Журнал «Голос Эпохи» поздравляет нашего постоянного – с первого номера! – автора, замечательного писателя, журналиста, драматурга Вадима Семёновича Михановского с 90-летием! Многая и благая лета и новых интересных работ!

Для меня война началась в первой декаде июля 1941 года. В эти дни я впервые «познакомился» с бомбёжками фашистов города Орла. Бомбёжки эти продолжались почти каждый день, вплоть до взятия города немцами в начале октября 41-го. Чаще всего враг сбрасывал на город зажигательные бомбы.

Мне в то время было одиннадцать с половиной лет. Отец мой был на фронте старшим лейтенантом, командиром роты. Мать, капитан медицинской службы, буквально пропадала на работе в орловском военном госпитале. Я оставался в доме с дедом-пенсионером. Вот с ним-то мы часто дежурили на крыше нашего многоэтажного дома, сбрасывали во время бомбёжек эти самые «зажигалки» с крыши во двор. А там их тушили женщины, забрасывая песком.

Они по форме напоминали большие литровые бутылки из-под вина, только чуть длиннее, начинённые фосфором. Горел он жарким пламенем и если не сбросить эту «зажигалку», как только она попала на крышу, она очень быстро прожигала жесть и, попав на чердак, воспламеняла чердачные перекрытия, которые были всегда деревянными. Сбрасывали мы эти маленькие бомбы в основном деревянными баграми длиной два-три метра. Часто эти багры делали сами, на конце багра сплющивали консервную банку, предварительно чуть изогнув её, сплющенную. Так было удобнее поддевать «зажигалку» и скидывать её вниз.

Весь июль, август и сентябрь мы с дедом поднимались на крышу в «нашу очередь», а это было через два дня не третий: остальные жильцы были заняты на работе, в основном женщины, а мужчины все поголовно были призваны в армию… В июле я ещё считал, сколько сброшено мною этих бомбочек, потом перестал этим заниматься. А вот дед, человек по натуре пунктуальный, продолжал свой учёт. Где-то в середине сентября у него получилась довольно внушительная цифра - 112 или 113 «зажигалок».

От одной из них он, между прочим, еле успел увернуться: она чиркнула по кирпичной трубе и осколок кирпича вонзился в его лысину. Человеком он был не только пунктуальным, но и весёлым. Попросил мать сфотографировать его перевязанную лысину, а у нас так и оставалась висеть на стене отцовская «лейка»: фотоаппарат по тем временам редкий и дорогой. Дед говорил, что пошлёт своё фото Гитлеру с просьбой оштрафовать того лётчика, который даже в трубу не может попасть.

- Дошутитесь! - ворчала мать. Но фотографию сделала. К тому времени бабушка моя уехала вглубь России, в Поволжье, устраиваться на новом месте. По всему чувствовалось, что Орёл долго не продержится… Мы, собственно, и в Орле прожили недолго. Отца перевели сюда с Дальнего Востока в штаб Орловского военного округа. Не успел он толком освоиться, как был командирован в Литву, на границу. Там и встретил войну… Ну а я со своей «войнушкой» начал знакомство в Орле, сбрасывая с крыши зажигательные бомбы.

На кухне у нас висела чёрная тарелка громкоговорителя. Она сообщала нам в основном худые вести. Почти каждый день враг занимал наши города. По орловско-курской дуге рвались к городу танковые подразделения фашистов. За два дня до сдачи города мать прибежала домой: «Собирайтесь! У нас последний эшелон с госпиталем отправляется!».

Как пелось в одной из наших песен: «Были сборы не долги»… Один комплект сменного белья, костюмы, что были на нас, и пальто… На вокзале сплошной переполох, люди мечутся туда-сюда… Считаю, что мы отбывали без беготни. А мать оставалась: она должна была покинуть город, как говорится, с последней санитарной повозкой только на утро следующего дня.

Мы с нею встретились после того только через три года… А могли и вообще не встретиться: их эшелон с красным крестом фашисты через полтора дня разнесли в пух и прах в шестидесяти километрах северо-восточнее Орла.

А наш эшелон с ранеными, но в основном с беженцами, разбомбили. Бомбили жестоко, и тут же, когда беженцы рассыпались по полю, за ними стали гоняться «мессера», ну или «мессеры», как пелось в одной из послевоенных советских песен… Собственно, что я только прозой и прозой? Через 30 с лишним лет после того страшного дня я описал его в стихотворной форме и не стыжусь того, что получилось:

НА ДАЛЬНЕМ РАЗЪЕЗДЕ

Я крещён в 41-ом войною.

Это было в степи под Орлом:

На меня шёл в пике, злобно воя,

Чёрный хищник с паучьим крестом.

У разъезда дымились вагоны,

Паровоз на путях догорал,

А на беженцев из эшелона

Вниз пикировали «мессера».

Обжигая и слева и справа,

Как кнутом, чтобы сбились плотней:

Там смертельная шла облава

Лютых нелюдей на людей…

На пожухлой траве сгустки крови,

В них пылает тревожный рассвет.

Вот он, «мессер»! Он падает снова

На мальчишку 12-ти лет!

Для него - лишь прицельная точка,

Я стою, весь ужавшись в комок.

А у ног пузырится песок,

Вьётся змейкой свинцовая строчка.

В этот миг мне хотелось до дрожи

Невидимкою стать поскорей…

Ничего нет страшнее бомбёжек

И трассирующих очередей!

Мне не раз в жизни метили в сердце

И зарубок на нём - не одна.

Но кровавая пагуба немцев -

Вот она - с юных лет седина!..

Не злопамятен, не суеверен,

Но я помню тот дальний разъезд…

Я крещён был войной в 41-ом,

И с собою несу этот крест».

С дедом мы в этой кровавой мясорубке друг друга потеряли. Я бродил по полю после того, как улетели фашистские стервятники. Раненых было мало, в основном лежали убитые. Не нашёл я и нашего чемодана с вещами. Паровоз на путях догорел, а вагоны ещё дымились, сброшенные взрывами бомб с насыпи. Своего вагона я так и не нашёл. Да и где там было чего-то искать?.. Это я потом, гораздо позже понял, что значит - стрессовое состояние. Считай, и так уже почти на том свете побывал!.. Короче говоря, нас собралось, всего человек около двадцати, и мы побрели по путям вперёд, зная, что идём не к немцам. И, надо сказать, могли ошибиться. Впереди, километрах в шестидесяти, в районе Мценска, шли ожесточённые бои двух танковых армий Гудериана и нашего генерала Катукова… Позже я узнал, что Катуков смог остановить немецкую махину, не пустив её к Москве.

А я, всего сейчас и не припомнить, крутился вдоль железной дороги около воинских частей: там хоть что-то перепадало - то в жестянку каши подкинут, а то и хлебом поделятся… Поезда в ту пору ходили не по расписанию, а железная дорога была одна - к Москве. Но из Москвы я постарался выбраться как можно быстрее: там кусок хлеба было трудно выпросить, если и подавали, то только абсолютным оборванцам. А я на таких не был похож: мой костюм с брюками до колен на резинке ещё не успел обтрепаться, а куртку-стёганку, почти новую, я по пути у кого-то украл. Словом, придерживался я поближе к воинским эшелонам и к санитарным поездам, иначе погиб бы с голодухи. Так, почти весь октябрь, я продвигался в сторону Ленинграда, где жила моя тётя, дедова младшая сестра…

Но и в Ленинграде к тому времени было не очень сладко. Кольцо блокады вокруг него сужалось. Тётя Маня настояла на том, чтобы я как можно скорее покинул Ленинград. Обув и одев, она проводила меня с каким-то обозом по жидкой от болотной хляби дороге. Через несколько дней и эту дорогу немцы стали обстреливать… И опять была Москва. Здесь мне в этот раз повезло: я пристал к воинской части, вернее, к авиационной мастерской, которая целым эшелоном, со всеми своими станками и оборудованием направлялась в Поволжье, где жила моя бабушка… Через неделю я, как снег на голову, свалился к своим родным. Что было удивительно, дед мой оказался жив и здоров, он был в той бомбёжке контужен, привален обломками вагона. Но к вечеру пришёл в себя и добрался до какой-то деревни… Словом, всё хорошо, если хорошо кончается… А я через неделю после приезда пошёл в ту самую военную мастерскую, с которой приехал в город Кузнецк, Пензенской области. В ней я проработал около полутора лет и в октябре 1943 года был направлен военкоматом в Суворовское училище в город Воронеж.

Но, прежде всего, о работе в мастерской. Мне уже было около тринадцати лет. Моя мальчишечья комплекция очень подходила для того, чтобы пролазить в хвост самолёта. Что я и делал в каждую смену с перерывом на обед. Зарплату я почти не получал: она заменялась завтраком и обедом, на которые я ходил строем вместе с военнослужащими. Но хлебный паёк был неплохим: 800 граммов хлеба в сутки - это в два раза больше, чем получали мои дед или бабушка.

Работа моя в хвостовой части самолёта была простой: держать у плеча киянку или керн, упирая её в один конец заклёпки, а по другому её концу, стоя на земле, снаружи, бил по заклёпке мой мастер. Переходя из одного корпуса в другой, я проползал в хвост очередного самолёта - и всё начиналось вновь. Норма была - до 60 заклёпок в смену. Уши затыкать было нечем, а грохот от ударов в заклёпку внутри дюралевого корпуса стоял адский! Ну и отдача от ударов в плечи просто так не проходила. Синяки носил постоянные… Переходя на язык поэзии, это звучало в моей будущей поэме так:

«Я в тех дюралевых сигарах

Проползал с керном ровно год.

Вполне и «мой» мог самолёт

Под Курском наносить удары.

Так что историк пусть учтёт:

На истребителях Ла-5,

Блестевших новыми боками,

Стояла и моя печать,

Оттиснутая синяками»…

Позже, гораздо позже, через 40 с лишним лет, работая журналистом в Новосибирске, я встретился с женщиной, работавшей в войну здесь, на авиационном заводе им. Чкалова. Небольшого роста, она, как и я в свои двенадцать с половиной лет, тоже специализировалась «по хвостам» самолётов. Только отбойные молотки были пневматическими, поэтому дело с заклёпками не превращалось в такую тяжёлую процедуру, как у меня…К тому же, она за свою работу получила звание Героя Социалистического Труда…

Пусть читатель не думает, что я сетую по поводу похожих обстоятельств! В герои я не прошусь… Занимался почти мирным делом, но работал на войну. А вот она - действительно героическая женщина, от грохота отбойных молотков внутри металлического корпуса самолёта тоже стала инвалидом труда по слуху. Но она получила 2-ю группу инвалидности, а вот мне дали только третью группу, хоть и слышу всего одним ухом, да и то - на 25 процентов от нормы. Слуховой аппарат пришлось приобретать самому. Но он далеко не всегда помогает, особенно при разговоре по телефону… А ходить, жаловаться куда-то, это не по мне…

Война для меня и моих товарищей после парада Победы как бы продолжилась. Воронеж ковровыми бомбардировками немцев был снесён до основания. Когда мы сюда приехали в 1943-ем, в городе было всего 7 уцелевших зданий. Мы все эти годы, вплоть до 46-го, помогали восстанавливать его, наш город воинской славы, работая по субботам и воскресеньям около трёх лет. За это три старших курса училища, все поголовно, были награждены медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. и медалями «За службу отечеству с детства». Первую из них я получил вторично - за работу во время войны в авиационной мастерской…

Ещё позже, в 2002 году, мне вручили в Новосибирске удостоверение «Ветеран Великой Отечественной войны». Но меня, накануне 75-летия Победы, наши чиновники из пенсионного фонда заставили бегать в бывший исполком Центрального района города за доказательствами, что это удостоверение выдано не в ближней подворотне… Когда-то Карл Маркс в своём труде «Разоблачение дипломатической истории XVII века» говорил об «идиотизме провинциальной жизни»… С удовольствием адресую это выражение нашим чиновникам ПФ Новосибирска, который именуется стольным градом Сибири…

В первые два десятилетия, после того, как восстановили парады Победы, дважды был приглашён для участия в них, но не смог принять приглашение по болезни.

Считаю, что по-прежнему нахожусь в строю в свои 90 лет. За журналистскую работу награждён Большим почётным знаком «Честь. Достоинство. Профессионализм» Союза журналистов России. За моими плечами - 7 книг, вышедших в Новосибирске и в Москве о людях Сибири, возвеличивших её в разное время, в том числе и ратным трудом. И огромное спасибо читателям, которые поддерживают меня!

Вадим Михановский