***

Как привычно вонзают слово

В грудь по самую рукоять.

Что за боль! …Убивать не ново,

Нынче ново НЕ убивать.

Лживый лай из враждебных партий

Искромсал всю наивность душ,

Игроки на пространстве хартий

Подсчитали кровавый куш.

Заложили в ломбард надежды,

Только средств уж на выкуп нет.

И духовные вновь невежды

Разменяли на сумрак свет.

Да, мы можем засыпать очи

Пеплом сожженных миражей,

Только там, на страницах ночи,

Не бывает уже темней.

Приглашают меня поплакать

У курганов великих дней,

Только я разлюбила слякоть -

Слякоть слёз и словес. Теней

Все равно не насытить кровью

Сожалений – не хватит вен.

Мир врачует себя любовью

И ничем и ничем взамен.

Мысли гимназистки по дороге на учебу

Снег очень зол. А все снежинки колки,

Но я терплю, как будто так и нужно -

Все иногда друг другу будто волки,

Ну а потом сосуществуют дружно.

О, я мудра сегодня не по летам,

Полна терпенья, чувства долга, меры,

Не улыбаюсь мальчикам кадетам

И не теряю бодрости и веры.

Моя мадам была бы очень рада,

Узнав мои поступки и воззренья,

Но похвалы нисколько мне не надо

И апельсинов в виде поощренья.

И я вообще ей не скажу, пожалуй,

Что Дмитрий Лунин написал мне в прозе -

Еще вот только мне не доставало,

Чтоб ВСЕ узнали о «прекрасной розе».

Маман смеяться будет, папа злиться,

А я же, верно, от стыда заплачу…

О, если бы могли желанья сбыться,

Мы к Рождеству поехали на дачу!

Какая шляпка, Боже, и с вуалью!

А впрочем, мне еще с вуалью рано…

О, зря мадам считает ЭТО далью –

Вот – обошлась без кучера Степана!

Е.Дмитриева (Черубина де Габриак) Николаю Гумилеву

Ах, это не моя вина,

Что вы забыть меня не в силе.

Вот Вы один и я одна

И мы как будто не любили.

При встрече говорю Вам Вы

Нелепое, чужое чувство -

Не гордость, не боязнь молвы,

И не забвения искусство.

Ему названья даже нет,

(А может есть, но Я не знаю.)

Вы были для меня как свет

И вот я в темноте шагаю.

Я знаю, что и Вам темно

И так печально от потери.

Вы, глядя ночью на окно,

О нем мечтали как о двери.

Но так уйти нельзя, мой друг,

И хорошо, что вы сдержались…

Одно мне жаль – из всех разлук

Мы самой худшею расстались.

Возненавидев образ мой,

Вы запретили быть счастливой.

И стала я, мой злой герой,

Плакучею немою ивой.

Как все же приговор суров!

Я над судьбой своей рыдаю.

Вот не пишу теперь стихов,

И ваших даже не читаю.

И Вас по имени назвать

Подобно выстрелу в живое…

Я все сейчас могла б отдать,

Что бы ТОГДА нас было двое.

                      ***

Очень важно для человека, сконцентрировав всю свою волю, все силы, сбросить с себя «личину» и обрести «лик». Иногда на это уходит целая жизнь, а порой и жизни оказывается мало…

«Вы все лицемеры!», - срываюсь на крик

И падаю на пол, как в бездну могилы.

Ах, сколько на сердце кровавых улик,

Их вынести, вытерпеть нет уже силы.

И хочется меньше стать тонкой иглы

И затеряться в бескрайности сена,

И вычесть себя из дурацкой игры,

Покинуть казенные толстые стены.

Кругом только маски, а как же душа -

Без них, на кого она все же похожа?

Уродлива, наоборот, - хороша?

Под именем «лик», «лицо» или «рожа»?

Гримеры рисуют искусную ложь.

Пергамент, белила, и мгла черной туши.

А мне лицемерие будто бы нож

Под сердце. Спасите фальшивые души,

Снимите с них маски из папье-маше

Оденьте в одежды из белого света,

Узнаете как же свободно душе

Когда она в истину, правду одета…

Ну, вот я кричала опять в пустоту

Бесцельно роняла слова на ступени

Я выбрала сцену, да только не ту,

Я думала зрители рядом, не тени.

Но все бесполезно. Нелепая роль

Такие давно уже роли не в моде.

Но чувствую радость, не только лишь боль,

Лаская мечту о всеобщей свободе.

Неясных снов обманчивое счастье...

Неясных снов обманчивое счастье

Раскрошится на солнечную пыль

И то, что было близко, в одночасье

Вновь отдалится на сто сотен миль.

Я улыбнусь, чтобы вспугнуть тревогу,

И прикоснусь к упавшему лучу.

И буду становиться понемногу,

Той прежней. Свою рану залечу

Заботами, делами, суетою.

И будет тонок, незаметен шрам

Сама ли вспомню, что была Другою,

И что когда-то были крылья там?

…Осенний лист опять сорвался с ветки,

Упал под ноги, он не смог взлететь.

А я могла ведь вырваться из клетки…

И будет в непогоду вновь болеть

Там, за плечами, где белели крылья,

Где полоса кривая пролегла

Уныния, печали и бессилья,

И мучить мысль: «Ведь я могла, могла!»…

                    Тоска

Время струится мимо виска

Белым меандром часов и мгновений.

Лижет ладони и душу тоска -

Тощая кошка. Нелепых сомнений

Грязный клубок размотать не могу-

Вновь наросла из бессонниц короста.

Мне написать бы себя на снегу

Доброю повестью - чисто и просто,

И гармонично, без острых углов,

Клякс из ворон и залысин проталин,

С помощью самых обыденных слов

Без неприятного запаха стали.

Только вот я разучилась теперь

Снег вызывать на уставшую землю.

(Это одна из немногих потерь,

Что я почти равнодушно приемлю.)

Значит, всё будет по-прежнему. Что ж ...

Тело извергнет беспомощность вздоха.

Ну, а душа призовет снова дождь.

Это всегда я умела неплохо.

Вот он - мой самый отзывчивый друг!

Как деликатно стучится в окошко.

Из-за него резко спрыгнула с рук

Тощая, злобная черная кошка.

          В Оптиной пустыни

Всюду алые тени и отблеск заката.

Как пасхальные свечи сосны горят…

Так здесь будет всегда. Так здесь было когда то.

Все здесь – воздух, земля - эту память хранят.

Вечер тает как воск, зажигаются звезды.

Как свежо, как приятно всего лишь дышать!

Мир для этого тихого счастья был создан

Мы ж его и себя обрекаем страдать.

Где – то там вдалеке заливается птаха…

И мне кажется, так должен выглядеть рай.

Там у скитских ворот два гуляют монаха –

То отец Варсонофий и брат Николай.*

Их следы на душе, как на пыльной дороге -

Проступают отчетливо, словно узор.

Они вновь говорят о молитве и Боге,

Мне как будто бы слышится их разговор.

Я прошу их молитв и сама возсылаю

Тихий голос своей многогрешной души.

Он летит к небесам – я Творца восхваляю.

Песнь молитва звучит в благодатной тиши.

* Преподобноисповедник Никон (Николай Беляев) — последний духовник Оптиной пустыни, ему суждено было пережить закрытие и разорение обители. В тяжелейших условиях, уже вне монастыря, при постоянной угрозе ареста и тюремного заключения, он продолжал окормлять духовных чад, призывая сохранять веру и следовать Господу среди гонений, воздвигнутых безбожными властями. Сохранился дневник отца Никона — драгоценное свидетельство о последнем периоде жизни Оптиной, о близком общении со старцем Варсонофием, называвшим отца Никона, тогда еще послушника, своим сотаинником.