ВОЙНА

В июле 1914 г. в самый разгар лета разнеслась по Бежице весть, что началась война с немцами. Еще раньше, чем война была обнародована, шли толки о возможности ее после убийства в Сараево и ультиматума Сербии Австро-Венгрии.

Я ожидала, что увижу призыв в армию народа в том потрясающем виде, как его представляли на картинах художники-передвижники (например, К.А. Савицкий, «На войну»). Но в действительности ничего похожего, даже в малой мере, у нас не было.

В Бежице мобилизация рабочих проходила спокойно, конечно, не без того, чтобы по улице ходили провожаемые подвыпившие рабочие группами, с песнями. Правда, на станции, при проводах мобилизованных, бывали слезы матерей, сестер и жен. Эшелоны с солдатами пошли через Бежицу в сторону Риги. Часто можно было наблюдать, как проходившие поезда с солдатами встречались и провожались большими группами местного населения. А если поезд останавливался, женщины раздавали солдатам подарки: яблоки, табак и прочее. Солдат приветствовали искренно. Солдаты проехали, и скоро жизнь пошла своим чередом.

На заводе мобилизовано было не так уж много рабочих. Значительная часть рабочих получила освобождение от призыва вследствие того, что завод выполнял военные заказы.

Так прошел весь год спокойно, но в сознании войны. У нас в гимназии была теперь особенность: на уроках рукоделия мы часто шили мужское белье для солдат, а вне уроков готовили подарки солдатам по своему вкусу – либо шили кисеты для табака, либо подшивали носовые платки, либо обметывали портянки из холста.

Но вот весною 1915 г. стало известно, что в Бежицу приедет Император Николай Александрович. Началась подготовка к этому приезду. Слыхала я, что на заводе хорошие специалисты-рабочие делали миниатюрные модели продукции завода: паровоз, боевую башню и др. У нас же в гимназии начальница усиленно старалась ввести форменную шляпу для всех гимназисток. До этого у нас были обязательны только форменные платья. К лету этого года ввели и форменную шляпу: соломенную, с небольшими прямыми полями и таким же прямым дном. Наши старшие гимназистки «фыркали» на такую форму, но все же стали ее носить.

Для встречи Царя была устроена специальная платформа и павильон возле главной конторы напротив Большой церкви. Мы, гимназистки и гимназисты, ученики всех школ, старейшие рабочие в выданных им кафтанах, вся администрация завода и духовенство были выстроены на поляне, где всегда бывали парады. Все были радостно настроены. Было много-много народа. Сначала прошел пробный поезд. Потом подошел царский поезд, ведомый высшим железнодорожным начальством. Из этого поезда чинно вышла большая группа людей. В многочисленной свите были люди с лентами наискось груди, со звездами и орденами. Среди блестящей свиты шел очень скромный, в простой военной форме Император Николай Второй. Вся группа направилась в церковь, затем отстояли молебен на поляне. После молебна Император скромно прошел с рукой у козырька и с милой улыбкой перед всеми нами, выстроенными в ряды, а мы радостно кричали:

– Ура!

После молебна и парада Император направился со своей свитой и заводским начальством внутрь завода. Там он прошел по всем цехам, где работа была приостановлена, но рабочие оставались на своих местах. В каждом цехе Императору показывали работу станков и вообще различные производственные процессы. При этом ему подносили модели машин заводского производства. Нас распустили после молебна и парада по домам. Мы все были возбуждены только что виденной встречей. Многие девочки пошли гулять по Бежице в надежде встретить еще раз Императора. Я тоже пошла, но мне не посчастливилось, я его не встретила, а другие девочки были счастливее, видели Императора и рассказывали, что он ходил по улице без особой охраны и держался со всеми запросто. Весь народ приветствовал его радостно.

В связи с приездом Царя многие рабочие, проработавшие на заводе много лет, получили различные награды. Дирекция завода от имени акционерного общества Брянского завода пожертвовала на нужды раненых воинов сто тысяч рублей.

В тот же день Император уехал, и в Бежице пошли те же рабочие будни.

В мае 1916 года под влиянием пришлых рабочих возникла на заводе забастовка. Я была уже в шестом классе гимназии, и забастовка эта казалась нам непонятным явлением. Помню, как мы с Людой Н., бывало, идем в гимназию в час дня, а бастующие рабочие группами и кучками стоят праздно на улицах, близких к заводу, запрудив дорогу. Мы проходили мимо молча и не понимали, как можно так праздно проводить время.

Каких-либо других беспорядков в Бежице тогда не было. Все шло своим чередом. Эта забастовка заставила администрацию завода постараться прекратить ее путем частичного удовлетворения требований бастующих. Однако через некоторое время пришло распоряжение военных властей о сформировании на заводе рот военнообязанных рабочих, получивших отсрочку от призыва в армию. Командирами этих рот были назначены работавшие на заводе офицеры запаса. Это были в большинстве случаев инженеры или ответственные служащие завода. Военнообязанные, включенные в роты, не могли отлучаться из Бежицы без разрешения своего ротного командира. Время от времени эти роты собирались после работы и с ними проводились занятия.

Жизнь в Бежице вошла снова в свою колею, только военнообязанные должны были носить военные фуражки.

1917 ГОД

В Бежице казалось, что все шло своим порядком. Я была уже в 7-м классе гимназии (последнем). В сознании, где-то глубоко, все время копошилось, что идет война, но близко мы ее не чувствовали. Иногда в Бежицу приходили слухи, что в Петербурге, переименованном в Петроград, были какие-то беспорядки, якобы из-за недостатка продовольствия, и что шумели там, главным образом, женщины. У нас же – в рабочем поселке – все было тихо и шло по-прежнему. Рождество прошло, как обычно, с нашим традиционным большим вечером. В гимназии занятия шли с особым напряжением, так как мы готовились к выпускным экзаменам (у нас обычно лучшие ученицы награждались медалями – золотой, серебряной – а кроме того, председатель акционерного общества назначал определенную сумму на подарок лучшей ученице – золотую вещь).

Внезапно разнеслось по Бежице известие, что Император Николай II отрекся от престола, и что в России – революция.

В Бежице она ничем особенным не проявилась, кроме нескольких, кем-то организованных, массовых шествий жителей с пением «Мы жертвою пали в борьбе роковой» и «Вставай, поднимайся, рабочий народ, вставай на борьбу, люд голодный, раздайся клич мести народной». Ни я, ни многие другие не знали этих песен. Да и призыв к мести как-то не умещался ни в голове, ни в сердце. Были несколько раз поначалу и митинги, на которые созывали какие-то незнакомые люди, где говорилось о том, почему произошла революция. Докладчик, как было видно, готовился к докладу. А потом эти митинги стали собираться какими-то пришлыми, малообразованными людьми. Так, однажды я шла в гимназию мимо здания женской гимназии, в котором находился в то время лазарет (мы – гимназистки – занимались в здании мужской гимназии). До этого лазарета была подведена железная дорога, а возле его входа была устроена платформа, чтобы легче было переносить раненых из вагонов прямо в лазарет. И вот какой-то не бежицкий человек взошел на платформу и поднял руку, как бы призывая проходящих остановиться и послушать его. Многие остановились, остановилась и я, а этот «оратор» начал агитировать и выкрикивать такие слова:

– Кровопийцы! Пили нашу кровь! Вот и здесь лежат наши раненые, которые пролили свою кровь! – и т. д.

Я повернулась и скорее пошла дальше.

Как-то неожиданно я еще раз попала по дороге куда-то на подобный митинг. В этот раз я даже не остановилась, а прошла мимо, услышав слова «кровопийцы», «кровь», «бросим все свои силы на борьбу с недобитками». Мне тогда показалось, что невежество хочет завоевать себе внимание. Тогда еще можно было не показывать своего сочувствия революции, а таких невежд-агитаторов можно было демонстративно не слушать.

А вот уже осенью, придя в гимназию, я увидела, что некоторые мои одноклассницы притворяются, что их очень захватила революция. Правда, это были чаще не коренные бежицкие, как, например, Анька Рикль. Захлебываясь от восторга, рассказывала Анька Рикль новость, которую, мол, могла принести нам только революция. Новость была действительно важная: прежде в нашей женской гимназии было семь классов, окончание которых не давало нам права на аттестат зрелости. Последующий, восьмой, класс давал лишь подготовку для преподавания в начальной школе. Теперь же, мол, в начале учебного (1917) года нам можно выбирать: либо идти в восьмой класс на эту подготовку – как было и раньше – либо идти в восьмой класс на аттестат зрелости. Причем во втором варианте надо было очень много работать, так как предстояло пройти всю программу мужской гимназии за исключением греческого языка, но латынь надо было пройти обязательно полностью. Я и многие мои подруги пошли в восьмой класс на аттестат зрелости.

В Бежице было совсем спокойно. В качестве местной власти действовал «Совет рабочих депутатов», избранный в цехах завода. На сто человек рабочих избирался один член совета. В совете большинство принадлежало членам партии меньшевиков и социалистов-революционеров, были беспартийные и несколько большевиков. Завод работал по-прежнему. Гудки гудели в свое время. Все школы тоже работали по-старому.

ВОСЬМОЙ КЛАСС

Восьмой класс в гимназии – это сверхстарший класс. Это уже не ученицы, а как бы младшие товарищи преподавателей. Они и по форме выделялись из остальных гимназисток: форма была не коричневая, а серая с черным передником. Восьмой класс на аттестат зрелости (впервые введен в женской гимназии в 1917 году) был классом невероятной усидчивой работы. Программа мужской гимназии была намного обширней нашей, и нам за один год надо было пройти все, чего не хватало.

Русский язык не был так труден: все те же сочинения и разбор произведений современной литературы.

Но математика была очень трудна. Надо было пройти много нового. Анна Николаевна спешила и многое задавала на дом. Уроки были очень насыщены, однако и теперь они были для меня особенно приятны. Тригонометрия и космография захватили меня всю. Я даже взялась сделать и сделала специальный доклад по какому-то отделу.

Очень много надо было пройти и по латыни – всю программу за мужскую гимназию. И мы, взрослые девицы, чуть ли уже сами не преподаватели, должны были заучивать наизусть склонения и т. д. Причем долго сидеть над этим не приходилось, надо было успеть пройти всего Цезаря и Виргилия. Это было очень трудно и непривычно.

Не менее трудна была и физика, поэтому в большинстве случаев все только «слизывали», вот почему и трудны были задачи по физике.

Закон Божий был тоже особенный и «высший» – Богословие или что-то из Богословия. Батюшка о. Гавриил Боголюбский преподавал и в мужской гимназии. Он держался очень серьезно. Ряса у него была тоже особенная – темно-зеленая. Был он с законченным Богословским образованием, пройдя Духовную академию. С нами он был сдержанно любезен. Речь его была всегда отточена, четка и ясна. Начались занятия с вопроса о происхождении мира и всего живого на земле. И тут-то возникли у батюшки споры с одной ученицей нашего класса – Анькой Рикль. Она была, кажется, немецкого происхождения и протестантка, но присутствовала на наших уроках Закона Божия. Вот она-то и начала задавать батюшке каверзные вопросы о происхождении мира и человека, явно показывая свои сомнения в библейском их толковании. В это время, под влиянием революции, в моде была вообще «свобода». Анька Рикль, наслушавшись на митингах марксистских ораторов, пыталась доказать, что человек произошел от обезьяны, она даже отрицала существование Бога и вообще повторяла марксистские мысли, которые писались в листовках и твердились на митингах. Батюшка старался мягко и терпеливо разъяснять Аньке Рикль ее заблуждения, но не всегда он делал это так убедительно и горячо, как мне хотелось бы. Анька же Рикль пользовалась правом «сметь свое суждение иметь», была очень смела и, как мне казалось, немножечко нахальна и бравировала этим. Эти споры разгорались и продолжались долго после звонка. Я-то была на стороне батюшки, но у меня не было ни смелости, ни Богословских знаний, чтобы одернуть Аньку Рикль. Со стороны было даже интересно наблюдать это новое, как мне казалось, богохульство. Много позже я узнала, что и Анька Рикль стала коммунисткой.

Восьмой класс мы закончили хорошо, успели пройти всю программу. С преподавателями сошлись совсем близко, как с равными друзьями. Аттестаты зрелости получили все. У меня были одни пятерки. С таким аттестатом я имела возможность поступить в любой университет. Меня тянуло вдаль. Передо мной рисовалось интересное будущее, широкое поле деятельности. Сил и энергии у меня было много. Я поспешила подать прошение о зачислении на медицинский факультет Высших Женских Курсов в Петрограде и скоро получила положительный ответ. Все лето прошло у меня в приготовлениях к отъезду и в обычных заботах о запасах на зиму для семьи.

А революция все разворачивалась и разворачивалась. Все, что было до этого, безжалостно ломалось и сметалось, как ломается крепкий лед на реке весной и, превратившись в конце концов в снежный песок, легко несется по течению.

Теперь, когда все уже далеко позади, мне хотелось бы спеть романс Рахманинова, слова которого стали мне понятны только теперь:

Проходит все, и нет к нему возврата.

Жизнь мчится вдаль, мгновения быстрей!

Где звуки слов, звучавших нам когда-то?

Где свет зари нас озарявших дней?

ЗАХВАТ БЕЖИЦЫ

Кто палку взял – тот и капрал!

Пословица

В конце лета 1918 года в обществе близких мне людей собрались мы поехать по железной дороге в Жуковские леса за грибами. В один из теплых предосенних дней мы с большими кузовками пошли рано утром на железнодорожную станцию, которая в Бежице называлась «Болва». Гудки уже все прогудели, рабочие прошли на завод, в Бежице наступила та тишина, которая бывает только в эти утренние часы. Мы стояли на платформе и всматривались вдаль, ожидая поезда из Брянска, как вдруг началась по Бежице стрельба с разных сторон. В недоумении, что бы это могло значить, мы увидели, как через железнодорожные пути перебегали, сгорбившись и боязливо озираясь, какие- то чужие люди с ружьями в руках. Это были не наши, а пришлые люди, державшиеся по-воровски. Одна небольшая группа этих людей пришла на станцию и осталась там. Их никто не спрашивал, кто они и зачем пришли, все только сторонились их. Вдали были слышны выстрелы.

Позже мы узнали, что случайно стали свидетелями захвата Бежицы коммунистами-большевиками. Решение захватить Бежицу, как «вражеское гнездо», и установить там свою власть было принято коммунистами-большевиками в Москве и Орле. К этому захвату они тщательно подготовились, расставили с вечера свои силы вокруг Бежицы, в Городище, на горе, поставили даже пушки, чтобы бить по Бежице, если бы было оказано сопротивление. Всю ночь они подступали, чтобы на заре занять все важные пункты: здание совета депутатов, милицию, станцию и т. д.

Увидев все это, мы поняли, что тут что-то неладное, и, не дожидаясь поезда, испуганные, побежали домой. Как выяснилось, стреляли коммунисты лишь для острастки, так как никакого сопротивления им оказано не было. К вечеру этого дня вся Бежица была в руках этих захватчиков-большевиков. В совете рабочих депутатов Бежицы коммунистов было очень мало, потому что их наши рабочие не выбирали. По этой причине коммунисты-большевики рассматривали Бежицу как «вражеское гнездо».

С того августовского дня Бежица оказалась под властью большевиков. С их приходом изменился уклад нашей жизни. Прежде всего, начали арестовывать тех, кто был против большевистского насилия. Сначала сажали в местную, быстро сооруженную в частном доме, тюрьму, а потом пересылали арестованных в Брянск, Орел, но чаще – в Москву. Затем стало плохо и с продовольствием. Все продукты в магазинах сразу куда-то исчезли, прекратился подвоз, и наступил голод.

Многие потянулись за хлебом в деревню, ездила за ним и я.

ЗА ХЛЕБОМ

Береги честь смолоду!

Пословица

Это было примерно в 1918 году.

Помню, голод неожиданно и вдруг разлился по всей стране, как только большевики пришли к власти. В городах и рабочих поселках он чувствовался особенно: магазины и лавки были пусты, на базарах ничего не было. Даже картофель трудно было достать. Продукты питания можно было приобрести только в деревне, у крестьян. Однако и там купить их за деньги было нельзя: деньги не имели цены. Крестьяне соглашались давать продукты только в обмен на необходимые им вещи. Поэтому-то и побрели теперь по стране мешочники – жители городов и рабочих поселков, направлявшиеся за продуктами в деревни.

Чтобы пережить начавшийся голод, мешок-суму взяли почти все, кто только мог двигаться. Если прежде были только нищие с сумой, то теперь с нею оказались городские жители и рабочие. Многие тогда говорили:

– От сумы и от тюрьмы никто не зарекайся!

Шли и ехали в деревни, везли туда на обмен свой скарб: одежду, обувь, посуду и даже швейные машины – лишь бы получить что-либо съестное: горох, крупу, картофель, но главное – хлебушко. Крестьяне ближайших деревень сначала охотно меняли свои продукты за эти вещи, а потом – туго. Поэтому за хлебом приходилось ехать куда- либо подальше, в хлебные губернии (Тамбовскую, Курскую и т. п.) с преимущественно сельским населением.

В нашей семье было то же самое, что и у других: есть было нечего. Особенно плох был отец. Он все молчал и крепился, а двигался, как тень. Вот и решилась я, тогда еще подросток, поехать с группой знакомых вместе с моей старшей замужней сестрой Леной в дальние хлебные места за Орел.

Приготовила и я «товар» на обмен: эмалированные миски, старые брюки и главное – соль. Не знали тогда, на что будет спрос в крестьянской избе, вот и везли по возможности разнообразный «товар». Знали только, что на соль был большой спрос, говорили, что за один фунт соли давали один пуд ржаной муки или ржи. А за солью-то мы еще раньше съездили в Унечи. Собрала и я всякие мешочки и мешки, чтобы было куда сыпать и рожь, и какую-либо крупу или пшено. Уложила я все – и «товар», и мешки – в один мешок, и мы двинулись в путь. Моей защитницей была старшая сестра Лена.

Ехали мы в товарных вагонах, то высаживались, то опять взбирались в эти высокие товарные вагоны, если узнавали, что состав шел в нужном нам направлении. Наконец, на одной из станций за Орлом, решили вообще сойти и попробовать счастья в обмене своего товара на хлеб. В группе был уговор – помогать друг другу. Пошли по ближайшим деревням, разбрелись по разным хатам. У кого «товар» был выигрышней, тот скорее договаривался и щедро получал либо рожь, либо крупу. У кого же «товар» был старый – «с дырами» – у того дело шло плохо. В конце концов, нам повезло, все из нашей группы наполнили свои мешки, получив пуда по два, а то и по три, и радостные и довольные направились в обратный путь с такой тяжелой ношей. Я говорю радостные, потому что было приятно и радостно сознавать, что на какое-то время семья будет иметь, что кушать.

Идем, кряхтим да приговариваем, подбадривая друг друга:

– Своя ношка не тяжка!

Вот и до станции добрались. Довольны все, и все в сборе. Отдохнули и стали разузнавать про поезд, будет ли он вообще и пойдет ли в нужном направлении. Тогда не было ни расписаний, ни регулярности движения поездов, ни даже билетов для пассажиров. Все было на особое «везенье» и удачу. Мешочники были дружны между собою и делились друг с другом своими известиями. Железнодорожники относились к мешочникам тоже сочувственно и всегда говорили о поездах, которые должны были идти то в том, то в другом направлении. Да и как было не сочувствовать, когда какая-либо худая-прехудая, почерневшая от ветра и солнца с впалыми глазами беременная женщина, изнемогая от тяжести мешка муки, обращалась к железнодорожнику:

– Дяденька, скажи, пожалуйста, будет ли идти поезд на Орел? А на каких путях он будет стоять?

Или когда маленький мальчонка, весь в лохмотьях и в грязи, спрашивал:

– Дяденька, а дяденька, скажи, пожалста, про поезд домой?

Так и мы, то есть кто-то из нашей группы, разузнали про состав, который должен был пойти на Орел – Москва: нужное нам направление. Стоял этот состав где-то на дальнем пути. Нашли. Забрались в один из товарных вагонов, где уже было полным-полно других мешочников. Однако нашлось место и для нас. Помогая друг другу, погрузились и мы все. К счастью, наш состав скоро тронулся. Сидели тесно друг к другу, прямо на полу, на своих мешках с зерном. И вот тут-то и пошел шепоток, что на станции Поныри, которую нам предстояло проезжать, стоит, мол, заградительный отряд Чека, который борется с мешочничеством, отбирая у мешочников все, что находит. Этот заградительный отряд чекистов задерживал поезда, пока происходила проверка и тщательный обыск всех вагонов и людей. Рассказывали, что некоторые мешочники делали специальные мешки под пальто, как будто ватники, простроченные вдоль сверху донизу, засыпая их равномерно зерном, но и эту маскировку раскрывали чекисты и с хохотом отбирали все.

Узнав об этом заградительном отряде, наша группа сговорилась обойти пешком станцию Поныри, чтобы не лишиться выменянных продуктов. Для этого мы с нашим тяжелым грузом сошли с поезда на станции перед Понырями и пошли в обход верст тридцать-сорок, чтобы прийти на следующую станцию после Понырей. Идти было очень тяжело, шли медленно, часто отдыхая, потому что мешок с зерном, казалось, прямо впивался в плечи. Он не был прилажен к такому пути. Долго мы шли, но все-таки пришли на намеченную станцию. Опять расспросы и узнавания, будет ли поезд, когда и где, то есть на каких путях. К нашему счастью, товарный состав стоял уже на путях, и он был битком набит мешочниками. Конечно, это был не тот состав, который мы покинули перед Понырями, а другой. Снова напрягая последние силы и помогая друг другу, мы погрузились в один из товарных вагонов. Как и прежде, мы старались держаться друг друга и не разделяться. Я не отходила от Лены.

Долго стоял состав, не трогаясь с места, а мы боялись и дрожали, как бы не пришли и сюда заградители. Мешочники-пассажиры, проехавшие с этим составом Поныри и потерявшие там свои продукты, жаловались, как бесчинствовали чекисты-заградители. Сколько плача и вопля было там! Какая жестокость!

Наконец, тронулся и наш поезд. Но в последний момент, перед отходом, в наш вагон впрыгнул один молодой парень в полувоенной форме и с винтовкой, а не с мешком в руках. У всех нас сразу что-то екнуло внутри от появления этого нового попутчика. Он же тоже сразу повел себя не как обыкновенный мешочник; он все как-то пристально присматривался, не говоря ни слова, сверлил всех нас своими взглядами и, наконец, заговорил:

– А вы все-таки пробрались сюда со своими мешками, проклятые спекулянты!

Все как бы оледенели, разгадав сразу, что за «птица» вскочила к нам в вагон. Никто ему ничего не ответил, все только теснее жались к своим мешкам и друг к другу. Вагон был набит мешочниками, лишь небольшое пространство посредине вагона, возле дверей, было свободным, чтобы легче было сходить и взбираться в вагон на станциях. Все молчали. Парень же, видя на всех лицах страх, все больше входил в раж, подходил к некоторым близ-сидящим, толкал ногой мешки, приговаривая:

– Все равно изведем вас, сволочи! Ишь натаскали сколько! Грабят государство!.. Подождите, на первой же станции я приведу в этот вагон заградиловку! Они вас хорошенько потрусят, мать вашу так...!

И начал отпускать трехэтажную матерщину. Поток ругательств так и сыпался, не останавливаясь. Он курил и как бы сплевывал одно ругательство возмутительнее и гаже другого:

– Ишь, суки, подрывают советскую власть! Я вас с... – и потряхивал винтовкой.

Тогда наша Лена не выдержала этого хамства и вдруг обратилась к нему:

– Ты, парень, не очень-то нас запугивай и не хорохорься! Ты видишь, что за люди едут, еле-еле дух переводят от голода, измучились совсем, чтобы достать кусок хлеба, а ты – «спекулянты»! Ты хоть глаза свои протри да посмотри хорошенько, какие это «спекулянты»? Несчастные люди, а ты – «спекулянты»!.. А потом, дорогой, придержи-ка свой язычок и не выражайся так, видишь, что в вагоне много женщин и девушек. Прекрати свою матерщину! Побойся и Бога!

Эти умиротворяющие слова Лены возымели обратное действие, они как бы подлили масла в огонь. Глаза у него пуще прежнего заискрились, рот перекосился, и он грубо повернулся к Лене:

– Ну-ну, ты не очень смельчай, с...! А то я тебя в два счета в расход пущу, с...! Ишь нашлась защитница, гад! Я тебе сам сейчас бог! Что хочу, то и сделаю с тобой!

Глаза налились кровью, изо рта брызгала слюна, и он наседал на Лену, выпуская мерзейшие ругательства.

Я досадовала на Лену, чего она связалась с ним.

Отвяжись, Бога ради! Как тебе не стыдно связываться с женщиной! – сказала Лена и повернулась к нему спиной.

Все молчали, и никто не вступился за Лену. Парень же не унимался и попытался было забрать у Лены мешок с мукой. Лена крепко ухватилась за мешок и не дала ему отобрать его. Это еще больше разозлило парня, и он разразился новым потоком брани, все матерщинничал и матерщинничал, а потом вдруг:

– Ну, ты у меня узнаешь сейчас с...! Как я тебя пущу под откос, шлюха!

И он рванул сильно дверь. Дверь товарного вагона взвизгнула и покатилась на роликах. Большой просвет образовался в стене вагона. Парень стал возле края просвета с явным намерением вытолкнуть из вагона Лену и, наслаждаясь страхом, который был на лицах всех мешочников, начал медленно считать:

– Р-а-а-з!.. Д-в-а-а!..

У меня захватило в груди от предстоящего ужаса...

Три! – крикнула, взвизгнув, Лена и с силой толкнула парня в просвет открытой двери. Он, видимо, не ожидал этого толчка, потерял равновесие и вылетел из вагона идущего поезда.

Все замерли от неожиданного исхода. Только вздох облегчения вырвался у некоторых.

А поезд все шел и шел... Колеса резко отбивали на стыках рельс «так-так... так-так». Мы все молчали. Как мы доехали до нашей станции Б., и не помню.

Мне все мерещилось, что вот-вот откроется дверь и появится разъяренный парень с винтовкой и начнет стрелять в нас. Но дверь не открылась, и мы благополучно доехали до дома.

Колеса только, казалось мне, все твердили: «так-так... так-так».

---

Прошло много лет, а я все жду и жду, когда же вскипит гнев народа, и он сбросит нависшее над ним хамство, как сбросила тогда Лена омерзительного хама в просвет идущего поезда и освободила всех мешочников от издевательства...

Время идет и идет, но мой внутренний голос четко твердит и твердит:

Будет! Будет!

Анна Кузнецова-Буданова

+1974 г.