1

Запах прелого листа он всегда любил. И сейчас эта приятная едкость щекотала нос. Алексашка приоткрыл глаза, перед ним раскачивалась сутулая спина, нервно передергивала лопатками. Там, на кафтане, под правой лопаткой, вился едва заметный шов. Он, Алексашка, зашивал… Александр подавил вздох и прикрыл глаза. Задремал снова. Лошадь шла ровно, гулко стучала копытами по смерзшейся грязи дороги. Покачивание возка убаюкивало. Он привык урывать у суетливых дней и ночей редкие и недолгие минуты сна. В полудреме слышал, как возится неловко в своем противоположном углу царевич. Мальчишка раздражал Александра непонятной навязчивой жалостью к нему. Неуместно...

Все они, «великое посольство», совсем недавно вернулись из небывалого путешествия вместе с Петром Алексеевичем. Кажется, только вчера: верфи в Саардаме,  разочарование государя, Лондон, Вена, курфюрст Август. Невероятный калейдоскоп Европы. И вот, на  тебе… Преображенский приказ, Роман Юрьевич, огромный, расползшийся, налитой кровью и сосредоточенный, напоминавший Алексашке жирного паука, напоминавший даже не внешне, а по той опасливости, с которой относился он к Ромодановскому еще мальчишкой. Стрельцы… Запахи гари, подвальной сырости, закисшей крови…

   Всего этого и стоило ожидать, понятно. Стрельцы после Азова остались обиженные в далеких гарнизонах, роптать. Государь уехал за границу. Правительница Софья заточенная, оставалась на Москве. Перед отбытием Петр приказал своим ближним выудить у царицы Евдокии согласие на пострижение.

Да, всего этого стоило ожидать. Алексашка снова покосился на спину государя. Ворчливо подумал о том, что зря согласился отдать ему вожжи, но противоречить Петру сейчас, даже в такой мелочи-и-и-и! Своя шкура, хоть и основательно выдубленная, дороже. Попадало за все, ведь всегда под рукой именно он, Алексашка.

   Царицу уломать не удалось, свезли в Суздаль без согласия. Мальчишка-осьмилеток остался без мамки. Везли вот его в Коломенское, к тетке Наталье. Наталья была веселая, молодая, любимая сестра Петра Алексеевича, родная ему и по отцу, и по матери. Озорная, ласковая, умная, теплая такая, как кошка, но… не мать, конечно.

   Петр вез сына сам. С самого рождения Алексея, молодой царь (государю тогда только-только исполнилось восемнадцать лет) с каким-то недоумением и неловкостью смотрел на наследника, редко видел, а после смерти царицы-матушки Натальи Кирилловны и вовсе забросил нелюбимую жену и ребёнка. И вот теперь встретились отец и сын! Царский денщик осторожно хмыкнул, покусал тонкие губы. Сквозь ресницы снова взглянул на Петра Алексеевича.

Эх, и неугомонный же человечище! Все ему не так и не этак. Восхищение мешается с ужасом - сколько раз читал Алексашка это на лицах иностранцев, злорадно усмехался: «Не знаете вы еще!..» Сам-то он знал, знал так хорошо, что при очередном взгляде на ссутулившуюся спину, дрема разом слетела с него.

- Мин херц, всю ночь же не спали, отдохнул бы, дай мне вожжи-то, - ворчливым тоном прогудел он.

Петр только покосился на него через плечо.

Щека дергалась, он явно не понимал смысла слов.

- Мин герр, - забормотал Алексашка, голос его стал мягким, бархатистым, сам он не понимал что говорил, да это было не важно, главное было в мурлыкающих нотках, в придыхании и воркующем шепотке. - Мин герр, а Франц Яковлевич сегодня вечером звал, так мы поедим? Отдохнуть бы тебе, вот что, ты, государь мой, изводишь себя шибко…

«Поздно, поздно!» - думал он тем временем, отчаянно кляня свою дрему и легкомыслие.

Судорога, сдерживаемая Петром некоторое время, наконец, победила, и закричав страшно он забился, намертво вцепившись в вожжи. Испуганная лошадь понесла. Краем глаза Алексашка успел зацепить побелевшего Алексея…

2

Александр переводил дыхание, сидя на облучке, саднило ладони и ныло колено, ударенное, когда отбросив сильным рывком Петра вглубь возка, он перебирался на место возницы. Страшно. Привычно. В возке все еще хрипел государь. Успокаивался, затихал. Не глядя на него, но прислушиваясь к затихающему хрипу, Алексашка спрыгнул на землю, хрустящие под ногами жухлые листья, подошел к лошаденке, зашептал что-то успокаивающее. Наконец, из возка донесся облегченный вздох.

- Говорил, дай мне вожжи, - забираясь на облучок, себе под нос пробурчал Александр, сплюнул, не дождавшись никакого ответа, тронул лошадь легким шагом. Только тогда обернулся, через плечо посмотрел, встретился взглядом с Петром.

Петр Алексеевич отвел глаза, посмотрел на сына. Наследник потерянным комочком сидел в уголке, затихший, замерзший, без движения и, казалось, даже не дышал.

- Спужался? - выдавил из себя государь, протянул большую руку, притянул Алексея к себе, прижал неловко. Молчал ребенок, пучил перепуганные глазенки.

- Не стыдно было и испужаться, - проворчал Меншиков, кашлянул и замолчал.

Он знал, когда смолчать, а когда сказать. И что именно можно  и нужно сказать. Всегда знал. И оба привыкли к этому, давно привыкли, они сами уже не помнили, как давно.

Алексашке было тринадцать лет, когда попал он, конюхов сын, в потешные. Чем-то уж приглянулся Петру, взят был в денщики, спали-ели на одном… Петр привык к нему, как привыкают к вещи, к одеже. Отпрыскам князей да бояр, из которых набирался штат «робяток» к царевичу Петру и которые и были первыми потешными, пришлось потесниться. Опальному царю, выжитому правительницей на задворки, в село Преображенское, не было зазорным набирать в потешные конюховых и иных слуг детей…

Было время, поигрались.  Преображенское, стольный град Прешбург, Плещеево озерцо, первые регулярные полки Преображенский и Семеновский… Детские забавы. Петр не терпел противоречий. Его безумным придумкам потакали. Так из детских забав вырос Воронежский флот, а Преображенское стало колыбелью регулярного войска.

Преображенское, милый сердцу дом, маменька Наталья Кирилловна…

Теперь в Преображенском вовсю идет розыск. Роман Юрьевич жжет каленым железом, вздымает на виску, калечит и убивает стрельцов. Царь по вся дни в розыскной избе, сам принимает участие в пытках и казнях.

Алексашка сощурил холодную прозрачность глаз, слегка передернул плечами.

- Ничто, Петр Алексеевич, сейчас прибудем в Коломенское, отдохнете. А вам, Алексей Петрович, тетенька ужо и потешный дворик организовала, лошадку махоньку, каретцу на забаву, - он болтал, раскачиваясь в такт движению возка, не оборачиваясь, знал - отпустило, пронесло…

Нет, не ведомо было им иностранным любопытствующим наблюдателям, да и своим иным-некоторым завистникам, каково это заглянуть в налитые кровью Петровы глаза, там, в Преображенском приказе, в его нечеловеческой яростью горящие, люто выпученные глаза….

- Избави мя, господи, - беззвучно прошелестели губы Александра.

А ночами спать было невмочно, - Франц Яковлевич, умница, устраивал балы, пиры, увеселения, ибо спать было страшно…

Засыпая иной раз у себя в Преображенском, задавленный просто свалившимся на него сном, Петр стонал и кричал, не просыпаясь, бился в судорогах. Алексашка, неотлучно при нем бывший, держал его за голову и за плечи, чтоб не побился ненароком, в судорогах тех не изранился. А в глазах стоял кровавый туман, пламя жаровни и перекошенное вот также, как в судорогах, лицо государя.

Нет, неведомо  им, иноземцам, да своим иным… А ему, денщику царскому Алексашке Меншикову, ведомо. И, когда слыхивал он за спиною своей некий шепоток или кто его этак спрашивал: - По-здорову ли живете, Александр Данилович? (иные из своих, потешных, кто даже и из высшего шляхства после заграничной поездки стали звать его с отчеством), - Ваши молитвы к господу за милость к вам государя,- так-то вот усмехался он одними холодными своими пронзительно-синими наглыми окаянными глазищами, усмехался откровенно, прямо в глаза, и молчал.

Ибо никому того знать-то не следует, всего, чего думает да соображает про себя царский денщик Александр Данилов Меншиков. Никому. И менее всех, может быть, Геру Питеру, минхерцу-милостивцу. Самую малость выдаст он, может быть, государю своему из того, чего думает, чтобы верил да доверял ему, Алексашке Меншикову, больше иных прочих. Так-то.

- Да вон уже, государи мои, приехали. Встречают ужо.

3

Наталья Алексеевна, смешно сморщив носик (братец, когда был весел, так же делывал), стояла на крылечке. Светилась вся, как солнышко, руки все изломала в радостном ожидании, бровки собольи понадламывала, чуть не подпрыгивала.

Алексашка, улыбаясь на Наталью Алексеевну, лихо подкатил возок к крыльцу.

- По-здорову ли свет мой батюшка-братец? - нетерпеливо заголосила Наталья. - Ну где ты там, государь мой, ясное солнышко?

Петр неловко - длинный весь - выбрался из возка, неловко же улыбаясь, медленно, разминая затекшие ноги, подошел к сестрице.

- Ну, здравствуй, Наташа.

Наталья Алексеевна, подпрыгнув, повисла у него на шее, заболтала ножками в чудных мягких сапожках (чего Алексашка по заграницам не насмотрелся, а таких не видывал).

- Принимай жильца себе, - сказал Петр, показывая ручищей на возок.

- Этого, что ли? - задорно улыбаясь, кивнула царевна на Алексашку. - Этакого нам не надь, у меня девиц полон дом, хоря в курятник…

Алексашка хмыкнул, спустил из возка Алексея за подмышки, спрыгнул сам, подтолкнул царевича к тетке.

- А вот этот жилец нам по сердцу, обнимая племянника, певуче заговорила Наталья. Здравствуй, Алешенька, здравствуй, соколик мой, что-то бледен он? Ты, лапушка, не бойся ничего, тетка-то не обидит, нутко пойдем со мной, пойдем, покажем батюшке, какие у нас палаты белокаменные для жительства приготовлены.

Обернулась, сказала ласково:

- И ты, Александр Данилович, не сердитуй на шутку мою, гостем будь, проходи.

Алексашка снова хмыкнул: «С каких пор это для царевны я Данилович?» Элегантно, как насмотрелся в заграницах в Венах всяких, поклонился, поцеловал Царевне ручку.

- Вечно раб ваш ничтожный, царевна, Алексашка.

- Ладно уж выделываться, - буркнул Петр и пихнул его всею пятерней в спину, так что Александр чуть не растянулся на крылечке и, запнувшись о порожек, влетел в сенцы под россыпь колокольчикового смеха Наташи. Ударенная нога заныла.

4

Девицы сидели в темноте и тесноте. Душно. А страшно-то! Сердце у Даши колотилось и обмирало по временам, рукава давили на запястья, в запястьях она чувствовала слабость, как бывало всегда, когда она чего-то боялась.

- Эх, кажись, гости прибыли, шепоток донесся из угла, откуда-то от полу.

Даша позвала:

- Варенька.

- Чего тебе?

- Зачем это все?

- Наташа забавляется.

- Но ведь так-то не по-людски, не по-божески, - всхлипнула Даша.

- Ничто. Глупости говоришь, Дарья. Наташа захочет, с кашей тебя съест, не то, что гостям показывать станет.

- Будет вам, кобылицы, тише, не слышно ничего, - шикнул на них Аксиньюшкин сердитый голосок откуда-то от двери.

- А вот сейчас как дотянусь до косм твоих, так оттаскаю, - зло отозвалась Варвара, - будешь знать, как на старшую сестру голос повышать.

- Да тише тебе! - отталкивая наобум Варварину руку, громким шепотом фыркнула Ксения.

И тут, там, за дверью, в столовом покое раздались голоса,

- Они… - тихо прошептала Аксинья.

Даша зажмурилась и прижала кулаки к груди. Вспомнилось все, о чем шушукались по углам девицы сверху.

Девушки тихо завыли в три голоса.

5

Этак он часто делывал: кликнет с собой денщика (чаще всего Алексашку) и отправится на Кукуй, в Семеновское, Измайлово, в Коломенское, как сейчас, без эскорта свитских, сопровождающих. «Где Царь?» - а никто и не знает, ищут днем с огнем. С детства осталось это, когда маменька его опекать желаючи, свитой обременяла, а он бегал. Не терпел волокиты, лиц этих подобострастных, бестолочи… На разинутый рот Алексашки в Вене у императора Леопольда, церемониал на каждый случай при дворе которого от наипышнейшего до самого сдержанного вырабатывался годами, сказал только:

- Хлебало-то прикрой, куда нам с суконным рылом…

Алексашка только вздохнул, но пялиться не перестал, что мог заучивал,  присматривался,  примеривался. Сегодня вот выломался перед сестрицей Натальей, стыд один.

У Наташи было светло, чисто, по-домашнему, покойно. Стол накрыт, как он любил, просто. Алексея увели, на прощание ткнул его поцелуем в лоб, благословил, отпустил. И его отпускать начало полегоньку. Он видел, как Наташа мал-помалу перестала беспокойно всплескивать ручками, да пальчики мять. Смотрелся в нее, как в зеркало. Раз она перестает беспокоиться, утихают тревожные огоньки в глазах, значит, его отпускает. Наташа-умница.

А Санька-паразит! Сидит и наглющие свои буркала пялит. Знает, что после этого приступа по дороге в возке опасаться сегодня особо нечего, сидит, скучает… У-у-у, морда! Вольностей себе берет не в меру (где та мера-то?). Знамо, знамо, есть за что, но все же!.. И придраться-то не к чему, сидит чинно, с Наташей подчеркнуто учтив, а мысли-то, голубчик, твои ведомы: «Чего сидим-то, поехали бы на Кукуй, развеялись!» На вот тебе, выкуси.

- Александр, Свет мой, Данилович, - стукнув его по рукам (Алексашка со скуки решил запустить палец в клюквенный взвар, что паровал пред ним так призывно), едко-ласково сказал Петр,- не сходишь ли ты, дружочек, на конюшню глянуть как столкуется наша лошаденка?

Алексашка вопросительно вскинул бровь.

- Иди, говорят тебе, к едову позовут.

Обиженно поджав губы, Алексашка вышел.

- Не слишком ли ты суров, братец? - осторожно спросила Наталья.

- Ишь ты, недоставало еще тебе за него заступиться. Не боись, он своего не упустит, шельмец. Мне давеча знаешь, чего Франц присоветовать изволил. «Чего это, говорит, сержант наш без градуса? Надо бы ему титл добыть.»

- Слыхала я, земля слухами полниться. Досталось-то, небось, Алексашке опять?

- Ничто ему. Двинул по зубам легонько, чтоб не заносился. Сам я знаю, когда и чего он достоин учиниться!

6

Обозленный донельзя, Меншиков выскочил во двор, шуганул по ходу какого-то мальца, да того, как раз, что за лошадьми присматривал. Разобравшись, позвал мальчишку, учинил допрос. Действия его показались недостаточными, оттаскал за ухо. Хотел было приказать выпороть, вовремя опамятовался, что не в Преображенском, а у сестрицы царской в гостях, не след своевольничать. Завалился в пустой возок, смотрел в потолок, разглядывал потрескавшийся кожух и жевал соломинку.

А, пожалуй, мальчишку бы и выпороли, никто бы не стал связываться с царским денщиком. У Алексашки на Москве была уже слава, поперед него бежала.

Приехав из-за границы, Александр Данилович начал отстраивать свой дом, да ни какой-нибудь, а каменный, в сундуках за ним привезли гранитные глыбы, купленные специально для домостроения (в путешествии). Теперь он не бездомный, ни с улицы, у него теперь дом в собственности. Хибару отцову в Семеновском с землей сравнять! Не было ее, не было. Девок вот только куда девать? Татьяна-то замуж уже выскочила, поторопилась, а малые Анятка с Марьяшкой? Наталье вот Алексеевне бы пристроить в услужение. А что? Мысль хорошая, правильная, надо признаться мысль. А то уж совсем бессмысленным показалось ему здесь пребывание. Черт! Закатились бы к Францу Яковлевичу - до утра танцы, игры, плезиры, потехи разные. И не поехали бы в Преображенское к Роман Юрьичу, к его заплечных дел мастерам, жаровням с каленым железом, к стрелецким обезображенным болью и ненавистью лицам. Франц-то Яковлевич умеет герра Питера отвлечь.

Сидит теперь Наталью Алексеевну пытает: что да что она знает о сношениях царевен Марьи и Марфы с бывшей правительницей Софией, ноне инокиней Сусанной, сестрицей их родной, не причастна ли царица Парасковия. - и разные такие каверзные вопросы о своих царских ближайших родственниках задает сестрице.

   Девку бы оставил в покое! Довольно и того, что царевича ей на воспитание подбросил. Эх! А от разговоров тех, того и гляди, снова в исступление войдет, унимай потом… Кто опять-таки под горячую руку-то попадется? А-а-а! То-то... Вона, на крестинах-то у посла Датского, когда танцы учинились, зато только что танцевать вышел при шпаге, мин херц такой оплеухой одарил, кровь носом пошла, еле уняли. Все потому, что у Софьи в ту ночь был, там сдерживал себя невероятно, а на приеме уже не сдержался. И то диво, легко отошел, сам лед прикладывал, хмурился и бранился на чем свет. Шеину… вот меньше повезло, да и Роман Юрьичу с Франц Яковлевичем, унимать кинувшимся. Если б ни он, Алексашка - и-и-и! - неизвестно, что и было бы.

А мысль о сестрицах надо бы обмозговать. Это дело! Авось впоследствии времени удачно замуж пристроить удастся. Нет, нет… Это дело, так дело! Как бы еще к свет-Натальюшке с этим подъехать-подкатиться-то?

7

- Пресветлая наша царевна милость твою откушать приглашает.

Царевнин служитель, благообразный старец, радушно улыбаясь, поклонился не очень низко, с достоинством, его ногам в добротных щегольских сапожках, торчащих из возка.

«Квашня прокислая, - зло усмехаясь, подумал Алексашка, - оттаскать бы тебя за бороду!» А вслух сказал, не меняя:

- Передай, господин мой, что не замедлю быть.

Но старец не уходил, упорно и терпеливо чего-то ожидая.

- Я говорю, не замедлю быть, поди доложи, - чуть повысив голос, повторил Александр, вперяя в старца наглые зенки.

- Велено было передать твоей милости, господин, что, ежели замешкаешься, то чтобы и ноги твоей не было в столовом покое. Того для поторопимся, - вкрадчиво проговорил лукавый старикашка, опуская масленые глазки.

«Куражится!» - подумал денщик о государе. - «Что же, мин херц, воля твоя!»

- Катись отсюдова, старинушка, - с тихой угрозой прогудел Алексашка, - по-добру, по-здорову.

Царевнин служитель испуганно по-бабьи поджал губы и с поклоном же удалился.

8

Стараясь Петрушеньку не раздражать, Наташа осторожничала в рассказе своем. Все, что смогла она ему передать, все он узнал уже от Романа Юрьича, из опросных листов царевны Марфы. Где-то, что-то приметила по-другому, по-женски, Натальюшка, по-семейному. И только. Сестер она не защищала, но и оговорить ничем не могла, да и не хотела. Видя, что разговор сей сестрице в тягость, Петр Алексеевич оборвал себя на полуслове и хмуро замолчал. Грыз ногти, руки его дрожали.

Наталья было заговорила об Алешеньке, но к вящему огорчению, государя-братца предмет сей не трогал. Он будто и не слышал. И когда она растерянно замолкла, сказал только, изрядно помолчав:

- Ты не бойся, об Алешке я не забуду. Выпишем ему из-за границы учителя потолковее. Мамок-нянек вон! Цифирь учить, географию, языки. Потом, может быть, и в Европу отправлю - там ученость! Сам на себе испытал.

Наташа онемела, с языка рвались слова, но знала она, что таким-то словом Петруша не обрадуется, и молчала принужденно. И нехорошее это было молчание, тягостное. Едово паровало, но к пище не притронулись. Томилась в горшочках гречневая каша с требушинкой, остывало разогретое пиво, что государь любил и, потому случаю, было оно закуплено Натальей в Кукуй-слободе.

Было так тихо, что из угла, из-за маленькой двери в подклеть послышался будто шепоток. Наташа вспыхнула и метнула на братца быстрый взгляд. «И ни зряшное ли дело я затеяла. Будто братцу не до веселия», - взметнулась испуганно.

Но Петр, погруженный в свои нелегкие мысли, шороха этого не услышал. И Наташа не знала, на что решиться.

- А вот честной народ,

Глядите-а-а-а!

Лишь животиков не надорвитя-а-а-а! -

раздалось с порога.

Брат и сестра обернулись на Алексашкин голос. Петр хотел уже вспылить, но Наташа так легко и весело рассмеялась, что он только с шумом выдохнул.

Вот с печки лезет таракан!

Нетверез он и ни пьян!

- заливался Алексашка, шагая на руках в покой.

- Что сие значит? - сквозь смех проговорила Наташа.

- Это значит, - хмурясь, чтобы не показать усмешку, ответил Петр, - что ему было велено спешно идти за стол, а коли промедлит, сюда чтоб ни ногой.

- Так он руками, руками вошел! - смеялась. Наташа.

- Вот шельма! - прыснул и Петр. - Давай, давай, надолго ли тебя хватит?

Руки у Алексахи сильные и ловкие (бойко работал он на Саардамской верфи) устанут нескоро, а глотка уже пересохла, орамши.

Ой, налейте винца,

Пожалейте молодца.

И споткнувшись о ножку стула, свалился у ног государя.

- Будя тебе скоморошничать, - отвешивая ему подзатыльник, все же добродушно проворчал Петр. - Чай не на Кукуе, у сестрицы царской! А то ведь враз можно и обратно все поворотить, в обжорный ряд.

В обжорном-то ряду плохо, заедают блохи,

Тати лезут в мой карман,

Девке Дуньке под сарафан.-

- скороговоркой протараторил Алексашка и отскочил от Петра, опасаясь новой затрещины.

Наташа плакала от смеха и глядела почти с благодарностью на балагура.

Застолье пошло веселее. Петр Алексеевич подобрел, вспомнил, как еще при жизни отца совсем маленьким он с маменькой из потайной комнаты в Кремле смотрел машкеров, сиречь актеров. Пытались показать театр ему и в недавнем путешествии. Было скучно, но в Европах принято, и нам следует завесть. Только вот недосуг. Наташа вызвалась выписать из заграницы актеров и устроить театр прямо здесь, у себя в Коломенском.

Алексашка притих, более наблюдал, чем болтал. Свое дело он сделал, да и ладони, содранные сегодня вожжами, после проходки на руках, саднили. Он налег на угощения.

Меж тем, Петр Алексеевич отвечал на нехитрые вопросы сестры о иных землях, рассказывал о Вене, Лондоне, о роскошном Короле и Курфюрсте Августе II и его дворе. О дамах в робронах, фижмах и фонтанжах, рассказывал взахлеб, плюясь кашей во все стороны.

- Что же… и не зазорно им вот так-то? - спросила Наташа.

- А что? - округлил глаза Петр.

-Мы вот сейчас боярам бороды да кафтаны подрежем, - влез в разговор Алексашка (подбородок лоснился от жира, ел руками, смачно чавкая и причмокивая, облизывая пальцы), - а потом и за девиц примемся. Все у нас станут в фижмах, да фонтанжах ходить, - гаркнул он.

За дверкой в подклети что-то гулко грохнуло. Трое за столом переглянулись.

- Что это? - был вопрос к царевне.

- Сие мышки, - давясь смехом, проговорила Наталья, - мышки.

- Ну-ка глянь, - пихнул под столом Петр Алексашку, - чего это там за мыши.

Александр было насторожился, поднялся, тревожно поглядывая то на дверь, то на государя. Но Наташа замахала ручками, замотала головой. Привлекши к себе голову братца, зашептала ему в самое ухо. Меншиков не разобрал ни слова.

- Вот как! - усмехнулся Петр, - ну давай поглядим, что сие за мышки.

- Александр Данилович, натко ключики, выпусти пленниц, какие ни наесть.

Алексашка взглянул на Петра, в глазах у того прыгало озорство. Поняв, что намечается потеха, царев денщик принял у Натальи Алексеевны ключи и тихо, стараясь не скрипеть половицами, подошел к дверке. Осторожно вставил ключ в замок.

- Ой! - донеслось из-за двери.

Резко повернув ключ, он распахнул дверь и на свет божий одна на другую вывалились три юные девы, разбросались кучей цветастой рухляди. Ох уж и потешались царственные братец со сестрицей! Алексашка помог подняться каждой девушке.

- Эта - цветочек Аленький! - говорил он, пока «цветочек» отпихивалась от него всеми возможными способами: не так-то это было просто, ручищи у него рабочие, крепкие, сильные, хватка железная.

- Это ягодника спелая! - «ягодинка», уже поднявшись и перекинув толстую черную косу, стояла, прижав ладони к щекам, и только испуганные глазенки таращила на Александра.

Последней он поднял несуразную нескладную малолетку, сухонькую и горбатенькую.

- А это чудо, - и запнулся на полуслове, девчонка со злостью невообразимой щипнула его за руку. - Ах ты ж… Кикимора, орех надкусанный.

-Что, - смеялся Петр, - досталось тебе? Чего нам делать-то с ними?

- А чего твоей милости будет угодно, - хищно взглянув на девушек, сказал Алексашка. - Про нас слава-то на Москве шальная: захотим в перьях изваляем, а захотим, - растягивая слова, обошел вокруг дев, откровенно их разглядывая, - захотим - с кашей съедим! - рявкнул он, обхватив со спины всех троих своими лапищами.

Девчонки от страха и неожиданности завизжали, забились в его руках. Петр смеялся.

- Наталья Алексеевна, - отчаянно взмолилась та, что с перепуганными глазами, - не вели ему срамить нас. Мы не шутихи! Мы не шутихи!

Тишина. Меншиков метнул взгляд на государя, на дуру эту.

- Эвон какая! - сказал осторожно. - А я-то решил, что ты трусиха,- но девушек держал, не отпускал.

- А она и есть у нас трусиха, даром, что старшая, - буркнула горбунья-недоросток.

- Пусти ты их, Александр Данилович, никуда они не денутся, пока я не велю, не уйдут.

- Пусти, слышишь, что царевна велела, - задергалась под его рукой девчонка, доселе молчавшая, - рожа твоя поганая!

- Не такая уж поганая у меня рожа, красавица, - пропел Алексашка, - взгляни попристальнее.

  В это время горбатенькая девчонка изловчилась и вонзила зубы ему в руку.

- Ах, ты ж ... Боже ты мой! - еле сдерживаясь, взревел Меншиков и выпустил свою добычу. - Покалечили, мин херц, мать ети...

- Так тебе и надо, медведю сиволапому, - смеясь, сказал Петр. - Это ж боярышни. Ишь, глаза, как уголья. Просим вас, девицы, разделить с нами трапезу.

- Садитесь, садитесь, девоньки, - не терпящим и тени непослушания тоном сказала царевна.

 Девушки, косясь на Александра, осторожно опустились на лавку.

- Да вы его не бойтесь, - добродушно прогудел Петр, - он у меня смирный, девами не питается.

Девушки испугано в три пары глаз покосились на государя.

- Ой, уморили! - рассмеялся Петр. - Я тоже не ем. Все больше кашу люблю. Ну, не молчите. Скажите, что ли, как вас звать-величать.

- Арсеньевы мы, - потупясь в скатерть, прошептала старшенькая, тоненькая с высокой и тяжелой уже грудью, лет семнадцати девица.

- Чего сказала? - переспросил Петр. - Как за сестер заступаться - так голосок прорезался; а как беседу вести - куды что девалося!.. Это ж сестры твои?

Девушка молчала, от испуга, казалось, онемев.

- Не молчи, девонька, - сладенько этак пропел Алексашка, смущая девушку окаянными своими глазищами. - Царь вопрошает.

- Ну, что вы, в самом деле, застращали девушек моих. Арсеньевы они, боярина Михайлы, сибирского воеводы дочки,- вступила в разговор Наташа, подошла к девушкам со спины, погладила по головам. - Дарьюшка, старшенькая, Аксиньюшка да Варварушка-вострушка. Были бы и другие да разбежались, а в мою мышеловку только вот эти и попались.

9

Девчонок удалось-таки разговорить. Больше всех болтала Ксенька, средняя, на год моложе Дашеньки, та, что нашла рожу Алексашкину поганой. Но острее всех на язычок оказалась младшая горбунья Варвара. Оно, конечно, не на Кукуе, где девицы дюже свободные, но оно и к лучшему. Бесхитростные эти девичьи разговоры не утомляли и не разжигали Питера, а забавляли его. Был он весь вечер на удивление спокоен, раза два только перепугав девушек конвульсиями шеи и лица. Но Алексашка был начеку и сглаживал эти моменты, переключая внимание девиц на себя. «И хорошо это царевна придумала. Умница!» - размышлял Александр, подъезжая к немецкой слободе, куда велел себя отвезти Петр, к дому Анхен Монс, давней царской зазнобы.

  С ней у Меншикова все чаще случались стычки, потому не  любил он бывать в ее доме, любезно улыбаться и смотреть, как государь, словно околдованный, делается при ней совсем другим. Ревность? Пусть даже и так... 

- Мин херц, ты ведь у Анны Ивановны заночуешь? 

- Ну, - коротко.

- Так я... 

- Не тяни! 

- Ну, я к Францу Яковлевичу заскочу, скажу, что ты умаялся и у него не будешь. А потом - спать к Фадимрех. 

- Тебе бы все спать! 

- Ну, мин херц!..

- Чего вы с Аннушкой не поделили, ну, отвечай! - раздражённо.

- Мин херц...

Александр засопел и упрямо молчал. Пётр знал, что хоть бей его почём попало, а слова из него теперь не вытянешь.

- Ступай, ладно, - тяжело вздохнув, сказал Пётр. - К Францу не ходи, я Аннушку заберу и -  к нему. Отдыхай.

Александр наклонился поцеловать царскую руку. Пётр схватил его за галстук.

- Завтра чтоб поутру был в Преображенском у Романа Юрьевича.

- Разумеется, - стекленея глазами, прохрипел Меншиков, - но ты же велел сыскать сукна на лавки, слюды на окна и прочее.

- Раздашь остальным указания чего, где присмотреть, а сам ко мне в приказ, не мешкав. Понял ли?

- Как не понять, милостивец. Только казны твоей жалко. Потратят ведь лишнего, не умеючи, - рискнул-таки Алексашка.

- Ты, мать твою, понял ли?! - с угрозой.

- Понял, мин херц. Пусти, задушишь, - тихо попросил Александр.

10

У Франца Яковлевича играла музыка, светился дворец - лёгкий против наших-то изб, невесомый - всеми огнями и зажженными плошками в саду вокруг. Будто небылица какая, тридесятое царство под боком, под Москвой. Москва теперь страхом живёт, щемится загнанным зверем, скулит и воет. А здесь праздник, вечный праздник. Умеет веселиться Франц Яковлевич. Ему-то что, ему Москва - не мать родна...

А с утра в застенок, ой, как не хочется. Сотни дел бы переделал, а только не в пыточную.

Это девчонки Натальины его так размягчили. А зря, зря! Нельзя мягшать, так и раскиснуть можно. Государь за такое по головке не поладит.

А небо тёмное, ни просвета малого, ни звёздочки. Только и светятся плошки в Лефортовом саду. И на сердце темно, и тяжесть свинцовая. Кому дело-то? Небо низкое, чай, снег пойдёт. Пора бы, Господь, забелить снежком дела-то наши, грехи тяжкие. А и верно, лба некогда перекрестить. В Голландии насмотрелся на ветряные мельницы? Изволь, строй, набирай людей, учи, тебе и карты в руки. Да в полку за порядком пригляд имей, ты там свой, сержант Меньшиков. А как денщик за одёжей пригляди, за казной государевой личной, столование государя на твоём попечении же. Ну да по мелочи: сбегай туда, достань то, поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю чего.

«Эй, эй, Алексашка, не спи!»

«Эй, эй, давай поспешай!»

«Эй, где тебя черти носят!»

Умотал мин-херц-батюшка. Да всё бы ничего. Он привык на сто дел разрываться, а всё же из поля зрения Петрова не исчезать, посему - то опасно. Но вот...

Кажется, скажи Пётр Алексеевич  мостиком через пропасть перекинуться, лёг бы, ни секунды не сомневаясь, под его ноженьки. И счастлив был бы безмерно. И вполне искренне. Но...

Тяжело на Москве, муторно. Месяц назад прокатилась волна казней, ещё грядут. Александр с холодной ненавистью смотрел на ближних бояр, у которых руки тряслись, лица белели, словно творог рыхлый. С ненавистью же брал топор из трясущихся этих рук и рубил. Рубил, рубил... Ему терять было нечего. А вот в пыточную не хотелось. Страсть как не хотелось.

11

Александр поднял глаза, наткнулся на бешеный Петров взгляд.

- Всё исполню по велению твоему, знаешь же. Пожалей меня, не сердитуй.

Поцеловал-таки царскую руку, не успел Пётр отобрать и, быстро повернувшись на каблуках, отправился  к Фадимрех.

Об Алёне он подумал ещё там, в Коломенском, раздразнили его царевнины девицы. Алёна была справная немка-молодуха, вдова местного почтаря. Аккуратная и нестрогих правил, она некогда, в самом начале связи Петра и Анхен, предоставляла им для свиданий свой дом. Алексашка там всегда был гость желанный и долгожданный. Алёна не задавала глупых вопросов и любила поговорить о себе.  Болтовня её немного утомляла, но в остальном он всегда получал, чего хотел.

Шагая от ворот дома царской аманты, Меншиков, по привычке, вспоминал весь свой день (два дня - передыху-то не было между ними): где чего, может, напортачил да не заметил. Расстались с государем они неловко. Он вспомнил Петров взгляд, передёрнул плечами. Холодно. Снег будет. «Мы не шутихи», - вспомнилось. Да уж, за такие слова! Ох, уж он тады испугался, ажно в желудке захолодело. Пронесло. Ежели не было б так отчаянно сказано, можно было бы принять за строптивость. А за боярскую-то строптивость ноне...

Да девчонка малая ещё, глупая, со страху, с отчаяния только лишь позабавила герра Питера. Глазёнки испуганные дрожат слезами. Вишь вот, любимица царевнина. Дашенька.

Продолжение читайте в следующем номере…