Давай я расскажу тебе какую-нибудь чепуху? Вот, например, о том, что я ужасно люблю черешню. Красную, бледно-жёлтую, пурпурно-тёмную, почти чёрную. Любую.

Наверное за то, что она появляется в городе вместе с летом или чуть раньше, дразнит воспоминаниями о юге, солнце, серой гальке в белых разводах морской соли. Знаешь, если сидя на пляже, перебирать камешки, то всегда среди них можно найти несколько косточек – крупных, светлых, отмытых морем.

А ещё, июньской ночью я приходила в гости, и там, на столе в маленькой кухне, была крымская черешня – тёмно красная, россыпью на большом блюде, а в рюмках – вино, тоже тёмно-красное. У хозяйки глаза восточного рисунка и облако тёмных волос, а на плече маленькая татуировка – кошка. На полу возле моих ног устраивалась старая собака и смотрела на меня жалобно и вопросительно. За окном соловьи пели так, что никто не спал в целом городе, и даже рассвет наступал раньше, чем обычно. Спали только два маленьких бандита за стенкой (одному - семь, другому - девять), и поэтому мы говорили тихо, почти шёпотом. Мы на цыпочках выходили на балкон, там ядовито пахло листьями черёмухи и отчаянно, как обманутый любовник, стонал соловей, а совсем недалеко – ещё один, тоже обманутый, не дождавшийся. В то лето соловьиные подружки были в катастрофическом дефиците и самцы не сдавались, щёлкали и заливались разбойничьим посвистом – отчаянным, громким, умоляющим, стеклянным, оловянным, деревянным.

А потом я собиралась домой, тихо-тихо, чтобы не разбудить. Собака подбегала, стуча мелкими коготками по полу, и смотрела, провожая и прощаясь. А рядом была открытая дверь в тёмную комнату, и из-под одеяла торчала маленькая розовая пятка.

Последняя в году черешня - узбекская. Огромная, чёрная и потрясающе сладкая. Есть такую в офисе - преступление. Надо выйти на улицу, перейти газон и сесть на низенькое ограждение детской площадки. За ближайшим домом - Шуховская башня, футуристический макет старинного летательного аппарата. На двухэтажном особнячке отчаянно крутятся пропеллеры кондиционеров, как будто собираются поднять в небо дурацкий жёлтенький домик. А что, небо чистое, ни облачка... Но самолёт старательно перечёркивает все попытки жирной сдвоенной чертой, белым по голубому. А пушинка от одуванчика, ничего не зная о гравитации, взлетает медленно и вертикально.

Черешневые косточки потом ещё долго попадаются в ящике стола – гладкие и чуть потемневшие. Закатываются в дальние уголки, напоминая о лете.

Зачем я храню их?

Впрочем, я всё придумала. Я даже сейчас запишу это на снегу, чтобы не забыть. Знаешь, если пишешь сломанной веточкой – почерк смешной, все буквы похожи на перевёрнутую «М».

В конце зимы я проникну в один из твоих снов – тёмно-зелёный, нечёткий, как старый выцветший гобелен: справа два удивлённых оленя, вдали холм с непременным готическим замком, а слева, по всем законам кулисной композиции - маленькая охотничья избушка (ха-ха-ха, «Жизель», первый акт!). Именно охотничья, потому что там, на стене, между чучелом глухаря и рогами марала, есть пара старинных немецких пистолетов. Я возьму один, он мне потом понадобится.

Я отыщу тебя в лабиринтах облезлых стен. Я убью тебя косточкой от черешни. Ты сам выйдешь под выстрел, услышав мои шаги. Не бойся, ты не умрёшь. Ты родишься заново, только почувствуешь сладкий укол возле самого сердца. Да не волнуйся ты, не набухнут от этого твои почки, и с печенью ничего не случится, и не прорастёт макушка зелёными побегами! Просто тёплые волны разойдутся кругами от маленького тёмного пятнышка между рёбрами (скорее всего - между четвёртым и пятым) - к каждой клеточке, ты будешь видеть, чувствовать и перестанешь, наконец, складывать из консервных банок это невозможно длинное слово, в котором, впрочем, уже есть пара орфографических ошибок.

Случайные звуки города зацепятся один за другой и сложатся в неожиданную, но точную последовательность, по формуле схожую с музыкой Вивальди, где всё будет к месту и вовремя: и шум проезжающего мимо трамвая, и скрип отмываемого окна, в котором контражуром отражается засвеченная солнцем улица, и хлопок подъездной двери, и эхо шагов на лестнице.

Большая рыжая собака перейдёт дорогу, задумчиво глядя в сторону.

В витрине цветочного киоска распластает листья по запотевшему стеклу гортензия, цветущая такими синими цветами, будто её поливают чернилами.

Женщина в чёрной беретке выйдет из аптеки, деловито застегивая на ходу сумочку.

Незнакомая девушка, с развевающимися на ветру светлыми волосами, поравнявшись с тобой, скажет "привет", впрочем, не тебе, а своему мобильнику.

Ты свернешь за угол, и за низким окошком, когда ветер шевельнёт жалюзи, заметишь светящийся экран, и если остановишься и приглядишься, то сможешь прочитать первую строчку: «Большая рыжая собака перейдёт дорогу...»

А потом, когда пройдёт время, другая женщина расстегнёт на тебе рубашку. Она увидит маленькое тёмное пятнышко и спросит:

- Откуда это?

А ты ответишь:

- Однажды в меня стреляли. Косточкой от черешни.

- Больно было? – спросит она.

- Нет. Было…, - и ты задумаешься, подбирая слово, и улетишь ко мне. И застанешь меня на южном рынке, в тот момент, когда я, держа одной рукой мокрый пакет, другой бережно собираю в горсть и перебираю в ладони под струёй холодной воды тёмную, упругую, крупную черешню. Я выберу одну, самую большую, сниму губами с гибкого черенка – восхитительно гладкую, круглую, с нежной упругой кожицей, под которой алая мякоть и сок. Я закрою глаза и запрокину голову. А потом выплюну в ладонь первую косточку и подскажу тебе слово:

- Хорошо!

И ты согласишься и кивнёшь:

- Хорошо.