ТРЕТИЙ КЛАСС

Третий класс в начальной школе был выпускным, и мы, ученики третьего класса, чувствовали себя взрослыми: с учителями держались более непринужденно, как бы со старшими товарищами, на переменах помогали учителям следить за порядком в зале. Да и учителя держались с нами, как со своими младшими помощниками. В школе нам было уже все знакомо, к малышам-«приготовишкам» мы относились снисходительно и покровительственно. Не знаю, действительно ли мы так заметно выросли за эти два года, но по самочувствию, помню, меня и сравнивать нельзя было с тем, что было два года тому назад, когда я впервые шла в школу. Как трепетала я тогда и как уверенна была в себе теперь. Страха больше не было совсем, а одно удовольствие, одна радость! Трудно объяснить то чувство радости, которое охватывало меня, когда я после летних каникул приходила в школу. Мне казалось тогда, что все радовались, видя снова друг друга.

Наш класс поместили не в обычном помещении, а где-то наверху оборудовали что-то вроде класса. Все годы наш класс шел каким-то дополнительным, параллельным. Нам очень нравилось теперь быть «совсем вдали от учительского глаза». И был у нас совсем новый учитель, не бежицкий житель, а студент Московского университета, он даже ходил в студенческой форме. Высокий, еще очень молодой, звали его Владимир Степанович Вознесенский. С нами держался он совсем просто, как старший товарищ. Занятия вел спокойно, с лица его не сходила улыбка. Любили его очень. Держались с ним непринужденно. В занятиях мы почувствовали отношение к себе, как к взрослым. Владимир Степанович строго объяснял задаваемый урок, но спрашивал его очень приветливо, как бы спеша подсказать ученице. На проверочных работах мы свободно советовались друг с другом, на это Владимир Степанович не обращал внимания, делал вид, что не видит. На уроках природоведения он водил нас в специальный класс, где стояли чучела птиц и зверей. Хищный ястреб с распущенными крыльями и загнутым клювом, казалось, вот-вот хочет схватить добычу. Это был тот самый ястреб, которого мы видели частенько в небе кружащимся над квочкой с цыплятами, и который часто уносил то у одних, то у других цыпленка. Нам было очень интересно рассматривать его вблизи:

– Так вот какой ты, дружок! – говорили мы, стоя перед ним.

Не менее интересно было рассматривать «чудо природы» – уральские камни. Совсем близким старым знакомым казался нам камыш, который стоял большой охапкой тут же в корзине в углу, с ним мы каждое лето имели дело, купаясь в озере. Новые предметы притягивали к себе, как новинки, а знакомые – как старые друзья. Чучело зайца тоже было интересно посмотреть вблизи. Ведь в лесу мы его видели хоть и часто, но всегда издали, когда он пересекал поле, направляясь из одного леса в другой. Уроки природоведения в специальном классе были очень интересны. Владимир Степанович улыбался, глядя на наши разбегавшиеся по всем диковинкам глаза и на наши раскрытые рты. Он не успевал отвечать на задаваемые вопросы:

– А это что, Владимир Степанович? А это что?

Но самым интересным и захватывающим в третьем классе было писание сочинений по картине. Владимир Степанович приносил иногда на уроки русского языка хорошие картины или книги с картинками. Картину он либо прикреплял к доске, либо давал каждой ученице по картинке и предлагал написать, что хотел сказать художник этой картиной. Писать такие классные сочинения было куда интереснее, чем пересказы, которые мы тоже иногда делали. Описание смысла картины было как бы первой ступенью к сочинению. Как завидовала я тогда Владимиру Степановичу, который читал все наши сочинения, ведь каждая писала что-либо особое, свое, и мне очень хотелось знать, что кто написал.

Перед Рождеством, в последний день занятий, когда вошел Владимир Степанович, мы стали просить его не заниматься в этот день. Владимир Степанович сразу согласился, положил на стол вместе с журналом какую-то книгу и сказал:

– Хорошо, сегодня мы не будем заниматься, а я вам прочту рождественский рассказ.

Мы завопили от радости так громко, что Владимир Степанович ухватился обеими руками за голову. Рассказ был очень интересный, захватывающий, и я удивлялась, как Владимир Степанович мог отыскать в библиотеке такую интересную книгу. Я ведь тоже ходила в библиотеку и брала книги, но мне еще ни разу не попадалась такая интересная. Только много позже я научилась брать в библиотеке интересные книги, а в то время я их брала «наудачу».

Вскоре после Пасхи Владимир Степанович объявил нам, что в ближайшее воскресенье он поведет нас в лес, чтобы там на месте показать и объяснить кое-что из уроков природоведения. Боже, сколько было радости от предстоящей экскурсии!

В назначенное воскресенье я рано собралась и пошла в школу, чтобы не пропустить экскурсию. Таких, как я, пришло много. Долго ждали мы; наконец, явился Владимир Степанович, сделал перекличку. Моей соседки Пани Хрычиковой почему-то не оказалось. Владимир Степанович очень этим опечалился. Накануне ее не было в классе. Мне было очень неприятно видеть печаль Владимира Степановича, и я сказала:

– Если хотите, я могу сбегать к Пане Хрычиковой и привести ее, я знаю где она живет. Только я прошу Вас не уходить без нас. Я сбегаю быстро!

Владимир Степанович очень обрадовался, я даже не могла думать, что учитель мог так радоваться тому, что какая-то ученица будет со всеми нами получать удовольствие. Заручившись обещанием, что нас будут ждать, я стрелой помчалась к Пане.

Она не знала об экскурсии и не была готова. Начались торопливые сборы, переодевание, причесывание. Я торопила, но время шло, и, когда мы пришли в школу, там уже никого не было. Сторож сказал нам, что все пошли «за вторую трубу» и будут нас в дороге поджидать.

Боже, какая обида была у меня на весь Божий свет! Я готова была плакать от досады. Я так ждала эту экскурсию, так готовилась к ней – и вот я пропускаю ее по своей же собственной вине! Я предложила Пане бежать вдогонку, и мы побежали. Дорогу «за вторую трубу» я знала хорошо. Мы скоро примчались туда, но и там никого не было. Значит, они пошли уже в лес, но в какую сторону? Лес велик. Мы начали кричать – никто не отвечал. Тогда мы двинулись прямо перед собой. Как на зло, мне все грезились картинки из экскурсии: то вижу радостные лица учениц от интересных рассказов Владимира Степановича, то как он объясняет какую-то находку. День был солнечный, приветливый, а мы с Паней печально бродили по лесу, не замечая его прелести и ничего не собирая. Мы все смотрели по сторонам, силясь увидеть хоть какой-нибудь след прошедшей экскурсии. Но наши усилия были напрасны, мы ничего не замечали. Солнце уже стало клониться к западу, в лесу стало прохладней и темней, когда мы решили прекратить поиски и возвратиться домой. Придя снова ко «второй трубе», мы встретились с возвращавшимся из леса нашим классом. У всех были возбужденные, радостные лица, руки были полны всякими интересными находками, цветами. Эта встреча обострила во мне несколько успокоившееся за день чувство горькой обиды, и я заплакала, заплакала от досады, причитая при этом:

– Как вам не стыдно было бросить нас и уйти, не дождавшись! Ведь вы же обещали подождать!.. – Губы дрожали, я не могла справиться с собой.

Владимир Степанович опечалился и стал просить прощение:

– Мы по дороге все время развешивали записки и стрелки на деревьях с указаниями, куда идем... Мы все время вас звали и аукали...

А я все безутешно плачу и плачу. Подруги стали меня упрашивать простить их, стали давать мне собранные ими цветы-бобрики, а Владимир Степанович подарил мне свои замечательные находки: какие-то сучья и листья.

Я, наконец, перестала плакать, но внутри все еще долго клокотала обида, досада, что я по своей вине лишилась такого чудного дня. Это для меня был первый урок, что, делая другим хорошее, получаешь иногда за это плохое. Впервые я узнала горечь обиды, и, конечно, я так тяжело переживала ее из-за того, что христианское снисхождение к дурным поступкам людей и прощение их еще не укрепилось в моем чувствительном к несправедливости сердце.

Третий класс пронесся, как сладкий сон, быстро и незаметно. Учиться было одно удовольствие. Мы заметно продвинулись уже вперед, закончили всю грамматику, научились грамотно писать. Владимир Степанович часто проводил с нами диктовки. Нередко бывали и переложения, писать их было гораздо легче, чем диктовки: в пересказах всегда можно было по собственной воле подобрать знакомые слова и выразить свою мысль теми, которые умела писать. По арифметике мы решали сложные задачи. Решать трудную задачу доставляло большое удовлетворение. Это был своего рода спорт.

Вскоре же после Пасхи все девочки стали поговаривать о выпускных экзаменах и о том, кто что будет делать дальше. Расставаться со школой всем очень не хотелось. Помню, одна бедная девочка – Ксеня Грачева – написала даже сочинение-письмо, в котором выплакивала свою грусть от предстоящей разлуки со школою. Я же тогда уже твердо решила, что буду и дальше учиться. Учение притягивало к себе так сильно, что порвать с ним было невозможно! Я вспомнила тогда о тех молоденьких деревцах, которые росли в нашем дремучем лесу. Вспомнила, как я всегда любовалась силою их стремления ввысь, к небу, к свету. Я, бывало, восхищалась этой силою, глядя, как эти тоненькие, нежные березки тянутся высоко-высоко вверх, пробивая чащу старых деревьев, и, казалось, своей зеленой макушкой достают до голубого неба. И вот теперь я почувствовала в себе такую же силу-тягу к дальнейшему учению, во что бы то ни стало. Тимофей Васильевич во втором классе сумел возбудить во мне это желание, а в третьем классе это желание разрослось еще больше.

В Бежице находилась женская гимназия, но там была высокая плата за право учения, что было не по силам родителям многих девочек. Почти все мои подруги, которые хотели учиться дальше, решили пойти учиться в двухклассное Министерское училище, где занятия были бесплатные, а программа большая: по некоторым предметам даже больше программы четвертого класса гимназии, по другим – меньше. Во всяком случае, можно было рассчитывать по окончании этого двухклассного училища поступить сразу в четвертый класс гимназии, подготовив некоторые предметы до гимназических требований. Решила поступить в Министерское училище и я, чтобы через два года попытаться попасть во «святая святых», каковой мне представлялась тогда гимназия.

МИНИСТЕРСКОЕ УЧИЛИЩЕ

Сразу же по окончании начальной школы, после выпускного экзамена я со многими товарками поспешила пойти в двухклассное Министерское училище, где наши три года начальной школы засчитывались, то есть туда принимали после окончания трехклассной начальной школы. Все хлопоты по поступлению в это училище легли теперь на меня самое. Я узнала правила приема, сама сочинила и подала прошение. «Знаний, полученных в начальной школе, мне недостаточно. Хочу дальше учиться», – писала я в прошении. Но так как охотников дальше учиться бесплатно было много, то на осень были назначены приемные экзамены. Конкурс был большой, на одно место претендовало примерно четыре-пять кандидатов. На этот раз лето было для меня беспокойное, все время мучил вопрос: попаду ли в Министерское училище?

Наконец, стал известен день экзамена, незадолго до молебна, кажется, тринадцатого августа. Куда девалась моя взрослость? Невероятный страх обуял меня, все время я дрожала мелкой дрожью. Рано утром пришли мы на экзамен. Ни один класс не мог вместить всех желающих поступить, поэтому экзаменовали в большом зале. Необычно для зала расставили в нем парты. Нам – поступающим – роздали специальные листочки с печатью школы, на которых мы должны были писать и диктант, и задачи. Как только мы расселись по партам и нам роздали эти листки, меня начало трясти от страха, как в лихорадке. Как ни старалась я взять себя в руки, все было напрасно. Ручка дрожала в руке мелкой дрожью. Начали диктант. Диктовали внятно. Это был отрывок из какого-то рассказа. Почерк у меня был от дрожавшей руки ужасный. Старалась очень писать правильно. Советоваться с соседками по парте не разрешалось. Кончился диктант. Надо было проверить написанное и сдать листочки учителю. Когда сдали, нас пустили во двор на десять минут перемены. Мы стали спрашивать друг у друга, как кто написал трудные слова из диктовки. У меня, кажется, все верно написано. Звонок. Входим в зал, рассаживаемся. Арифметика тоже в письменной форме. Задача кажется не такой трудной, но дали еще решить много примеров с большими числами на все четыре действия. Стараюсь все сделать правильно и не спеша. Как увидала, что многие уже сдают свои листочки, так и начала волноваться и спешить. Кончила, наконец, и я. Проверяю. Кажется, все верно. Во дворе сверяю с девочками ответы более спокойно. Нас распускают до завтра.

Иду домой неспокойная: «Написать-то написала, а как – вот вопрос! Пережить бы только ночь, дождаться завтрашнего дня!»

Утром рано вскочила, нервно собралась, завтракать совсем не хотелось, в горло не шло. Спешу в училище. Ждать пришлось очень долго. Все ученики пришли рано. Наконец-то, звонок. Все вошли в зал. Владимир Михайлович Петропавловский – секретарь педагогического совета – читает громко и внятно фамилии принятых. Список кажется мне очень длинным. Завидую тем, кто уже назван. А меня все нет и нет. Но вот, слава Богу, назвали, наконец, и мою фамилию. Но я все еще не верю счастью. От радости вся раскраснелась, щеки пылают, как от огня. По окончании чтения списка я подошла к Владимиру Михайловичу и попросила сказать мне еще раз, верно ли, что я принята. Владимир Михайлович долго ищет меня в списке, наконец, находит и говорит:

– Да, принята.

– Слава Богу! – вырывается у меня, и уже успокоенная я лечу домой. Мне хочется теперь, чтобы все радовались со мною. Слава Богу, и мои подруги из Каменной школы тоже попали в Министерское училище: и Паня Хрычикова, и Нина Моисеева, и Дуня Сулоева. Мы обнимаемся, мы скачем от радости и идем в книжный магазин покупать учебники. Какими интересными кажутся они нам!

Удивление тоже все еще не покидает нас: «Как можно было только по одним письменным экзаменам узнать, что мы – хорошие ученицы? Ведь на экзамене я все очень плохо писала!» Не успокаивалась я от счастья.

Молебен 16 августа показал, что в Министерском училище более строгай порядок, чем в начальной школе: все ученики собраны в зал. Священник начинает молебствие. Мы все – ученики и учителя – громко поем «Царю Небесный!» После молебна Владимир Михайлович объявляет начало учебного года. Просит всех учеников быть аккуратными и прилежными. Затем назначают каждому классу его помещение. На стене зала висят списки учеников каждого класса.

И вот начала я знакомство с новой школой. Прежде всего мне захотелось еще раз собственными глазами увидеть свою фамилию в списке принятых в четвертый класс. Владимир Михайлович был олицетворением аккуратности. Все мы – принятые – были занесены в особый список и еще в список четвертого класса. Все здесь мне ново: и помещение, и порядок, и учителя, и предметы. Училище это находилось на одной из окраин Бежицы. На большом участке вокруг него было много старых деревьев, целая роща, остатки бывшего тут когда-то леса. Деревья росли совсем близко к дому. В этом саду мы гуляли на переменах. Само помещение – деревянное и не такое большое, как Каменная школа. Коридоров не было: классы выходили прямо в зал. Классы – маленькие, тесные и даже темноватые из-за деревьев, окружавших дом. Обучение было смешанное: и мальчики, и девочки сидели вместе, этого не было в Каменной школе.

Что меня поразило с самого начала, так это ежедневная общая молитва в зале перед началом занятий. Все – и ученики, и учителя – пели сначала «Царю Небесный», а потом ученики по очереди читали молитву перед большой иконой, которая стояла в углу зала. Пение «Царю Небесный» звучало очень мощно и громко. После молитвы все расходились по классам. На молитву нельзя было опаздывать. Владимир Михайлович всегда присутствовал на молитве (он жил при школе) и замечал всех, кто опаздывал. Он вообще все видел, все замечал, был как бы «вездесущим». Следил за порядком очень рьяно. Замечания делал спокойно, мягко, но, получив раз замечание, не хотелось получать второе. Все ученики почему-то боялись его, вернее стеснялись своих провинностей, не хотели показаться Владимиру Михайловичу плохими, поэтому и старались быть всегда аккуратными.

Все учителя были солидные, со специальным учительским образованием. По каждому предмету был учитель. С самого начала было видно, что занятия идут здесь строго и интенсивно: расписание уроков на целую неделю, дневники для записи заданного, пять уроков в день с переменами по десять минут. После начальной школы чувствовалось, что здесь надо хорошо работать. На дом задавали много, еле успевали приготовить заданные уроки. Да и предметы все были новые, «высшие», как мне казалось тогда. Вместо арифметики, например, была математика, совсем не такая, какую мы проходили в начальной школе. Все было очень интересно, и надо было много заниматься. Русский язык (Никанор Данилович) проходился более углубленно, диктовки были гораздо труднее. География, природоведение, история – все было очень интересно и увлекательно. Даже Закон Божий, и тот был совсем непохожий на то, что мы учили в начальной школе – катехизис. Я занималась по всем предметам с большим интересом, все казалось мне настоящим, «ученым», захватывающим, и мне льстило то, что я изучаю «настоящие науки».

Долго стояли ясные, теплые дни. В саду, и всюду кругом, была золотая осень. Старые клены теряли свои большие, еще свежие, но уже желтые и краснеющие листья. Очень приятно было ходить по опавшим листьям. И вот тут-то я впервые испытала, почувствовала глубокую тоску по своей начальной Каменной школе. Я не могла тогда даже объяснить себе причину этой грусти-тоски, но ощущала ее очень сильно, до слез, как по чем-то родном, близком-близком и теперь утраченном. Медленно, очень медленно привыкала я к новой школе, к новым учителям. Особенно стало грустно, когда наступили дождливые дни, когда деревья за окном стонали от сильного ветра. Даже интересные занятия не могли заглушить эту глубокую тоску по прошлому, ушедшему, которое казалось мне теперь таким дорогим. К Рождеству только мне стало легче. К этому времени начали налаживаться более близкие взаимоотношения с учителями, они стали относиться к нам как-то проще, дружественней. Выявились понемногу и способности учеников, отстающих было немного. Видно, отбор при приеме делался не даром, да и трудно, очень трудно многим было сделать требовавшийся «скачок».

Большое внимание в Министерском училище уделялось черчению, совсем новому для нас предмету. К Рождеству надо было обязательно сдать несколько чертежей. Работа над ними была очень кропотливая и требовала большой аккуратности: малейшее пятнышко или черточка – и чертеж был испорчен. Чертили тушью. А чего стоило сдать чертеж учителю! Он, бывало, смотрел-смотрел на него, все, казалось, искал, к чему бы придраться:

– А это что? А это что за черточка?

Наконец, он говорил:

– Ну ладно, принимаю, – и тут же ставил на чертеже отметку и забирал его к себе.

Как гора с плеч свалилась, так сразу становилось легко! Ведь накануне я сидела над этим чертежом целый вечер до глубокой ночи, когда все в доме уже спали, и никто мне не мешал работать над ним. Сколько валялось у меня тут же таких испорченных чертежей! Хорошо еще, если брак получался в начале черчения, тогда не было досадно начинать новый лист, а вот когда чертеж был уже почти выполнен без единой помарочки, на последней линии вдруг ошибка или клякса – и опять начинай все снова – руки опускались!

Постепенно все, казавшееся сначала столь трудным, мне удалось преодолеть. Сведения к Рождеству я получила хорошие: четверки и пятерки. Это считалось очень хорошо. Особенно нравилась мне математика, такая новая и такая интересная! На уроках русского языка появились большие пересказы – переложения. На дом задавалось очень много упражнений по правописанию. Основательно проходилась география – география России.

Весь год прошел в сплошной работе. Даже воскресные дни проходили в работе дома: на воскресенье откладывалось черчение. Скоро после Пасхи начались переходные экзамены в пятый класс. Экзаменовали строго, за письменными – следовали устные перед комиссией учителей. Экзамены я сдала хорошо, все на пятерки.

На этот раз лето прошло более спокойно. Я много читала разных книг, но самым интересным и новым были школьные экскурсии по достопримечательным местам с Владимиром Михайловичем во главе. Я уже говорила, что Владимир Михайлович был олицетворением аккуратности и четкости. Он все заранее учитывал, все принимал во внимание. И какой он был снисходительный к нашим слабостям, как хорошо он знал нас всех!

Вскоре после переходных экзаменов он объявил нам, четвертому и пятому классам, что поведет нас в монастырь «Белые берега». Монастырь этот находился от Бежицы верстах в тридцати. Расположен он был в дремучем лесу, на берегу маленькой речушки Снежки с песчаными белыми берегами и таким же дном. Местами берег зарос кустарником. Местность была очень живописная. Такое «путешествие» было для всех нас большой радостью. В назначенный день все собрались в школе, кто с мешком за плечами, кто с маленьким чемоданчиком или кошелочкой в руках, а более опытные, как Владимир Михайлович, с рюкзаком за плечами. Шли мы пешком по проселочным дорогам то лесом, то полями. Скоро дали себя почувствовать чемоданчики и кошелочки. Начали пристраивать их на плечи, ибо руки очень уставали. Почти все сняли обувь и шли босиком, так было куда легче и приятней! По дороге Владимир Михайлович все время рассказывал о своих далеких путешествиях в Египет, в Святую Землю и другие страны. Был он опытный турист, хороший рассказчик, и мы с удовольствием слушали в пути его рассказы. В полдень мы остановились у дороги и закусили тем, что взяли из дома.

Только к вечеру пришли мы в монастырь и прежде всего побежали на речку купаться. После купанья усталости как не бывало! Разместили нас по кельям. Тут начались шалости, и откуда только что бралось?! Шум, крик и хохот не умолкали. Владимир Михайлович несколько раз подходил к двери и стучал, чтобы мы успокоились. На некоторое время мы затихали, а потом смеялись еще громче. Так, кажется, в говоре и смехе прошла вся ночь. А рано утром часть девочек сразу побежала на речку купаться, а другая – пошла с Владимиром Михайловичем в церковь и осматривать монастырь. Были мы и в трапезной и видели, как быстро едят монахи. Мы за ними не поспевали, раздавался звоночек, по которому сменялись кушанья, миски монахов были уже пусты, и их быстро убирали со стола. Пробыли мы в монастыре три дня. Три дня была беспрерывная радость и веселье. Купанье в реке занимало большую часть времени. Оно нас всех очаровало. Конечно, мы посмотрели и все достопримечательности монастыря – видели и «шапку Мономаха» (в сосновом лесу росла своеобразная сосна, все ветки ее сгруппировались наверху в виде шапки), и «великую колокольню», с которой было видно далеко вокруг, посмотрели мы и на отшельников-схимников, которые отрешились от мира и не выходили из своих келий.

На обратном пути шли более вяло. Продовольственные запасы наши поиссякли. И на этот раз Владимир Михайлович был в лучшем расположении: у него еще было кое-что съедобное. Он предлагал нам съесть эти остатки, но никто на это не решился. Мы берегли Владимира Михайловича. Этот поход сблизил нас всех, особенно с Владимиром Михайловичем. Мы полюбили его искренно: так заботился он о нас и был так снисходителен к нашим шалостям. Тут же, по дороге домой, упросили мы его пойти с нами походом еще куда-либо. Он дал согласие, и мы условились о других экскурсиях. Помню, ходили еще куда-то тем летом, но экскурсию на «Белые берега», как самое счастливое время, я, наверное, никогда не забуду. Этой экскурсией мы все долго жили потом, постоянно вспоминая различные моменты ее...

А там незаметно пришло и 16-е августа. Шли на молебен в свое Министерское училище радостно. Надвигались еще более трудные занятия и подготовка к гимназии. Приближался более тяжелый учебный год.

ПЯТЫЙ КЛАСС

Пятый класс – это старший и последний класс Министерского училища. Занятий было очень много: и в самой школе, и дополнительно по подготовке к четвертому классу гимназии. Мы друг от друга узнавали, что надо для вступительных экзаменов в четвертый класс гимназии. Пятый класс Министерского училища оставил по себе память, как год очень трудный. Дело в том, что программа Министерского училища по классам не совпадала с программой классов гимназии. Поэтому пришлось дополнительно изучать один иностранный язык. Иностранных языков в Министерском училище совсем не было. Приходилось добавочно заниматься и по географии Западной Европы, так как в Министерском училище ее не было. Но математика у нас была гораздо полнее гимназической третьего класса. Многие девочки, намеревавшиеся попытаться поступить в гимназию, начали готовиться к вступительным экзаменам уже в начале учебного года. Я сговорилась с Паней Хрычиковой вместе готовить эти дополнительные предметы. Труднее было с иностранным языком. Чтобы справиться с этим, группа девочек (человек десять) пригласила учительницу по немецкому языку – гимназистку восьмого класса, которая взялась подготовить всех нас за три класса гимназии, беря по два рубля в месяц с каждой. Ходили мы на эти занятия почти каждый день после школы совсем на другой конец Бежицы. Это у нас отнимало очень много времени. Приходилось потом сидеть за приготовлением уроков до позднего вечера. Особенно много времени брали чертежи, которые теперь стали значительно сложнее. На чертежи уходили все праздники и воскресенья. Гулять совсем было некогда, а если иногда и сходились с подругами, то все разговоры были только о занятиях, кто что успел уже пройти. Эти разговоры были для нас в своем роде «палочкой-погонялочкой». Каждая стремилась скорее пройти программу третьего класса гимназии. Если кто успевал уйти вперед, то другая догоняла ее. Так, соревнуясь друг с другом, мы все время сидели за уроками.

В постоянных занятиях незаметно и быстро прошел последний год в Министерском училище. Весною (в мае) сдали выпускные экзамены, и тут-то начались усиленные занятия по подготовке в гимназию. Я вся погрузилась в них, ушла в них с головою. Теперь меня не могли отвлечь от них никакие прогулки, никакие гулянья. Мы с Паней, чтобы нас дома не отвлекали от занятий, уходили часто куда-либо в безлюдное место и там проводили целые дни за книгами. Как-то раз, в воскресенье, прозанимавшись так целый день в роще, мы с Паней собрались уходить, так как в это время там начиналось воскресное гулянье. Духовой оркестр гремел на всю Бежицу, созывая публику. Разряженная толпа стекалась в рощу. По дороге я встретила старшую сестру Лизу. Она удивилась, что мы уходим из рощи, когда туда валит народ на гулянье. На ее вопрос я ответила, что гулять я буду только тогда, когда попаду в гимназию. Лиза не стала нас задерживать – мы ведь шли домой еще позаниматься.

Самым трудным для нас был, конечно, иностранный язык. В гимназии были обязательны два иностранных языка: немецкий и французский. Но поступающим сразу в старший класс сделали уступку – от них требовали только один. Так как наша учительница-гимназистка знала лучше немецкий, она порекомендовала нам его. Программа за три класса гимназии казалась мне очень большой. Язык мой был совсем не подготовлен к иностранному произношению, а сверх того надо было очень много заучить на память всяких исключений в склонениях. Все, что можно было брать пониманием, а не зубрением, казалось мне легким и понятным, а вот эти немецкие слова-исключения я усваивала с трудом.

Лето пробегало быстро, и мое сердце порой сильно билось при мысли: «А вдруг не выдержу?» Ведь теперь за меня никто не хлопотал. Все делала сама, некому было подбодрить меня в тяжелую минуту. Дома никого не было, кто был бы теперь грамотнее меня. Лиза, старшая сестра, жалела меня, видя мои страдания и большое желание попасть в гимназию. Но, к сожалению, ничем не могла помочь. Она только пообещала сшить мне коричневую шерстяную гимназическую форму, если я выдержу экзамен и попаду в гимназию. Так в непрерывных занятиях и волнениях прошло все лето. Программу за три класса гимназии мы с Паней хорошо подготовили, а остальное зависело теперь только от Бога. Мы это хорошо понимали, поэтому и ходили часто в церковь.

ГИМНАЗИЯ

Желающих поступить в четвертый класс гимназии было много, человек сорок, почти все девочки, только что окончившие Министерское училище. Все мы, конечно, казались в гимназии «неотесанными»: одеты были не в форму, причесаны были просто, без бантов, реверансов не умели еще делать. Одним словом – золушки. И мы это чувствовали сами. Замечали мы, что и отношение к нам было как бы свысока. Держались мы перед экзаменами обособленно, кучкой. С замиранием сердца вошли в указанный для экзаменов класс. Заняли места, за партами сидели по двое.

Экзамены начались диктантом. Он был довольно трудный – отрывок из какого-то рассказа. Диктовала учительница третьего класса гимназии – Мария Ивановна Храмченко. Диктовала довольно внятно и четко, и нам казалось легко писать. Написали, проверили, но долго сидеть над проверкой нам не дали.

На другой день был письменный экзамен по арифметике. Этот экзамен показался нам очень трудным. Задача была дана легкая, но ее надо было не только решить, но и объяснить письменно это решение, а мы таких объяснений к задачам в Министерском училище вообще не делали. Там достаточно было показать в цифрах ход действия задачи. Такая неожиданность нас смутила и повергла в замешательство. Задачу мы решили быстро, а над объяснением посидели, «попарились», как над трудным сочинением.

Долго мучил нас вопрос, как оценят наше объяснение решения задачи? Как завидовала я тогда тем девочкам, у которых были репетиторши. Такими репетиторшами были обычно гимназистки старших классов. После экзамена они подходили к учительнице и спрашивали про свою ученицу. Узнав благоприятный ответ, они передавали его своей ученице. А мы с Паней были одни, как сироты, и никого не могли спросить, потому что готовились в гимназию сами.

Письменные экзамены прошли. Слава Богу, кажется, мы не так уж плохо написали. Теперь осталось самое страшное – устные экзамены, отвечать учительнице одной, с глазу на глаз. Сильнее чувствую свою «деревенщину», не умею хорошо держать свои руки на экзамене, мое пестрое ситцевое платье, хоть и праздничное, тоже смущает меня очень (платье было в синюю полосочку). Но вопросы кажутся мне легкими. Отвечаю хорошо. Каждый день экзамен по какому-либо одному предмету. Дни пролетали быстро, так как после сдачи одного предмета садилась сразу за повторение следующего. Времени не хватало, поэтому все устные экзамены промелькнули быстро.

Подошел экзамен и по немецкому языку, самый страшный для меня, сначала тоже письменный. С перепугу я, кажется, написала много ерунды. Волновалась очень и перед устным экзаменом, но учительница – Маргарита Христофоровна – очень добрая. Спрашивала ласково, на мои ответы все говорит: «гут, гут».

Вот экзамены и позади! Остается узнать, приняты ли? Пришли все в гимназию спозаранку. Ждали на улице. На душе было неспокойно. У всех лица печальные, вытянутые. Все думали об одном, примут ли? Вдруг среди нас появляется наш милый, такой родной Владимир Михайлович. Мы все к нему с возгласами страха: «Ой, ой!» А он нам бодро и спокойно:

– Ничего, девочки, ничего! Все хорошо! Молодцы, хорошо себя показали! – и пошел в канцелярию гимназии, как свой человек.

Но вот и нас впустили в гимназию. Вошли в зал. Начальница гимназии прочла фамилии выдержавших. Слава Богу, все выдержали! Классная дама сказала нам, что на молебен мы должны прийти уже в форме и перечислила все, что требуется от гимназистки.

Радость свою мы не в силах были скрывать: мы щипали друг друга, целовались и поспешили с радостной вестью домой. Тогда мне казалось, что большего блаженства и нет на свете.

МОЛЕБЕН

Моя старшая сестра Лиза спешно сшила мне гимназическую форму: шерстяное коричневое платье (строго закрытое) и черный, шерстяной же, передник. На воротничок подшивали беленький кантик, а кто побогаче – те делали белые отложные накрахмаленные воротнички и такие же манжеты. Это была будничная форма. Для праздничных дней и всяких других торжеств оставалось то же самое платье, но с белым передником и с большой белой пелеринкой. Белый передник и пелеринка были из тонкого батиста, отороченные кружевом.

На молебен 16 августа я шла в гимназию радостная, но несколько смущенная новым нарядом и положением. Шла степенно, стараясь ступать так, чтобы не запылить хорошо начищенные ботинки (улицы у нас были пыльные). Все старые гимназистки вели себя очень бурно, не скрывая радости от встречи с подругами и учителями. Мы же чувствовали себя все еще настороженно: как бы не пропустить чего-нибудь. По всему нашему поведению видно было, что мы – новички.

Молебен прошел торжественно. Учительницы были в темно-синих платьях, а начальница – в черном, шелковом. Служили молебен священник с псаломщиком. Общего пения, как в Министерском училище, не было. Большой зал был битком набит гимназистками в белых нарядных передниках, от малышей-приготовишек до взрослых девиц старших классов.

После молебна классные дамы указали каждому классу его помещение. Нас, вновь поступивших в четвертый (параллельный) класс, поделили: часть вновь принятых девочек влили в основной класс к старым гимназисткам, перешедшим из третьего класса, а часть оставили в параллельном классе, дополнив его несколькими ученицами из основного класса. Таким образом, перемешали старых с новыми в обоих классах. Мы с Паней Хрычиковой, Ниной Моисеевой и Дуней Сулаевой попали в основной класс.

Первые парты были уже заняты старыми ученицами. Кругом стоял вопль и плач от разлуки с подругами. Мы тихонько заняли последние парты. К нам, новичкам, старые гимназистки относились сдержанно, почти не замечали нас.

ЧЕТВЕРТЫЙ КЛАСС

Четвертый класс был как бы переходным. Первые три считались младшими или «малышами». Некоторых приготовишек даже приводили в гимназию взрослые. Четвертый класс вела уже не одна учительница, как это было в младших классах, а по каждому предмету был особый преподаватель. Следовательно, и для старых учениц все преподаватели тоже были новыми, поэтому мы, вновь принятые в четвертый класс, преподавателям не казались особенно новыми, разве только наш застенчивый вид выдавал нас. Старые гимназистки были более бойкие и смелые. Держались они свободнее и легко делали реверансы.

Начались занятия. Только некоторые преподаватели проявляли большой интерес к нам, новичкам. Большая же часть преподавателей не находила в нас чего-либо особенного. Мы уже не так выделялись. Четвертый класс был для нас легок. Дело в том, что многие предметы мы уже проходили в Министерском училище. И если основным гимназисткам все эти предметы были новы и казались очень трудными, то нам они были знакомы и казались легкими. Поэтому, когда начались занятия и преподаватели начали нас спрашивать, мы резко выделялись своими хорошими ответами.

Русский язык вела совсем новая в гимназии, только что приехавшая из Москвы по окончании университета, учительница Наталия Николаевна Ситникова. Она была молода и интересна, полна энергии в новой деятельности. Относилась она ко всем гимназисткам одинаково. В класс входила всегда радостная, живая. Изучали мы в четвертом классе синтаксис. Наталия Николаевна хорошо объясняла правила, поясняя их тут же примерами, а через некоторое время, входя в класс, радостно говорила нам, что принесла для нас что-то очень интересное – трудную, красивую диктовку. Наталия Николаевна, как мне казалось, сама искренно радовалась найденному отрывку для диктанта. Диктуя, бывало, трудные предложения, она как бы посмеивалась, правильно ли мы поставим знаки препинания? В большинстве случаев это были отрывки из рассказов Тургенева или Толстого. Некоторые из них были действительно красивы, как стихотворения в прозе, и мы их заучивали наизусть.

Древнюю историю преподавала тоже новая, только что приехавшая в Бежицу учительница Нина Васильевна. Она была очень худа и болезненна, но очень хорошо рассказывала задаваемый урок. Рассказ ее лился, как ручеек, плавно, без запиночки. Я, затаив дыхание, слушала древнюю историю, как сказку. Древний Вавилон, древняя Сирия, древний Египет. Все древнее, древнее Рождества Христова. А мне до этого казалось, что мир существует только с Рождества Христова. В древней же истории изучалась жизнь на земле задолго до Рождества Христова. Уроки древней истории поразили меня своей глубиной и возбудили большой интерес к этому предмету.

Географию и природоведение преподавал тоже новый учитель, только что прибывший из Москвы по окончании университета, – Николай Николаевич Неподаев. В четвертом классе проходили полную географию России, которую мы уже хорошо прошли в Министерском училище с Владимиром Михайловичем, поэтому уроки географии были для нас совсем легки. В Министерском училище Владимир Михайлович научил нас хорошо разбираться по немым картам. Географию России, ее физические и экономические особенности мы знали хорошо. Благодаря этому обстоятельству, на уроках географии в классе мы «блистали», а на проверочной работе – «Вниз по матушке по Волге», где надо было подробно описать все, что встречается по течению Волги от ее истока до впадения в Каспийское море, – мы отметили не только самое главное, но даже и мелочи, как, например, различие говора в разных губерниях, где «окают», где «акают». Подробно остановились на промыслах и торговле. Не забыли упомянуть замечательные церкви и даже часовни. Николай Николаевич был в восторге от наших работ и всем нам поставил жирные пятерки.

Математику преподавала очень строгая учительница, учительница старших классов гимназии, Анна Николаевна Вадбельская. Она была в гимназии уже несколько лет и зарекомендовала себя, как строгая учительница. Она очень следила за своей внешностью. Была она худенькая, изящная, всегда в очаровательных белых блузках и всегда с лакированными ногтями. Мы ее прозвали «аристократкой». Она старалась казаться очень серьезной и «сухой», свой предмет любила и знала его очень хорошо, объясняла все понятно и интересно. На мелочах она не останавливалась и все, нам уже известное, знакомое, упоминала лишь мимоходом.

Проходили здесь в четвертом классе по математике то же самое, что и в Министерском училище. И хотя все это было нам знакомо, мы слушали объяснения Анны Николаевны с большим интересом, как что-то новое, потому что она объясняла все по-новому, более углубленно. Математику я всегда любила, а тут она показалась мне еще более интересной. У доски я охотно отвечала и уверенно писала на ней выводы. Анна Николаевна, видимо, не доверяла моей уверенности и часто пыталась меня «сбить», задавая вдруг, в середине моих ответов, как бы в недоумении вопрос:

– А это вы откуда получили?

Я спокойно и уверенно поясняла непонятное ей в моем решении задачи. Анна Николаевна была очень умна и очень сильна в математике. Много позже мне приходилось вместе с нею решать некоторые трудные задачи. Она прислушивалась тогда к ходу моего решения, и мне казалось, что она понимала меня с полуслова. Скоро Анна Николаевна прониклась уважением к моим способностям. Но долго еще она старалась хоть в чем-нибудь «подловить» меня. Так, на проверочных работах, когда решение у меня было правильное, она снижала мне отметку за какую-либо грамматическую ошибку, а неправильно поставленную запятую жирно подчеркивала двумя красными чертами, как грубейшую ошибку в решении задачи. Одним словом, старалась исчеркать мою работу красным карандашом и сильно снижала оценку. Только много позже я сумела объяснить эту «неприязнь» Анны Николаевны ко мне.

Дело в том, что в классе все девочки стали обращаться ко мне за разъяснением по математике. Я им охотно объясняла, и мои объяснения им были понятны. Некоторые даже говорили, что я объясняю им все гораздо понятней, чем Анна Николаевна. Скоро девочки стали просить меня на переменах объяснить им новое правило, а потом и теоремы. Даже прежние первые ученицы, как Тоня Бутузова и Фая Владимирова, признали мои способности и с трудными уроками обращались ко мне за помощью. В шестом-седьмом классах я вела за плату группы гимназисток, отстававших по математике.

В конце концов я оценила по достоинству хорошие качества Анны Николаевны. Как я сказала выше, она хотела казаться очень строгой и «сухой», на самом же деле была человеком большой доброты. Сама в высшей степени культурная и образованная, она требовала и от нас того же. Занимаясь с нами по астрономии, она говорила нам:

– Смотрите, вы уже образованные, не говорите про звезду, что это маленькое окошечко в небе!

С ней можно было интересно говорить на любую тему, о любом произведении, – она всегда все знала и обо всем имела свое мнение. Она любила музыку и была хорошей пианисткой. Она была настоящей христианкой: старалась незаметно делать добро нуждающемуся. Как в Евангелии сказано: «Левая рука пусть не знает, что делает правая»; так и она посылала анонимно деньги бедным, но способным гимназисткам. Узнали мы об этом случайно, ведь «в мире нет ничего тайного, что бы не стало явным!»

Так случилось и со мной. Узнав уже в пятом классе, что я имею склонность к музыке (я пела в приходском хоре), Анна Николаевна сначала пригласила меня участвовать в концерте, который она устраивала. Репетиции шли по вечерам у нее дома, она аккомпанировала и давала указания. Эти вечера нас очень сблизили, а потом она мне и Тоне Колесниковой – главным исполнителям в ее концерте – вдруг предложила:

– Не хотели ли бы вы получить музыкальное образование?

Мы ответили:

– Да, конечно, но как это сделать?

Мы были бедны и платить не могли. Она и не думала о плате. Она решила сама заниматься с нами. И стали мы ходить к Анне Николаевне на уроки музыки. Мои способности в музыке оказались много слабее, чем в математике. Но, несмотря на это, я получила приличное музыкальное образование. Правда, мои пальцы долго были «корявы», упражняться в игре на рояле мне было негде, да и времени было мало, так как, кроме занятий в гимназии, у меня было много обязанностей по дому, а также были уже платные ученицы. Упражняла я пальцы часто на парте, скрывая это под верхней доской. Конечно, я не стала пианисткой, но легко читала ноты, хорошо знала произведения многих видных композиторов и умела находить в них прелесть. Анна Николаевна сумела развить музыкальный вкус и понимание музыки.

Даже Закон Божий, который преподавал добрый батюшка о. Петр, был для нас тоже повторением. Основные гимназистки охали и ахали от трудности катехизиса, проходимого ими впервые, а мы на это помалкивали и хорошо отвечали батюшке уроки.

Были, впрочем, и совершенно новые для нас предметы, как, например, рукоделие. Добрая Алла Николаевна терпеливо показывала и разъясняла нам всякие швы и мережки, что в гимназии проходилось в первых классах. Но к рукоделию у меня не лежала душа, вероятно, еще и потому, что как-то Лиза, моя старшая сестра, изнемогая от швейной работы перед большим праздником, сказала мне:

– Никогда, Нюра, не занимайся этим противным делом! С твоими знаниями ты сумеешь заработать себе, чтобы заплатить портнихе.

Это произвело тогда на меня такое сильное впечатление, что я на уроках рукоделия всегда старалась избежать шитья, ссылаясь то на больной палец, то на нездоровье. Вообще это было нетрудно, потому что Алла Николаевна была не очень требовательна. Кстати, упомяну здесь, что в гимназии меня гимназистки скоро «переименовали»: вместо Нюты и Нюры стали звать Аней и Анькой.

Урок рисования всегда был для меня очень трудным, но учитель Михаил Николаевич был ко мне весьма снисходителен и очень часто подсаживался к моему столу и несколькими штрихами оживлял мой рисунок (с натуры) и выводил мне в четверти хорошую отметку – четыре, не хотел, видно, портить остальные мои отметки – все пятерки.

Зато уроки немецкого языка стали теперь для меня легки и интересны. Приготовить заданный урок было нетрудно, тем более что сначала Маргарита Христофоровна решила повторить бегло пройденное, прежде чем приступить к более сложному, то есть к синтаксису. А я хорошо знала грамматику, поэтому на проверочных письменных работах делала мало ошибок. Говорить-то по-немецки я еще не могла, но грамматику знала очень хорошо, и Маргарита Христофоровна относилась к нам – министерским – очень хорошо. Я даже стала подумывать о том, как бы мне догнать основных учениц и по французскому языку и совсем войти во все занятия нашего класса. У нас – не учившихся по-французски – был свободный час во время урока и мы «болтались» где-либо.

Я обратилась к учительнице французского языка Фаусте Константиновне. Она, услышав мою просьбу, вся просияла, обняла меня, стала приговаривать:

– Как хорошо, мадемуазель, как хорошо! – и обещала помочь мне, а пока что предложила присутствовать на ее уроках.

Я охотно принялась за это. Но, конечно, я почти ничего не понимала, сидя на уроках, хотя ко мне и была приставлена одна из лучших учениц по французскому языку, чтобы с ней проходить прошлое и догнать четвертый класс. Я занималась, но догнать мне было трудно. А Фауста Константиновна все хвалила меня перед девочками, так что я краснела до ушей, и мне было стыдно смотреть им в глаза. Догнала я их только через два года.

Иногда в коридоре гимназии мы встречали Владимира Михайловича. Тогда мы все устремлялись к нему, как к родному, соблюдая, впрочем, при этом правила приличия: хотелось же нам броситься ему на шею. Он расспрашивал нас о наших занятиях. Мы хором отвечали, что нам здесь легко и хорошо.

Классные дамы добросовестно занимались нами, обучая нас, как держать руки, отвечая уроки, и как вести себя в обществе, как и где делать глубокий реверанс: в помещении и при встрече с учителями, а также при вызове к доске. На улице же при встрече с учителями достаточно было только поздороваться и т. д.

Как-то незадолго перед Рождеством пришел отец с завода насупленный, сердитый и невнятно пробормотал мне:

– Захотела учиться в гимназии, а теперь вот с меня вычитают так много денег при получке! А жить-то на что будем!?

Мне сразу стало горько. Конечно, учиться в гимназии было очень интересно, и я училась хорошо, показывала отцу свои хорошие отметки. Но отца они не радовали и, как мне казалось, они его не интересовали, он был как-то равнодушен к ним. Тогда я решила пойти сразу к Владимиру Михайловичу в Министерское училище посоветоваться, как мне быть дальше. За право учения в гимназии брали шестьдесят пять рублей в год, а отец мой получал тридцать пять рублей в месяц.

Владимир Михайлович посоветовал мне подать прошение в Благотворительное общество о внесении за меня платы за учение в гимназии. Я, не медля, сделала это, и меня освободили от платы. Дело в том, что Владимир Михайлович, как я потом узнала, был членом и секретарем Благотворительного общества. Он видел, как мне хотелось учиться дальше, вот он и помог мне! С этих пор я заранее каждые полгода подавала прошение в Благотворительное общество, и меня всегда освобождали от платы. Конечно, меня всякий раз волновал вопрос, освободят ли и на следующие полгода или нет?

Незаметно промелькнул четвертый класс гимназии. Пришла весна, и вскоре после Пасхи начались переходные экзамены. Мне надо было хорошо перейти в пятый класс, чтобы иметь надежду быть освобожденной от платы и в будущем. Поэтому, кроме прилежного повторения всего курса, я раненько утром в день каждого экзамена шла в церковь, там молилась Богу и ставила свечку чаще всего Николаю Угоднику, прося его помочь мне хорошо сдать экзамен. В зависимости от трудности предмета я ставила свечку то за три копейки, то за пять, а то и за десять копеек. Из церкви шла я прямо на экзамен и очень хорошо его сдавала.

Четвертый класс я закончила с наградой первой степени за отличные успехи, то есть с похвальным листом и книгой-подарком. Похвальные листы всегда приурочивались к какому-либо юбилею – Пушкина, Лермонтова и т. д. На них были нарисованы картины из произведений юбиляра. Раздавались награды на «акте», то есть на торжественном собрании, на котором присутствовали все гимназистки и все преподаватели, а также знатные гости и некоторые родители. На этих актах всегда бывали и председатель Благотворительного общества – доктор Михайлов, и секретарь – Владимир Михайлович Петропавловский. Владимир Михайлович садился среди нас – бывших учениц Министерского училища – и бывал очень доволен нами.

Молодцы, девочки, – говорил он нам, – высоко держите знамя Министерского училища!

И правда, большинство отличных учениц гимназии были из Министерского училища.

После окончания экзаменов, после акта, после всего напряжения становилось вдруг как-то легко, как-то непривычно было вдруг ничего не делать. Первое время мы еще ходили друг к другу или с некоторыми преподавателями куда-либо на прогулку за поселок, а потом многие – и гимназистки, и учителя – уезжали, и наступали длинные летние каникулы. Лето теперь проходило не в лесу за сбором ягод, как это бывало в прежние годы детства, а в парке за чтением интереснейших книг, наших классиков, которые рекомендовала нам прочитать Наталия Николаевна. Прочитать надо было много для предстоящего учебного года.

Я читала запоем, проглатывала одну книгу за другой. Тургенев покорил меня совсем. Вслед за романами шли его интереснейшие повести: «Несчастная», «Вешние воды». Эти произведения захватили меня. Мир открывался мне все шире и шире и в то же время становился мне ближе и понятней. Я сама замечала, как становилась с каждым днем все умнее и серьезней, вернее, все взрослей. Над «Обломовым» долго думала и «болела». Не меньше страданий и переживаний принесли мне Рудин и Печорин. Все они немножечко похожи один на другого, все они – «лишние люди». В голове стала сверлить мысль, как избежать в жизни этой пустоты, как быть полезной, как служить правде и справедливости.

СТАРШИЕ КЛАССЫ

Шестнадцатое августа. Опять молебен, опять праздничная форма. Но мы уже не такие пугливые, мы – «старые». Мы радостно и смело разговариваем с нашей милой Наталией Николаевной, которая все лето провела на Волге, у своей матери. Она загорела и выглядит здоровой. Анна Николаевна держится все так же в стороне, стараясь быть незаметной, и мало говорит при посторонних. Николай Николаевич сияет, радуясь встрече со всеми нами. Если бы не присутствие начальницы с ее острым строгим взглядом, он бы, кажется, всех нас обнял и расцеловал. Все нам приятны, и мир кажется сплошным удовольствием!

На следующий день после молебна начались занятия. Пятый класс – это уже класс взрослых, старший. Занятия по всем предметам серьезные и глубокие. Но как все интересно!

С русской грамматикой, слава Богу, уже покончено. Теперь другое – русская словесность. Уроки кажутся прекраснейшей музыкой. Наталия Николаевна воодушевленно рассказывает про «Домострой». Во время рассказа она теребит цепочку часов: то раздвинет ее, то накрутит на пальцы, и говорит, говорит без запинки. Звонок прерывает ее, нам досадно, ее мы готовы слушать и слушать... За «Домостроем» идут записки Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». И дальше, дальше... А вот и «Лиза» Карамзина. Это уже порог к новой литературе. Вперемежку с уроками словесности Наталия Николаевна неожиданно устраивает нам «избиение»-пробу – трудную диктовку. Диктует, бывало, а сама улыбается, какой знак препинания мы поставим то тут, то там? Конечно, по ее интонации легко можно было уловить, какой именно знак надо поставить. Мы только удивлялись, откуда она извлекала такие трудные и интересные диктовки?

А то вдруг входит в класс сияющая, вернее, с сияющими глазами (они у нее были синие с подчеркнуто миндалевидным разрезом) и говорит:

– А я принесла вам хороший подарок – тему для сочинения.

Мы все хором:

– Какую?! – А она лукаво смотрит и медлит сказать. После же наших нетерпеливых возгласов «Какую?! Какую?!», она брала мел и крупно писала на доске – «Золотая осень» или «Что видела Нева на своем веку».

Темы были всегда интересные. Срок на сочинение давался разный: неделя, десять дней, а при трудной теме, как, например, «Элегии Пушкина» – и две недели.

Срок сперва казался большим. Но мы все очень долго «раскачивались», то есть думали, о чем писать и как писать. Иногда не знали, как и приступить к сочинению. Только в последние дни перед представлением садились за писание. И незаметно перо бежало по бумаге, не поспевая за мыслями, которые теперь громоздились одна на другую. За страницей исписывалась другая, третья... а там, смотришь, и целая черновая тетрадка оказывалась исписанной. В последний день перечитываешь, бывало, черновик и – о ужас! – видишь, что сочинение написано плохо. Переделывать уже некогда, впору успеть только переписать его начисто. Скрепя сердце, переписываешь, тут же исправляя что-либо самое вопиющее, и всегда досадуешь, что плохо поступила, доведя работу до последнего дня, а ведь как можно было бы разработать тему!

Переписывали до поздней ночи. Утром при сдаче тетради с сочинением очень жалели, что надо отдавать такое плохое сочинение. Мне всегда казалось, что сочинения других девочек были лучше моего.

Так в течение всего гимназического курса я и не научилась писать сочинения заранее. Всегда не хватало времени, когда находило, наконец, наитие писать его. В последний момент в голове было много мыслей и чувств, только времени уже не было. И всегда с замиранием сердца ждали мы критики, отзыва Наталии Николаевны, когда она приносила наши работы. Всегда приятной неожиданностью было, когда Наталия Николаевна брала мою тетрадь и говорила:

– А эта работа хорошая, только вот то-то и то... – и начиналась критика. Оценка – либо «пять», либо «четыре». Краска заливала мое лицо, и оно пылало.

Уже в пятом классе я начала сознавать, что учиться важно не только ради интереса и удовольствия, а и для подготовки себя к служению людям. Я особенно осознала это после темы, которую нам дала Наталия Николаевна. Это было изречение: «Жизнь – не шутка, жизнь – не забава, жизнь даже не наслаждение, а жизнь есть упорный труд!» Мы, конечно, очень много охали да ахали, услышав такую тему, но сочинения написали хорошо. Вскоре после этого Наталия Николаевна, выкроив два часа подряд, дала нам классное сочинение на тему: «Мои мечты». Очень было интересно слушать потом эти «мечты», так как Наталия Николаевна прочитала нам ряд наших сочинений. Одна девочка хотела быть учительницей, учить детей уму-разуму; другая – путешественницей, чтобы воочию познать мир; третья – хотела свободы, поэтому по-ребячески мечтала быть мальчишкой, чтобы лазить по деревьям, заборам и крышам; одним словом, хотела свободы без ограничения. Дошла очередь и до моего сочинения. Наталия Николаевна сказала несколько вступительных слов, что-то вроде:

– Это сочинение показало полную зрелость и определенную целеустремленность – мечту быть врачом, – и прочитала мое сочинение всему классу.

Я хотела быть хорошим врачом, чтобы облегчать страдания больного человека, быть хорошим врачом, чтобы действительно помогать страждущему, а не только уметь выписывать рецепты и т. д. Написала я все, что знала, о служении наших хороших земских врачей – «Надо служить народу», «Надо уметь отдавать свою душу за други своя». Помню, я не успела закончить свое сочинение, но план написала полно и несколько моих мыслей успела ясно выразить. Прервала свое сочинение, не дописав страницу, и вот Наталия Николаевна на недописанной странице поставила мне большую пятерку размером в полстраницы.

Не менее интересна, чем русский язык, была математика. Новыми и интересными были алгебра и геометрия. Математика мне так нравилась, что была моим любимым предметом. Анна Николаевна была очень строга, и многие девочки боялись, как огня, ее и ее уроков. Я же испытывала радость и удовольствие от этих уроков и от самой Анны Николаевны, умевшей так умно задать каверзный вопрос, чтобы сразу выявить, разбирается ли ученица в пройденном или только заучила формулы. Теперь меня осаждали соученицы, прося объяснить им либо трудную теорему, либо новое трудное правило. Уже в пятом классе некоторые из девочек стали брать у меня уроки по математике, чем я и занималась потом все дальнейшие годы, чтобы скопить деньги на университет.

И другие предметы были по-настоящему «высшими». Физика, например, где нужно было хорошо соображать. И чем дальше, тем предметы становились все сложнее и сложнее. Постигать эту сложность своим маленьким умом было очень приятно. Сознавать, что Бог не обидел тебя Своим разумом было тоже очень радостно.

В этом же году была у меня большая радость, буквально окрылившая меня. По случаю трехсотлетия дома Романовых (1913 год) три лучшие ученицы гимназии получили стипендию – освобождение от платы на все время учения до окончания гимназии. Одной из этих трех учениц была я. Все три девочки: Нина Иванова (седьмой класс), Галя Тетеркина (шестой класс) и я, Аня Кузнецова (пятый класс) – в прошлом были ученицами Министерского училища. Все были из бедных семей. Кажется, две первые были сиротками. Все три учились хорошо. Они были сиротки, а у меня хотя и был отец, работавший на заводе, но он мало зарабатывал, а семья была большая. Вот педагогический совет гимназии и дал мне такую же стипендию. Радости моей нельзя было описать словами. Когда начальница объявила мне это, я почувствовала у себя крылья на спине, и мне казалось, что я неслась по воздуху через весь большой зал в свой класс. Теперь я смогла спокойно учиться и готовиться к служению ближним, к служению народу.

Но кроме интересных занятий в классе, у нас дополнительно были еще занятия по музыке, и мы устраивали концерты; были выступления и по литературе – назывались они литературные суды. Помню суд над «Норой» Ибсена. Мы все прочитали это произведение, и все полюбили Нору. А Наталия Николаевна, распределяя между нами героев этой драмы, сказала нам, что Нору надо не только оправдать, но и обвинить. Значит, нужны и адвокат-защитник, и прокурор-обвинитель. Обвинять Нору никто не хотел. Тогда Наталия Николаевна подошла ко мне и предложила мне быть прокурором в деле Норы. Я со слезами упрашивала Наталию Николаевну не давать мне этой роли, на что Наталия Николаевна значительно возразила:

– Вот и покажите себя, свое умение найти в Норе то, за что ее надо обвинить.

Пришлось взяться за это. Составила обвинительную речь и убедительно доказывала перед обширным залом «присяжных заседателей» виновность Норы и требовала ее осуждения. К моему удивлению, оправдание Норы прошло не так уж гладко. Наталия Николаевна потом хвалила меня за мое уменье, и с тех пор я стала известна в гимназии, как «прокурор».

Потом разбирались на литературных судах и другие произведения. Они нас очень увлекали и научили хорошо разбираться в литературных образах. По маленьким штрихам и отдельным словам надо было суметь составить нечто убедительное, характеризующее данного героя. Литературные суды привлекали много слушателей, и часто наш большой зал ломился от слушателей, не только нас – гимназисток, – а и учителей обеих гимназий и гимназистов старших классов. Нам, конечно, вообще нравилась вся судебная процедура: Суд идет! Прошу встать! – и т. д.

Все это приучало нас и к дисциплине.

Не менее интересны были наши литературные вечера, куда допускались только старшие классы, начиная с пятого. Делая доклады или читая произведения того или иного автора, мы близко, как товарищи, сходились с нашими преподавателями.

А наши традиционные ежегодные вечера, которые мы называли «именинами гимназии», 21 ноября, в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы, нельзя забыть до конца жизни! Да и Рождественский вечер был незабываем, когда ставилась какая-либо большая пьеса – «Снегурочка» или «Сон на Волге» Островского. Участвуя в этих спектаклях, мы долго готовились к ним, разучивая роли, мастеря костюмы и т. д. Наши труды обыкновенно с лихвой вознаграждались и духовным удовлетворением, и похвалами. Эти вечера устраивала Наталия Николаевна вместе со своей старшей сестрой Софьей Николаевной, тоже преподавательницей старших классов по русской словесности. Вечера всегда обставлялись очень пышно. Вся местная «знать» и родители приглашались на них, а мы являлись в нарядных формах, в белых передниках.

Запомнились и наши музыкальные вечера-концерты. Устраивала их Анна Николаевна. Она составляла программу, сама подбирала участников и готовила их. Эти концерты не были такими торжественными, как ежегодные вечера, они бывали строго выдержанны и привлекали главным образом любителей музыки. Иногда концерт посвящался какому-либо композитору (в большинстве случаев – юбиляру). Но чаще они составлялись из произведений разных композиторов. Легкого бреньчания или цыганщины Анна Николаевна не терпела. Свой вкус она прививала и всем нам. Мы учились слышать нюансы, разбираться в них и понимать, в чем талант того или иного композитора.

На эти концерты мы приходили в обычной рабочей форме. Старались только придать ей более праздничный вид, выгладив ее и освежив воротничок и манжеты. Гостей на этих вечерах было тоже довольно много. В большинстве случаев это были солидные, серьезные люди. Все это нас подтягивало и заставляло относиться к этим концертам со всею серьезностью. У нас в гимназии был очень большой зал. Сцена обыкновенно была все время открыта. Там стоял рояль. Исполнитель выходил на сцену, кланялся (гимназистки делали глубокий реверанс) и объявлял, что будет исполнять.

Большей частью концерт начинался игрой на рояле. В зале воцарялось молчание, неслись только звуки рояля. Для разнообразия после рояля выступал либо скрипач, либо виолончелист, но чаще начиналось пение. Оно было тоже очень разнообразно: соло, дуэт, а то и трио или даже квартет. То плакала Сольвейг Грига и клялась в верности, то жаловался косарь в «Не шуми ты, рожь, спелым колосом» в дуэте Гурилева, то трио рисовало картину одинокой сосны, засыпанной снегом на севере диком (трио «Сосна» Даргомыжского). Но самыми нашими любимыми были вещи Чайковского и Рахманинова: «Рассвет» (дуэт Чайковского), «Уж вечер» (дуэт Чайковского из оперы «Пиковая дама»), «Мой миленький дружок» (из той же оперы) умилял, а «Слыхали ль вы?» (из «Евгения Онегина») переносил нас в пушкинские времена.

К этим концертам мы очень долго и тщательно готовились, собираясь у Анны Николаевны по вечерам. Привлекались обычно и мужские голоса. Долгое слушание разучиваемых вещей крепко вбивало их в голову. И чем больше мы слушали ту или другую вещь, тем больше мы находили в ней музыкальной прелести.

Так «вкушали мы минуты радости» на утре дней своих.

Гимназистки старших классов держались с преподавателями, как младшие товарищи, поэтому дозволялось иногда высказывать в их присутствии собственное мнение, иногда совсем противоположное установленному, и иногда высказанное совсем некстати и неумно.

С шестого класса физику преподавал либеральный учитель Виктор Захарович Захаров. Приехал он из Москвы, где окончил университет. Держался он с нами совсем просто, как старший товарищ. Он от гимназии входил в родительский совет. К этому времени в гимназии были введены родительские советы, которые разбирали все возникавшие насущные вопросы. Это создавало более тесную связь гимназии с родителями. Через родительский совет можно было даже провести некоторые мероприятия. Так, как-то в шестом или седьмом классе на уроке физики Виктор Захарович обратился к нам с вопросом:

– Какие пожелания есть у класса? – он хотел эти пожелания провести на родительском совете. Мы опешили от такого вопроса. Одна из девочек стала выкрикивать глупые пожелания: «Не наказывать за опоздание» и т. п. И потом вдруг Катя Киреева, девочка из простой семьи и довольно взбалмошная и недисциплинированная, выкрикнула:

– Пожелание, чтобы администрация гимназии не давала бы привилегий гимназисткам из более зажиточных семей!

Помню, как Виктор Захарович смутился, он то бледнел, то краснел, и в лице его было какое-то замешательство и неловкость. Не сразу начал он свою речь, а сперва задал всему классу и отдельно Кате Киреевой вопрос:

– Скажите, пожалуйста, кто у вас в классе считается первой ученицей и признается ли она таковой гимназией?

Все в один голос закричали, и Катя тоже:

– Ну, конечно, Аня Кузнецова!

А он опять:

– А чья она дочь? Разве она дочь богатого отца?

Все знали, что Аня Кузнецова очень бедная гимназистка и учится бесплатно и в то же время пользуется всеобщей любовью и лаской в гимназии. От этих вопросов Виктора Захаровича девочки, поддерживавшие пожелание Кати Киреевой, смутились очень, Катя Киреева тоже. Она только пробормотала в свое оправдание, краснея:

– Ну, если бы Аню не считали первой, то возопили бы камни!

Виктор Захарович уже, видимо, успокоился и начал объяснять, что высказанное Катей Киреевой пожелание не имеет основания. Таких примеров, как Аня Кузнецова, было много, потому что было много гимназисток – дочерей рабочих, и они все ничем не отличались от других и очень часто были задушевными подругами богатых девочек. Виктор Захарович разошелся и с чувством обиды отчитал этих смутьянок. Катя Киреева очень растерялась. Все девочки тоже осудили ее. Но я не знаю, дошло ли до ее сознания, что сказанное ею оскорбительно. Она была и после этого случая по-прежнему криклива и резка. Много позже я была поражена, узнав, что она стала коммунисткой. У таких людей, видно, и уши закрыты, и глаза ничего не видят, а сердце окаменело.

Прошли пятый, шестой и седьмой классы, как в сладком сне. Обогащалось наше познание, развивались чувства к хорошему, доброму. Мы были в седьмом классе, когда началась в России революция (февраль 1917 года).

Гимназию (семь классов) я закончила отлично, с золотой медалью. Передо мной встал вопрос, специализироваться ли уже на учительницу или готовиться на аттестат зрелости, чтобы поступить в университет? Надо сказать, что программа женских гимназий отставала от мужских. Университет же требовал аттестат зрелости, который давала мужская гимназия. Я хотела учиться дальше на врача, поэтому и пошла готовиться на аттестат зрелости. Таких, как я, оказалась большая половина. Другая половина пошла в восьмой класс готовиться на учительниц народной школы.

Анна Кузнецова-Буданова

+1974 г.