Поклав глухарей в ягдташ, я  направился разыскивать избушку, которую заприметил еще днем, чтобы переночевать там.

На мой стук никто не ответил. В горнице горело электричество,  и стоял телевизор. Возле открытой печурки, в которой гудели поленья, сидела благообразная старуха, а с полатей виднелись чьи-то ноги то ли в лаптях, то ли в модернизированных чувяках.

- Здорово, хозяева, - сказал я, отряхивая у порога воду с плащ-палатки.

- Здравствуй, путник! – ответила приветливо старуха. – Присаживайся к камельку.

- Спасибо, не откажусь… Вишь ведь свирепствует непогода: можно подумать, что вся нечисть ополчилась…

- Да, ненастье на дворе, - согласилась старуха. – Даже меня загнало под крышу. Обычно ведь я кочую из дома в дом…

- Странница, что ли? Как зовут-то тебя?

- Совесть.

- Больно чудно назвали.

- Родитель был малость придурковатый, - пояснила старуха.

- А это кто там лежит, на полатях-то?

- Да старик один, Демос. Часто наведываюсь к нему, да он все не проснется никак. Врачи у него болесть какую-то нашли, летаргию. Говорят, в любую минуту может проснуться. Вот и жду.

- А давно он заболел, старик-то этот?

- Давно. Почитай что с Отечественной спит. Телевизор вот ему купило начальство, всё заботится о нем. Ну, иногда вечером слезет с полатей-то да и посмотрит.

- Это как понимать? Спящий-то? Сомнамбула, что ли?

- Да уж так.

- Чудные дела творятся на белом свете, - сказал я, взглянув на полати. – А поесть у тебя не найдется ли чего, хозяюшка?

- Испей брашна – вон в углу, в корчажке стоит. Ситный хлебец да маслице коровье там же найдешь.

- А дети-то у тебя есть? – спросил я насытясь.

- Как же, есть, – ответила старуха. – Только в тюрьме они почти все.

- А что так? Сама-то ты на вид старуха хоть куда, а неужто дети с кистенем бродят?

- Да уж такие христосики уродились.

- Ну ничего, ты не горюй. Все обернется к лучшему.

- А я и не горюю. Любят они меня, передачки им ношу, а случается, и на свободе привечаю… Ты сам-то откуда идешь?

- Охотился, мать. Глухаря-графомана да глухаря-плагиатора подстрелил.

- Не наши, чай, названья-то, латинские?

- Латинские.

- А не взыскивают за то, что охотишься-то в неурочную пору?

- Не без того: по годику за эскападу и по два – за диффамацию.

- Как это?

- А так: выстрелишь из левого ствола – эскапада, выстрелишь из правого – диффамация. Уж и ружьишко-то мое в детский пугач превратилось. Такая досада!

- Ну и ты не горюй. С лесничим-то не толковал об этом?

- Было дело. Да ведь нельзя ему втолковать-то: ему гонорарий платят за охрану этих птичек.

- Если нельзя, так плюнь на него, да и всё. Ходи себе постреливай.

     Дверь распахнулась. Вошли два лесника. Старуха посмотрела на меня тоскливо.

- Ты чего, убогая, расселась? Опять за свое? – закричал толстый лесник на старуху.

     Второй надел мне наручники.

- Ну, прощай, мать! – сказал я.

     Старик на полатях заворочался, пустил густой храп, но не проснулся.

- Прощай, сынок! Вспоминай меня! А буде случится гостинец принести, свидимся.

- Ружье конфисковать! – сказал толстый лесник. – А вот что с глухарями делать?

- Похороним на Ваганьковском.

Я вышел. Они – следом.