз я пытался всё это изобразить на холсте, но что-то неуловимо важное все-таки оставалось невысказанным. Но часто случалось и другое: нежданно в мою работу врывался ветер с моря, с его соленой свежестью, чистотой прозрачного утра. Сразу вспыхивали света, зацветали тени, краски начинали гореть ярче, и всё вокруг пропитывалось солнцем.

Море мне навсегда подарило ощущение тайны. Сделало меня суеверным, научило относиться ко всему вокруг как к живому, наделенному скрытым от людей смыслом. Ведь только проникая в него можно постигать окружающее, отображая его на холсте. Прислушайтесь, и вы услышите, о чем говорит море. Для каждого из нас у него свои слова, своя музыка, свои миражи. Стоит только отвлечься от сиюминутного, как перед нашим мысленным взором вырастают руины затопленных городов, темные, такие непохожие на земные подводные хребты и горы, тянутся к солнцу колючие ветви кораллов… И совсем рядом, под километровой толщей воды колышется густой ил, светятся диковинные морские животные, и врастают в дно остовы погибших кораблей.

Есть вещи, невыразимые в словах, неотображаемые на холсте, непереводимые в музыку. Всегда что-то остается в их остатке, и в этом "что-то" заключена сама их суть. Так и мое воображаемое море — многомерное и непознаваемое, хотя и бесконечно близкое — серебрится ускользающими впечатлениями, скорее их тенями, которые невозможно удержать, полюбоваться ими. Может быть потому, так манящи все эти возникающие на мгновение фантомы. Эти высокие голоса морских птиц, рокот набегающих волн и шорох уходящих, гудение ветра и глухие, невесть откуда приходящие, пульсирующие звуки моря. Под аккомпанемент этой природной симфонии, калейдоскопическую смену морских пейзажей, освобождаешься от всего случайного, обременительного, от гнетущего тревожного беспокойства, словно морская бездна прикоснулась и к тебе, подарив частицу своего величия и силы.

А, может быть, вновь возвращаешься к себе, к своему вечному и неизменному "я"…

Несколько слов о творчестве и счастье

«Toт, кто ничего не слышит, ничего не знает, и ничего не делает, принадлежит к огромному семейству сурков, которые никогда и ни на что не годились».

«Сурки». Франсиско Гойя

Если долго и внимательно рассматривать какую-либо вещь, то всегда можно обнаружить в ней нечто такое, что заставит по-новому взглянуть на нее. Необходимо только забыть о функциональном назначении вещи, отвлечься от типического, и перед нами в какой-то степени предстанет скрытая изначальная сущность предмета, если и не собственно «вещь в себе», то хотя бы одна из граней её обратной стороны, не приметная с обычных углов зрения. Следуя этому правилу, размышляя о живописи, о творчестве, стоит забыть обо всех тех высоких словах, что уже сказаны, и обо всех тех предубеждениях, что не высказаны вовсе, а остаются с каждым из нас, если кому хотя бы единожды случилось об этом думать. Прислушаемся к шорохам, вглядимся вслед ускользающим чувствам и впечатлениям, и если и не постигнем тайны творчества, то хотя бы на шаг приблизимся к пониманию того, что в нем так притягивает, зовет и увлекает, отбирает время и силы, а иногда и саму жизнь.

Творчество, имеющее место в любой деятельности; позволяет пережить состояние, где отсутствует течение времени и влияние внешнего мира, в котором отступают повседневные заботы, не думается о будущем и не помнится прошлое – незамутненное состояние чистого созерцания бездны, удивляющей любого, увидевшего ее, своим величием и непостижностью. Заглянувший в нее теряет свободу, не в смысле подчинения своей воли внешним обстоятельствам, а в том, что отныне находится всецело во власти совершенно неосознанной, бессознательной необходимости.

Возможно, это и есть тот заветный «магический кристалл», при рассмотрении через который всё вокруг исполнено какого-то необычного смысла и значения, будь-то растущая трава или летающий тополиный пух, скользящие вечерние тени, либо плывущие кучевые облака.

Я всегда ощущал, что подобный взгляд дает нечто большее, нежели просто более глубокое проникновение в суть вещей. Что-то остается в остатке, и это «что-то» можно было бы назвать счастьем, если бы под этим словом не подразумевалось вполне определенное представление, однозначно закрепившееся в общественном сознании.

Сколько раз приходилось слышать, что несчастны все по-разному, а счастливы – одинаково. Но любое знание носит субъективный характер, даже если идет речь, казалось бы, об очевидных вещах. Каждый принимает на веру лишь то, что как-то согласуется с его опытом и мировоззрением.

Мой опыт подсказывает мне, что человек, имеющий полную свободу безразличного выбора не может быть счастлив, а счастье, каким-то образом связано именно с ограничениями и самоограничениями, которые направляют наши чувства и ощущения не по пути возможной реализации желаний, а в сторону их предвосхищения – вероятностной линии, целиком лежащей в области нашего воображения.

Счастье, обретенное в творчестве, замечательно своею подлинностью, отмечено неизменностью и полнотой ощущений и никогда не отравлено мутными импульсами чувственности, а радость похожа на ровный мягкий свет, освещающий не столько лицо, сколько душу.

Работая над этюдом, так или иначе вступаешь в диалог со всем, что тебя окружает. Мир вокруг не просто одушевлен – он приветствует тебя! Зрительные образы, запечатлеваясь в памяти, удивляют своим совершенством, впечатление от вещей и предметов почти всегда освобождено от случайностей, они предстают преображенными в своем торжественном величии и блеске. Охваченный восторгом и трепетом наблюдаешь, как хороводят тени по лесной поляне, или играют солнечные зайчики на стенах, заполняя все помещение радостным искрометным свечением, восхищаешься, как прихотлив и загадочен узор переплетающихся ветвей, нависших над головой и погруженный в вязкую голубизну неба.

Видя, как люди мучаются надуманными проблемами, томятся от одиночества, негодуют на политиков, одержимы ненавистью к «ближним», понимаешь, что творческая жизнь – один из возможных путей к счастью, доступному в той мере, в которой желаешь его обрести.

О пейзажах вокруг и внутри нас

Когда неожиданно останавливаются часы, то совершенно по-особому воспринимаешь время. Во внезапно образовавшейся тишине начинают возникать, наслаиваясь друг на друга реминисценции прошлого, следы недавних размышлений, контуры неосуществленного... Тени иных смыслов и надежд поднимаются над застывшей на мгновение обыденностью. Кажется, что сознание ищет причины отключиться от внешнего шумного мира и замереть, любуясь всполохами внутренних воздушных материй.

Конфликтная реальность сворачивается, и духовному взору открываются замечательные пейзажи, сокрытые внутри. Подсмотренные у природы, привязанные к разным событиям, дополненные воображением. Зрительная память хранит их краски, контуры и тени, эмоциональная – тончайшие нюансы чувств, связанных с ними. Они тянутся издалека, из далекого детства с морским соленым ветром и бесконечным солнцем, темными кипарисами и влажными лучами гор. Необъяснимо, но чаще они предстают синими, – синий, по Кандинскому, – тоска по непорочному. В синем колорите, сменяя друг друга, открываются пейзажи юга и севера, запада и востока. Море представляется наиболее остро и ярко: Баренцево, словно кипящее, большими цветными пятнами окружившее многочисленные острова, Белое, с ровной серебряной гладью до горизонта, и Черное, море, временами тяжелое от штиля, кажущееся впитавшим все краски неба, с тонким мыском на горизонте, почти растаявшем в ультрамариновой дымке... Одно мгновение и внутреннему зрению предстает уже вязкое, густое ночное небо Самарканда с прилипшими к нему большими мерцающими звездами и оранжевой Луной, на которой отчетливо различимы все ее кратеры и моря. Еще, и этот пейзаж сменяют унылые километры просек, поросшие мхом, ягелем и рябым брусничником, тяжелыми мокрыми проводами, нависшими над лесотундрой... И чем более действительность заполнена стрессом и тревогой, тем глубже и тише открывающиеся видения. И везде – пронзительное одиночество, воспринимаемое как спасение. Возвращаясь из реальности в пространство художественных форм, всегда приносишь туда частицу своей духовной пустыни – безлюдные городские и пейзажные мотивы; мотивы, пожалуй, в прямом значении этого слова, поскольку воспринимаются как мелодии из твоего заповедного, сакрального мира.

Художник Эмиль Нольде говорил: "…Я имел в один из периодов бесконечно много видений. Куда бы я ни смотрел, природа была одушевлена – в небе, в облаках, в каждом камне, меж ветками деревьев, повсюду пробуждались и жили тихой или кипучей жизнью мои образы..." Любой пейзажист мог бы повторить эти слова. Конечно, пейзажистом становишься в силу определенной склонности характера, своеобразия психического типа, предполагающего определенную замкнутость, равнодушие к успеху и нежелание как-то себя обозначить на лестнице общественной иерархии. Однако, нельзя исключить и тот факт, что пейзажный жанр востребован, отмечен современностью как наиболее значимый. Нередко приходится наблюдать стремление людей погрузиться в созерцание природы, которая воспринимается современным человеком уже как иная среда, которую он привык идеализировать, связывая с ней различные мифы. Понятно отторжение "массовитым" зрителем "сложных" произведений – напряженная работа, стрессы, ком жизненных неурядиц, проблемы с окружающими и самим собой – не хочется дополнительных проблем для сознания, и без того перегруженного отрицательными впечатлениями. А пейзаж – он из "bask side" нашей души, он не "заряжен" на негативные переживания, скорее, наоборот. Альтернативой такой релаксации от всех проблем современной жизни является другая форма эстетического наслаждения, культивируемая в последнее время – стоит нажать любую кнопку TV и с экрана мутным потоком хлынет насилие, похоть, извращения и садизм. Подобное проникновение в сознание генерирует еще большее одичание и агрессию и уж точно не имеет позитивного начала. Вместе с Атлантидой прошлого ушло и многое из того, что являлось основами нашего социального поведения. Сменился культурный императив, новый, с его эгоистическими установками преимущественно выстраивается на нашей биологической сущности, отменяет ряд прежних табу и как следствие этого, пронизан множеством неизбежных конфликтов.

Моральная личность снова оказалась в состоянии прежних "отщепенцев", с их дуализмом существования, внутренней и внешней жизнью. Мир дискомфорта вокруг, и как рефлексия на него – бесконфликтный, метафорически искаженный по лекалам воображения мир внутри.

"Времена перемен" усиливают мистические мотивировки творчества, доминирование чувства, его спонтанного выражения над вдумчивым, рассудочным построением художественного произведения. Разумеется, это не означает, что такой подход не практикуется. Художника, по замечанию Шкловского, рождает естество, природа – а она богата в своем многообразии, в ней обретается и сосуществует всё. Но время тем не менее "проговаривается" именно через таких художников, иногда пренебрежительно называемых "нутряками", то есть чувствующих нутром. Вопрос: чему доверять больше – никогда не будет окончательно решен. По утверждению Бергсона в интуиции художника бессознательно присутствует и весь его опыт, и рассудок, и его нравственная основа. Пейзаж, чаще всего, имеет интуитивное начало, это своеобразный диалог с природой на языке чувств. Конечно, ведь все, чем владеет художник, все его приемы и методы изображения – все это отмечено его субъективным переживанием и направляется мощной эмоциональной волной, порожденной воздействием на него красоты природы, сильным натурным впечатлением. Кажущаяся "простота" пейзажа позволяет предположить об ограниченности возможностей раскрытия в нем философских и мировоззренческих планов, и в силу этого отрицать глубину проникновения в суть сущего посредством "прямого" изображения природы, окружающей нас.

Но что есть эта природа? Пожалуй, всякий подразумевает под ней нечто свое, субъективное, нередко сильно разнящееся друг от друга в силу жизненных обстоятельств, среды обитания, особенностей психики и т. п. Представить истинное, абсолютное, воплощенное из хаоса... Возможно, это затерянный на окраине галактики биомир, случайно возникший в безразличном к нашему существованию космосе, с его катаклизмами звезд, абсолютным нулем, свернутыми измерениями и миллионами температур зажатой в силовые поля плазмы. Возможно, это способ самопознания Творца этой вселенной. В пейзаже художник представляет мир таким, каким он его понимает; настрой души и осознание себя и места нашей цивилизации, ощущение настоящего и отношение к своему времени – все это присутствует в любом воплощении зрительного переживания. Глядя вокруг трудно освободиться от мысли, что все окружающее тебя исполнено только тех значений, которые имеют смысл лишь в твоей собственной системе ценностей. Я сам не могу объяснить, почему меня так сильно волнуют далекие станционные огни, падающий снег, темная неподвижная вода и ржавая листва на ней. Желтые, синие огоньки, лежащие вдоль чуть освещенных рельсов, какие-то железные конструкции над ними, иногда с прожекторами на самой вершине, белые километровые столбы, площадки платформ и мириады мерцающих городских огней вдали. Что-то невыразимое, торжественное захватывает меня, чувства обостряются настолько, что становится трудно дышать. Кажется, что проникаешься такой бесконечностью и полнотой, такой невыразимой радостью и светом, что ощущаешь, как твое сознание сливается со всей вселенной в восторге и преклонении перед красотой этого мира. Не всем, возможно, дано видеть и переживать это, но все могут понять и поверить воссозданному на холсте впечатлению.

"Человек – существо метафизическое", – писал Георгий Флоровский, да, именно, в метафизике нашей души сокрыты и моральные законы, живущие в нас, и волнение от звездного неба над головой.

Создание художественного образа предполагает, что художественная форма не содержит в себе всевозможных элементов случайности. Жесткий отбор и обобщения – правило любой творческой работы. Однако, нередко случайности являются теми мельчайшими пылинками, вокруг которых кристаллизуются события жизни, но уже по законам необходимости. Если сойти на уровень хорошо мне знакомый – написания пейзажа, то тут, то о чем я говорю, обретает особую остроту. Это калейдоскоп случайностей – узоры окружающей природы складываются в невероятных сочетаниях и все они красивы как в детской игрушке, но промелькнет некое ощущение, даже его предчувствие, и случайность тумана над прудом становится идеей сюжета или случайный причудливый изгиб ветки – стержнем композиции. А дальше ты уже весь во власти случая – нет большего счастья, пронзительно обнаружив привлекающую тебя эмоциональную доминанту, следовать за самой Природой, сообразуясь с ее неведомыми законами, поэтому и не пытаясь аналитически представить то, что стремишься сделать.

В пейзаже я нахожу только то, что находится совершенно вне меня – это не отражение, ни даже преломление моего "я". Конечно, не всегда случайности – "волшебные ошибки", о которых говорил Серов. Часто вспоминая какое-нибудь произведение, оно кажется тебе сказочно красивым, пока находится в области реминисценций. Когда же перечитываешь его вновь, то в глаза бросаются случайности, о которых не помнишь прежде. То же происходит и с нашими воспоминаниями.

Я помню, как в июне, на Севере, во время отлива обнажился целый город подводных камней, покрытых белым ракушечником; камни выстраивались в величественные арки, причудливые витые колонны, таинственные гроты и все это ослепительно переливалось и горело не отраженным солнечным, а, казалось, своим, внутренним светом. Этот город, с многочисленными жителями морского дна, стремящихся его покинуть, и стаями бесшумных белых птиц, заселивших его пространство, возник из океана, застыл над его спокойной водой, чтобы через полтора-два часа опять погрузится в океаническую пучину. Это было похоже на какую-то белую симфонию, камни и вода словно потеряли свой вес, превратившись в музыку. Память совершенно стерла все случайные обстоятельства, которые могли бы помешать чистоте этого воспоминания.

Когда я думаю о пейзаже, то мне всегда хотелось бы воплотить в нем именно этот, освобожденный от случайностей эмоциональный отклик на увиденное, полный торжества и скрытого от суеты тайного смысла нашего существования. Очень важно, как будет воспринято сделанное тобой другими людьми. Оставив на холсте последний мазок, твой пейзаж становится духовной сущностью, застывшим настроением, ты выпускаешь в мир эмоциональную волну, на которую был настроен сам, и хотелось бы, чтобы эта волна вошла в предметный мир другой личности, не только не нарушая ее гармонии, а напротив, укрепляя и утверждая ее.

Семен Франк в своей работе о смысле жизни придавал большое значение тем предметам и вещам, которые следуют за человеком. Нашей аурой существования мы во многом обязаны им, безмолвным нашим спутникам, которые помнят руки людей, их создавших, запечатлевших в них свою личность, таким образом поделившись с нами своим внутренним миром. Не навреди другому – это не только правило врача, но и любого из нас, не желающего быть проводником зла.

Когда я слышу разговоры о вторичности или упреки в отсутствии новизны в тех или иных идеях, определяющих творческое лицо какого-либо художника, мне приходит мысль о соответствии формального подхода к анализу художественных произведений и истины. Ведь не обязательно эти идеи всегда лежат на поверхности и выпукло принимают форму какого-нибудь "изма". Гений времени так или иначе касается всякого берущего в руки кисть, перо, карандаш... Что тревожит, что заботит моего образованного современника, если ограничиться проблемой взаимодействия, общения с природой, окружающей нас? Скорее всего уязвимость, незащищенность природной среды, грубое вторжение в нее цивилизации, ничем пока не оправдывающей своего названия.

Хрупкость этого, как раньше казалось, неизбывного мира, как мира вокруг, так и мира внутри нас. Гордая, величественная природа, как испуганная лань, все дальше устремляется от наших городов и сел, забивается все глубже в самые потаенные уголки нашей души. Может быть поэтому так волнуют высокие кроны тополей на синем небе, островки осенней листвы на темной воде и убегающие рельсы, зовущие нас туда, вдаль, вслед ускользающей Красоте.