Ночное дежурство прошло спокойно, Любовь Ивановна даже успела поспать. Она переоделась и уже собралась уходить домой, когда в ординаторскую заглянула сменившая ее на посту Даша.

      - Главврач только что звонил, просит срочно зайти к нему в кабинет.

      - Зачем? – удивилась Любовь Ивановна.  

      Даша пожала плечами.

      - А я почем знаю? Всегда найдется, к чему придраться!  –  и исчезла за дверью.

      Ну, положим, у Дарьи грехов немало – сегодня, вот, опять на дежурство опоздала, невнимательная, случалось даже, врачебные назначения путала, и с больными грубовата – это в хирургическом-то отделении! - но за собой Любовь Ивановна не знала ничего такого, за что к ней следовало бы «придраться». На всякий случай снова натянула халат, надела туфли «внутреннего пользования» - главный не любил, когда медперсонал являлся к нему в уличной обуви, - и, пройдя длинным коридором в корпус «А», постучала в  дверь. Обухов говорил по телефону, консультировал кого-то, перебирая лежавшие перед ним бумажки - справки и анализы. Увидев Любовь Ивановну, кивнул в знак приветствия, сделал приглашающий жест рукой и указал на стул. Она вошла и села, ожидая, когда Сан Саныч освободится. Наконец, тот положил трубку, отодвинул в сторону бумажки и спросил:

      - Любовь Ивановна, вы ведь одна живете?

      - Одна, - кивнула она, недоумевая, с чего это он задает такие странные вопросы.  Они знали друг друга довольно хорошо, потому что, когда – двадцать пять лет назад - Люба пришла во второе хирургическое, Обухов, тогда еще молодой и красивый,  этим отделением заведовал. Оттуда и начал свое восхождение в кабинет главврача областной больницы. Так что уж кому-кому, а ему отлично известно, что Любовь Ивановна живет одна.

      - Знакомые ищут медсестру по уходу за бабушкой, - объяснил главврач. - Уколы, процедуры, наблюдение, ну, и побыть с больной несколько часов в день. Просили порекомендовать ответственного, и желательно, одинокого, человека.

      Понятно, чтобы домой не спешила.

      - Уколы могу поделать, - сказала Любовь Ивановна. - А сидеть у постели… - покачала головой. - А почему они сиделку не наймут?

     - Хотят, чтобы медсестра была. Опытная.

     - Ну, не знаю…

     После смены в отделении, еще одно дежурство на дому – нет, это уже не по силам, возраст не тот.

      - Ну, нет, так нет, - вздохнул Сан Саныч. – А из новеньких, не знаешь кого понадежнее? Люди состоятельные, обещают хорошо платить. Очень хорошо.

      Деньгами зря никто сорить не будет.

      - Видно, тяжелая бабушка, - сделала вывод Любовь Ивановна.

      - Тяжелая, - кивнул главврач. – Семьдесят пять лет. Диабет, второй инсульт. Такую, кому попало не доверишь. - Скрытая лесть. Намек на то, что Любовь Ивановне доверять можно, справится, и ему перед родственниками больной, краснеть не придется. – Может, все-таки подумаешь?

      - А как же дежурства?

Отказывать прямо не хотелось, но и соглашаться она не спешила.

      - Поставим дежурства так, чтобы можно было совмещать то и другое, -  с готовностью предложил главврач. 

      Ясное дело, какая-то очень важная шишка об одолжении просит.

      Она не успела ничего ответить, как телефон зазвонил снова.

      - Люба, вот адрес и телефон. Они тут неподалеку живут, на улице Морской. Хотя бы просто зайди, посмотри, что там. Желательно сегодня, - почти умоляюще произнес Сан Саныч, прежде чем снова погрузиться в  хозяйственные или медицинские переговоры. – Может быть, условия покажутся подходящими…

       Любовь Ивановна взяла протянутую бумажку с адресом и телефоном, и сунула ее в карман халата. Зайти можно. Морская действительно недалеко от больницы, даже ехать не надо, минут десять пешком. Жила Любовь Ивановна в пригороде и второй раз тащиться в город по августовской жаре не хотелось. Так что лучше сейчас выполнить просьбу главврача. А после визита можно будет в новый супермаркет заглянуть, где еще не бывала, посмотреть, какие там цены на продукты. Вообще, неплохо прогуляться. А то, как заведенная, день за днем ходит по одному и тому же маршруту: дом – автобус – работа, работа – автобус – дом…

      Может быть, дела у больной не так уж и плохи. И деньги, сколько их не зарабатывай,  никогда не бывают лишними. Если действительно  будут платить хорошо, можно будет, наконец-то, сделать ремонт в ванной.  Любовь Ивановна покачала головой. Похоже, она, еще не видев пациентки, уже соглашается…

      Спустившись по ступеням отделения, пересекла больничный садик и, выйдя за ворота, направилась не к остановке, как обычно, а к центральной площади. Хотя машин на улице было много, воздух с утра был еще относительно свежим, и Любовь Ивановна с удовольствием шагала по улице. Перед перекрестком, ожидая пока остановится поток машин, посмотрела на бумажку с адресом: ул. Морская, 7. 

      И вдруг ощутила прилив крови к лицу. Дом номер семь. Семь. Тот самый дом.

      Бывая в центральной части города, она, как-то инстинктивно, всегда обходила этот дом стороной, что было нетрудно, поскольку он стоял в глубине двора.

     С юности сформировалась у нее одна - полезная, как она считала, - привычка. «Забыть, забыть, забыть», твердила Любовь Ивановна бессчетное множество раз, когда случалось в ее жизни что-то очень неприятное. И так много раз она повторяла это «забыть», что, в конце концов, слово становилось действием. Ей удавалось, если не забыть, то хотя бы притупить чувство обиды за несправедливое к ней отношение. Или смягчить ощущение стыда за какой-нибудь, не очень, с ее точки зрения, хороший поступок с ее стороны.

       Но этот дом не подходил под определение неприятностей, даже самых больших. Этот дом был больше, чем самая большая неприятность. Этот дом – дом-катастрофа.

     «Не пойду», - решила она. И готова была уже повернуть обратно, но тут на противоположной стороне улицы загорелся зеленый свет и ее, подталкивая со всех сторон, толпа, буквально, вынесла на проезжую часть. И она подчинилась этому потоку, пошла туда, куда шли все. Это было как знак свыше: надо идти вперед. В самом деле, хватит переживать давно пережитое. Надо оставлять прошлое прошлому, надо научиться прощать обиды, как делала  это ее бабушка. Нет уже ни той маленькой девочки, ни девушки, которую когда-то смертельно обидели, в настоящий момент улицу переходила сорокапятилетняя женщина, прожившая более-менее достойно уже большую часть своей жизни. Почему бы этой женщине не посмотреть, наконец, новыми глазами на дом и на двор, где прошло ее счастливое детство?

      Папа называл их дом «домом солнца».  То ли от того, что квартира была солнечной, то ли потому, что на торцовой стене дома сияло яркое мозаичное лето – мозаичное желтое солнце, восходящее над мозаичным голубым морем, которое бороздили белые мозаичные корабли. Дом был построен для семей моряков дальнего плавания. В нем были большие удобные квартиры необычной планировки. Детская площадка во дворе, среди кустов и деревьев, тоже была необычной – песочницу охраняли тюлени, среди цветов два дельфина подставляли свои спинки желающим прокатиться, а в углу площадки под высоким деревом был большой кораблик с рубкой и капитанским мостиком. Сохранились ли они?  

      Волнуясь, она свернула во двор, прошла еще один и вот, наконец, дом, на торцевой стене которого все так же, как когда-то, сияло солнце и плыли куда-то корабли. Но мозаика местами уже отпала, и серые проплешины проступали на море и на небе, и на кораблях. От былого великолепия детской площадки остался лишь облупленный кораблик, сиротливо кренящийся над грязной песочницей. Почти весь дворовый сад вырублен, и большая часть площадки была теперь залита асфальтом, на котором теснились, блестя под ярким солнцем боками, фарами, тонированными стеклами, иномарки. Дом был и оставался престижным.

      Странно, что она и в самом деле в нем когда-то жила.

      Нет, не она, тут же поправила себя. Не она, а маленькая, любимая папой и мамой, счастливая девочка. Которая, непонятно за какие провинности, лишилась вдруг в течение короткого времени и мамы и папы и своего счастливого дома…

      Мама умерла зимой, когда Любе только-только исполнилось шесть лет. Тогда-то она впервые и услышала это грозное слово: рак.

       Наверное, год они жили с отцом вдвоем. Когда он уходил в плавание, к ним на какое-то время переселялась мамина мама, бабушка Клава. Этот – предшкольный - год Любовь Ивановна помнила не очень хорошо. Он слился в ее памяти в один длинный зимний день в детском саду, -  ее отдали на пятидневку. Были еще и пугающие длинные ночи в большой и холодной спальне, куда собирали ребят изо всех групп. Когда воспитательница выходила, они рассказывали друг другу сказки и всякие ужастики. Только Любочка ничего никогда не рассказывала, до краев наполненная тоской по дому, по маме и папе, по своей комнате и своей кроватке, над которой висел пушистый коврик с Белоснежкой и гномами. Но в своей кроватке она спала теперь только по выходным.

       Вероятно, в один из таких выходных и пришла к ним Любочкина учительница по музыке, мамина подруга тетя Сима, поскольку в тот день все были дома – и папа, и бабушка, и она, Любочка. «Вам надо продолжать учить девочку, - сказала тетя Сима, - у нее абсолютный слух и большие способности». Папа, виновато отводя глаза в сторону, кивал головой, а бабушка, выслушав учительницу, сказала прямо: не получится. «Некому ее водить в музыкальную школу, отец ее, как вы знаете, плавает, а я уже достаточно старая женщина, пока сюда из деревни своей доберусь, устану, а надо еще ребенка из садика забрать и на другой конец города везти в вашу школу... не по силам мне. Да и что даст ей эта музыка»? «Ваша дочь была выдающейся пианисткой», - растерялась тетя Сима. «Музыка ее не спасла, - горько улыбнулась бабушка. - А сколько сил и денег она нам стоила – не рассказать. Нет, пусть Любочка сначала школу закончит, а потом уж и выбирает, кем ей стать, музыкантом или еще кем-то». «Вы же прекрасно понимаете, что потом она музыкантом не станет», - покачала головой тетя Сима. «Мы подумаем, подумаем», - повторял папа, провожая учительницу до двери. Думали ли они или нет, но в музыкальную школу Люба никогда больше не ходила. 

     Осенью она пошла в первый класс. Их выстроили на торжественную линейку впереди больших школьников, они стояли долго, слушали музыку и слова, которые говорили учителя. Под конец Любочка устала, и все искала глазами папу, ей хотелось, чтобы он поскорее забрал ее из этой большой толпы школьников. Отыскать папу было нетрудно, он один был в красивой морской форме. Когда она в очередной раз посмотрела в его сторону, то увидела, как он оживленно разговаривал с какой-то женщиной с черными длинными волосами. После линейки они подошли к Любочке вместе. «Познакомься, - сказал папа, - это тетя Анфиса». Женщина внимательно посмотрела на нее большими черными глазами, и растянула губы ненастоящей улыбке, и Любочке отчего-то стало страшно.

     Свадьбы не было.

      Папа просто привел домой тетю Анфису. И не одну. Вместе с мачехой в их доме появилась высокая полная девочка с круглыми черными глазками на очень белом лице.

      – Ты ведь хотела иметь сестричку? – спросил папа каким-то не своим, каким-то слишком веселым голосом. – Вот Люся и будет твоей старшей сестрой. Она учится в пятом классе. Вы будете жить в одной комнате, ходить в одну школы и обязательно подружитесь. Ведь не зря же у вас даже имена одинаково начинаются: Лю и Лю. Так мы и будем теперь вас звать: Лю-большая и Лю-маленькая. Красиво, правда?

     Любочка едва верила своим ушам. Эта толстая большая девчонка будет жить в ее комнате и называться ее сестрой? Значит, папа будет считать своей дочерью не только ее, Любочку, но и эту противную девчонку? Может быть, он пошутил? Но, судя по его серьезному, напряженному виду, папа не шутил. Ей стало страшно. Это не обещало ничего хорошего. Сколько сказок читала ей мама и бабушка о злой мачехе и о злой мачехиной дочке…

      - Она не может быть моей сестрой! Сестра - это когда у детей и папа, и мама одни и те же! А у нас мамы разные, и ты не ее папа, а только мой! - крикнула Любочка и убежала в свою комнату, где спряталась за дверью. Размазывая по лицу слезы, она слышала, как папа произнес, словно извиняясь:

     - Не обижайся на нее, Люся, она привыкнет.

     - А я и не обижаюсь, - послышался спокойный голос новообретенной сестры. – Она еще маленькая и многого не понимает.

     В Любочкиной комнате, поставили еще одну кровать. Туда же принесли папин любимый письменный стол, который до этого стоял в спальне. Детям нужнее, сказал папа.

     Теперь после продленки Любу из школы забирала ее «старшая сестра». Нет, она, вопреки Любиным страхам, совсем ее не обижала. Но и дружбы между ними никакой не было. Насколько помнилось Любе, они почти и не разговаривали. Люся была девочкой замкнутой и немногословной, она любила читать и смотреть телевизор. Ее мать также едва интересовалась жизнью Любочки. Впрочем, и своей дочерью ей заниматься было некогда - Анфиса работала секретарем в суде, уходила на работу рано, возвращалась поздно. Теперь каждый в их доме жил сам по себе, был сам по себе, и это было так необычно после той веселой и шумной жизни, которая была раньше, когда жива была Любочкина мама.

     Через год после новой женитьбы, отец повесился. Случилось это когда выпал первый снег. Она играли во дворе в снежки с ребятами, когда во двор въехала машина скорой помощи. Вышла Любина соседка и велела детям идти по домам, а потом, наклоняясь, спросила, не хочет ли Люба посмотреть у нее мультики. И увела ее к себе домой, угостила чаем, а потом Люба до вечера смотрела телевизор, пока за нею не пришла Анфиса. Похорон Люба не помнила, возможно, она на них и не была, но помнила, как ее и бабушку везли на машине к бабушке в деревню. Помнила, как сидя на диване в полутемной комнате, она плакала, не веря, что и папы у нее теперь больше нет, и время от времени задавала бабушке один и тот же вопрос.

       – Зачем, зачем он так поступил?

       - Теперь, деточка, у него уже не спросишь, - гладила ее по волосам шершавой рукой бабушка, прижимая к себе.

       И в самом деле, никогда не узнать, что послужило причиной такому необъяснимому поступку – напряжение ли, вызванное долгим рейсом, или были какие-то проблемы в новой семье, или – как хотелось думать Любе – тоска по первой жене, с которой были они как одно целое. «Твоя мама его позвала, - обронила как-то бабушка, - скучно ей там без него». Слова эти навсегда врезались в детскую память.

       «Как, как вы могли так со мной поступить?! - став взрослее, глядя в небо, спрашивала Люба родителей. – Как вы могли оставить меня здесь одну?»

      Но время шло, и с возрастом она научилась со многим смиряться. Со своим одиночеством,  с несправедливостями жизни. С тем, что у нее отняли ее дом. С тем, что не было возможности заниматься музыкой, к которой у нее, по словам ее учительницы, были несомненные способности, и которую она любила также как ее мама.

       После похорон бабушка забрала восьмилетнюю Любу к себе.

      - Пусть остается здесь, - предложила мачеха. Но по ее голосу даже восьмилетняя Люба поняла, что Анфисе совсем не хотелось, чтобы падчерица жила с ней и с Люсей.

      - Нет, - сказала бабушка, собирая Любины вещи. – Одна она у меня осталась. Если и с ней что-то случится, век себе этого не прощу.

     - Что вы такое говорите? – возмутилась Анфиса. - Да еще при девочке! Я хотя бы раз обидела этого ребенка?

     - Что думаю, то и говорю. - Бабушка была прямая женщина. – Думать-то вы мне, хоть и в суде работаете, не запретите?

     - Ну, знаете! - С пылающими щеками Анфиса выскочила из комнаты.

      И Любочка с бабушкой уехали, взяв с собой чемодан с детскими вещами, и оставив мачехе и ее дочери квартиру в «доме солнца» на Морской.

      Больше Люба там не бывала.

      Когда ей исполнилось шестнадцать, бабушка решила заявить о Любиных правах на квартиру.

      - Дом мой деревенский так и так тебе останется. Но когда поступишь учиться, а там, Бог даст, и работать пойдешь, тебе будет сподручнее в городе жить, - объясняла, – не придется вставать ни свет, ни заря, чтобы на электричку, или на автобус успеть. Сглупил твой отец, прописал эту, - бабушка никогда не называла Анфису по имени. – И теперь она всю квартиру тебе, конечно, не отдаст, хотя и должна бы. И вместе жить вряд ли захочет, так что один выход,  - вздыхала бабушка перед тем, как отправиться в город. - Надо разменивать квартиру на две. Тебе, пока семьи нет, и одной комнаты хватит.

      Вернулась поздно вечером, сама не своя. «Бог ей судья, - повторяла трясущимися губами. – Бог ей судья». Никогда еще не видела Любочка бабушку в таком состоянии.

Оказалось, мачеха уже давно, какими-то правдами и неправдами переоформила квартиру на себя, и по всему теперь выходило, что Люба не имеет никаких прав на жилплощадь своих родителей. Соседи советовали подавать в суд, но бабушка отказалась. «Не по силам мне с ней тягаться. Она сама в суде работает. Купила там уж все». Больше о квартире они с бабушкой не говорили. Люба не хотела тревожить дурными воспоминаниями бабушку, а бабушка – Любу. И вот она снова во дворе дома, где прошло ее раннее детство.

     Любовь Ивановна не помнила номера квартиры, помнила только, что та располагалась на третьем этаже, и что ней всегда было много света. Окна спальни и детской выходили во двор, то есть, на юг, окна кухни и большой комнаты смотрели на восток. Если день был ясным, солнце было повсюду, проникая во все уголки их большой трехкомнатной квартиры. Тогда каждая комната казалась ей огромной.

       Снова взглянув на визитку – девятая квартира, - Любовь Ивановна направилась к первому подъезду. И остановилась, словно натолкнувшись на препятствие. Следовало, конечно же, вначале позвонить. Но, нет, заспешила, а теперь, вот, стой. Огромная железная дверь подъезда была украшена кодовым замком. Но на ее счастье, ждать долго не пришлось. Было утро, люди шли на работу, по делам, и не прошло и пяти минут, как она уже поднималась по ступеням широкой лестницы. По три квартиры на лестничной площадке, значит, ей нужен третий этаж. Третий. Этаж. Она уже знала - еще один пролет, и она окажется…

      Так и случилось, она стояла перед дверью своей квартиры. Сердце снова нервно застучало, готовое выпрыгнуть из груди. Да, надо было помедленнее подниматься, давно уже не та девочка, которая жила здесь много лет назад, и мигом одолевала все эти ступени и потом, глядя с площадки вниз на папу и маму, кричала: а я первая! Первая! Первая!

       Она постояла, успокаиваясь, разглядывая дверь. Дверь, конечно же, была другая, металлическая,  под дерево, с блестящим глазком и сияющей ручкой. Тогда таких не водилось. Глубоко вздохнув, Любовь Ивановна нажала кнопку звонка. Кто-то шуршал, медля, за дверью, видимо, изучая гостью в глазок. Слава Богу, традиционного вопроса: кто? – не последовало. Глупый вопрос, и чувствовала себя Любовь Ивановна всегда в таких случаях глупо, пытаясь сообразить, что ответить.  Люба? Любовь Ивановна? Или по фамилии назваться?

       Наконец, дверь приоткрылась, явив в щель утомленное, слегка недовольное, лицо молодой женщины.

       - Меня зовут Любовь Ивановна. Я медсестра, - представилась Любовь Ивановна как можно официальнее. – Главврач областной больницы, Александр Александрович, попросил меня зайти. Извините, что не позвонила.

        Похоже, медсестра здесь была нужна как воздух, поскольку лицо мигом преобразилось, просияв широкой улыбкой.

     - Проходите!

     И, перешагнув порог, Любовь Ивановна попала в свою прихожую. Как и когда-то, прихожая оставалась полупустой и просторной. И тот же вместительный шкаф в углу, екнуло сердце. Тот самый шкаф, который много-много лет назад сделал ее отец. Натуральное дерево, покрытое светлым лаком. Она прикрыла на мгновенье глаза и тут же вспомнила свежий запах этого лака, и черноусого дядьку, с которым отец собирал этот шкаф… А вот двери и здесь поменяли, теперь все они, за исключением двери, ведущей на кухню, были глухими, из темного дерева.

      - Нет-нет, не разувайтесь, не надо, - оглянувшись, истолковала по своему задержку гостьи в прихожей молодая хозяйка. – Сюда, пожалуйста.

     Любовь Ивановна последовала за ней в большую комнату, и, опустившись на краешек дивана, осторожно огляделась. Этой комнаты она не узнавала. Здесь все было другим, чужим, - обои, шторы, темной полировки мебельная стенка и большой песочный ковер на полу. Даже окна были другие – металлопластиковые? Кажется, так они называются. В самом деле, а чего она ждала? Почти сорок лет прошло с тех пор. Здесь давно живут чужие люди, которые наполнили эту квартиру своей, чужой, жизнью. Волнение ее стало угасать. Теперь она могла сосредоточиться на том, что ей говорят.

    – …нужен уход, а у нас все работают, - словно оправдываясь, объясняла женщина. – И муж, и свекровь, и я. И, понимаете,  никто не может бросить работу.

    – Понимаю, – кивнула Любовь Ивановна.

    Работать легче, чем ухаживать за тяжелобольной. И деньги платят.

    – Просто безвыходное положение.

    – Ну, по-настоящему безвыходные положения, к счастью, случаются редко, - механически заметила Любовь Ивановна.

     – Свекрови скоро на пенсию, она никак не может. И я не могу, я через три месяца в декрет ухожу… надо эти месяцы доработать, чтобы декретные получить.

    Только тут Любовь Ивановна заметила, что молодая хозяйка квартиры беременна. И ее кокетливый халатик не что иное, как специальное платье для будущей мамы.

     – Но даже если бы я и уволилась, в любом случае, я сейчас просто физически не в состоянии ухаживать за бабушкой. Понимаете, она у нас очень полная, и после второго инсульта, который у нее в июле был, совсем не двигается. Ее нужно обтирать каждый день, мыть, ставить утку…

    – Да, Александр Александрович предупреждал, - кивнула Любовь Ивановна.

    – Бабушка у нас всегда была очень активная, здоровая, никто и подумать не мог, что с ней такое может случиться! На майские праздники поехали на дачу, кое-что посадить, привести участок в порядок. Через два дня вернулись домой, приехали поздно, и она по дороге жаловалась на сильную головную боль. А утром уже не смогла подняться.

    – После большой физической нагрузки поднялось высокое давление, сосуды не выдержали. Вам нужно было уже вечером срочно вызывать скорую, – сказала Любовь Ивановна.

   – Мы предлагали! Не захотела, сказала, не в первый раз, обойдется своими лекарствами. Но, вот, не обошлась… Июнь пролежала в больнице, вроде бы стало получше, забрали домой. Летом как-то справлялись. Сначала у меня и у мужа был отпуск, потом свекровь взяла за свой счет. Но сентябрь на носу, я должна вернуться в школу… - все объясняла ситуацию молодая хозяйка. – Конечно, медсестра приходит, и сиделка приходит, когда нужно, на несколько часов. Находиться около бабушки целый день она не может, у нее своя семья. А на круглосуточное дежурство вообще никого не найти... 

    – Ну, почему же?

    – То есть, вы… согласны? – словно не веря в положительный ответ, робко уточнила молодая женщина и торопливо добавила: – Мы готовы хорошо оплачивать уход.

    - Сколько? – поинтересовалась Любовь Ивановна. В самом деле, что значит «хорошо оплачивать уход» в понимании этой семьи?

     Женщина смешалась.

     - Точную сумму не скажу, об этом вам нужно с моей свекровью поговорить.

     Прислушавшись к шуму в прихожей, с облегчением поднялась со стула.

      - А вот и она сама пришла! Мама, идите сюда! – позвала. - Александр Александрович прислал медсестру.

      Через мгновение в комнату вошла полная женщина с черными крашеными волосами, собранными на затылке в узел, и поздоровалась.

     Несмотря на жару, она была в деловом черном костюме, и выражение лица у нее было строгое, деловое.

      - Зоя вам, наверное, уже все рассказала? – спросила она, грузно усаживаясь в стоящее под углом к дивану кресло.   

     - Я про дачу еще не говорила, - поспешно вставила Зоя.

    Пожилая хозяйка вздохнула.

     - Тут такая ситуация. Нам нужен человек, который бы жил с мамой постоянно. Не здесь, на даче. Мы хотим перевезти маму на дачу. В Разбежное, тридцать километров отсюда. Поэтому и просили Александра Александровича подыскать нам человека одинокого, так сказать… не обремененного семьей. Одна сиделка у нас уже есть, но она приходящая, может работать только днем. Нужна вторая, как я уже сказала, с постоянным проживанием на даче.

   - О даче Александр Александрович ничего не говорил.

   - Мы будем платить очень хорошо. При условии, что человек будет постоянно находиться с мамой. Я не хочу, чтобы она оставалась ночью одна. Тысяча долларов в месяц вас устроит?

      Любовь Ивановна слегка опешила. Такого  она никак не ожидала. Тысяча! Огромная сумма. Куда больше, чем ее зарплата. Стоило подумать. В самом деле, она два года без отпуска. Почему бы не взять отпуск, чтобы немного подработать?

   – А можно посмотреть больную? – нерешительно спросила она.

   - Как вас зовут?

   - Любовь Ивановна.

  - А меня Людмила Андреевна. Зоя, проводи Любовь Ивановну в комнату к маме, а я сейчас быстренько переоденусь, через минуту буду.

     Любовь Ивановна последовала за Зоей в конец коридора, к двери, за которой когда-то располагалась детская.

    Она готовилась увидеть светлую, залитую солнцем, комнату, но за тяжелой дверью было темно. Тяжелые темные шторы отсекали потоки света, в ясную погоду льющегося сквозь проем большого окна.  Ничего не осталось от детской. Сейчас здесь стоял слабый запах лекарств, мочи, дезинфектора от пролежней, запах умирающего человека. Нет, не встать уже больной с кровати, поняла Любовь Ивановна.

    - Бабушка не выносит яркого света, у нее болят глаза, - объяснила затемнение Зоя, включая маленькую настольную лампу.

      И тут Любовь Ивановна увидела то, чего не нашла в гостиной. Место, где когда-то стояла ее детская кроватка, теперь занимало мамино пианино. Глядя на слабое отражение света на крышке, она вдруг явственно услышала мамин голос: «Ты замечательно сыграла, Любочка. Но если еще раз повторить, получится еще лучше». Это мамино «повторить», чтобы было «еще лучше» сопровождало Любу всю жизнь, хотя она и не всегда держала в голове эти слова. Школа с медалью, в училище – диплом с отличием. Ей бы продолжить учебу, может быть, стала бы хорошим врачом. Преподаватели в один голос твердили, что она очень способная. Но она не могла учиться дальше,  у нее на руках была бабушка с маленькой пенсией. Маленькой была и стипендия, поэтому уже студенткой Люба начала подрабатывать. Сначала нянечкой в больнице, потом лаборанткой. Учиться играть на пианино Любе так и не пришлось, для музыки оставалось времени. У операционной медсестры тяжелая работа.

      В ее жизни всегда была только работа.  Когда бабушка умерла, Люба, скорее из страха остаться со всем одной на этом свете, чем по любви, вышла замуж за одноклассника, но долго они не прожили. Владька работал слесарем в домоуправлении, а всем известно, что это за работа. Деньги водятся, всегда куда-то приглашают что-то отремонтировать, а после ремонта стаканчик-другой поднесут… Он начал пить, с годами все больше. Не раз, вернувшись с ночного дежурства, она заставала в доме полный бардак и гогочущих выпивох на кухне, по-хозяйски опустошавших ее холодильник и погреб с запасами на зиму. Собравшись с силами, Люба в один прекрасный день выставила мужа за дверь. Потом долгое время она встречалась с молодым хирургом, но и с ним, в конце концов, рассталась. Услышала как-то краем уха, что не одна у него. Да они почти не виделись из-за работы – то у него дежурство, то у нее…  Вот так почти и прошла ее жизнь – всегда в работе.

     – Извините, – понимая неуместность, бестактность своего вопроса, тем не менее, не удержалась она. – Кто у вас играет на инструменте?

     Зоя недоуменно оглянулась, не понимая вопроса.

   - На пианино, - кивнула в угол Любовь Ивановна, все еще не в силах оторвать взгляда от мерцающей полированной поверхности.

    - А, на этом…никто. Бабушка когда-то купила для дочери, ну, для моей свекрови, для Людмилы Андреевны, только у нее, не оказалось слуха.

   Она подошла к кровати и произнесла бодрым голосом:

   - Доброе утро, бабушка!

   Любовь Ивановна осторожно приблизилась следом. На постели, под тонким одеялом, неподвижно лежало грузное тело. Любовь Ивановна тихо вздохнула. Тяжелая больная, в прямом и переносном смысле. Попробуй-ка перевернуть, обмыть, одеть…

   - Спит? – В комнату вошла, застегивая ситцевый халат, Людмила Андреевна. 

   - Да нет, глаза открыты, - ответила Зоя и поспешно отошла в сторону, уступая место свекрови.

   - Мама, - склонилась та над матерью, - у нас гости. Пришла медсестра,  Любовь Ивановна. Она будет жить с тобой на даче, ухаживать за тобой.

   Старуха едва слышно замычала, видимо, не соглашаясь.

   - Мама, я же уже объясняла, тебе там будет намного лучше, - попыталась успокоить ее дочь. – Здесь, в центре, просто нечем дышать. Шум с раннего утра до поздней ночи… Полон двор машин, окно невозможно открыть. И, потом, ты же знаешь, что у нас скоро появится маленький. Тебе будет неспокойно, дети кричат, плачут… И ему нужна отдельная комната. А на даче ты быстрее поправишься. Любовь Ивановна замечательная медсестра, я только что звонила Сан Санычу, он сказал, лучшая из всех, кого он знает, грамотная, отзывчивая… Ты же понимаешь, Сан Саныч кого попало к тебе, не пришлет. Не капризничай, познакомься.

   Любовь Ивановна сделала еще шаг, вглядываясь в лицо больной. И вдруг услышала набирающий силу писк комара. А через несколько секунд в ушах у нее зазвенело так, что она почти не слышала, что говорит своей матери хозяйка. Любовь Ивановна ухватилась за металлическую спинку старомодной кровати и сделала глубокий вздох. 

     Перед нею лежала Анфиса, – когда-то быстрая, хищно-красивая, а теперь заживо замурованная в собственной, распадающейся, обездвиженной плоти.

   - Куда ты смотришь, мама, вот же она, рядом! – уже раздраженно произнесла дочь.

   Больная слегка повернула голову и, раскрыв глаза пошире, отыскала, наконец, взглядом Любовь Ивановну.  Какое-то время она безмолвно вглядывалась в нее, а потом лицо ее исказила гримаса, и в  мутных глазах, с красными прожилками на белках, заплескался ужас.

    Потому что, в отличие от своей дочери, она сразу узнала ее. Узнала в медсестре Любочку.  И снова беспокойно, отчаянно замычала.

   - Мама, успокойся, все будет хорошо, - похлопала по одеялу Людмила и повернулась к Любе. -  Ну, что, вы согласны? Или нам нужно подыскивать кого-то другого?

   - Я согласна, - кивнула Любовь Ивановна, снова взглянув на больную. – Можете на меня рассчитывать.  Невозможно гарантировать полного выздоровления, но...

   - Есть надежда, что состояние хотя бы ее улучшится?

   - Разумеется. Надежда есть всегда, - Любовь Ивановна опустила глаза. - Я сделаю все, что в моих силах, чтобы физически она чувствовала себя как можно лучше.

   И добавила мысленно: и жила как можно дольше.