В БЕЖИЦКОЙ БОЛЬНИЦЕ

(лето 1919 года)

Сдав «полулекарский» экзамен, я почувствовала себя медиком. Это была как бы первая ступенька той лестницы, на верх которой я хотела взойти. Теперь я решила работать только по избранной специальности - по медицине. В Бежице я пришла к доктору Михайлову (главному врачу больницы) и попросила его дать мне возможность работать в больнице, чтобы практически ближе подойти к медицине. Михайлов охотно меня принял и послал сначала работать фельдшерицей в родильном отделении, а потом переводил в другие, говоря при этом:

- Вы - студентка - должны интересоваться всякой работой в больнице.

Конечно, в родильном отделении, а потом и вообще в женском было очень интересно учиться помогать природе. В этих отделениях я научилась, прямо на живых людях, асептике, деланью уколов, вливаний и многому другому. Посылая меня в инфекционное отделение - опасное и неприятное, - доктор Михайлов, чтобы заранее предупредить мои возражения, сказал:

- Вы, как будущий доктор, должны выработать в себе бесстрашие к опасностям и не быть брезгливой к тяжелобольному.

Надо правду сказать, что только там мне и удалось увидеть больных натуральной оспой, очень неприятной болезнью. Конечно, я сталкивалась там и с другими инфекциями, особенно много было тогда всяких тифозных (сыпной, возвратный и брюшной) больных. Так проработала я все лето 1919 года по разным отделениям Бежицкой больницы, и, казалось, была уже хорошо подготовлена практически как сестра для работы в любой больнице, в любом отделении. К осени надо было бы возвратиться в Харьков для продолжения занятий в университете, но Харьков (и вообще юг России) был занят белыми, и они подходили уже к Туле. Нельзя было и думать о получении туда пропуска, и я продолжала работать в больнице, успокаивая себя тем, что все же иду практически вперед по медицине.

В это время стало известно, что Виктор Бирюков, наш гимназист, окончивший гимназию в одном году со мною и так же, как я, получавший поддержку от Благотворительного общества, был убит под Петроградом, сражаясь добровольцем против коммунистов. Убитого Виктора его друзья доставили в Бежицу. Его похороны вылились в большую демонстрацию всего бежицкого населения против большевистской власти. Мать-вдову его друзья вели под руки, поддерживая и утешая ее. Его отец был рабочим Брянского завода. Сам Виктор учился в гимназии хорошо, и ему помогало наше Благотворительное общество, как впрочем и многим другим. Мне лично было очень тяжело видеть этого жизнерадостного молодого парня лежащим теперь в гробу.

Поздней осенью (в октябре) вызвал меня к себе доктор Михайлов и сказал:

- Вам - студентке - будет хорошо поработать по туберкулезу в нашем Жуковском санатории. Вы поедете теперь же туда работать.

Со стороны я слыхала, что никто из сестер и врачей не соглашался ехать туда и покидать в такое тревожное время свой дом, свою семью. Жребий пал на меня как на студентку-медичку по призванию и на доктора Антонину Ивановну Крашенинникову как на волевую и сознательную женщину. В начале октября, под проливным дождем, мы поехали поездом в Жуковку.

ЖУКОВСКИЙ САНАТОРИЙ

Жуковский санаторий находился в большом сосновом лесу в трех верстах от станции Жуковка Риго-Орловской железной дороги. От Бежицы это было 35 верст поездом. Дом санатория - бревенчатый, просторный, добротный - был построен по всем правилам и требованиям последней больничной техники: коридорная система, для каждого больного - отдельная палата, для сжигания мокроты - особая печь в глубине двора-сада, для врача - квартира при санатории, но с отдельным входом, кухня - совсем отдельно от помещения больных и т.д. Создание этого санатория для больных туберкулезом легких рабочих Брянского завода было проявлением общественной инициативы. Общественность проводила в течение нескольких лет сбор средств на постройку санатория в «День Белой Ромашки». К собранным средствам больничная касса завода отпустила значительную сумму. Дирекция завода предоставила участок земли в лесу, строительный материал и выполнила постройку.

Антонина Ивановна заняла квартиру врача и предложила мне поселиться вместе с нею, так как квартира очень велика, и нам вдвоем будет не так скучно жить в глухом лесу.

Все до обеда мы осматривали тщательно больных. С самого начала Антонина Ивановна предложила мне писать истории болезни, сказав при этом:

- Вам будет полезно, уже теперь, приучаться писать истории болезни.

Осматривая больного, она тут же диктовала, а я писала под ее диктовку. Бывало, она слушает больного и зовет меня:

- Аня, приложите-ка ваше ухо к стетоскопу и послушайте-ка, это вам, будущему врачу, будет встречаться редко. Такую возможность нельзя упускать, - и я прикладывала ухо к стетоскопу и слушала, а потом описывала, например, «амфорическое» дыхание - дующие звуки над каверной, если она не была заполнена гноем, а если в ней был гной, то слышны были «булькающие» звуки-хрипы и т.д. Так знакомилась я с практической работой врача и училась описывать проявления туберкулеза легких. После обследований больных я выполняла назначения врача: раздавала лекарства, ставила компрессы, делала уколы, а сама Антонина Ивановна обычно уходила бродить по лесу.

Завод обеспечивал санаторий продовольствием, топливом и всем необходимым. В самом начале нашей работы там нам пришлось столкнуться с неприятным явлением: больные, получая достаточное питание, стали прятать продукты под подушки, а потом передавать спрятанное своим родственникам при посещении их. Антонина Ивановна провела беседу с больными о необходимости им самим больше есть, чтобы скорее поправиться, пробовала было даже присутствовать при общей еде в столовой, но вызвала этим недовольство больных, они продолжали прятать и передавать своим родственникам хлеб, сахар и все, что можно было сохранить и передать. Мы поняли, что ими руководит хорошее человеческое чувство и оставили их в покое.

Как-то раз, зимою, послала меня Антонина Ивановна в Бежицу в больницу с поручением. Я выполнила все довольно быстро (до обеда), а потом долго колебалась - ехать ли сразу назад или остаться дома переночевать. Верх взяло первое, чтобы не оставлять Антонину Ивановну одну: я уже довольно крепко привязалась к ней. Приехала я в Жуковку примерно к 5 часам. Смеркалось. На станции было очень неуютно: все было заплевано, всюду валялся мусор, в те времена за порядком и чистотой не следили. И вот опять встал передо мной вопрос: оставаться ли до утра на станции или одной идти по лесу в санаторий? Первое - было неприятно (всю ночь просидеть в грязи), второе - страшновато, поговаривали о нападении волков. В эти годы облавы на волков не производились, и их развелось много. Долго не могла я принять решения. Вышла наружу. Кругом тихо. Дорога знакомая, и я решила идти. Засветло прошла селение, а перед лесом закралось опять сомнение. Жаль было пройденного пути, не возвращаться же назад, и я вошла в лес. Иду быстро по кратчайшей тропе, вдоль насыпи над водопроводной трубой. В лесу стояла мертвая тишина, ни ветерка, только шуршание под ногами. От снега, которым была покрыта насыпь, казалось светло. Чем дальше в лес, тем больше нарастал во мне страх. Прибавила шагу, и показалось мне, что где-то слышен протяжный вой.

«Ну, думаю, волки» - и побежала вперед. Бегу, а вой слышней. «Господи, хоть бы показался санаторий!» - взмолилась я. И впрямь показались сквозь деревья огоньки окон санатория. Мне стало спокойнее, а вой - слышнее. Я напрягла все силы и вбежала в ворота, а двор большой, здание санатория еще далеко!

«Не успею добежать, как волки разорвут меня!» - думаю. Делаю еще рывок и вбегаю на ступеньки крыльца кухни. Вой за мною. Толкнула дверь, и яркий свет ослепил меня. «Волки!» - вскрикнула я и бросилась на лавку. Ко мне подбежали кухарки и начали охать, ахать и причитать:

- Как можно рисковать идти лесом в такую темень?! - завопили они.

Дома было спокойно и тепло. Я пришла в себя, успокоилась, но все же дала себе слово - впредь никогда не рисковать ходить ночью лесом.

Декабрь кончился, и Антонина Ивановна вернулась в Бежицу по договору, как обещал ей доктор Михайлов. На смену ей приехала другая врачиха - Трояновская, которая завела совсем другие порядки - квартира была только для нее, и она была далека от меня. Повеяло весною, и меня потянуло тоже прочь. Харьков был уже занят опять красными. Доктор Михайлов отпустил меня из санатория. Я спешила в Харьков, чтобы еще успеть захватить там занятия второго курса. Представилась возможность поехать в заводском вагоне до Харькова, и я уехала (вагон шел в Донбасс).

ВТОРОЙ КУРС

Возвратившись благополучно в Харьков в заводском вагоне в феврале 1920 года, я, таким образом, весь первый семестр второго курса провела вне университета - в Бежице, работая в больнице сестрой. К тому же и политическое положение Харькова было неустойчивое. Мое отсутствие в университете никем не было замечено. Поэтому-то я и спешила застать там еще второй курс. Записей о посещении лекций не велось, а практические и лабораторные занятия можно было отработать по своему усмотрению, экзамены же (предписанные предметы) надо было сдавать своевременно, по ходу занятий.

Естественно, что по возвращении в Харьков я хотела прежде всего узнать про занятия в университете и про все, что произошло в городе за время моего долгого отсутствия. Сестры Рейнгард - Зельма и Леля - рассказали, как им было весело при белых, как они бывали на офицерских вечерах, как проходили занятия в университете. Они не жили больше в поселке ХПЗ, а в городе, в квартире своих хороших друзей Бурнашевых, которые уехали с белыми, оставив им всю свою квартиру. И вот Зельма, боясь вселения в квартиру большевиков и всякого темного люда, предложила мне теперь же поселиться у них в Каплуновском переулке № 6. Я подходила им, конечно, и сама была очень довольна, заняв тут же солнечную комнату.

Весною 1920 года в Харькове было много свободных квартир, так как многие ушли с белыми. Город очистился тогда от «буржуазной сволочи», как говорили большевики. Каплуновский переулок находился в лучшей нагорной части города, а дом № 6 стоял напротив Художественного училища, своеобразно построенного в старинном русском стиле, и возле Технологического института, расположенного в большом густом парке.

Устроившись с квартирой, я поспешила в университет, где занятия еще шли. У меня не была отработана органическая химия, а ее сейчас как раз проводил ассистент профессора Красовского - армянин, фамилии его не помню, а занятия помню очень хорошо: работали над химическими соединениями, и вот, чтобы ускорить реакцию этих соединений, надо было прибавить катализатор.

- А что такое катализатор? - спросил нас вдруг преподаватель.

Не дождавшись нашего ответа, он поспешил образно разъяснить сам:

- Катализатор - это такое вещество, которое само ничего не делает, но зато своим присутствием заставляет другие вещества быстрее действовать - говорил он с армянским акцентом. Как пример, для ясности приведу вам картину из жизни: живет себе мать - вдова - с дочерью тихо и спокойно. Но вот как-то пришел к ним гость - молодой человек, который мог бы быть женихом для дочери. Его любезно усадили в гостиной, и он сидит там тихо и ждет, когда придет к нему либо мать, либо дочь - девушка. А в это время мать на кухне спешит приготовить угощение, а дочь спешит принарядиться: взбивает волосы, прикалывает бант и т. д. Вот этот-то молодой человек - жених - и есть как бы катализатор: он сидит себе тихо в гостиной, а мать и дочь пришли в большое и быстрое движение, - закончил он, гордясь таким ярким и веселым объяснением свойств катализатора.

Провела я еще и некоторые другие практические занятия, ликвидируя свою задолженность.

Вскоре в Харьков приехал муж Антонины Ивановны - Николай Павлович Крашенинников, тоже доктор. Он зашел ко мне, и мы - трое - я, Зельма и Леля пригласили его остаться у нас и занять свободные комнаты нашей квартиры, так как большевики спешили прибрать к рукам все, что оставили ушедшие с белыми. Николай Павлович Крашенинников так и сделал: взял ордер на всю квартиру, так как у него была семья.

Он недавно был выпущен из Бутырской тюрьмы по ходатайству наркомздрава, где у него были хорошие знакомые и даже друзья по университету - врачи (Б.). Теперь он стремился уехать подальше от Бежицы, от тамошних коммунистов.

Весна 1920 года была дружной, и мне казалась необыкновенно теплой, южной. Мне предстояла сдача экзаменов по большим предметам, как физиология, медицинская химия и патологическая анатомия. Чтобы не потерять второго курса и попасть осенью на третий, надо было сдать все, и я энергично принялась за занятия. У меня появилась и сотоварка - Беба Добрусина, жившая с родственниками недалеко от нас. Я чувствовала себя теперь более уверенной в медицине и крепкой в жизни, так как у меня был свой круг знакомых, друзей-студенток. Физиологию мы сдали, кажется, в марте и принялись тут же за медицинскую химию, и ее одолели и сдали к маю.

Стало спокойнее, Бог даст, выполним всю необходимую программу. Но в это время приехал к Николаю Павловичу Крашенинникову его молодой друг, только что выпущенный по болезни из Бутырской тюрьмы, Яков Васильевич Буданов. Сидели они в тюрьме вместе за антикоммунистическую деятельность в Брянском уезде. Политический Красный Крест из видных общественных деятелей: доктора Пироговой - дочери известного хирурга, Пешковой - жены Горького и других, начал хлопоты о группе молодых заключенных, заболевших в заключении туберкулезом, об освобождении их из тюрьмы. Хлопоты увенчались успехом: всех больных выпустили, в том числе и Буданова. Теперь ему надо было поправиться в санатории на юге России. В Харькове ему помог доктор Крашенинников, как врач и как местный работник наркомздрава. Мы - три студентки - я, Зельма и Леля тоже взяли его под свое покровительство, помогали ему, чем могли: знакомили с городом, с университетом, проводили с ним много времени, гуляя в Технологическом парке и слушая пение соловьев.

Кончилось же все в этой романтической обстановке под пение соловьев тем, что «загорелась» между нами - мной и Яковом - любовь, да так сильно, что и потушить нельзя было. К счастью, Яков скоро получил место на три месяца в санатории «Репки» и уехал туда на лечение, а я засела за патологическую анатомию - готовиться по ней к экзамену. Только по праздникам мы все трое - я, Зельма и Леля - ездили в «Репки» (30 км от Харькова) навестить Якова.

Беба Добрусина очень сетовала на меня, что я стала не так прилежна и частенько насмешливо говорила: «Яков сбил тебя с толку!» Я же ни о чем другом не могла больше думать, как только о нем.

Но лето прошло, пришел сентябрь, соловьи давно уже умолкли, часто моросил дождь. Яков поправился в санатории и уехал в Бежицу, а я принялась за занятия в университете, сдав все за второй курс!

ТРЕТИЙ КУРС

(1920 -1921 годы)

Третий курс является как бы переходной ступенью к клиникам. Диагностика главенствовала над всем, и ее вел очень заметный и оригинальный профессор Шатилов, который держался всегда очень просто, его любимым и частым выражением было - «стало быть». Лекции его были живы и интересны.

Теперь (осень 1920 года) Высшие Медицинские Женские Курсы были объединены с медицинским факультетом университета в Медицинский институт. В аудиториях на лекциях сидели и студенты, и студентки.

Параллельно с лекциями проф. Шатилова велись и практические занятия его ассистентами, где мы воочию, на живых больных выслушивали сердечные «шумы», как прохождение крови «из узкого в широкое» - частое подчеркивание профессором Шатиловым на лекциях выражение:

- Шум - результат попадания крови из узкого в широкое.

После практических занятий по диагностике начались очень своеобразные экзамены у профессора Шатилова: всю группу экзаменующихся профессор усаживал на возвышении полукругом около себя. Все другие студенты - слушатели и несдающие - сидели в аудитории, как обычно на лекциях, и слушали. Профессор свой экзамен называл «избиением младенцев». Он задавал экзаменующемуся только три вопроса. Если тот уверенно отвечал, - экзамен был сдан; если же хоть на один вопрос студент с ответом замешкивался, или его не знал, - следовало:

- Придите в другой раз.

На первый экзамен шли самые смелые и хорошо подготовленные студенты. Когда же профессор Шатилов увидел и меня в первой группе сдающих, он изрек примерно следующее:

- Как, нашлась и смелая одна?! - И дальше продолжал. - Студенты обычно более смелы и нахальны, поэтому идут первыми, а студентки - более усидчивы и идут потом, когда хорошо подготовят предмет.

Началось «избиение». Я сдала с первого раза!

Профессор Шатилов, Петр Иванович, был очень популярен и любим среди студентов как своей простотой, так и большой своей ученостью. Кто- то из студентов составил и напечатал его лекции и вопросы на экзамене. Называлась эта брошюра «Шатилистика». А когда профессор Шатилов умер в 1922 году от сыпного тифа, весь город был запружен похоронной процессией: коллегами, учениками, бывшими пациентами, венками. Когда же позже открылась больница для студентов на Садово-Куликовской улице, то ее называли: «Больница имени Шатилова», или просто «Шатиловка».

Стояла дождливая осень, а мне приходилось много бегать по клиникам: то на практические занятия, то на лекции. Кроме того, надо было посещать мою сестру Тоню, студентку, схватившую брюшной тиф и лежавшую в университетской клинике. Она, слава Богу, поправилась, болезнь прошла благополучно, ее выписали из клиники и дали ей пропуск на железную дорогу, чтобы поехать домой, в Бежицу, на поправку. Но ехать домой она не хотела, чтобы не терять времени для занятий, уже одно пребывание в клинике в качестве пациентки заставило ее многое пропустить.

В Харькове тогда была тяжелая обстановка: осень была необыкновенно холодная, со снегом, в доме центральное отопление не работало, так как не было топлива, и даже железную печурку или «буржуйку» нельзя было никак установить в комнате: не было дымоходов. Положение усугублялось еще и недостатком продовольствия. Негде было даже отогреться: ни одно большое здание в городе не отапливалось. Раньше были хоть теплые учреждения, библиотеки, магазины и т.д., куда можно было зайти и согреть душу, а теперь везде - сырость и холод. Из Бежицы Яков прислал нам корзину с древесным углем, уголь этот отгребали в Бежице все жители после топки русской печки. Обрадовались мы этой посылке очень! Принес ее нам бежицкий рабочий, который ехал с заводским вагоном в Донбасс. К этому углю была приложена и маленькая железная жаровня. Мы эту жаровню наполняли углем и растапливали ее посреди комнаты, как самовар, и по очереди грелись над ней.

Тоня передала мне свой пропуск на железную дорогу, и я поехала в Бежицу, чтобы только повидаться с Яковом. В Бежице я задержалась до зимы, так как попасть в Орле в проходящий поезд Москва - Харьков не было возможности. Поэтому я решила поехать в заводском вагоне из Бежицы в Москву, а в Москве сесть в прямой поезд Москва - Харьков. Мы с Яковом получили разрешение на места в этом вагоне и под Крещение выехали в Москву.

В Москве жили мы в том же заводском вагоне, стоявшем на запасных железнодорожных путях. В этом же вагоне жили и другие наши земляки, приехавшие с нами в Москву. В это время происходил какой-то съезд партийцев, и вагон оставался в Москве две недели. Мы бродили по Москве и ее достопримечательным местам. Удалось даже достать через заводскую администрацию билеты в Большой театр на «Бориса Годунова» с Шаляпиным. Помню, промерзли мы основательно в тот день, бродя по Москве, и изголодались изрядно, но, когда запел Шаляпин, я была ошеломлена его голосом и всем его обликом.

Пыталась я попасть в поезд Москва - Харьков, но, увидев озверевшую толпу перед каждым вагоном, не рискнула даже близко подойти, так как могла бы быть растоптана ею. Попасть в поезд на Харьков оказалось невозможным и в Москве, поэтому я снова вернулась в Бежицу с тем же заводским вагоном, там я могла хоть работать в больнице. К моему счастью, вскоре после нашего возвращения заводской вагон отправлялся в Донбасс, и я в нем благополучно доехала до Харькова.

В те времена железные дороги были сплошным хаосом. По ним могли прилично ездить только особо избранные «вельможи» с особыми пропусками, либо так вот «по-свойски» с заводским вагоном, как я.

Будучи в Бежице, я узнала тяжелую историю: помощник директора завода, инженер Рожков был арестован большевиками. Это был одаренный инженер. Он запатентовал еще до революции свой метод изготовления трехслойной стали, которая была в производстве завода.

Теперь стало известно, что отправкой этапом в московскую тюрьму и допросами там его довели до смерти.

В Харькове я, конечно, сразу включилась в занятия и сдала всю мою задолженность: сдала все зачеты, все практические работы и закончила третий курс чисто, без каких-либо «хвостов».

В Харькове тогда «гулял» сыпной тиф, впрочем, как и везде в то время. И мне пришлось зарабатывать на жизнь частными дежурствами у сыпнотифозных больных.

Голод, эпидемия сыпного тифа с большой смертностью достигли такой высокой степени к этому времени, что жизнь стала беспросветной: не было ни хлеба, ни дров, ни электричества (на дрова ломали заборы, мебель), комнаты освещали «каптюльками» - это пузырек с маслом, в который был опущен фитилек. Каптюлька не давала света, а являлась только светящейся точкой в темноте.

В это-то время до нас докатился слух о восстании матросов против большевиков в Кронштадте. Мы с нетерпением и надеждой ждали изменений в лучшую сторону после победы матросов, но вскоре наступило разочарование - восстание было подавлено.

Весною же 1921 года приехал в Харьков Яков, и мы поженились официально. На меня теперь легла очень большая ответственность - хорошо питать его, тем более, что он поступил студентом в Сельскохозяйственный институт, бывший Александрийский. Я брала теперь всякое дежурство, чтобы добывать средства на жизнь, не бросая университета.

Анна Кузнецова-Буданова

+1974 г.