В этом очерке о некоторых днях жизни Виктора Петровича Астафьева автор никоим образом не собирается анализировать и, тем более, обобщать творчество большого российского писателя, отдавшего Сибири большую часть своей жизни. Не помню сейчас, у кого из рецензентов творчества Виктора Астафьева, но прозвучала мысль о том, что писатель как бы ответил на призыв Ломоносова: «О вы, которых ожидает Отечество из недр своих!»…

Что ж, ожидание это вполне оправдал всей своей творческой жизнью Виктор Астафьев, оправдал из самых недр России, из сибирской глуши.

В семь лет, за десять годин до начала Великой Отечественной войны, малец потерял мать: она утонула в Енисее, зацепившись косой за строение моста. Мальчик долго не мог привыкнуть к этой потере. Кормилицей и заступницей Виктора стала бабушка - Екатерина Петровна.

С отцом и мачехой мальчик вскоре переезжает в Карелию, на строительство Беломорканала. Их выслали, осудив отца на пять лет за порчу при ремонте колхозной мельницы.

Здесь живет с семьей высланный как кулак дед Павел. Но заработков и здесь больших не оказалось. Отец пьет. Мачеха буквально спихивает обузу в лице пасынка. Тот, лишенный крова, бродяжничает, ворует. Власти определяют его в детдом - интернат… Таким было безрадостное детство будущего писателя. Этот период ляжет потом в основу его сборника «Последний поклон» и рассказов «Фотография, на которой меня нет» и «Конь с розовой гривой»…

Игнатий Рождественский, сибирский поэт и учитель школы-интерната сразу же заметил у подростка склонность к литературе. Они даже становятся друзьями. Первое в своей жизни сочинение о любимом озере печатается в школьном журнале. Позже писатель развернет этот рассказ под названием «Васюткино озеро»...

«Детство мое осталось в далеком Заполярье»,- напишет спустя голы Виктор Астафьев… Потом был Красноярск, школа фабрично - заводского обучения, работа составителем поездов. А осенью 1942 года он уходит добровольцем на фронт...

Позже, нахлебавшись «окопной правды», гораздо позже, в начале шестидесятых, прошлого века, он скажет молодому, но подающему большие надежды красноярскому автору Вячеславу Назарову. - «Выбрось все эти «малеванные» раскраски, выбрось к едренней матери! В окопах грязь была, хлябь и вши. И всяческая дрянь человеческая была, которая в окопах быстро наружу выползает»…

Остановлюсь всего на одном рассказе Виктора Астафьева. Это из его «Затесей». Вроде бы незамысловатое повествование всего об одном эпизоде под заголовком «Как лечили богиню». А сколько в нем действительно окопной правды о своем взводе уже в поздние дни войны!

…В панской усадьбе, - рассказывает автор, - стояли вдоль аллеи гипсовые фигуры богов и богинь. Все он были полуразрушены осколками снарядов, но наш связист Абдрашитов решил одну из богинь починить. А вскоре к нему присоединился и один из местных жителей… Особенно досталось одной богине. - «Беззрачными глазами глядела богиня на ржавеющий фонтанчик, стыдливо прикрывая грех тонкопалою рукою. Она уже вся была издолблена осколками, а грудь одну у нее отшибло… Абдрашитов в свободное от дежурства время все ходил по аллее, все смотрел на побитых богов и богинь…».

Далее автор говорит, что часто рвалась связь, работы было кругом в невпроворот. «По заведенному не нами, очень ловкому порядку, - пишет Астафьев, - если связь рвалась, мы, и без того затурканные и задерганные связисты с передовой, должны были исправлять ее под огнем, а ротные связисты - нас ругать, коль мы не шибко проворно это делали. В свою очередь, ротные связисты бегали по связи в батальон, батальонные - в полк. А дальше уж и не знаю, что и как делалось…и вот там, наверху, эти связисты именовали себя телефонистами. Они были сыты, вымыты и на нас, окопных землероек, смотрели с барственной надменностью».

Короче говоря, шла обычная, будничная работа перед наступлением. А в свободное время Абдрашитов с поляком трудились над восстановлением скульптуры Венеры… С легкой усмешкой автор пишет дальше: «Ефрейтор Васюков, свалившись вечером в окоп, таинственно сообщил нам: - Шпиены! И узбек шпиен, и поляк. Сговор у них. Я подслушал в кустах. Роден, говорят, Ерза, Сузан и еще кто-то, Ван Кох или Ван Грог - хрен его знает! - Понизив голос, Васюков добавил: - Немца одного поминали… Гадом мне быть, вот только я хвамилию не запомнил… По коду своему говорят, подлюги!

- Сам ты шпион! - рассмеялся младший лейтенант. - Оставь ты их в покое. Они о великих художниках говорят. Пусть говорят. Скоро наступление.

А в дождливое, холодное утро, - пишет автор, - ударили наши орудия… Закачалась земля под ногами. Немцы ответили. Командир взвода приказал мне сматывать связь и с катушкой да с телефонным аппаратом следовать за ним в атаку… во время артподготовки всегда так: жутковато, трясь всего внутри, и в то же время страсти в душе разгораются…

В конце своей «Затеси» Виктор Астафьев пишет (и я приведу этот отрывок полностью и без дальнейших комментариев. Они здесь будут просто лишними).

«Я как бежал с катушкой на шее, так и споткнулся, и мысли мои оборвались: богиня Венера стояла без головы, и руки у нее были оторваны, лишь осталась ладошка, которой она прикрывала стыд, а возле забросанного землей фонтана валялись Абдрашитов и поляк, засыпанные белыми осколками и пылью гипса. Оба они были убиты. Это перед утром обеспокоенные тишиной немцы делали артналет на передовую… Поляк, установил я, ранен был первый - у него еще в пальцах не высох и не рассыпался кусочек гипса. Абдрашитов пытался стянуть поляка в бассейн, под фонтанчик, но не успел этого сделать - их накрыло еще раз и успокоились они оба.

Лежало на боку ведерко, валялась отбитая голова богини и одним беззрачным оком смотрела в небо, крича пробитым ниже носа кривым отверстием. Стояла изувеченная, обезображенная богиня Венера. А у ног ее, в луже крови, лежали два человека - советский солдат и седовласый польский гражданин, пытавшиеся исцелить побитую красоту»…

«Дом-м!.. Дом-м!.. Дом-м!»…

Это звук колокола Кафедрального Домского собора слышит Виктор Петрович Астафьев после войны в Риге. Он слушает и слышит то, чего мы, может быть, не слышим и видит то, чего мы, второпях, не заметили. А он и увидел, и запомнил, и пропустил через сердце и душу, и имел право сказать это:

«Может, все что было до этого, - сон. Войны, кровь, братоубийство, сверхчеловеки, играющие людскими судьбами ради того, чтобы утвердить себя над миром.

Зачем так напряженно и трудно живем мы на земле нашей? Зачем? Почему?»…

По признанию Виктора Петровича Астафьева «эта окопная правда» сделала его писателем: здесь и следствие, и причина! - говорил он. - На Урале, в газете «Чусовской рабочий» я прочитал рассказ местного писателя, бывшего партполитработника… Возмутило Астафьева то, что этот человек сам был на войне: но чтобы так красиво врать!

По словам Астафьева, - даже зазвенело в моей контуженной башке!... Придя домой, успокоившись, решил он, что есть только один способ борьбы с подобной ложью - самому начать писать правду о войне, - окопную правду!

И он за одну ночь, на старых обрывках бумаги написал свой самый первый рассказ: «Гражданский человек», позднее переименовав его в «Сибиряк». В нем он описал ту войну, которую он видел. С этой бессонной ночи на него снизошло главное: он понял, что не писать он больше не сможет!

Позже он вспоминал, что мог на эту войну и не идти, как составитель поездов имел он «бронь», но нет, пошел добровольцем. Когда они прибыли из запасного полка на фронт, это воинство, толком не одетое и не обутое, голодное и не обученное, «старички с потухшими глазами», - писал Астафьев. - Они так и не принесли пользы Родине, большинство из них погибло в первом же бою, или попало в плен… Многие из них ходили в гимнастерках со швом на животе. Похожие швы были и на нательном белье. Мы поначалу и не знали, что это за швы? А потом оказалось, что эта одежда и белье сняты с мертвых. С труппа просто так ведь не снимешь, только разрезать надо, а после зашить для следующего пополнения окопных «землероек», как говорил писатель…

Автор этого материала об Астафьеве не ставил перед собой цель описать все творчество Виктора Петровича. В своих сибирских этюдах я всего лишь отмечаю какие-то отдельные черты полюбившегося мне героя. У Виктора Петровича Астафьева мне по душе был главный его конек: с окопной правдой по жизни. Думается, далеко не каждому было дано удержать эту махину на своих плечах!

- Те, кто на передовой, - писал Астафьев, они - не живы. Те, кто в тылу, останутся живы, если их не переведут вперед, когда иссякнут ряды наступающих. Они останутся живы, вернутся домой и составят со временем организацию ветеранов... Виктор Петрович с усмешкой замечает: отрастят животы, обзаведутся лысинами, украсят грудь памятными медалями, а некоторые и орденами, - и начнут свои байки о том, как они геройски мылили шею Гитлеру. И сами в это уверуют!... Вот они-то, - восклицал Астафьев, - похоронят светлую память о тех, кто погиб и кто действительно воевал!

А то, что война - ужас, смерть, голод, подлость, подлость и подлость, отойдет на второй план... Астафьев даже просил, умолял всех тех, у кого еще остались ум и совесть: «Тот, кто врет о войне прошлой, приближает будущую войну. Ничего грязней, кровавей, жесточе, натуралистичней прошедшей войны не было. Надо не героическую войну показывать, а пугать ей… Надо постоянно напоминать людям о войне, носом как котят слепых тыкать в нагаженное место, в кровь, в гной, в слезы»…

Между прочим, окопную правду о войне кто-то еще в советское время умудрился назвать «кочкой зрения». Они, мол, эти «окопники» дальше своего бруствера ничего не узрели, не имели общего понятия о войне, и вообще, мол, надо таких, выживших из ума, проверять на профессиональную пригодность... Эти «профессионалы» от литературы не могли понять, что писатели такого масштаба, как Виктор Астафьев, прежде чем взяться за перо, изучили целые горы литературы об этой войне и в процессе изучения сами стали профессионалами-историками, скажем так, познавшими свой предмет не на «диванных подушках»...

В конце семидесятых (считай, почти полвека уже прошло!) Виктор Петрович посетил Новосибирск. Дом писателей в ту пору стоял на улице Каменской, напротив центрального рынка. Кто-то из молодых подсуетился, сбегал на рынок за разливным грузинским и пирожками с печенью. Время уже наступало нелегкое…

«…Ты просто убит».

Писатель к тому времени заканчивал или дописывал новые главы к своей книге «Последний поклон». Но разговор шел больше о прошедшей войне. Виктор Петрович вдруг оживился и заявил, что сейчас он приятно нас удивит. Он достал листок бумаги из бокового кармана. Некоторое время смотрел на нас как бы отсутствующим взглядом, и чуть махнув подбородком, произнес: «Вот ведь какая штука! Так о войне еще никто не писал. А он, этот еврейский юноша, был на ней танкистом, командиром танка. Фамилию его я вам потом произнесу. И Виктор Петрович, так и не развернув свой листок, продекламировал по памяти:

«Мой товарищ в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плач, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки,

Нам еще наступать предстоит».

Такого общего молчания группы людей - я что-то давно не помнил… Молчал Астафьев, молчала молодежь, молчали и бывшие фронтовики, которые через пять - десять лет после той встречи один за другим ушли к убиенным на войне. Время никого не щадит! Вот и я после той, теперь уже далекой встречи, остался один из тех самых, присутствовавших.

А те стихи Ионы Дигена, конечно же, родились из жесточайшего ужаса, который пережил молодой офицер на исходе войны, в декабре 1944-го.

Они не известны были тогда широкому кругу читателей, как не известны были и многие строки из прозы о войне самого Астафьева, вымаранные цензурой. В то время так писать было просто нельзя… Поэтому в учебниках литературы ни тогда, ни сейчас этих строк там не было… А Иона Диген, повторивший в юном возрасте судьбу Виктора Астафьева, добровольцем ушедший на фронт, был даже представлен к званию Героя Советского Союза. Но не случилось. Бывает…

Тема Великой Отечественной войны, как признавался сам Астафьев, была им сознательно как бы отодвинута на второй план, - той войны, о которой я хотел сказать читателю, не кривя душой. Время это пришло только после 1991 года. Астафьев был счастлив, что оно пришло.

«Я всю свою творческую, а может и не только творческую жизнь готовился к главной своей книге - роману о войне», - писал он. - Думаю, что ради нее Господь меня сохранил не только на войне, но и в непростых и нелегких, порой на грани смерти, обстоятельствах, помогая мне выжить. Мучил меня памятью, грузом воспоминаний придавливал, чтобы я выполнил главный его завет - рассказать всю правду о войне»...

Но мы с читателем договорились с самого начала, что в этом очерке не будет разборов произведений Виктора Петровича Астафьева. Да и главный роман его жизни остался неоконченным - о настоящей окопной правде, которую он не успел дописать.

А вот вживую я еще один раз писателя видел, присутствовал на его беседе в новосибирской писательской организации... В этой связи я хочу рассказать еще об одной встрече новосибирских писателей с Виктором Петровичем Астафьевым в начале 80-х прошлого века.

Он, между прочим, не очень жаловал Новосибирск, считал его выскочкой. Именно в то время вдруг прислал телеграмму в «Сибирские огни» с настоятельной просьбой прекратить его членство в редколлегии старейшего сибирского журнала… Надо отметить, что и родному Красноярску от него тоже доставалось: «…на старообрядцах, которые у нас по притокам Енисея верой и правдой живут и трудом - вот на них, а не на дешевках-чиновниках вся жизнь держится», - говорил он в одном из интервью газете «Известия».

Не будем перечить и мы, - писал я в то время об этом в очерке о красноярском писателе Вячеславе Назарове, - не будем перечить старейшине сибирской литературы. Он и в малом и в большом счете был прав, - особенно по поводу всей этой перестроечной неразберихи с ее «крохоборством», кусочничеством, убожеством на фоне белозубых улыбок кремлевских обитателей…

На этой встрече с новосибирскими писателями Виктор Петрович говорил и рассуждал с болью о размывании русского языка, засорении его сверх всякой меры иностранными синонимами. - «С этим новым явлением необходимо вести самую настоящую войну. Потом будет поздно!» - восклицал он.

Надо было знать Астафьева: кто-кто, а уж он-то мог подать слушателям то, что его волновало! Он даже вырезку с собою привез из красноярской молодежной газеты. В ней местная журналисточка взахлеб повествовала о «русском чарте» и каких-то «бейджах» в раскованной молодежной моде, об «участниках субкультур» и о «поклонниках аниме», готов, эмо, девушках go-go и «роуп-джамперах»…

Честно признаюсь, что и тогда, и сейчас во всей этой белиберде я так и не разобрался… Что характерно, Виктор Петрович Астафьев сумел из своего уже тогда «Затворного далека» дозвониться в краевой центр до юной «авторши», восхвалявшей молодежную моду на смеси «аглицкого с нижегородским».

- Ну и как нам сейчас выживать? - вопрошал он, - если вы, молодежь - отдельно, и мы, старичье - отдельно будем общаться, никак не пересекаясь?.. Ты понимаешь, девочка, что там, где нет нормальных, приличных слов, там нет доброты, там злость торжествует, и руководят нами только инстинкты! А им язык не нужен, достаточно молча взяться за дубинку или за ружье. Соображаешь? Ваш молодежный сленг никогда не станет живым языком. Вы же, как зэки, по фене ботаете…

Виктор Петрович рассказывал нам об этом негромко, чуть задыхаясь. Мария Семеновна Корякина, постоянная спутница жизни Астафьева, опубликовавшая в свое время в пермском журнале свою повесть об отце, пытается придержать мужа за рукав. Да где там! Он судорожным движением отстраняет ее руку, продолжая потрясать газетной вырезкой, говоря о том, что были и раньше попытки, - и еще будут! - изобрести международный единый язык. Но этот язык будет необходим только на уровне информатики. Он никогда не заменит родной!

Национальный язык,- продолжал Астафьев, - все равно никуда не денется, потому что он и только он формирует при общении психические импульсы, отношение к чужому горю или радости, вырабатывая при этом абсолютный слух.

Передохнув, Виктор Петрович медленно сложил газетную вырезку вдвое и положил в карман пиджака. - «Самое смешное в этой истории то, что девица оказалась с норовом и бросила трубку… На хрена мы ей, старики, хоть и заслуженные, нужны! Ее заботят - как их? - поклонники аниме и прочая трудно произносимая дребедень»…

А я лично, автор очерка, сожалел и до сих пор сожалею только о том, что всю эту диктофонную запись у меня выпросил тогда, на время, один новосибирский писатель, но так и не вернул, почив в бозе…

В конце восьмидесятых, начале девяностых у Виктора Петровича Астафьева началось и переосмысливание темы войны. Продолжалась работа над романом «Прокляты и забыты». Даже с одним только названием романа не все литераторы и писательская среда были согласны. Беда еще и в том, что цензура наша, как говорил сам автор, путается под ногами. Да, окопной правды в новом произведении стало чуть меньше, стало больше философствования, на которое автор имел право.

Через два-три десятилетия, был уверен Астафьев, - потребуется духовное воскресение, иначе России гибель, и тогда будет обязательно востребована правда и о солдатах, и о маршалах...

«Устал я, душевно устал, надсадился с литературой, поэтому гоню со двора интервьюеров всяких и газетчиков, и всякий любопытствующий народ. Одиночества и тишины хочется, устал я от гнетущей памяти о войне, от ожидания чего-то вечного, еще более худого»…

Наверное, поэтому, но и не только поэтому в 2000 году Астафьев прекратил работу над романом. В ноябре 2001 года его не стало.

Незадолго до его смерти, в июле, депутаты-коммунисты Законодательного Собрания Красноярского края отказались выдать лежавшему в больнице смертельно больному писателю денежную помощь на дефицитные лекарства в размере 3000 рублей.

Уверен, что большинство из них Астафьева и не читало. Но, как и прежде, привычному, стадному волеизъявлению подчинились все... Что ж, этого следовало ожидать! Так отомстила народному писателю чиновная Сибирь за его окопную правду, с которой шел Виктор Петрович Астафьев по своей жизни.

«Сильно мы Господа прогневили, много и страшно нагрешили!» - сказал писатель в своем духовном завещании.

Вадим Михановский,

писатель, журналист, участник Великой Отечественной войны

(г. Новосибирск)