Об этом человеке написано много, особенно на заре прошлого века. И сам он написал неизмеримо больше в то противоречивое время. Блестящий журналист, прозаик, публицист, фельетонист, театральный и литературный критик - таким он представал перед своими современниками... И в Интернете сведения о нём обширны, с указанием основных источников: "Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть XX века". Энциклопедический биографический словарь, - М. Российская политическая энциклопедия, 1997, с. 28-31".

Что ж, четыре страницы в Российской политической энциклопедии – "это вам не баран чихал!" - воскликнул бы, наверное, по этому поводу один из его героев в антологии сатиры и юмора "Забытый смех"…

Будем, не торопясь, знакомиться с ним: Александр Валентинович Амфитеатров (14.12.1862, Калуга - 26.2.1938, Леванто, Италия)...

"Много нас рассеяно по свету, отоснившихся уже врагу", - писал в зарубежье такой же горемыка, как и Амфитеатров, талантливый русский поэт Арсений Несмелов, прибитый судьбой к чужим берегам. Он был на двадцать лет моложе Амфитеатрова, его отец протоиерей Иван Митропольский заменил на посту настоятеля Архангельского собора в московском Кремле протоиерея Валентина Амфитеатрова, ушедшего на отдых.

Здесь, собственно, почти случайное пересечение двух отцов заканчивается. А сыновья этих священнослужителей вообще не встречались, если не считать отдельных газет и журналов, в которых соседствовали иногда их фамилии, да и то редко: у каждого было по изрядному количеству псевдонимов. Александр Амфитеатров печатался гораздо чаще опального поэта и этому есть объяснение. Амфитеатрова русское зарубежье уже хорошо знало, а с поэзией Несмелова только ещё начинало знакомиться...

Прервав традиционную связь своей семьи со служением церкви, Амфитеатров в 1880 году поступил на юридический факультет Московского университета. Нет, всерьёз о карьере юриста он и не помышляет. Как говорил один из его биографов, "его сразу же захватила студенческая вольница, сочную картину которой он нарисовал через много лет в романе "Восьмидесятники".

Став знаменитым писателем, одним из самых читаемых в России, он всегда повторял, что его духовные корни - в восьмидесятых годах века минувшего, т.е. XIX - го. В его представлении " восьмидесятники " не были той серой однообразной массой ренегатов, как это пытались втолковать читателю некоторые газеты, отринувшие " большие дела "революционных народников, упивавшихся суетой и сутолокой " малых дел".

"Восьмидесятничество" для Амфитеатрова - сложный социально-психологический мотив, в котором звучал и непримиримый народнический радикализм, но и всё громче заявляло о себе либеральное отрезвление... Это было в какой-то степени похоже на последний этап нашей перестроечной поры самого начала XXI века, когда народу и правящим кругам обрыдли всяческие "стрельбы" не только в центре, но и на местах... Теперь-то, конечно, проще взять, да и подсчитать, что относительное спокойствие это длилось в ту давнишнюю пору ровно 33 года - до первых выстрелов в Сараево.

Вот в эти годы, наполненные, впрочем, другими превратностями, от которых в конце концов вздрогнула целая эпоха, жил и творил журналист и писатель Александр Валентинович Амфитеатров. Поначалу, служа двум музам, - он начинает пробовать себя в журналистике, но и одновременно мечтает о карьере профессионального певца. Около четырёх лет он сотрудничает в известном журнале "Будильник" и в газете Суворина "Русские ведомости", знакомится с их постоянными авторами Антоном Чеховым и Власом Дорошевичем. Вскоре эти двое, с разницей в шесть лет, напишут пронзительные книги о Сахалине.

Сотрудничая и в "Одесском листке", Влас Дорошевич сядет на борт судна, перевозящего осуждённых на этот остров Российской империи. Чехов ранее проделает тот же путь через Сибирь. Он первым взбудоражит общественное мнение, беспощадно описав по личным впечатлениям тамошнюю жизнь...

Наблюдения Дорошевича, наверное, были более субъективны, но конкретны иной раз до неприличия. Они заставили вновь всколыхнуть общественность - и не только в России. На этот раз уже нельзя было просто отмалчиваться царю и его окружению, как это произошло после чеховского "Сахалина"... Навели кое-какую косметику. Но принятые правительственные меры быстро сошли на нет. А на Сахалин после этого не пускали ни одного писаку... Все очень просто: как говорится, нет их, нет и проблем!

После окончания университета в 1885 году Александр Амфитеатров к неудовольствию всей семьи, потеснив даже журналистику, решил заняться оперным искусством. Два года живёт он в Милане, изредка пишет статейки в "Русские ведомости", берёт уроки у знаменитых итальянских мастеров. Им удаётся поставить ему голос и вот он уже - исполнитель партий второго баритона во многих классических операх. Следующие два года он проводит в Тифлисе и Казани, участвуя в оперных спектаклях... При одной из мимолётных встреч с Дорошевичем тот спрашивает новоявленного певца: "Тебе ещё не надоело быть вечно вторым?"

И Амфитеатров (а к этому и так все шло) забрасывает артистические упражнения. Победившая в затянувшемся споре журналистика приводит его фельетонистом в тифлисскую газету "Новое обозрение". Начав в 1889 году с близких ему театральных тем, Амфитеатров постепенно становится признанным мастером общественного и литературного фельетона. Ему уже двадцать семь. Пора "отчекрыжить", как говорит отец, главную мету в жизни... А где она, эта главная? И каким манером её "отчекрыжить"?

Через год он возвращается в Москву и пытается связать свою судьбу с одной из самых популярных на то время ежедневных газет "Новое время" А.С. Суворина. С этим издателем сотрудничают уже известные писатели Чехов и Потапенко, талантливые, но печально знаменитые из-за своего дремучего консерватизма Буренин и Меньшиков. И, надо отметить, не потерялся в этой среде Амфитеатров! Набравшись публицистического опыта, он сумел "отчекрыжить" для себя главные темы: эмансипация женщины в российской действительности и гнилость самодержавного рода Романовых, как сейчас сказали бы, на генном уровне. Остальное - дань газетным требованиям: щипки самодуров во власти. А их во все времена хватало!

Настораживало другое. Суворин и его газета всё больше и больше уходили вправо. Это противоречило либеральным взглядам Амфитеатрова. Он пытается отвлечься от всего накипевшего, едет по заданию Суворина в Сибирь. Здесь, в дали необъятной, много неезженых и нехоженых троп. Он собирает на пограничной линии вокруг Бийска материалы о полувоенной жизни сибирского казачества и его сельскохозяйственного опыта в суровых сибирских условиях. Он вдруг обнаруживает, вернее, скажем так: читатель обнаруживает в авторе сибирских публикаций дельное знание агрономии, размышления о трёхпольном севообороте в местных условиях... Что ж, ответ лежит на поверхности: настоящий, уважающий свою профессию публицист должен знать и "пахать глубоко" то, о чём он повествует. Это аксиома, которой следуют, увы, далеко не все журналисты, особенно в наше время.

Постепенно Амфитеатров становится и заправским беллетристом. Юмористические рассказы и памфлеты, фельетоны и очерки - это всего лишь дань газете. Но он вдруг порывает и с нею, ему до крайности претит постоянное подчинение темам, не всегда интересующим его...

Через месяц после ухода из суворинского "Нового времени" Амфитеатров становится фактически редактором новой газеты - "Россия", открытой на деньги петербургского фабриканта Альберта. Ведущим сотрудником приглашается сюда и знаменитый фельетонист Влас Дорошевич. Он тут же наносит удар, почти убийственный, бывшему своему патрону и всем "нововременцам" острым фельетоном "Старый палач". А добивает их амфитеатровская сказка "О легкомысленной блохе и её житейских огорчениях", где в облике лебезящего перед царедворцами Ивана Ивановича Клопа легко угадывается Суворин.

В новой газете с новыми сотрудниками Амфитеатров и Дорошевич постарались и начать, как говорится, с нового листа. Лозунгом "России" провозглашается журналистская объективность, а объектом её - разоблачение скрытых пороков, "дабы способствовать реформам". Правда, о самих реформах не говорится ни слова.

Оба известных журналиста горят желанием создать газету, которой до сих пор "не видывали в империи..". Десять лет спустя Амфитеатров напишет издателю Сытину, что "ей не было равных ни в прошлом, ни в настоящем..". Он с Дорошевичем, который вообще тяготел к порядкам, царящим в крупнейших зарубежных газетах, стремились привить в новом коллективе, как сейчас принято говорить, корпоративную культуру, т. е. общие ценности, стандарты и нормы поведения. С последним, правда, на российской почве дело обстояло хуже. Этих стандартов не всегда придерживались и сами зачинатели новой газеты.

Тем не менее, трудно не согласиться с основными постулатами, озвученными с самого начала: "Чтобы совершенствовать производство, необходимы три условия - точный порядок, совершенные машины, умело подобранный и подготовленный состав служащих..." А что? Правила эти хоть сейчас вывешивай на самое видное место в любом мало-мальски уважающем себя коллективе!

Новоё детище заставило читающую публику быстро о нем заговорить. Острая, полемичная, газета отваживалась порой на такое, что повергало в тревожное изумление не только обывателей, но и собратьев по перу. Пиком фрондёрства (и немедленной гибели газеты) стал фельетон Амфитеатрова, напечатанный 13 января 1902 года - "Господа Обмановы".

Без преувеличения, в этот холодный зимний день столичной охранке было очень жарко. Читающая Россия буквально онемела от дерзости газеты: как тут было не угадать в родовой вотчине господ Обмановых - селе Большие Головотяпы, да и Обмановке тож - трёхсотлетнее хозяйничанье династии Романовых, а в слабовольном, вечно пускающем сопли Нике-милуше - безвольного самодержца Николая II-го. Гротескные фигуры Николая Памфиловича, Алексея Никандровича и Алексея Алексеевича Обмановых, державных предков царя (Николая I, Александра II, Александра III) лишь дополнили общую картину.

Дядя царя, великий князь Николай Николаевич, инспектор кавалерии, взъерошенный, пышащий гневом, вбежал в покои племянника, потрясая газетой:

"Распустил ты, Ники, эту журналистскую сволочь! Распоясались, всю нашу семью до седьмого колена обосрали! В Сибирь их, твою мать! В кандалы! Под ружьё! Немедленно!"

По большому счёту, "Господа Обмановы" был типичным либеральным фельетоном, ну, может быть, чуть более острым, чем это было принято. И безоговорочно - это была "штучная работа", с блестящей сатирой на нравы императорской фамилии и её царедворцев, всеобъемлющий шарж с одной главной целью: сказать в полный голос о вырождении династии, как мы уже говорили, на генном уровне... Таким вот образом, с отцовского посыла, "отчекрыжил" Амфитеатров одну из главных тем в своём творчестве: неприятие насилия в любой форме.

На следующее утро в квартиру Амфитеатрова явилась полиция с предписанием немедленно покинуть Петербург и выехать в ссылку в Сибирь. А ещё через день была закрыта газета. На сборы Амфитеатрову давалось четыре дня...

В Москве, не говоря ни слова, улыбчиво хмыкал отец. Забежал к ним, приехавший из столицы Дорошевич: "У вас в подъезде шпик маячит. Ты, случаем, не в заграницы ли намыливаешься?"

- Нет, Влас, будем считать эту высылку длительной командировкой.

- И по заданию совести! Непременно, именно так! - подытожил Дорошевич. - Да, чуть не запамятовал, тебя хочет видеть Николай Георгиевич Михайловский. Он в "Славянском базаре" остановился.

- Это который Гарин?

- Он самый! Непременно хочет видеть.

- Этот Сибирью тёртый. Полезный собеседник! Надо позвонить ему.

- Не люблю я эти новшества, - морщится Дорошевич, - так и кажется, что кроме барышни, соединяющей тебя с кем-то, сопит рядом с нею ещё кто-то, слушает наш разговор. Никакой конфиденциальности!

- Не кипятись, у нас давно заведено это подслушивание. Терпи, брат! А Михайловскому позвонить надо.

- Ну, звони, подслушивайся, а то шпик внизу совсем заскучал!..

Амфитеатров с Михайловским не встречались, наверное, года два. И вот свиделись. Сдал Николай Георгиевич: пятьдесят ему, а выглядит старше... Проговорили они до глубокого вечера. Гарин посоветовал ему, поскольку Амфитеатрову не миновать Красноярска, побывать у местного купца Юдина:

- У него в Таракановке, в четырёх верстах от города, прекрасная библиотека, более ста тысяч томов. И он всегда рад приезжим знаменитостям.

- К этой категории не отношусь. Вот если только бородою своей.

- Не скажите! Одною Обмановкой своей на всю Расею прославились! А бородой в Сибири не удивишь, там такие дремучие бороды, особенно у кержаков, которые и во снах не привидятся...

Амфитеатров стал рассматривать рисунок-панораму во всю стену. Чётким каллиграфическим почерком выделялась надпись: "Великий Сибирский Путь".

- А почему здесь обозначен промежуток только от Барабинска до станции Обь?

Михайловский подошёл и быстрым нервным движением провёл рукой вдоль панорамы:

- Именно этот участок пути художник решил подарить вашему Николаю Обманову. Император пришёл в восторг и попросил того продолжить работу. Так появился весь путь до Тихого океана... Павел Яковлевич Пясецкий, автор этой панорамы, до сих пор, по-моему, работает над ней.

- Это она выставлялась на Всемирной выставке?

- Да, в Париже два года назад... А знаете, сколько места она заняла?

- Не припомню, знаю только, что много.

- Без малого тысяча метров в длину! За одно только это она заслужила Большую золотую медаль выставки. И Пясецкого не обошли: орден Почётного легиона в петличку воткнули.

- А эта часть панорамы, неужели везде с собой возите?

- Так она складывается в ширмочку. Вожу как улику: и я там был, мёд-пиво пил! - смеётся Михайловский. - Всё-таки, это - моя жизнь - железная дорога, мосты, станции. Сибирь просто так из сердца и из памяти не выпадает, - снова машет рукой вдоль панорамы Михайловский.

- А почему именно сейчас вдруг стали поговаривать о неоправданных тратах на этом действительно Великом пути?

- А, мякину мнут! - жёстким тоном почти выкрикнул Михайловский.-

У нас в России без этого не могут, обязательно нужно найти крайнего... Вы знаете, во сколько обошлась Царскосельская - первая наша железка? Она, если не ошибаюсь, была окончена в год смерти Пушкина. Двадцать пять вёрст пути вытянули из казны сорок две тысячи рублей.

- Огромные деньги по тем временам! - буркнул в бороду Амфитеатров.

- Большие! - согласился Николай Георгиевич. - А следующая, Николаевская, связавшая две столицы, та министра путей сообщения Клейнмихеля чуть до каторги не довела. Вовремя, правда, разобрались... Здесь в каждую версту уложено 155 тысяч рублей. В каждую!.. А уж потом, как говорится, пошло - поехало. За десять лет обустроили в этой рельсовой лихорадке двенадцать тысяч железных вёрст.

- А по бокам-то всё косточки русские... - тихо произносит Амфитеатров.

- Прав Некрасов, - вздыхает Михайловский.

Помолчали. Зимний день короток. На Тверской давно уже зажгли фонари. Сквозь двойные рамы еле слышны окрики извозчиков-лихачей: "Поберегись!.."

- Значит, Минусинск? - переспрашивает, прощаясь, Михайловский.

Амфитеатров, вздыхая, пожимает плечами.

- Не самое плохое место, и Вы в этом скоро убедитесь. Обязательно на досуге прочтите Ядринцева, его - "Сибирь как колония". И разыщите там Клеменца, он в Минусинске музей открыл. Передайте ему привет и вот эту книжечку, - Михайловский похлопал рукой по обложке...

Развернув дома свёрток, Амфитеатров взглянул на золотые буквы в зелёном поле: "Инженеры". С этой трилогией он был знаком и, кстати, эта часть - "Инженеры" - ему понравилась больше других, в ней Николай Георгиевич ничего не навыдумывал, всё было по делу...

В дороге Амфитеатров отсыпался под убаюкивающий мерный перестук колёс. За окном начиналось Поволжье с его увалами и буранными намётами вдоль прибрежных кустов ивняка и ольхи на волжских притоках... Мост через Волгу, а вскоре и Предуралье он прокатил в полудрёме. Да и весь следующий день оказался каким-то вялым. Взял с собою кипу газет и журналов, и вот они лежат, разъехавшись по всему столику... Что его ждёт впереди?

Четырёхлетний срок высылки не столь и велик, но каким он покажется там, на чужбине, да ещё под пристальным государевым оком? Вопросы... Вопросы...

Ну вот она и станция Обь. Почти всё, как на полотне у Пясецкого. Только посёлок за вокзальным строением утопает в сугробах, а дымы над печным трубами - словно навытяжку солдаты в карауле стоят и не шелохнутся.

- Вольно! - шутя, командует им Амфитеатров.

Сосед из купе удивлённо выглядывает, привстав к окну:

- Это Вы кому вольную даёте?

- Да так... Вон той красной фуражке.

Сосед ухмыляется: "У этого дежурного по станции, обратите внимание, и нос того же цвету.

- Злодейку с наклейкой уважает! - доносится из дальнего купе чуть ли не одобрительно...

Амфитеатров не поддерживает разговор. Дым над трубами так и стоит недвижимо. В прошлый раз, когда он был в Сибири в командировке, вот так же в Сузуне стоял густой дым. Они с маркшейдером рудника целый день пролазили в отвалах, перебирая в руках кусочки медной руды. Посёлок стоял, окружённый сосняком. Безветрие полное. Мороз около тридцати. И дым над трубами домов упирается в ветви могучих сосен... У населения, говорил маркшейдер, до сих пор хранятся медные монеты с чеканкой двух соболей, поддерживающих российскую корону.

Он тогда отметил в очерке, что правильное это было решение Екатерины II-й - на месте чеканить монету, а не возить медь за три тысячи вёрст на Московский монетный двор... Но то Екатерина! А потомки её изродились в господ Обмановых... Нет, он не жалел о содеяном. Кто-то должен был сказать об этом народу. Он был готов, он и сказал...

От Красноярска до Минусинска около 600 вёрст водой, почтовым трактом чуть больше. Но буран! Третьи сутки дует напропалую, не стихая.

- Никак не пробиться? - спрашивает Амфитеатров у сивобородого ямщика на постоялом дворе. - Я бы доплатил.

- И - и, куда торопиться, барин, - ухмыляется ямщик. - Я и сам в такую погоду готов тебе заплатить, только бы не ехать. Не-е, барин, будем в жданки играть, чаи гонять.

Только к концу следующей недели Амфитеатров прибыл к месту своей ссылки. Оказалось, что Минусинск, действительно, место не самое плохое. Уездный город с традиционным для таких городов населением в одиннадцать тысяч человек, лежит в Минусинской котловине, между Западным и Восточным Саянами.

"Правобережье Енисея в районе Кузнецкого Алатау являет собой лесостепь. Табунное содержание местной породы низкорослых лошадок, хлебородная житница Енисейской губернии, растут даже арбузы..."

Это выдержка из записной книжки А. В. Амфитеатрова... А что увидел новый ссыльнопоселенец" - так было отмечено в дежурном журнале местной полиции - в сибирской глубинке?

Месяца через полтора появилась ещё одна запись: "Пристань стоит при впадении Минусинки в Енисей. Женская прогимназия. Училище для мальчиков. Метеостанция. Богатый местный музей, устроенный лет двадцать назад Мартьяновым и Клеменцем. Здесь же и библиотека (18 тысяч книг). Рядом прииски, добывается средне до 12 пудов чистого золота за сезон...

И опять через несколько строк: "Растут арбузы и дыни. Пробовал солёную дыню. Необычный продукт!"...

Отметим, что для Сибири солёная дыня, да и арбуз тоже - обычная закуска, особенно на Алтае. И главное - продукция своя, местная, хоть и "невеличка", но вкуса отменного.

Отметим и другое: не только в рудники ссылал царь своих политических противников на заре нового века. Здесь и Ленин побывал в ссылке рядом с Минусинском тремя годами раньше. Уезд уже тогда называли в Сибири "Северной Италией".

На таком вот общем фоне начиналось в Минусинске новое житие ссыльнопоселенца Александра Валентиновича Амфитеатрова. Как итог, вывез он отсюда гору впечатлений и новую книгу, которую издал за свой счёт в Петербурге в 1904 году под названием "Сибирские этюды". Тираж был небольшой - всего 300 экземпляров. Сейчас её, конечно, днём с огнём не сыскать. А позже она вошла в его собрание сочинений, которых он выдал "на гора" аж 37 томов!.. Но до этого, конечно же, ещё нужно было дожить.

Сведений со стороны о жизни Амфитеатрова в Сибири - кот наплакал, Он побывал только в пяти губернских городах обширного края, в десятке уездных. Это по его признанию. Сам он об этом писал мало, почти вскользь. Встречался ли с Дмитрием Александровичем Клеменцем, археологом и этнографом, таким же ссыльнопоселенцем-народником? Да, встречался дважды. Думается, что и книгу Гарина-Михайловского сумел передать. Выбрался ли в Красноярск посетить библиотеку купца Юдина? Да, встречался. Геннадий Васильевич даже рассказал ему, как лет пять до этого в библиотеке появился ссыльнопоселенец из Шушенского. Отобрал несколько книг по землеустройству в Сибири и на Дальнем Востоке. Обходительный такой, культурный, не выговаривал букву "эр"... Книг, увы, так и не вернул.

"Впрочем, Юдин по этому поводу не сокрушается, - говорит, что младшему Ульянову они были нужнее". (Запись Амфитеатрова на вкладыше в 27-ой том собрания сочинений).

В библиотеке у Юдина Амфитеатров провёл целый день, делая выписки из книги известного исследователя Сибири Николая Михайловича Ядринцева "Сибирь как колония". Один из главных идеологов местного сепаратизма поразил Амфитеатрова, как он позже скажет, "огромностью статистических и фактических данных, собранных здесь..."

Кстати, издание оказалось крайне редким уже в ту пору, т. к. вышло оно всего один раз в 1882 году. Книги в Минусинске не оказалось. Пришлось с разрешения исправника съездить в Красноярск.

Результатом этой поездки стал очерк, опубликованный несколько лет спустя: "Сибирь имела множество Колумбов, но Ядринцев - её Америго Веспуччи... Ядринцев, что называется, разобрался в Сибири и помог разобраться другим... Подступаться к седым тайнам Сибири, не получив ключ к ним от Ядринцева, - на мой взгляд столь же неблагоразумно, как, например, читать речи Цицерона, не изучив предварительно латинского синтаксиса..." Так думал и так писал об известном сибиряке Амфитеатров. Что ж, несколько витиевато, но - в точку!

Задавал я себе и такой вопрос: а с Потаниным не пересекался ли где-нибудь Амфитеатров? Ответа на этот вопрос я не нашёл. И в восьмитомнике "Литературное наследство Сибири (1983 - 1987), где опубликованы воспоминания Потанина - тоже ни слова... Если такая встреча не состоялась, остаётся только пожалеть об этом. Ярый обличитель семьи Романовых, блестящий публицист и писатель, сосланный в Сибирь, вдруг оказался не интересен местной интеллигенции и её верхушке? Сомнения всё же остаются...

Сибирский период жизни Амфитеатрова характерен уже тем, что он сразу же, опытный публицист, ставит перед собой главную цель: "Слушать, прислушиваться к местному говору, собирать материал". На этой почве и создавались его "Сибирские этюды". В коротком одностраничном предисловии от автора он предупреждает:

"Весьма возможно, что в книге этой найдутся ошибки, но, смею уверить читателя: только небольшие. Спокойно и без предубеждений записывал я, что видел в степном краю... и слышал от людей. Уверяю читателя, если бы я хотел собирать "анекдоты" сибиряков о них самих, то мог бы издать несколько таких книг, как эта... В настоящей книге читатель встретит только то, в правдивости чего я сам не имею никаких оснований сомневаться".

В заключительных фразах автор уверяет читателя, что "никакого Храповицка нет в действительности" и что под этим названием не должен быть понимаем ни один из существующих сибирских городов. Автор знает их несколько и только по совокупности наблюдений сложился этот фантастический по имени, "но реальный по существу, собирательный Храповицк..".

Итак, аллегорический, почти реальный и в то же время собирательный город в Сибири, в который - милости прошу!"

Вполне в духе Салтыкова-Щедрина, с гоголевской усмешкой и лирическими отступлениями - всё это рассыпано на 376 страницах. Амфитеатров предстаёт перед читателем внимательным наблюдателем с тонким слухом, а он, как известно, у автора есть, и умением вычленить наиболее занимательное, но и значительное.

Разделённые на четыре части с подзаголовками: "Медвежий угол", "Чалдониада", "Удалые головы" и "Сибирские сомнения", книга несёт в себе не только большой заряд юмора, но, прежде всего, познавательность - особенно быта и языка местного населения.

Есть в "этюдах" страницы бытия Храповицка, хоть и подсмотренные, но очень жестокие - например, в рассказе "Яшка". Этот конокрад и забулдыга грабил конюшни чуть ли не на глазах у хозяев и соседей по улице... Вот его начало:

"Когда Яшка выскочил из хаты на крыльцо, мужицкая толпа широко от него шарахнулась.

- С кольями? Перестреляю подлецов!

Полупьяный, рассвирепевший красавец-Яшка был страшен.

- Видали, дьяволы?

В обеих руках конокрада сверкало по револьверу. Он грозно водил дулами по мужицкому кругу. Мужики тупились и вздыхали. Они знали, что Яшка стреляет левою рукою так же хорошо, как и правою..."

Дальше в рассказе идёт долгая ругачка толпы с Яшкой. Ему хоть и грозят расправой, но одновременно и побаиваются, переминаясь с ноги на ногу. А на дворе мороз градусов под тридцать... Яшка вдруг одним прыжком разорвав толпу, кинулся к соседнему дому и забаррикадировался санями в низком сарае, накидав сверху всё, что попало под руку.

- Угнездился, вражина, - задумчиво произнёс черноусый мужик, почёсывая ушибленный глаз.

Кончилось дело тем, что один из зажиточных, богатей-чалдон Иннокентий Псовых предложил поливать Яшку с соседней крыши из вёдер водою. В толпе вскоре оказалось много ведер и полилась на Якова вода без останова... Несколько минут спустя, " вместо Якова валялась огромная ледяная глыба, сквозь которую мутно сквозили человеческие, едва трепещущие очертания... Ненависть к замученному вору вспыхнула в толпе с новою дикою силою в каждом сердце. Бить его стало потребностью... Толпа ревела..."

В заключение читатель узнаёт, что Яшка всё-таки выжил: "...беззубый, одноглазый, с расплющенным носом, однорукий, на костылях, он просил милостыню" на улицах Храповицка, и ему многие, отводя глаза, подавали. А когда его спрашивали: "Коней больше не крадёшь? - В единственном глазу Яшки загоралась злобная тоска - мучительная скорбь игрока, лишённого возможности и средств изведать любимого счастья. Яшка вздыхал, шамкая:

- Нешпошобно... А ешть хоошие кони, ешть..."

Сюжеты "этюдов" разнообразны. Читая их, ловишь себя на том, что где-то, что-то такое подобное было и ты об этом слышал, нет, не читал, а именно слышал! Но острота человеческого восприятия не спадает. Впечатляющая сила, с которой автор изображает человеческие судьбы, влечёт читателя и дальше перевернуть следующую страницу. И начинаешь верить автору, который заявляет, что он "навсегда присягнувший правде факта".

Пересказывать всю эту небольшую книжку, наверное, нет необходимости. Остаётся только надеяться, что сама мудрость времени отберёт из дореволюционной российской литературы и " возродит " то, что по общему нашему несчастью было в ней почти утрачено...

Но продвинемся всё же ещё на два - три шага вслед за "этюдами". Вот сюжетец из "Моря разливанного". Здесь описывается случай, когда енисейский пароходовладелец неожиданно встретился на своём судне с кумом:

"...Запили и пропьянствовали пристань Абаканск, где куму надо было вылезать. Спохватились только через семьдесят вёрст...

- Ворочай назад! - командует пароходовладелец, - повезём кума к месту. Аль мне для кума угля жаль?

Протесты пассажиров "пропали вотще".

- Кому не нравится, скачи в воду!

- Однако деньги взяты?!

- Деньги получай обратно!

Подошли к Абаканску. Кум тем временем опять нализался, умилился и заявляет:

- Нет, кум, не хочу выходить... Я тебя, однако, так полюбил, - провожу до Красноярска.

Облобызались, повернули пароход и пошли в Красноярск. А народ безмолвствовал и кажется, даже не особенно гневался, ибо - "понимал...".

Так вот, истинно по-репортёрски, черпает Александр Амфитеатров сюжеты из жизни - не всегда злободневные, но, как он сам часто говорит, "без лукавства, лживства, вежливства - со всеми точками над I".

Есть в этой книге и другой раздел, в котором, повествуя о возделывании земли в условиях Сибири, автор не называя этот метод "подсечным", говорит именно о нём. В старых словарях его определяли как " подсечно-огневой ".

Метод самый, надо сказать, примитивный, уходящий в глубокое прошлое человечества. Но в Сибири, в залесённых пространствах его ещё применяли около века назад: выжигали участок в тайге, выращивали 2 - 3 года хлеб, используя естественное плодородие почвы, Потом шли дальше.

- В Сибири по бритому не растёт! - говорит один чалдон Амфитеатрову.

Действительно, на этой быстро замерзающей почве трудно, упорно не отдающей холод даже самой поздней весной, на такой земле - "очень удобной для сохранения трупов мамонтов ", как замечает автор, выращивать хлеб неимоверно тяжело... Поэтому осторожные чалдоны хранят урожаи за несколько лет в глубине тайги, на заимках.

- Пусть лучше ещё год полежит, подале схороненное не пролежится! - говорят зажиточные земледельцы-огневики, - а отдавать неча задарма...

По Амфитеатрову "...дёшево в Сибири только то, чего ещё не потребовали от неё Россия, Европа, Америка. А что требовалось, то ушло безвозвратно - меха, пушнина, дикая птица, хорошая рыба..."

Но вот стоило в степи "появиться датским маслобоям, чтобы по деревням, заимкам и городам началась непомерная убыль молока, в котором прежде чуть не купались, а теперь детям отказывают... Всюду одно и то же: первый Ермак берёт густо и ходит в золоте, а налетевшим на соблазн Ермачкам достаются поскрёбышки..."

А вот ещё чуть ниже: "Каждый из истощавших Сибирь... спешил снять пенку, пока не слизнули другие. И затем, по возможности, убежать. Её промыслы и богатства откликнутся где-нибудь далеко - далеко, за тридевять земель, в тридесятом царстве, куда со временем уходят на отдых от добыч её пресыщенные Ермаки, а самой Сибири остаются истощённые угодия и умертвия..."

Вот уж где, действительно, комментарии совершенно излишни! Лично я подписываюсь под каждым словом этого горького для Сибири повествования о том, что увидел здесь Александр Амфитеатров 100 лет назад.

...Всё! Книгу эту надо читать, пересказ похож на копию, несравнимую с оригиналом. Пусть здесь кое-что устарело, злободневность ушла. Теперь никто не спорит о том, что земледелие в Сибири ныне стало более устойчивым, как устойчиво сейчас и его определение - "Рискованное земледелие". Тем не менее, матушка-Сибирь в наши дни сама себя кормит, да и другим даёт.

А галерею типов обобщённого сибирского Храповицка автору удалось создать. И это главное! Сохранилась впечатляющая сила, с какой художник изобразил счастливые и не очень, горестные и разухабистые судьбы обывателей города и его округи под общим названием - Чалдониада.

Будем надеяться, что "Сибирские этюды" Амфитеатрова когда-нибудь вновь предстанут перед заинтересованным читателем.

А в родной стороне, в Москве, заболел отец. На прошение в адрес канцелярии Николая II-го приходит ответ, в котором Амфитеатрову разрешается недельный срок пребывания в семье, а дальше - продолжение ссылки, но в Вологде. С этим городом в дальнейшем у Александра Валентиновича будут ещё соприкосновения, о которых он даже и не предполагал. Но об этом позже.

Шёл 1904 год. Неделя проскочила быстро. Забежав в Столешники к известнейшему на Москве газетному репортёру Владимиру Гиляровскому, он встретил у "дяди Гиляя" давнишних знакомых, в том числе Власа Дорошевича. За большим ведёрным самоваром и домашней наливкой Амфитеатров стал рассказывать им о Сибири, пытался кое-где изобразить в лицах тех, о которых он ещё только собирался написать в своих этюдах. У него это получалось. Громче всех смеялся массивный, косая сажень в плечах, дядя Гиляй... Говорили и о мелкотемье журналистики в последнее время.

- Нет, о господах Обмановых сейчас не пишут, хвосты поджала наша пресса!-  басит Гиляровский, - о птичках народу рассказываем.

- О каких птичках? - недоумённо поднимает брови Амфитеатров.

- А вот, неделю назад, половина газет Москвы страдала по одному попугаю, которого хозяин выгнал на мороз.

- Ну и что?

- Да ничего, замёрз попугай на помойке...

- Лукавит дядя Гиляй! - вмешивается в разговор Дорошевич. - У него как всегда куча помощников-осведомителей из подростков, которым он за новости приплачивает.

- Не всем, не всем! - смеётся Гиляровский,- только самым проходным.

- Вот именно, пронырливым! - продолжает Влас Михайлович. - Короче говоря, сдохшим попугаем разве этого бугая удивишь? Он и предлагает одному юркому: "Ты, мол, посемени вокруг, разузнай, кто был хозяином птички. А я тебе за хорошую новость целковый дам…"

Гиляровский добродушно посмеивается в свои густые усы. Предчувствуя необычный финал рассказа, улыбается и Амфитеатров.

- Ладно, сам тебе доскажу, а то Влас готов уже целый фельетон сочинить, - ворчит Гиляровский.

Из его рассказа выясняется, что пронырливый отрок в одной из ближайших бильярдных нашёл хозяина попугая. Оказалось, тот, вечно полупьяный, возвращался с игры вечером в один и тот же час. А попка, прикорнувший в одиночестве, просыпался и встречал хозяина одним и тем же возгласом: "Опять нажрался!.."

В один из вечеров хозяин вернулся, проигравшись в пух и прах. С досады, не дожидаясь критики в свой адрес, он открыл форточку...

- Вот вам и фельетон! - смеётся Дорошевич.

- С помойки! - довольно гудит Гиляровский.

- В назидание некоторым борзописцам - как надо выуживать факты, - дополняет Амфитеатров.

...Через три десятка лет зять Гиляровского Виктор Лобанов в своей книжечке "Столешники дяди Гиляя" вскользь коснётся этого случая, напишет, что проездом в Вологду Амфитеатров побывал у них, а в скором времени прислал из ссылки гуся. В посылке лежала приписка: "Птичка за птичку". В книге будет помещён портрет Амфитеатрова тех лет.

"Грузный, тучный, "китообразный", с тяжёлой походкой, с большой головой, с умно, зорко и внимательно смотревшими глазами, Александр Валентинович носил бороду и густые волосы.

- Это всё, что у меня от нашего поповского рода сохраняется, - говорил он, запустив при оживлённом горячем споре широченную пятерню в спадающие на лоб густые мягкие волосы..."

Таким запомнился Амфитеатров в те годы Лобанову... А читающей публике той поры казалось, что Амфитеатров практически вычеркнут из общественной жизни России. Вышли, правда, но и тут же разошлись его "Сибирские этюды"... Ему запрещалось сотрудничество с газетами и журналами. В единственной газете "Русь" иногда появлялись его фельетоны без подписи, вместо неё - два десятка псевдонимов.

"Более чем когда-либо, - пишет он историку литературы Семёну Афанасьевичу Венгерову, - хочется уехать за границу, щоб очи не бачили, на нейтральную работу".

Он, ссыльный, направляет по инстанциям ходатайство о выезде за рубеж. К своему удивлению, неожиданно быстро получает ответ: "Выезд разрешается..." Несколько даже растерянный от непротивления властей, он начинает свой первый эмигрантский период жизни, продлившийся целых одиннадцать лет. Сначала Италия, потом Франция, снова Италия.

В Париже он читает курс лекций в Высшей русской школе общественных наук. Темы различны: от Древнего Рима - до женского общественного движения в России. В гостеприимной французской столице Амфитеатров создаёт независимый журнал "Красное Знамя". В нём выступают Бальмонт, Волошин, Горький, Куприн... И пусть журнал просуществовал недолго, но был заметным явлением на Западе, благодаря участию в нём такой плеяды русских писателей и поэтов.

В своём добровольном изгнании Амфитеатров начинает обретать душевный покой. Он всё больше отходит от газетной деятельности, пытаясь обрести раздумчивый путь беллетриста. Но бурный темперамент его не может мириться с этой размеренностью, он торопит само время, проводя за рабочим столом по 16 - I7 часов. И вот уже готовится семитомное хроникальное повествование "Концы и начала", следом - многотомный цикл "Сумерки божков" (удалось, правда, издать только два романа). Наконец, ложится на стол давно задуманное - четырёхтомная хроника из жизни времён Нерона - "Зверь из бездны"...

Критики обвиняют Амфитеатрова в торопливости, Блок пишет ему обстоятельное письмо, указывая на отдельные просчёты. Но он не отвечает на письмо, ему некогда. Он уже весь в женской теме: обездоленность, эмансипация женщин в условиях России заставляют писателя глубоко исследовать все стороны этой проблемы. Из нескольких журнальных очерков получается вскоре главный роман на эту тему о тайнах "светской проституции" - "Марья Лусьева".

Впервые главы романа появляются в газете "Приазовский край". Публикация утраивает число подписчиков провинциальной газеты. Не промедлили и книгоиздатели: роман переиздавался семь раз, по тем временам огромными тиражами. А в 1910 году у Амфитеатрова выходит цикл новелл "Бабы и дамы". Здесь, разрушая кастовые барьеры, автор приводит к венцу пары, скажем так, из полярных сословий... Ещё недавно об этом и помыслить было невозможно: как, простушка и высокородный барин венчаются? Как, этот конторщик становится супругом светлейшей княжны? Чушь!..

Романы эти судят и благосклонно, и злобно. Амфитеатров вдруг наживает себе невесть откуда взявшихся врагов... Но он не обращает на общественное мнение ни малейшего внимания: он весь в работе!.. Мало того, он рассылает во все концы России анкету о межсословных браках. И не один год после этого к нему приходят ответы-сюжеты (их набирается 48), из которых потом рождается весь новаторский цикл, "порушающий дворянские гнёзда", как сказал об этом Горький.

Александр Валентинович теперь постоянно живёт в Италии, часто общается с Германом Лопатиным, первым переводчиком "Капитала" на русский язык. Запросто видится с Алексеем Максимовичем Горьким. Здесь расстояния в сравнении с сибирскими - рукой подать. У Горького и Амфитеатрова гостят многие из "выезжанцев", как говорит о российских эмигрантах Александр Куприн.

На одной из таких встреч у Амфитеатрова собрались Горький, оперный певец Иван Ершов, снискавший себе славу в Европе на операх Вагнера, поэты Бальмонт и Волошин, отличный к тому же акварелист. За чаями у обязательного в этих случаях самовара, зашёл разговор о христианстве, об отношении к нему Константинополя в начале средних веков. ("Все знают суть вопроса, их на мякине не проведёшь",- подытожит позднее эту встречу Амфитеатров в своих записях).

- А что христианство? - перебивает кого-то Ершов. - Европа и его умудрилась разрезать на части: здесь главный праздник Рождество, на Руси - Воскресенье, то есть пасха.

- Лермонтов перед своей гибелью говорил, что нечего тянуться нам за Европой, - как всегда горячится Бальмонт, - и не скрывал он, что многому научился у азиатов.

- Но и он, по его же признанию, так и не смог проникнуть в тайны азиатского миросозерцания.

Горький, привычно хмуря брови:

 - Взыскующие правду не всегда добираются до истины... Но мы, кажется, угребаем в сторону. Иван Васильевич затронул нашу русскую самобытность, которая не всегда нравится Европе. Не нравилось это в своё время и византийскому духовенству. Оно пыталось даже подружиться с Золотой Ордой…

- Верно! Ханы освободили от дани духовенство на Руси, - замечает Амфитеатров.

- Больше того! - оживляется Горький,- Возьмём Дмитрия Донского, при нём всё ещё прослеживается это противостояние: митрополит Алексей помогает князю готовиться к битве, а грек-исихаст, присланный Алексею на смену, всячески мешает Дмитрию, а потом и вовсе пытается отрицать факт победы русичей на поле Куликовом.

- Нет, не любит нас матушка-Европа, - снова ярится Бальмонт. - Не признаёт-с!

- Да что далеко ходить? Взять Гегеля, он вообще говорит, что мы народ "не исторический", замечает молчавший до сих пор Лопатин.

- Гегель! - прокашливается натужно Горький. - Этот Георг, прошу заметить, по отчеству Фридрихович, идейный папаша Энгельса. Тот в молодости долго грешил, как это называли, младогегельянством. Это он сейчас - икона всех коммунариев...

- Но и он в своём труде "Демократический панславизм" половине славянства отказывает в будущем, - раздумчиво произносит Амфитеатров.

- Да, такие вот дела, - Горький достаёт новую папиросу.

Он много курит. Это его губит. Но он ни от кого и слышать не хочет об этом... Помолчали. Горький, словно вспомнив о чём-то, снова продолжает разговор:

- Да, если вдуматься в эту его статью, то Энгельс без всякого флёра идеализирует многовековое господство германской расы над народами, населяющими Европу. Да... Советую прочитать! Я по этому поводу однажды с Владимиром Ульяновым спорил... Разошлись во мнениях...

- Немецкие корни, чему удивляться? Вот и разошлись, - прихлёбывая чай, произносит Максимилиан Волошин...

В записной книжке, не всегда, может быть, последовательно, у Амфитеатрова сохранилось множество коротких заметок о подобных беседах, проходивших в Леванто и на Капри... Скажем лишь, что об Алексее Максимовиче Горьком большинство записей - только в превосходной степени... У них были разногласия, к концу жизни у обоих их стало больше. Вот, к примеру, письмо, одно из последних:

"Вашим взглядам на революционную войну я, как Вы знаете, не сочувствую и считаю своею обязанностью бороться с ними, где и сколько могу, как с вредным заблуждением... Но как бы ни расходились наши воззрения, я всегда памятую, что Вы не только большой писатель, но и честный человек и демократ, и всякое нападение на Вас с этой стороны всегда приводит в скорбь и негодование".

...Наступил 1914 год. Исходя из российских газет, которые Амфитеатров получал в Италии исправно, делал вырезки из них, откладывая на отдельный столик, или зажимал обычной прищепкой, прикреплённой у письменного стола, складывался довольно занимательный калейдоскоп. Попробуем воспроизвести отдельные картинки и мы.

"...После рождественских праздников вскоре открылась в Петербурге биржа труда... А в середине года произошли события, которые должны были свидетельствовать о дальнейшем сближении России с партнёрами по Тройственному союзу (Антанте. В. М.) ...Кронштадт посетила мощная эскадра (английская. В.М.) ... 7 июля в Россию прибыл президент Французской республики Раймон Пуанкаре. В столице и её окрестностях будет праздноваться "серебряная свадьба" Франко-русского союза... В прошедшие недели месяца посещали русскую столицу крупнейшие политические деятели балканских стран - премьер-министр Сербии Никола Пашич и Греции - Элефтериос Венизелос... Премьеры балканских стран и российская пресса горячо обсуждают выпады германской печати против России и требуют решения восточного вопроса по формуле "Балканы для балканцев"... Создадим заслон на пути австрийской экспансии и Турецкого реваншизма![1]

...Гостеприимная столица с восторгом принимает иностранных знаменитостей - Герберта Уэллса (это был его первый визит в Россию. В.М.) и родоначальника футуризма Филиппо Маринетти, и восьмилетнего итальянского мальчика-дирижёра Вилли Фереро...[2]

...Накануне 100-летия со дня рождения украинского Кобзаря в Петербурге запрещено праздновать юбилей Тараса Шевченко. Протестовавших по этому поводу студентов-украинцев на Невском полиция разогнала... В эти же июльские дни в столице проведён тюремный съезд и открыт Тюремный музей...

Через много лет после Амфитеатрова с таким же интересом, наверное, читаем и мы эти выцветшие газетные строки. Они - наша история!

А когда в центре Сараево убили наследника австрийского престола и его супругу, два дня после этого Россия и Австрия слали одна другой ультиматумы.

Созвучно этому термину, но без экивоков высказался великий князь Николай Николаевич, вбежав в покои царя:

- Ники, ......... это война!

В Петербурге была объявлена всеобщая мобилизация. Только и ждавшая этого движения от России Германия тут же объявила ей войну. Следом появился Манифест Николая II-го о войне с Германией... Состоявшаяся в этот же день у Зимнего дворца манифестация шла под лозунгами: "Час славянства пробил!.. Победа России и славянству!"

А где-то в толпе уже истошно орали: "Бей жидов!" Полиция конфузливо пыталась оттеснить крикунов в задние ряды. На вопрос одного из полицейских чинов, те не снижали тона: "А что, этот убивец, этот Прынцып разве русский?"...

Так начиналась великая европейская бойня, переросшая последовательно в мировую, заставившая вздрогнуть целую эпоху!

В 1915 году, когда почти весь мир на суше и на море, расколовшись надвое, стоял в ожидании, тайно надеясь, что Россия против немцев не устоит, но главное - сократится в своих необъятных пространствах, в этот именно год, в годовщину войны, английский статистик Эдгар Кремонд в докладе Лондонскому королевскому обществу приведёт цифры годовой стоимости войны. Разложив эту цифирь по странам в миллионах фунтов стерлингов, он представит её палате лордов:

"Франция - 525,5

Россия - 1 686,4

Великобритания - 1 258.0

Австро-Венгрия - 1 502.0

Германия - 2 715.0"

И это без Японии, Сербии, Черногории, Италии и Турции... В переводе на российский рубль (1 фунт ст. - 10 рублей) потери капитала воюющих сторон составили 91 миллиард рублей за год войны. Для основных участников этой бойни затраты составляли чуть ли не седьмую часть их суммарного достояния.

Автор этой последней цифры Андрей Иванович Шингарёв, земский деятель и депутат трёх государственных дум, в своей статье "Война и финансы" заставит многих задуматься. Вот начало этой статьи:

"Величайшая из военных катастроф, которые когда-либо переживало человечество, ещё далеко не закончена. Её моральные, материальные и политические последствия в жизни народов будут сказываться долгий ряд десятилетий, а, может, и столетий..."

Когда Шингарёв в своей записке доложил царю, что расходы на следующий год могут вырасти в три с половиной - четыре раза, Николай II, не задумываясь, ответил:

- Ничего, Россия подсупонится и выдержит!

Кто тогда мог хотя бы предположить, что ровно через четверть века России придётся "подсупониваться" в ещё более жестокой войне?.. Двадцать пять лет - миг в истории человечества.

Но мы, как любил говорить Алексей Максимович Горький, "угреблись несколько в сторону". Что ж, продолжим встряхивать калейдоскоп, составленный Амфитеатровым:

"...после разгрома германского посольства, несколько припозднившись, Николай II официально переименовал российскую столицу из Петербурга в Петроград... Запрещено носить австро-венгерские и германские ордена... Разгромлены все немецкие магазины... Введён новый национальный флаг, символически изображающий единение царя с народом: сочетание трёхполосных бело-сине-красных цветов с жёлто-чёрным императорским штандартом…

Предлагается срочно переименовать Кронштадт в Андреевск, а Петергоф - в Монплезир... С Юго-Западного фронта в столицу прибывают первые раненые. В городе формируются санитарные отряды и поезда... С большой помпой объявлено о формировании первого санитарного поезда-бани... Императорские особы присутствовали на открытии в городе на Неве японского госпиталя под флагом Красного креста... Весь город, смеясь, говорит о шутнике, живущем в доме на канале Грибоедова и сумевшем обмануть бдительность дворника: по чёрной лестнице он завёл на шестой этаж в свою квартиру лошадь..."

Вот такие дела творились в столице Российской империи и, надо отметить, в первый год войны не так уж много было в газетах "окопной правды". В них сообщалось об открытии новых магазинов и бильярдных, об издании роскошных буклетов ценою в 10 рублей "О взаимных отношениях между полами" и настольной книге "Джентельмен" - об искусстве быть во всяком возрасте элегантным и изящным"... Словом, сама столица не торопилась "подсупониваться". А военные действия в 1915 году по сообщению газеты "Речь" протянулись в Европе на 950 километров...

Нет, больше сидеть в Италии было невмоготу. Амфитеатров засобирался в Россию. По приезде он сразу же стал сотрудничать в газете "Русская воля" и в различных журналах. Продолжал он работу и над серией романов под общим названием "Сумерки божков", которые должны были отобразить, как он говорил, "ликвидацию русского XIX века в веке ХХ…

В 1916 году, к его наступающему 55-летию, книгоиздательство "Просвещение" выпустило собрание сочинений в 37 томах! Правда, три из них так и не вышли из-за последовавших кровавых событий в России.

Возвращается Амфитеатров и к давнему разговору с Гариным-Михайловским. Того уже нет в живых, а рассказанный им сюжет так и просится на кончик пера! Амфитеатров уже тогда в разговоре с ним перед отъездом в Минусинск, высоко оценил жёсткую линию, занятую Гариным-Михайловским в отстаивании железнодорожного перехода через Обь в районе будущего Новосибирска...И вот уже в одном из романов серии "Закат старого века" после первой, петербургской главы, в которой суетятся ходатаи по делам миллионщицы-княгини, некий Рутинцев и граф Оберталь, разворачивается настоящая борьба между теми, кто хочет подвести железную дорогу к заштатному городу Дуботолкову, и теми, кто, отстаивая интересы другой капиталистической группировки, "тянет" будущую дорогу на такой же заштатный Вислоухов...

Так и хочется предпослать в начальных титрах, как это сейчас делается в современных телесериалах, что не надо искать в произведении каких-то событий, которые имели место быть. Мы-то с вами, уважаемые читатели, знаем, где это было!

Для Амфитеатрова же, вспоминавшего со слов Гарина-Михайловского подобный эпизод, конфликт "дуботолковцев" и "вислоуховцев" - всего лишь частный сюжет на тему о том, что капиталистическая конкуренция как таковая, начинает определять поведение и мораль людей начала XX века, в том числе и тех, кто далёк вроде бы от подобной предпринимательской лихорадки.

Автор, монтируя настоящее через поведение своих героев, как бы считывает показания социального барометра, подталкивая в то же время стрелку в сторону конфликтных ситуаций, в которые постоянно попадают действующие лица романа... И, не забывая о своём методе "портретности и протоколизма", автор выводит и себя в романе, где за фигурой медлительного, тучного московского журналиста Альбатросова не трудно угадать Александра Валентиновича Амфитеатрова.

В феврале 1917 года за публикацию с криптограммой фельетона в "Русской воле", где был высмеян министр внутренних дел Протопопов, Амфитеатрова тут же высылают по накатанной дорожке в Сибирь, на этот раз в Иркутск. Но Февральская революция отменяет новую ссылку.

Амфитеатров пытается работать во "Всемирной литературе" под руководством Горького. Но мысленно он опять поглядывает в сторону Италии. Октябрь он встретил крайне отрицательно, назвав большевистский переворот "лавиной ужасов и мерзостей". Революционный Петроград трижды подвергает Амфитеатрова арестам и допросам в ЧК. А речь, произнесённая им на банкете по случаю второго приезда Герберта Уэллса в Россию и особенно очерк "Ленин и Горький", который цензура не пропустила, обострили положение Амфитеатрова. Горький с ним тоже не разговаривает.

И всё же отдадим должное бунтовщику: он ведь по своей натуре всегда был им. Доставалось от него царской фамилии, как думал, так и говорил, не скрывал своего отношения к правительству Керенского, не жаловал и большевиков. Не прощал он и заигрывания с новой властью Горькому. Тем не менее, в своих воспоминаниях о "Буревестнике революции", не смотря на все разногласия, писал о нём тепло и уважительно.

Перед встречей с Уэллсом кто-то предварительно подсунул известному фантасту название некоторых вещей Горького: "На дне", "Буревестник", "Песня о соколе". Уэллс, воспользовавшись этим, решил блеснуть своей осведомлённостью за тостом и произнёс эти названия. Горький кивнул, улыбнулся, прокашлялся и повторил раздумчиво: "Сокол", "Буревестник"... Да - да... В двадцать пять лет это я себе ещё позволял. А когда думать научился, о птицах уже не писал... Это так. Но и не каюсь. Да..." И конфузливо улыбнулся, тронув рукою усы...

Кстати здесь же, в черновых записях Амфитеатрова, он вспоминает рассказ Горького о том, как он в первые революционные годы, приехав в Тверь, увидел на перроне толпу встречающих. Какая-то баба в красной косынке и кожаной куртке, с отечным лицом, хрипло закричала: " Товарищи! Ура пролетарскому поэту Демьяну Бедному!.. Горький прервал её, сказав, что он не такой уж бедный, даже очень богатый. А в толпе кто-то тут же возопил:

"Дура! Бедный толстый, а Горький - тонкий!"...

Горький, вспоминая об этом эпизоде, всегда широко улыбался: "Знают, подлецы, литературу. Знают!"

Позже в Италии они снова будут встречаться. К ним в разные годы будут заглядывать в гости покинувшие Россию поэты и писатели - в Леванто и на Капри. Но прежний холодок в их отношениях всё же останется.

...А пока надо было думать о том, чтобы не подвергнуть себя и семью новым испытаниям. Он съездит на несколько дней в Вологду, куда перебрались почти все представители бывших союзников по Антанте. Встреча с секретарями посольств Англии и США ничего не дала. Посольства уже сидели на чемоданах для дальнейшей отправки в Архангельск. Здесь, в Вологде, он неожиданно на улице буквально столкнулся с послом США Дэвидом Фрэнсисом. Тот пригласил его на беседу в свой кабинет, они были давними знакомыми. Но об этом чуть позже...

В местной гостинице Амфитеатрову вручили телеграмму: заболел сыпняком младший сын. Пришлось срочно возвращаться.

Дома его снова вызывают на допросы, заставляют заполнять какие-то анкеты. Опасность очередного ареста всё время довлеет над ним. И вскоре после расстрела 61 участника по так называемому "Таганцевскому заговору", в котором оказался и муж Анны Ахматовой поэт Гумилёв, Амфитеатров ранним августовским утром 1921 года вместе с семьёй (в ней семь душ) тайно переправляется через Финский залив.

В рижской газете "Последние новости" появляется его "Открытое письмо Ленину", в котором он с горечью констатирует исчезновение напрочь "грани между идейным коммунизмом и коммунизмом криминальным", и что для осуществления "самых соблазнительных лозунгов избран противоестественный путь... крови и насилия..."

Переехав в Прагу, он вынужден здесь продать свою богатейшую библиотеку правительству Чехословакии. Выручив в результате крупную сумму, он перебирается в Италию. Теперь уже навсегда. Амфитеатров широко сотрудничает с парижскими, берлинскими, шанхайскими изданиями ("Слова", "Перезвоны", "Сполохи") и постоянно в парижской газете "Возрождение". В то же время он не оставляет темы о женском равноправии, издав в Белграде книгу "Заря русской женщины". Словом, ведёт в Леванто вполне "эмигрантский образ жизни" с постоянными уколами в адрес новой власти России…

А теперь вернёмся к Вологде, которую Амфитеатрову пришлось срочно покинуть. Дело стоит того, чтобы остановиться на нём подробней. Этот город уже вставал на его пути неоднократно... Итак, встреча с американским послом Дэвидом Фрэнсисом. Они виделись до этого несколько раз в Петрограде, испытывали, наверное, какую-то симпатию друг к другу. На этот раз Фрэнсис дал понять Амфитеатрову, что они видятся, скорее всего, в последний раз и что ему, Фрэнсису, хотелось бы сообщить уважаемому русскому журналисту некую сенсацию. И он показал Амфитеатрову некоторые документы, изумившие Амфитеатрова. Сделав выписки из них, Амфитеатров не сразу дал им ход.

Уроженец города Сент-Луис в штате Миссури Дэвид Фрэнсис, американский посол в России, выложил на стол перед русским писателем, к которому благоволил, 10 очень любопытных документов... Позже Амфитеатров напишет письмо другому российскому фельетонисту, обосновавшемуся в Праге, напишет и отправит с надёжным человеком. Аверченко получит это письмо, в котором Амфитеатров сообщит ему, что видел своими глазами бумаги, "непреложно доказывающие получение нынешними властителями России" от Германии, начиная с ноября 1914 года по октябрь 1917 года крупных подачек. Лидеры большевиков состояли на иждивении Имперского германского банка, Военного Германского банка и Рейнско-Вестфальского угольного синдиката. Документы представляют собою приказы перечисленных учреждений своим заграничным отделам и корреспондентам кредитовать на крупные суммы: Ленина, Троцкого, Луначарского, Коллонтай, Каменева, Сиверса, Перкальн, Сименсон, Кац-Камкова и других для пропаганды, "разлагающей русский фронт и вносящей в страну сумбур и бессилие".

В письме к Аркадию Аверченко были названы номера немецких документов и обозначены на них даты, имена посредников, доставлявших деньги большевистским лидерам, а также полученные ими суммы. В частности, Зиновьеву и Луначарскому в ноябре 1914 года за услуги германскому правительству заплатили 100 тысяч марок. А Ленин, судя по немецким документам, получал деньги трижды: 315 тысяч, 267 тысяч и 400 тысяч марок...

Сам Амфитеатров об этом письме не распространялся: не было у него, любившего абсолютную точность, в то время неопровержимых доказательств. Но об этом письме русская эмиграция знала...

Лично автору этих строк ничего не надо было доказывать. В середине 90-х годов минувшего столетия посольство США в России пригласило поработать в Сент-Луисе директора Вологодского музея дипломатии, который расположен в Вологде, где жил и работал Дэвид Фрэнсис, встречавшийся там с Амфитеатровым. Кандидат исторических наук, директор музея Александр Быков посетил Сент-Луис и ознакомился с архивом бывшего посла... Всё сошлось! И фамилии, и росписи в получении денег. Их назвал Амфитеатров абсолютно точно. Власть факта, точность всегда господствовали в его творчестве, будь то романы, дневники, письма. И это делает ему честь... Он умер за рабочим столом в 1938 году - в тот самый период, когда за русскими эмигрантами одна советская "контора" охотилась даже за пределами отечества.

Листая сейчас несколько пожелтевшие страницы его романов, очерков, этюдов, писем, дневниковых заметок, невольно поражаешься тому, какое сплетение судеб отражено в них! И какой глубокий пласт культуры в самом широком понимании этого слова был наработан усилиями многих поколений русских людей перед тем, когда он был внезапно, бездумно, безжалостно срезан почти без остатка годами войн и революций! Блистательный этот период был взят и просто вырван не только из отечественной истории, но и из русской жизни, определив исход целых общественных групп, объявленных классово враждебными, вырванными насильственно из родной почвы, обречённой после всех этих мерзостей на длительное запустение.

___________________________________

OZON.ru - Книги | Сибирские этюды | Вадим Михановский | Купить книги: интернет-магазин / ISBN 978-5-905074-19-6