- Слава генералиссимусу!

- За вождя и учителя всех народов! Лучшего друга советских кинематографистов!

- Вечная память и слава великому Сосо! Встать! До дна!

Хмельное застолье в доме грузинского секретаря райкома так и бушевало славословиями земляку. Сияли люстры, переливался разноцветными огнями хрусталь, обилие яств, посуда, мягкие ковры под ногами и прочая роскошь лишний раз демонстрировала лицемерность лозунга о единстве партии и народа.

Один из гостей, отчего-то мрачный среди всеобщего веселья, все время порывался что-то сказать, но его останавливали: вот, обратиться к тебе тамада – тогда и скажешь свое слово, обычаи надо уважать!

Наконец, слово было предоставлено.

- Ответьте мне, пожалуйста, настоящий грузин кровную обиду прощает или нет? – задал неожиданный вопрос гость.

- Нет… Конечно, нет! - едва ли не хором, весело прокричали с разных концов стола.

- Так вот, настоящий русский кровной обиды так же не прощает! Поверьте, я не хочу обидеть никого из сидящих за этим столом… Вы все милые, гостеприимные люди… Надеюсь, вы правильно поймете все, что я сейчас скажу, и не примете сказанное на свой счет. В свое время зловещую роль в моей судьбе сыграли три грузина - Сталин, Берия и Гоглидзе!.. Благодаря этим людям я семнадцать лет мыкался по тюрьмам, лагерям и ссылкам. Сейчас я оказался в положении, когда вынужден пить в память одного из троих, а я этого не хочу и не буду!

Впервые органы обратили внимание на семью бедного многодетного булочника Степана Филипповича Жженова в 1921 году. По-видимому, не чуждый зеленому змею отец семейства позволил себе неосторожно выразиться и получил 3 месяца принудительных работ за «антисоветскую агитацию».

В следующий раз беда пришла в 1934 году: после убийства Кирова под каток репрессий попали многие ленинградские семьи. Поводом для репрессий в отношении Жженовых стала «неосторожность» сына Бориса. Юноша, учившийся в университете и бредивший реактивными двигателями, отказался идти на похороны Кирова из-за порванных ботинок, грозивших ему обморожением ног. Комсорг написал донос, Бориса исключили из университета и отправили в ссылку.

Из ссылки молодой человек вернулся в 1936 году и тогда же добился восстановления в университете. Радость, однако, была недолгой: в конце того же года Борис получил повестку с вызовом к следователю и назад уже не вернулся.

На улице Шпалерной стоит чудесный дом:

Войдешь туда ребенком, а выйдешь стариком…

Борису Жженову выйти было не суждено. Его объявили врагом народа, дали 7 лет ИТЛ и 3 года «поражения в правах». Он умер в Воркутлаге, где работал на шахте, в 1943 году от пеллагры – страшной болезни, вызываемой крайним истощением, когда человек буквально разлагается заживо…

После приговора он успел тайком передать на свидании материи письмо для младшего брата, в котором описал весь ужас пребывания в тюрьме, весь ужас творившегося в советском государстве произвола. Георгий последней весточке брата не поверил, счел, что Борис просто повредился рассудком в заключении, т.к. описываемое им невозможно. Письмо было тотчас сожжено.

Мать покачала головой:

- Зря ты это сделал. Прочел бы внимательно, вдруг пригодится…

Мудрая женщина оказалась провидицей. Вскоре ей и всей семье Жженовых пришлось покинуть Ленинград – родных «врага народа» сослали в Казахстан. Лишь младший брат, Георгий отказался подчиняться произволу, хотя чекисты предупредили:

- Не уедешь – посадим!

Юноша не принял угрозу всерьез: ведь он не знал за собой ни малейшей вины. Он вырос в бедной семье крестьянского происхождения, окончил цирковой техникум, работал в цирке акробатом и, вот, начинал сниматься в кино – какие могут быть к нему счеты?

С Георгия взяли подписку о невыезде. «В это время я снимался в фильме «Комсомольск», - вспоминал он впоследствии. - Поехал на съемки в город Комсомольск-на-Амуре. Управлением НКВД разрешение было дано. Ехал я шесть суток с такими популярными артистами как Николай Крючков, Петр Алейников, Иван Кузнецов и другие. Вместе с нами в вагоне был американец Файмонвилл. Он охотно принимал участие во всех наших дурачествах и играх. Прекрасно говорил по-русски. Нам безразлично было - американец он, негр или папуас! Иностранцев мы рассматривали исключительно с точки зрения наличия у них хороших сигарет. В Хабаровске мы распрощались. Вторая моя «преступная» встреча с Файмонвиллом состоялась через полтора месяца в Москве, на вокзале, в день возвращения нашей киногруппы из экспедиции. Мы все шумно, со смехом приветствовали его как «старого знакомого». Последний раз я видел Файмонвилла в Большом театре, на спектакле «Лебединое озеро». Со мной были мои друзья – Вера Климова и ее муж Заур-Дагир, артисты Московского театра оперетты. В антрактах мы разговаривали с ним о балете, об искусстве, курили его сигареты. Прощаясь в тот вечер с Файмонвиллом, я сказал, что уезжаю домой, в Ленинград и эта встреча с ним последняя. Он ответил: «Вы не первый русский, который прекращает знакомство без объяснений». Что я ему мог ответить? Что иностранцев мы боимся, как черт ладана? Что в стране свирепствует шпиономания? Что люди всячески избегают любых контактов с ними, даже в общественных местах, на людях, в театрах? Я предпочел промолчать. Никогда больше я его не видел и ничего о нем не слышал. В октябре 1937-го я вернулся в Ленинград. В особом отделе 15-го отделения милиции мне сообщили о прекращении моего дела, разорвали при мне подписку о невыезде, пожали руку и сказали: «Живи и работай!» Я жил и работал до 4 июля 1938 года. Ночью был арестован. Мне было предъявлено обвинение в преступной, шпионской связи с американцем. Факт моего безобидного знакомства с иностранцем следствием был оформлен как преступный акт против Родины. Офицеры НКВД всячески принуждали меня подписать сочиненный ими сценарий моей «преступной» деятельности. Меня вынуждали признаться, что Файмонвилл завербовал меня как человека, мстящего за судьбу брата. Что я передал ему сведения о морально-политических настроениях работников советской кинематографии, сведения об оборонной промышленности Ленинграда и о количестве вырабатываемой ею продукции, сведения о строительстве Комсомольска-на-Амуре. Мне сейчас даже комментировать эту чушь не хочется. На одном из первых допросов, когда я несколько суток стоял на «конвейере», начальник Отделения КРО спросил меня, почему я упрямлюсь и не подписываю показаний? «Совесть и достоинство не позволяют подписывать эту ложь». На это он заявил мне: «Слушай меня внимательно. Это я говорю тебе – старший лейтенант Моргуль! Ты подпишешь такие показания, какие нам нужно».

Дальнейшие допросы не отличались оригинальностью. В конце концов, они сломили мою волю, и я, отчаявшись, подписал сочиненный следствием сценарий моих «преступлений». В какой-то момент мне стало все равно, лишь бы они оставили меня в покое».

В доме на Шпалерной Георгий понял: все, что писал брат в сожженном письме, было правдой. А вернее – лишь маленькой толикой правды… Он боялся не столько физических пыток, которым его подвергали, сколько сумасшествия. Рушился мир 22-летнего юноши, рушилась его наивная вера в добро, в справедливость, в честность. Он был морально раздавлен, доведен до отчаяния. В 1939 году «шпион» Жженов был осужден на 5 лет ИТЛ и этапирован на Колыму.

«В транзитной тюрьме Владивостока формировался этап заключенных на Колыму.

Накануне отправки начальство умудрилось накормить этапируемых селедкой. Напоить же вовремя водой, утолить жажду - не удосужилось.

Так весь путь пешком от Второй речки до бухты Золотой Рог к причалу заключенные вынуждены были терпеть, превозмогать жажду. И все последующие двенадцать-пятнадцать часов самой погрузки на корабль отчаянные просьбы дать воды игнорировались начальством, подавлялись конвоем грубо, жестко…

Первыми грузили лошадей. Несколько часов их бережно, поодиночке, заводили по широким трапам на палубу, размещали в специальных палубных надстройках, в отдельных стойлах для каждой лошади… В проходе между стойлами стояли бачки с питьевой водой (к каждому бачку привязана кружка) - для конвоя, для обслуги.

В отличие от лошадей, с людьми не церемонились… Дьявольская режиссура погрузки заключенных на корабль была испытана и отработана до мелочей и напоминала скотобойню…

С приснопамятных времен она успешно практиковалась не только на Колыме, в Караганде или на Печоре, но всюду и везде, где могущественный ГУЛАГ помогал большевикам строить социализм в России.

Людей гнали сквозь шпалеры вооруженной охраны, выстроенной по всему пути, в широко распахнутую пасть огромного тюремного люка. В само чрево разгороженного многоярусными деревянными нарами трюма. Как стадо баранов, гнали рысью, под осатанелый лай собак и улюлюканье конвоя, лихо… с присвистом и матерщиной. «Без последнего!..»

Не знаю, существует ли подобное и сейчас, в новом тысячелетии, но тогда, в памятном для меня тридцать девятом, всю прелесть этой «режиссуры» я испытал сполна на собственной шкуре.

Когда наконец беременная лошадьми и людьми «Джурма» медленно отвалила от причала, в ее наглухо задраенном трюме, гудящем, как пчелиный улей, уже зрел жуткий, сумасшедший бунт.

Корабль, набитый массой осатанелых от жажды людей, стонал, вопил сотнями исходящих пеной, охрипших глоток, требовал воды! ВОДЫ!! В-О-Д-Ы!!!

Капитан категорически отказался продолжать рейс. «До тех пор, пока люди не получат воду и не придут в себя, никто не заставит меня выйти в открытое море с сумасшедшим домом в трюме, - заявил он. - Немедленно напоите людей».

И только после этого заявления до конвоя, кажется, дошло, какую опасность представляет взбунтовавшийся в море корабль с сотнями запертых в трюме, мучимых жаждой людей.

Срочно была предпринята попытка подать заключенным воду. Раздраили трюмный люк. С палубы в ствол трюма, в этот ревущий зверинец, начали спускать на веревках бачки с пресной водой… Бесполезно - слишком поздно спохватились!..

Стоило только в проеме трюма появиться первому бачку, как мгновенно к нему бросились озверевшие, утратившие последний контроль над собой люди… С хриплыми воплями, сметая, давя и калеча друг друга, они карабкались по трюмным лестницам к спасительному бачку. Со всех сторон тянулись к нему сотни рук с мисками, кружками… Через мгновение бачок заметался из стороны в сторону, заплясал в воздухе, словно волейбольный мяч, был опрокинут и с концом обрезанной кем-то веревки исчез в недрах трюма.

Вода из него так и не досталась никому, никого не напоила и, даже не долетев до днища трюма, у всех на глазах мгновенно превратилась в пыль, в брызги, в ничто… Следующие несколько попыток постигла та же участь.

Тогда в трюм спустились конвоиры. Короткими автоматными очередями по проходам трюма им удалось на какое-то время разогнать всех по нарам, приказав лежать и не двигаться… С верхней палубы в проем трюма быстро спустили огромную бочку, размотали в нее пожарный брезентовый шланг, подключили помпу…

Со всех нар за этой процедурой лихорадочно следили сотни воспаленных глаз - ждали… Слышно было, как заработала помпа, зашевелился, ожил шланг… в бочку полилась вода… И, как только автоматчики ретировались на лестницу и поднялись на палубу, - к воде кинулись люди.

Мгновенно у бочки образовалась свалка. За место у водопоя началась драка, поножовщина… В ход пошли лезвия безопасных бритв, ножи, утаенные уголовниками после этапных шмонов… запахло кровью… Кто не сумел пробиться к бочке, бросились на лестницу к пожарному шлангу… Цеплялись за висящий, упругий от напора воды шланг, тянули его на себя… Ножами вспарывали, дырявили парусину… К хлеставшей из дыр воде подставляли разинутые, пересохшие рты и судорожно, жадно глотали ее… Давились, торопились, захлебывались… Вода из прорванных шлангов текла по лицам, телу, по набухшей одежде, стекала по ступенькам лестницы… Ее ловили в воздухе, облизывали ступеньки… К ней лезли друг через друга - сильные сталкивали с лестниц слабых, те остервенело сопротивлялись, хватались за набрякшую, сочившуюся водой одежду соседа… Как пиявки, впивались зубами, повисали на ней и с жадностью обсасывали… Торопились напиться, пока их не сбросили вниз, на дно трюма… Оттуда к водопою лезли и лезли новые толпы обезумевших от жажды зеков.

И уж нечто совсем фантастическое, подобно миражу в пустыне, являла собой на этом фоне компания блатных авторитетов - элита преступного мира: крестные отцы, воры в законе, паханы, аферисты всех мастей… Вся эта уголовная сволочь, вольготно обосновавшаяся на верхних нарах, вблизи распахнутого люка - поближе к свету и к свежему морскому воздуху. Они, эти подонки, были настоящими хозяевами этапа. Как римские патриции, возлежали они на разостланных по нарам одеялах; не боясь никого и не таясь, нагло потешались над происходящим… Глушили спирт, курили «травку», играли в карты, кололись, вкусно жрали… От жажды они не страдали - у них было все! Все, вплоть до наркоты! Всевозможная еда, спирт, табак и даже… женщина! (Если можно было назвать женщиной полуголое существо в мужских подштанниках.) Вдребезги пьяная распатланная девка, размалеванная похабными наколками (одному сатане известно, откуда и как приблудившаяся к мужскому этапу), томно каталась по нарам за спинами резавшихся в карты воров и зазывно вопила: «Воры, почему же вы меня больше не е…те?!»

Деньги, добротные шмотки - все уворованное, награбленное, под угрозой ножа силой отнятое у фраеров - политических - сносилось молодым жульем (шестерками) к ногам паханов и тут же шло на кон, разыгрывалось в карты. Вещи, как бабочки, порхали от одного игрока к другому…

Неизвестно, достиг бы бунтующий ковчег «земли обетованной», если бы капитан «Джурмы» не вмешался в действия конвоя и не принял собственных, решительных мер.

Опытный моряк, не первую навигацию поставляющий на Колыму дармовую гулаговскую рабсилу (заключенных), он понимал, в каком положении оказался из-за преступной глупости конвоя, не сумевшего вовремя напоить людей. Он понимал, что никакие полумеры уже не помогут, - соображать надо было раньше, на берегу.

В создавшемся положении «Джурма» представляла собой плывущую в НИКУДА пороховую бочку с подожженным фитилем… Вот-вот бабахнет! Рванет так, что никого и ничего не останется! Все окажутся на дне… там, где все равны… и «чистые», и «нечистые», все! Расплата за глупость неизбежна.

В этой критической ситуации, когда перепуганная насмерть, растерявшаяся охрана не знала, что делать, капитану ничего другого не оставалось, как решиться на крайнюю меру - единственную, пожалуй, которая могла еще утихомирить людей и предотвратить катастрофу.

В момент, когда ярость вконец озверевших заключенных достигла последнего предела, готова была выплеснуться из недр мятежного трюма на палубу и разнести вдребезги корабль, - капитан отдал распоряжение залить бунтующий трюм водой. Залить немедленно, из всех имеющихся на корабле средств.

Срочно были подтянуты дополнительные пожарные шланги, включена помпа, и из всех люков на головы беснующихся в трюме людей полились потоки пресной воды…

В короткое время днище трюма по щиколотку оказалось залито. Зеки получили наконец долгожданную воду и упились ею вдоволь, что называется, от пуза - пей не хочу! Расчет капитана оправдался: бунт утих, опасность миновала. Опасность миновала для корабля, но не для людей.

Эксперимент, учиненный конвоем над человеческой выносливостью, уже на утро следующего дня выдал первые, тревожные результаты. У сотен заключенных обнаружились признаки одной из самых страшных в условиях длительных этапов болезни - дизентерии (королевы клопами провонявших пересылок, вшивых этапов и голодных безпенициллинных лагерей).

Я не знаю, сколько несчастных так и не достигли «земли обетованной», - канцелярская отчетность на этот счет, наверное, существует, - знаю одно: их много!

Количество заключенных, взошедших на борт «ноева ковчега» в бухте Золотой Рог, далеко не соответствовало количеству сошедших с его трапа в бухте Нагаево в Магадане. Колыма не дождалась тогда многих…»

В годы войны колымские узники массово вымирали от голода. Эта участь едва не постигла и Жженова. Спасло чудо: материнская посылка и совсем нежданная «сердобольность» одного из вертухаев, на саночках довезшего зека-доходягу до почты, чтобы он могу получить ту спасительную посылку.

А еще было «распятие на нарах» с двойным сломом руки – уголовники не простили ему, что однажды в забое ударил вора.

В это время в лагере погиб брат Борис, умер в Ленинграде отец, гитлеровцы на глазах у матери убили сына Сергея…

«Самое выносливое существо на свете - человек! Чего только ему не приходилось преодолевать: голод, холод, болезни, одиночество!.. Зверь гибнет - человек живет! Особенно русский человек!.. Какие только испытания на прочность не выпадали на долю русского человека! Рабство, нашествия, стихийные бедствия, эпидемии, войны... В руках каких только политических авантюристов не побывал русский человек! Вся история народа российского есть бесконечная борьба за жизнь, за выживание.»

В 1946 году отбывший срок Жженов покинул Колыму и выехал на материк. По протекции своего учителя С.А. Герасимова устроился сперва в Свердловскую киностудию, а затем в театр Павлова-на-Оке, но недолго суждено ему было оставаться на воле. В 1948 году последовал очередной арест – статья все та же, «шпионаж». На этот раз актер был этапирован на поселение в Норильск, где ему удалось устроиться в местный театр.

В норильском театре Маяковского собрались в ту пору многие замечательные и в дальнейшем известные артисты. Среди них княгиня Эда Урусова и Иннокентий Смоктунович (будущий Смоктуновский). Георгий Степанович сразу отметил огромный талант молодого коллеги и стал настаивать, чтобы тот ехал в Москву. Смоктуновский был «вольняшкой» и сам приехал в Норильск, боясь ареста, как бывший военнопленный. Иннокентий Михайлович отказывался – мешали страх и отсутствие денег. Последнюю проблему Жженов нашел способ поправить. Сам овладев фотоискусством и подрабатывая фотографом, он выучил этому делу и Смоктуновского. Деньги были скоплены, но… Иннокентий Михайлович уехал в Сталинград. Георгий Степанович, однако, писал ему и туда, буквально требуя отправляться в столицу, и в конце концов добился своего.

Сам Жженов уже перестал надеяться на справедливость и требовать ее, посылая жалобы и протесты во все инстанции. Он смирился со своей участью. Однако, начальник отдела по делам ссыльных, семью которого Георгию Степановичу однажды привелось фотографировать, настоял, чтобы тот написал еще одно обращение, сам дважды вычитывал его, указывая необходимые исправления и, наконец, благословил отправлять.

В 1955 году Жженов был освобожден. О своей лагерной одиссее он оставил воспоминания «Прожитое», которые по духу очень отличаются от самого известного произведения о Колыме – «Колымских рассказов» Шаламова. Шаламов описал ад, в котором нет уже ни надежды, ни любви, ни веры, нет ничего человеческого, в нем чудовища все – и палачи, и жертвы, ибо всеми ими руководят лишь животные инстинкты, в нем один лишь до последнего предела сгустившийся мрак, в котором нет ни единого просвета. Жженов, находясь в том же аду, не утратил способности различать свет. Видеть даже среди лагерного начальства и охраны людей, не угасивших в себе человеческой жалости. Благодарить тех, кто этой жалости не угасил, кто помог. Праведный гнев против истинных злодеев и системы, породившей их и давшей им власть на людскими жизнями, не заставил Георгия Степановича все и всех выкрасить в одинаково черный цвет. Оставаясь человеком сам, он не переставал видеть людей и в других.

Выросший в послереволюционные годы, Жженов был далек от церковной жизни, но был истинным христианином по самой сути своей, по душе. Далеко не всякому дано после 17 лет мытарств сохранить добрую, светлую душу, не озлобиться на весь мир. О том, какие испытания пришлось пройти ему, невозможно было догадаться при виде этого человека с открытой улыбкой и таким же открытым взглядом. В нем никогда не чувствовалось обиды на жизнь, горечи, ожесточения. Напротив, он источал свет, к которому неизменно тянулись люди.

«Обаяние – искусство быть самим собой. При любых обстоятельствах. Я не умею и не люблю прикидываться. Не играть другого человека, а быть им – этим я всегда руководствуюсь», - говорил Георгий Степанович.

Для многих Георгий Степанович Жженов был и доныне остается образчиком человеческого достоинства, которое он сумел сохранить в лагерях и не утратить, не разменять в жизни вольной, примером мужества, справедливости, человечности, на который следовало бы ровняться всякому – особенно перед лицом печалей и обид, которые иной раз кажутся нам нестерпимыми, но ни в какое сравнение не идут с тем, что было пережито Георгием Жженовым.

Е.С.