КУДА ИДТИ?

В мои юные годы бывали частенько тяжелые дни, но они прошли, как вешние воды, оставив светлое воспоминание. То была молодость.

Лето 1918 года все прошло в поисках решения вопроса о дальнейшем моем учении. Я побывала в Петрограде, чтобы запастись там квартирой (я уже была принята там на Высшие Женские Медицинские Курсы). Остановилась у дальних родственников (Черновых) и заручилась их согласием на мое житье у них.

Вернулась домой. Но знакомство с большевистской действительностью заставило меня задуматься над тем, возможно ли в такую тяжелую годину (голод и бесправие как в провинции, так и в столице) учиться в университете, тем более, что придется жить одной в чужом городе?

С такими мыслями я пошла в церковь помолиться Богу (был праздник Преображения) и неожиданно встретила там студентку Любу Серпкову, которая кончила несколько лет тому назад тоже нашу бежицкую гимназию, а теперь училась в Харькове на Высших Женских Медицинских Курсах (ВЖМК). Приехала она с трудностями домой на летние каникулы, чтобы поработать в бежицкой больнице. Эта встреча решила мою дальнейшую судьбу: Люба рассказала мне, что в Харькове сейчас совсем другая жизнь, такая, какая была у нас до революции, так как Украина отдана большевиками немцам по мирному договору, завершившему войну. Поэтому-то немцы сохранили там старый строй жизни. Узнав о моих колебаниях и сомнениях, Люба начала уговаривать меня ехать с нею и учиться там же на ВЖМК, добавив, что университет и профессора остались там прежние. Я скоро согласилась.

Конечно, мне было как-то страшновато вдруг оторваться от дома. Успокаивало меня только то, что со мною будут бежицкие студенты. Кроме Любы, учились в Харькове еще две бывшие наши гимназистки – Юля Басина и Соня Пинхасевич. Они казались мне своими. Всех бежицких тогда я считала своими и близкими.

Начались частые встречи и разговоры с Любой о предстоящей поездке и о жизни в Харькове. Долго собирались мы. Люба явно не спешила и оттягивала отъезд: она рада была остаться подольше в своей семье, да и работа в больнице была для нее и приятна, и полезна. Но вот, наконец, решили ехать. Осталось только преодолеть еще одно препятствие – получить пропуск от ЧК на проезд в Харьков, а это, как мы слыхали, было очень неприятно, так как председателем ЧК в Брянске был свирепый большевик-»зверь», как его у нас называли – Медведев. Он был сыном одного заводского мастера – почтенного человека. Среди других его сыновей этот был как бы выродком. Он жил в Москве, и вернулся домой лишь после захвата власти большевиками в Бежице и был назначен начальником ЧК в Брянске.

ЗА ПРОПУСКОМ

В ту пору лев был сыт,

хоть сроду он свиреп.

– Зачем пожаловать изволил

в мой вертеп? – спросил он ласково.

Сумароков

С захватом большевиками власти в Бежице, да и везде в России, водворился контроль всего. Чтобы поехать куда-либо, нужен был пропуск от ЧК. Особенно в Харьков, когда вся Украина была в руках немцев. Поехать туда без пропуска было бы бессмысленной затеей.

Мне же хотелось быть там к началу занятий в университете. Поехали мы в Брянск рано утром, не зная точно, где помещается ЧК. В то время все делалось наспех. Так, ЧК находилась в небольшом деревянном домике, только что отобранном у частного владельца. Расспрашивая, нашли эту ЧК. Вошли туда, как, наверно, заходят глупые животные в капкан. Сказали дежурному, сидевшему в полутемной прихожей, за чем мы пришли. Нам велено было ждать.

Сидим в пустой комнате и ждем. Кругом тихо и как-то настороженно. Вдруг из соседней комнаты донеслись крики и окрики, а мы еще в Бежице слыхали про свирепость «зверя» – Медведева. Вскоре вызывают меня к нему. Вхожу, а он кончает «разговор» с каким-то мужчиной, вернее, крик, а не разговор. Сам Медведев сидит за столом. Сразу бросилось в глаза, что это – какой-то ненормальный человек: худой, с впалыми щеками, болезненно бледный, в очках и свирепо кричавший на мужчину:

– Буржуазное отродье!

Схватив револьвер, лежавший тут же на столе, он поднялся с кресла и направился, прихрамывая (он был хромой), к этому человеку, целясь в несчастного, с ревом:

– Застрелю, гад!

Лицо его налилось кровью и исказилось от злости. Казалось, что он не владеет собою. Голос его хрипел, срывался и переходил в какое-то шипение. Я чуть не вскрикнула, а может быть, и вскрикнула от ужаса, что на моих глазах он может застрелить человека. Вдруг Медведев велел увести допрашиваемого в другую комнату и мягко обратился ко мне:

– Что вам нужно?

Вся дрожа, я сказала:

– Мне нужен пропуск в Харьков, так как я там должна быть к началу занятий в университете.

Я ждала, что он сейчас же закричит на меня так же грубо, как только что кричал на мужчину, и мне теперь хотелось только одного – скорее вырваться на волю. Как вдруг меня поразил довольно приветливый голос:

– Пропуск?.. Пожалуйста! – и он протянул мне маленькую бумажечку – пропуск, только что подписанный им.

Не помню, как выскочила я от него. У Любы тоже все прошло гладко, и она держала в руках такой же пропуск. Получив пропуск от ЧК, мы радостно вернулись домой и начали спешно готовиться к отъезду.

КАРАНТИН

– Не гневайтесь, сударь, по долгу моему

Я должен сей же час отправить вас в тюрьму.

– Извольте, я готов, но я в такой надежде,

Что дело объяснить позволите мне прежде.

Княжнин

Получив пропуск от ЧК, мы наметили день отъезда. Попрощались со всеми и отправились в путь. С этим пропуском мы скоро (без задержки) доехали до Белгорода (Курской губернии), после Белгорода поезд на какой-то маленькой станции остановился, в вагон вошел немецкий военный патруль и громко объявил:

– Карантин!

Не понимая, что это значит, мы всячески старались доказать патрулю, что нам спешно надо ехать дальше, немец же твердил только свое:

– Карантин.

Мы тоже не унимались, доказывая, что мы – медички, показали пропуск, но немец даже не взглянул на него. В конце концов выяснилось, что эту «немецкую стену» нам не прошибить и придется высидеть две недели в карантине. Мы с этим смирились. Нас под конвоем отвели в барак в большом дворе, где он был огорожен забором. В бараке нам указали хорошее место у окна, но там была только одна койка. Мы решили не поднимать спора, лучше будем тесниться и спать «валетом» на одной койке, лишь бы не упустить этого светлого места и не быть разлученными. Никакой работы на нас не возлагали, и мы были предоставлены самим себе. Мы решили, что это будет для нас как бы своеобразный отдых после нашего долгого напряжения в Бежице.

Стояло бабье лето, солнце сильно пекло. Возле барака, где находился «карантин», был большой сад, на земле, в траве, валялось много яблок. С утра, после утреннего завтрака, мы уходили в сад и там наслаждались теплой осенью, пропитываясь последними прощальными лучами солнца. Кипятку можно было брать сколько угодно, а в обед давали только густой суп – «айнтопф». У нас с собою не было никакой посуды – ни котелка, ни ложки, ни чашки. Но, как говорится, свет не без добрых людей – нашлись сердобольные люди. Соседи одолжили нам все – и котелок, и чашки, и ложки.

Поначалу эту немецкую еду мы украшали пирожками, испеченными в дорогу, и ветчиной из дома, а потом пришлось довольствоваться только немецким супом и яблоками из сада. Однажды Люба протянула мне большой кусок пряника и сказала:

– Это мать Соньки Пинхасевич испекла для нее пряник и просила передать его ей, но мы съедим его, так как он засохнет, пока мы в карантине, а ей скажем, почему мы его съели.

Я попробовала было уговорить Любу не делать этого, но она и слышать не хотела, говоря:

– Твое – мое и мое – твое!

Меня тогда, помню, покоробили эти слова. Я сама ни за что бы не сделала этого. Я в те времена слыхала частенько эти же слова, только в другом сочетании: «Твое – мое и мое – мое», то была насмешка над коммунистами, над коммунистической моралью. Так и съели мы весь пряник, но мне каждый раз при этом бывало неловко. Много позже меня еще сильнее поразили подобные же замашки у Любы и ее подружек.

Отсидели мы в карантине две недели и, конечно, не заболели ни сыпным тифом, ни какой-либо другой болезнью.

Немцы же, как было видно, очень боялись проникновения на Украину сыпного тифа, который тогда «косил» в России и малых, и старых. Поэтому-то они и были так строги в проведении карантина. Получили мы удостоверение, что пробыли в карантине две недели, и что мы – здоровы, и поехали дальше на Харьков поездом, куда вскоре и прибыли. Любе было все знакомо, а я на все таращила глаза: странно было видеть и извозчиков, которых в Харькове называли «Ванько», и свободно всем торгующих.

У нас не было денег, и мы с вокзала пошли пешком, таща свои вещи (у меня не было даже чемодана, а была лишь большая плетеная корзина да узел). Люба сказала, что от вокзала до Понасовки, где жили ее подруги, недалеко. Пошли. Ух! как было неудобно нести корзину без ручки! Веревка натерла мне руки, а острые края корзины изрезали все плечи!

Познакомились со всеми «девчатами», как они называли себя. Юлька Басина очень металась и все рассказывала, как хорошо они сняли комнату у одной славной офицерши с ребенком, оставшейся в Харькове из-за наступивших родов, в момент, когда уходил ее муж с белыми, а хозяйка дома – еще лучше офицерши. Они обе сочувствуют студентам и во всем идут им навстречу: можно было варить на их плите картошку, брать кипяток для чая и другие нужные вещи.

Когда прошел восторг по поводу нашего неожиданного приезда, начались расспросы о Бежице и обо всех бежицких, со всеми подробностями.

Люба рассказывала охотно обо всем, не забыла и про съеденный в карантине пряник. Сонька приняла это как должное, а я-то как страдала – и за Любу, и за себя – когда мы ели пряник, то есть чужое. Как теперь завидовала я Любе, что она имеет уже приют! И как страшно рисовалось мое наступающее будущее!

ПЕРВЫЙ КУРС

(1918 –1919 годы)

Просите, и дано будет вам;

ищите, и найдете;

стучите, и отворят вам.

Евангелие от Луки, гл. 11, 9

Квартирное благополучие «девчат» и их разговоры о занятиях как бы подталкивали меня найти скорее себе «угол», чтобы начать заниматься в университете, так как мы приехали уже с большим запозданием. Деньги, 260 рублей, за право учения на ВЖМК я заплатила еще раньше, при подаче прошения о приеме меня туда. Занятия в высших учебных заведениях шли уже полным ходом. Поэтому на другой же день после приезда я решила идти искать себе квартиру. На мое волнение по этому поводу я встречала только сочувственный и сострадательный взгляд Юльки Б. («девчата» мне ничем не могли помочь). Но куда идти? С чего начинать? К счастью, я вспомнила одну сцену при прощании со всеми в Бежице. Подруга моей младшей сестры Поля X. – гимназистка, подавая мне руку, сказала:

– Едешь в Харьков? А там живет моя сестра Лена возле паровозостроительного завода или, как теперь говорят, ХПЗ, на Крайней улице № 3.

У меня не было тогда ни времени, ни карандаша в руках, чтобы записать, да я и не думала, что мне придется воспользоваться этим адресом. Теперь я вспомнила и ухватилась за этот адрес, как утопающий за соломинку. Будучи без денег, без руководителей в чужом городе, я ясно почувствовала, как важно иметь хоть одного знакомого, хотя бы и маленького человека, но лишь бы своего.

И вот на другой же день я решила найти Лену X. на Крайней улице № 3, возле ХПЗ. «Девчата» не стали меня ни отговаривать, ни давать какие-либо советы, только их глаза выражали жалость и сочувствие. Пошла я в 7 часов утра с Понасовки на Крайнюю, другими словами – с одного конца города на другой, не зная его совсем. Шла я шла, глазея по сторонам и расспрашивая встречных, как пройти ближе на Крайнюю. Уже и устала я, уж и городские дома и улицы прекратились, уж и большой завод с трубами закрыл горизонт, а Крайней улицы нет и нет, и никто ее не знает. Дальше пошли пустыри и свалочные места за заборами, вдруг вижу на заборе наклейку «Крайняя улица». Я пошла по ней в левую сторону от завода, а на ней ни одного домика, куда бы можно было обратиться, все одни заборы. Наконец, увидела я на одном заборе висит большой № 3, в заборе же – что-то вроде калитки. Я вошла в нее и увидела вдали покосившуюся избушку.

Вошла, и меня вдруг обдало густым, затхлым сивушным запахом. Смутилась я и осторожно ступила вперед со словами:

– Добрый день!

На мой голос передо мной очутилась яркая курносая блондинка. С испуганным видом она спросила меня:

– Что вам нужно?

Я ответила, что ищу Лену X. из Бежицы по рекомендации ее сестры Поли. С лица курносой моментально исчез испуг и широкая улыбка разлилась по нему.

– Я и есть Лена, – сказала она.

Тут начала я рассказывать о себе, кто я, зачем приехала в Харьков и что мне нужна квартира-угол, лучше за урок. Лена сочувственно и беспомощно развела руками.

– Может быть, у кого-либо из живущих в колонии ХПЗ? – сказала я.

Но у Лены не оказалось там ни знакомых, ни друзей. Она предложила мне сесть за стол и пообедать вместе с ними и переночевать у нее, чтобы не терять много времени на ходьбу на Понасовку, а завтра походить по колонии ХПЗ. Я поблагодарила и, конечно, охотно согласилась на все ее предложения. Лена поставила на стол, без скатерти, кастрюлю с картошкой, хлеб, соль, и мы сели обедать.

Поразила меня неописуемая бедность хозяев. Муж Лены – рабочий на ХПЗ, вдовец, со слабостью к водке, как у нас говорили: «любил частенько заложить за воротник». Чтобы как-то существовать и кормить семью, они гнали самогон в этой же хибарке (на плите стояла выварка, из ее крышки выходила извилистая трубка – змеевик, и помещался этот змеевик в ведре с холодной водой, а конец трубки выходил через стенку этого ведра, и из него стекал самогон в подставленную чашку. Все устройство было примитивно, но все же они этим зарабатывали на жизнь. В этом дворе были и другие хатки, и там тоже гнали самогон. Вот почему так испугалась Лена, когда я вошла к ней. Все они боялись «налета» на свое незаконное «производство».

Прожила я у Лены несколько дней, каждый день ходила по колонии и предлагала за «угол» заниматься с отстающими детьми.

Нескоро я нашла такой «угол» у одного мастера – Александрова. У него было трое детей, и все учились в гимназии. Младшая дочь – Ксения – отставала в учении, и меня взяли заниматься с нею, поместив в комнате со старшей дочерью Лизой – гимназисткой 8-го класса.

Надо отметить, что колонии ХПЗ помещались в добротных каменных домах, с хорошими квартирами для рабочих и служащих. Для инженеров были особняки. Все это было построено до революции.

Устроившись с квартирой, я начала ходить на лекции в университет.

Там на первом месте была анатомия, которую читал профессор Воробьев в анатомическом театре, где было очень холодно и стоял всегда невероятно противный специфический трупный запах. Там я познакомилась с другими студентками и, между прочим, с двумя сестрами, Лелей и Зельмой Рейнгард, которые только что прибыли из Туркестана и были очень озабочены поисками квартиры. Я рассказала им, как мне только что удалось благополучно разрешить этот вопрос. Они радостно ухватились за такую возможность и тут же после занятий пошли со мною на ХПЗ.

Им посчастливилось, и они сразу нашли себе пристанище – углы – в двух семьях. Мне же было приятней не одной ходить в университет на лекции и на практические занятия.

Харьков считается южным городом, но и там бывают очень холодные зимы, вдобавок сырые. Мне пришлось здорово померзнуть в нем: как по дороге в университет (пешком от ХПЗ), так и на занятиях, особенно в анатомичке.

К Рождеству я сдала экзамен по остеологии (кости человека) у очень строгого («грозы» – как его называли) профессора Воробьева. Это был самый трудный предмет первого семестра. Только после него можно было приступать к практическим занятиям по анатомии. Другие предметы, как ботаника, зоология, химия и т. д. казались более легкими. Весь год прошел в усиленных занятиях и в значительном недоедании (главным питанием был у меня хлеб и сладкий чай). Я старалась не отстать в занятиях от других студенток.

Но не все у меня в жизни шло так гладко. На первых же шагах я встретила и огорчения. Еще будучи в Бежице, я зарабатывала деньги на учение в университете уроками и откладывала их в сберегательную кассу, наклеивая специальные сберегательные марки (по 1-3-5 руб.) в сберегательную книжку. Этих трудовых сбережений к концу гимназии собралось более 150 рублей. После же октябрьского переворота, когда большевики захватили власть, у всех конфисковали все сбережения в сберегательных кассах, без разбора, у всех поголовно, и мои тоже.

Я продолжала давать уроки, но теперь получаемые деньги откладывала дома, чтобы обеспечить себя, хотя бы на первое время, в университете. Вот этими-то деньгами я и заплатила за первый семестр (260 руб.) и жила (очень экономно) первое время. Но перед Рождеством ко мне обратился один земляк – брат одной моей подруги-гимназистки – Сорокин и попросил спешно одолжить ему двести рублей на роды его жены. Я не могла не дать денег, но, в свою очередь, сказала ему, что эти деньги у меня последние и единственные, поэтому прошу отдать их как можно скорее. Он поклялся вернуть их через неделю, но так и не вернул.

Только летом следующего года я встретила его снова в Бежице, он извинился за неотданный долг и оправдывался тем, что, мол, не мог найти «керенок», чтобы отдать долг теми же «керенками», какие взял. Теперь же «керенки» уже вовсе не ходили.

Но еще большее огорчение ощутила я, когда заметила, что моя хозяйка Александрова стала отсыпать мой сахар из банки, которую я ставила с ее же разрешения в ее буфет.

Не помню, как услыхала я, что в Харькове находятся бежицкие гимназисты и студенты. Вся ушедшая в университетские занятия, я ни разу их не встретила. Но весною 1919 года я получила вдруг небольшое письмо от Володи Рожкова, в котором он сообщал мне, что он с братом Сережей и другими бежицкими гимназистами – Колей и Митей Белозеровыми уезжают дальше из Харькова, так как не хотят попасть под коммунистов, и, если бы я хотела с ними отступать, я должна была бы прийти по указанному адресу для встречи с ними. У меня не было ни денег, ни всего нужного для далекого путешествия, да и отрываться совсем от своих близких мне не хотелось. Я не пошла на это свидание, а потом уже ничего не слыхала о них.

Я вся ушла в занятия, у меня была только одна мысль – успеть сдать все зачеты и экзамены в положенное время. Я даже не заметила, как немцы ушли из Украины в Германию, где в это время произошел переворот. Советчики заняли Харьков без боев. В университете занятия шли без заминки, но с приходом советчиков с продовольствием стало труднее. Моя хозяйка покупала хлеб у крестьян, которые привозили его в город и тут же на Балашевском вокзале продавали. Если раньше мое главное питание составлял сладкий чай с хлебом, то теперь это стало редким явлением, лишь когда мне удавалось купить целую хлебину-поляницу.

На этом фоне усиленных занятий в анатомичке при постоянном недоедании мне особенно хорошо запомнилась свадьба в деревне. К хозяйке Зельмы – Анне Трофимовне – приехал крестьянин, ее постоянный поставщик овощей, и пригласил ее как свою хорошую знакомую на семейное торжество – свадьбу старшего сына. Мы присутствовали при этом и тут же выразили горячее желание быть там тоже. Крестьянин пригласил и нас, чтобы таким путем скорее вынудить согласие Анны Трофимовны. Она была очень симпатичная и милая женщина, хорошо относившаяся к нам – студенткам.

В назначенный день, рано утром, мы все четверо сели в рабочий поезд и поехали в деревню. На каком-то разъезде вылезли и пошли до деревни уже пешком. Многие рабочие ХПЗ жили в ближайших деревнях и на работу и с работы ездили рабочими поездами, которые останавливались на каждом полустанке.

Анна Трофимовна привела нас в хату крестьянина (она там бывала часто). Мы познакомились со всеми. Все выражали удовольствие по поводу нашего приезда (так мне показалось), а до этого меня очень смущала мысль: приехать на семейное торжество, как бы напросившись. Зато милая Анна Трофимовна очень старалась хорошо рекомендовать нас, как городских барышень, интересующихся деревенскими обычаями и жизнью деревни. Отец жениха говорил мало, но приветливо смотрел на нас и все поглаживал свою длинную бороду, мать же смущенно суетилась, не зная, где посадить таких необычных гостей, а жених, спрыгнув с печки и застенчиво улыбаясь, протягивал нам руку, как бы говоря: «Добро пожаловать, очень рады таким гостям!» Я молчала и смотрела на все с любопытством, а мои подружки – сестры Рейнгард – все старались сказать что-либо приятное, но выходило больше: «Гммм... Гммм...» Только Леле удалось ответить жениху:

– Ах! Вот кто сегодня герой торжества!

Скоро все пошли в церковь, а после венчания – назад в хату, тоже пешком. Меня удивило тогда, что венчание было днем, и что невеста не была так разодета, как я привыкла видеть невест в Бежице. Жених тоже был в обычном костюме, и все прочие одеты были просто. От Анны Трофимовны мы знали, что отец – зажиточный человек. Когда мы пришли в хату, там было уже все приготовлено для угощения гостей: столы стояли вдоль двух стен «глаголем» и были покрыты холщовыми скатертями, на них были разложены ложки; хлеб, нарезанный ломтями, лежал на блюде горой. Хлеб на Украине крестьянки пекли сами из пшеничной муки; он был белый и очень вкусный. Обыкновенно хлеб на стол подавался ненарезанным, а целой поляницей. По случаю же торжества и гостей, на этот раз, его нарезали большими ломтями. Новобрачных, или «молодых», посадили в святой угол, под образа. Не знали только, куда нас посадить, поэтому произошло некоторое замешательство, наконец, и нас усадили недалеко от молодых. Перед началом еды кто-то поднял стакан с самогоном и пожелал, чтобы жизнь молодых не была бы «сухая», а была бы счастливая. Подали в больших мисках борщ, а затем – лапшу. Все было очень вкусно, и мы ели и то и другое с большой жадностью. Тут подали еще курицу и гуся, я уже не ела, а моя соседка Леля была очень зла на себя, щипала меня и шептала:

– Подумай, я набухторилась борщом и лапшой, и не могу теперь есть птицу!

Мне было все равно, чем утолять голод. Леля же знала, что ценнее и вкуснее, поэтому и злилась на себя и на крестьян, которые, как полагалось, подали прежде борщ, а потом курицу и гуся. Конечно, после такого сытного обеда мы не могли уехать, да и свадьба еще не кончилась, поэтому мы остались на ночевку, чтобы на следующий день продолжать праздновать свадьбу, предвкушая еще хорошее угощение.

Торжество началось на следующее утро радостным шествием по всей деревне. Шествие это сопровождалось пением свадебных песен, плясками и выполнением старинных обычаев, возмущавших Анну Трофимовну своей грубостью.

Так, шествием через всю деревню, а потом угощением закончилось свадебное веселье, мы распрощались со всеми и пошли на поезд.

Конечно, свадьба в деревне была ярким пятном на сером фоне ежедневных занятий в анатомическом музее (полуподвал анатомички), Пушкинская улица № 14, где каждая косточка была прикреплена цепочкой к гвоздю. В этом музее мы сиживали целыми днями, здесь же делились впечатлениями о строгости экзамена проф. Воробьева. Он частенько спрашивал у экзаменующегося о каком-нибудь возвышении или борозде не на костях, а на самом себе: поставит, бывало, палец на каком-либо месте, а ты должна сразу сказать, что там находится (по-латыни). Вызубрили мы все кости, каждую в отдельности, а также хорошо заучили и все «каверзные» вопросы профессора, поэтому, когда пришли на экзамен, отвечали, как из пулемета, на все вопросы профессора. Мне он скоро сказал: «Пожалуйста, вашу зачетную книжечку», в которую и вписал дату сдачи зачета за своей подписью. Радостной выскочила я из кабинета.

Сдача экзамена по остеологии открыла двери на практические занятия по анатомии: сначала связки, потом мышцы, затем нервы и сосуды, а дальше уже все внутренности и, наконец, – мозг.

В анатомичке мы работали в пальто, а поверх него надевали халат, так как помещение не отапливалось, и руки буквально коченели, так что приходилось их отогревать в кастрюле с горячей водой, иначе пинцеты и скальпели валились из рук. Никаких резиновых перчаток у нас не было, потому что их нельзя было купить, и мы все делали голыми руками, да оно так было и удобней. Один прозектор был в перчатках.

Попасть в рабочую группу на практические занятия было тоже не так-то легко: места в группе брались с боя. Обыкновенно помогали друзья: если объявлялась запись на практические занятия, то друзья записывали друг друга, список быстро заполнялся и закрывался. У меня на эти практические занятия ушло все время после Рождества.

Когда ушли немцы из Украины и пришли большевики, то сразу стало голодно. Поневоле встал вопрос о необходимости работать, чтобы питаться. Многие студентки, проживавшие в поселке ХПЗ, рассказывали о своем устройстве на работу в советские учреждения благодаря знакомствам, как потом говорили, с помощью буквы «3» или «по блату». У меня не было таких знакомых, и я пошла работать на эвакопункт, потому что там принимали всех желавших работать (охотников было мало). Работу дали – разносить пищу на вокзале возвращающимся из Германии русским военнопленным. За работу ничего не платили, можно было только получать еду, но и питание было плохое – пшенный суп-кулеш да кусок хлеба. Я проработала там несколько дней и вынуждена была оставить эту работу, так как мои ботинки совсем разбились от ежедневной ходьбы через весь город.

Возвращаясь с эвакопункта днем через город, я проходила мимо собора; вижу, из него выходит народ со святой водой. Вошла я в собор, а там только что кончилось водосвятие. Вспомнила я, что сегодня Сочельник Крещения, помолилась, испила святой воды и вышла.

Вблизи собора было какое-то советское учреждение, много людей входило и выходило оттуда. Я тоже вошла и решила попытаться получить работу без протекции. Для этого надо было поговорить с начальником, и я направилась к нему. Вошла в его кабинет, представилась – студентка-медичка первого курса, очень нуждаюсь и хотела бы получить платную работу. Указала и на свои разбитые ботинки от ходьбы пешком на эвакопункт. К моему изумлению, он сказал мне:

– Хорошо, я постараюсь, приходите сюда послезавтра, будете работать в канцелярии.

Все это показалось мне каким-то чудом: без протекции, без знакомства, никогда нигде не работала – и сразу такая удача!

Пришла я на работу застенчиво и не знала, что, собственно, я должна делать в канцелярии. Вошла и говорю, что мне, мол, велено прийти в канцелярию на работу. А меня там принимают как знакомую и говорят:

– Да, да вы будете работать за одним столом с опытным сотрудником, он поможет вам освоиться.

В помещении было тепло. Мой соработник показал мне, что я должна делать: разбирать поступающие бумаги и после ознакомления направлять их по назначению. Сперва мне было трудно понять суть каждого «дела», чтобы направить его куда следует, и я обращалась к соседу за помощью. Он указывал – куда, при этом меня часто поражала быстрота, с которой он решал этот вопрос.

После нескольких дней работы, когда я уже стала кое-что понимать, мой опытный сосед рассказал, что перед моим поступлением на работу в канцелярию приходил начальник (это была милиция) и сказал, что ему обязательно нужно устроить в канцелярии одну студентку. Он настоял на этом даже после того, как ему сказали, что в канцелярии нет нужды в новом сотруднике и нет места, куда бы его притулить. Помню, меня очень тронуло такое внимание ко мне начальника-коммуниста. И еще больше была я тронута, когда ко мне подошел один инспектор и сказал, что в его районе есть магазин, где мне можно купить новые ботинки. К этому магазину нельзя было и близко подойти без специального ордера. Купила я себе совершенно новые и крепкие ботинки, каких у меня уже давно не было.

На практические занятия по анатомии я ходила теперь преимущественно после работы, после 4 часов. К Пасхе я почти все отработала, даже мозг! На Пасхальные каникулы можно было вместе с земляками поехать в теплушке домой. Я состояла в землячестве Орловской губернии. Землячество помогало мне учебниками. На службе в канцелярии я уладила свой отпуск и отъезд, предупредила и на квартире, что уезжаю на Пасху в Бежицу.

До Орла ехали в товарном вагоне – теплушке, а в Орле пересели в поезд Риго-Орловской железной дороги. У меня нет слов, чтобы передать свою радость при приближении к Бежице. Каждое знакомое местечко порождало во мне новую волну радости и нетерпения – скорее прикоснуться руками до всего своего.

Как миг пролетели две недели, и я довольно свободно вернулась снова в Харьков, как на знакомое, обжитое место. В Харькове меня встретили некоторые неожиданные неприятности. Из квартиры меня выставили совсем, воспользовавшись моим долгим отсутствием, и в канцелярии тоже ликвидировали мое место за ненадобностью. Я было попробовала протестовать и там и тут, потому что, уезжая, я всех предупредила, но, встретив отпор, быстро отступила. Так или иначе, но мне приходилось менять условия жизни, чтобы отдаться совсем медицине. Попрощалась со всеми и рассталась по-добру.

Надо было энергично готовиться к экзамену по анатомии, чтобы своевременно сдать «полулекарский», всю анатомию, да и другие важные предметы стояли уже на очереди к сдаче по ним экзамена – физиология, медицинская химия, но самой страшной была анатомия. Памятуя мой первый экзамен у профессора Воробьева, я обложилась толстыми книгами анатомии. Мне казалось, что многое помню еще с практических занятий, повертела книги да и уверенно пошла на экзамен к проф. Воробьеву, но быстро услышала от него:

– Придите в другой раз.

Было неприятно, но внутренне надо было сознаться, что я плохо и недостаточно подготовила предмет. Я опять засела за нудную анатомию, опять твердила латинские названия. Но и на этот раз у меня не хватило терпения вызубрить все до конца. Подошел срок экзамена, я рискнула пойти на него, но и на этот раз снова услышала:

– Придите в другой раз.

Здесь я пришла в отчаяние и, обратившись к Богу за помощью, терпеливо засела зубрить всю анатомию, разбив ее на отделы, и только когда все прошла с «азов», пошла на экзамен с молитвой. На этот раз проф. Воробьев сказал:

– Пожалуйста, вашу зачетную книгу!

Радость моя была тихая – анатомия вымотала меня основательно.

С квартирой я перебивалась эти месяцы – то там, то здесь по нескольку дней. Была весна, было тепло, и все зелено. Места для занятий было много – и в парках, и в садах.

Сдачей «полулекарского» экзамена я благополучно закончила второй семестр первого курса и поехала в Бежицу, в ее больницу, на практику.

Анна Кузнецова-Буданова

+1974 г.