Напряженный жаркий день иссушил всех до дна. Недюжинной силы путевые рабочие едва держались на ногах, угрюмо, в полном молчании собирая в брезентовые мешки  инструменты и поджидая электричку, которая избавит, наконец-то, от адского труда в глинистой пыли, не дающей открыть рта мошки и противно жужжащего комарья.

Игнат Демин запозднился. Его бригада завершала намеченный по станции Снежница текущий ремонт и отсыпку железнодорожного полотна. Завтра сам начальник дорожной службы пути Ефремов будет на приемке. Но он был спокоен, все сделано на совесть. Мужики не подвели, как бывало в первые годы их совместной работы. От похвал бригадир воздержался. «Завтрашний день покажет, что наработали».

Похоже, приближалась гроза. Во второй декаде августа погода обязательно портилась, это и к бабке не ходи. Ненастье дня на три  выбивало рабочий график из колеи. Только тайга ему радовалась, упиваясь изобильной, еще по-летнему теплой, живительной водичкой, пополняя подземные запасы и набираясь жизненных сил, чтобы весной вытолкнуть к свету новую таежную поросль.

Игнат гнилой поры не выносил. Она совпадала с подготовкой закрепленного за бригадой участка к зиме, безжалостно актируя золотое время проливными, непрекращающимися сутками дождями. «Потом попробуй, наверстай! Руки и спины у людей не железные»,- сокрушался он, заранее зная, что последующие дни будут авральными, нервозным, до глубоких сумерек.

Прошло семь весен, как Игнат купил дом в Снежнице. Купил для собственного удобства: работа рядом, и не нужно тратить бесценные часы на электрички. Но главной причиной все же послужило то обстоятельство, что здесь о прошлой жизни Игната никто не знал, и легче было начинать жить с чистого листа. Хотя и в родном Минино, его узнала только знакомая тещи.

Придя домой, он первым делом занес в сени горшки с геранью, которую и так немало потрепал усиливающийся ветер. Обычно герань, лаская взгляд хозяина, рядами стояла на специально сбитом для нее из тесаных лиственных досок подмостке. Она подковой окаймляла ухоженный рубленый дом, тревожа и радуя бело-розовым буйством шаровидных соцветий. Тихими заревыми вечерами подолгу любовался ими, находя наболевшей душе отраду и успокоение.

Второй дом обустроил в полном соответствии с родовым, Деминским. При живых родителях на широких, белых подоконниках от весны до зимы цвела – полыхала герань. Мама Люба пользовала ее округлые короновидные, иногда окаймленные бурым кольцом листья при зубной боли. Всегда клала их приправой к дичи и свежему мясу телятины.

Игнат спустился вниз огорода, где пушистыми зелеными веточками, как крылышками, взмахивали недавно высаженные им, но уже бойко ухватившиеся за дерновую, исконную землю кедрята. На этот «детсад» наткнулся случайно у платформы Рябинино, во время обеденного перерыва, поднявшись на таежный взгорок.

Среди вековых в три обхвата сосен и пихт, давно прижилось и кедровое семейство. В густом смолянистом дурмане над головой Игната распластались опахалом лапы кедров, еще не старых, обильно, щедро увешанных зреющими зеленовато-бурыми шишками. «Надо в сентябре прийти сюда, пошишковать». Подумал тогда Игнат и уже направился к пологому откосу, чтобы спуститься вниз к бригаде, когда на открытом всем ветрам месте обнаружил с десяток годовалых кедрят. «Вот куда вас  занесло! Тут с северной стороны горы вам не выжить».

Спустившись к мужикам, попросил их помочь выкопать и доставить кедровый «выводок» - малолетнее чудо - в его огород. Всех до единого. Городские мужики удивлялись его нескрываемой радости спасителя.

- Живешь в тайге и тайгу на огороде разводишь. Зачем тебе это?

Игнат добродушно улыбался, отшучивался.

- Ленив стал далеко в кедровники ходить. Старею. Глядишь, доживу до их зрелости. Орешек соберу и вас угощу. Кедры в людской заботе и ласке быстрее обычного растут и сладкими шишками одаривают.

Те недоуменно пожимали плечами.

К ночи непогодь черной мглой нависла над горами, тайгой и поселком. Небо напоминало крутящийся калейдоскоп с мрачными, не предвещающими ничего хорошего картинками. Вдруг оно вскипело и порвалось на мелкие сизые лоскутки, которые неистово метались от горизонта к зениту и обратно,  уплотняясь в многослойный на полнеба пирог.

И в то же мгновение отягощенный, почерневший изнутри, пирог взорвался, клокоча и распадаясь на светящиеся огненными разрядами тяжелые тучи. Они, одна за другой, падали вниз, образуя над землей свинцовое, ужасающее и мечущееся  в разные стороны воздушное месиво.

Казалось, вот-вот небо проткнется очередным копьем молнии, разверзнется спасительными водами, и сразу же снимется напряжение, яростное противостояние непримиримых небесных стихий.

Более месяца над Снежницей властвовал зной. И теперь небо, припомнив давно забытые земле - матушке обещания, решило помочь ей: залить изнуряющее и жгучее лето, заслонить собою от пышущего жаром солнца.

Игната беспокоило завалившееся весной дерево - сушняк, прозванное им ведуном. Оно повисло на сосне у забора, крепко зацепившись верхними сучьями, как крюками, за ее мощные ветки. В безветренные дни дерево сохраняло полное безмолвие, но чуть всколыхнется порывом легкого ветерка сосна, и ведун начинал выводить свою грустную песню, напоминающую то скрип несмазанной двери, то рык зверя, то вскрик лопнувшей струны. Иногда предупредительно четко выговаривал: «Не подходи!». Но чаще всего сушняк громко насвистывал соловьиные разбойничьи напевы. А то вдруг тревожно вскрикивал  незнакомым голосом испуганной птицы.

Игнат научился «расшифровывать» загадочную музыку ведуна, который точнее метеослужбы  предсказывал направление ветра, погоду на предстоящий день.  При работе на железнодорожных путях это очень помогало: он знал, откуда дует ветер, с какой стороны выставить сигнальщика, куда лучше высыпать щебенку, чтобы меньше мужикам наглотаться  небезвредного известняка.

Сейчас же Игнат напряженно вслушивался в громкий плач и воющие, протяжные всхлипывания ведуна, что-то прикидывал, высчитывал в уме, явно боясь за своих ребят - кедрят: свалится мертвое дерево на них, заломает, подомнет под себя. Но одному ему было сложно что–либо предпринять.

«Все недосуг, безголовому, сушняк распилить на чурки под опята! Загублю зеленые беззащитные души малышей!». И, едва не падая под тяжестью, волоком притянул из сарая поочередно три списанных двухметровых рельса. Прислонил их к забору. «Так-то надежнее. Примут удар на себя, если случаем ведун завалится».

По лицу было видно, что быстрым снятием опасной ситуации Игнат остался доволен. Еще раз осмотрев огородное хозяйство и убедившись в его полной готовности выстоять надвигающуюся бурю, он медленно, прихрамывая и покачиваясь, направился в дом.

Не включая света, не ужиная, прошел в дешевую. Там долго фыркал, постанывал от удовольствия и плескался в ниспадающем потоке прохладных бодрящих струй. После часового купания, завернувшись в цветастую льняную простыню,  лег в кровать.

Несмотря на усталость, Игнат долго не мог заснуть. Со своей привычкой, едва коснувшись подушки, и до первых рассветных всполохов утопать в Морфеевых объятиях, он расстался, когда перевалило за пятьдесят. Бывало, бессонными ночами успевал прожить не одну жизнь, всякий раз перекраивая их по-новому, и снова не удовлетворяясь ими. Ничего не менял только в своем солнечном детстве. Там все устраивало. Это было счастливое, безоблачное мгновение его жизни с живыми родителями, ночевками со старшими ребятами у таежных костров на берегу горной речушки Минки,  пробуждением под ласковыми щекотаниями зари, тихим и безмолвным подъемом, чтобы - не дай Бог! – не вспугнуть, не насторожить хитроумных, чернобоких и длиннющих хариусов.

Мальчишкой любил подолгу глядеть на далекие мерцающие звезды, следить за облаками и в грозу, надежно спрятавшись от дождя под «непромокаемыми» лапами пихты, наблюдать за столкновением туч и рождением молний. В селе знали, что их Игнат, когда вырастет, обязательно станет летчиком.

Но грянула война. Мечты в одночасье рухнули.

Большая семья Григория Демидова жила в старом просторном пятистеннике, доставшемся по наследству от деда Семена. С южной стороны его, в сторону речки и леса, тремя террасами круто спускался обширный огород. Лучи восходящего солнца ласкали высокое крыльцо с резными и точеными перилами да мощеную камнем дорожку, упирающуюся в литую из чугуна калитку. Она разделяла подворье на две половины.

На его чистой, так названной дедом, стороне, в пяти метрах от ворот, размещались отцова кузня, где до войны он выполнял мелкие заказы от станции и селян. От бани ее отделяла старая, замшелая пихтушка, распластавшая нижние ветки по земле шире кузни. Сразу за баней,  до самого забора вдоль на сто метров тянулась некопаная, исконная земля, на которой просторно кудрявились три щедро плодящих кедра, помнивших тепло рук и прапрадеда Порфирия. За ними бойко нарастали разновозрастные, шустрые кедрята. А вперемешку с ними росли сибирские, необыкновенной красоты березы, своими тонкими, белоснежными стволами и кружевной кроной уносящиеся  далеко в поднебесье.

На второй половине в сараях содержался домашний скот и птица. Расписным теремком возвышался амбар для муки и зерна. А за ним в ряд - сеновал с конюшней для двух лошадей. Здесь же под высоким навесом стояли рабочие сани и для деловых выездов бричка, украшенная литьем косичкой и витой кожей.

Этот отчий уголок  Игнат Демин свято пронесет в памяти сердца по всей жизни, мысленно прикасаясь к нему, своему истоку, набираясь ума и сил.

Война забрала у Игната старших братьев Алексея и Антона, сестру Марию, которых он почти не помнил и узнавал только по фотографиям на стенах. Они белозубо улыбались, присматривали за ним, когда он, еще дошкольник, оставался дома один.

Отец вернулся  с войны больной, с открытой, незаживающей раной на груди. В бане маленький Игнат видел, как у отца из раны струйкой по животу стекала кровь. Мама Люба, хорошо знавшая таежные лечебные травы, ничем помочь не смогла, а в городскую больницу на лечение и перевязки он съездил всего три раза. «Что бестолку-то мотаться туды-сюды! Откуда деньги брать?».

Григория не стало в канун лета, когда Игнат перешел в шестой класс. Люба тяжело пережила его смерть, обессилила, и, словно вырванный с корнем цветок, сникла.

Так черным крылом смерти война достала и ее, казалось бы, в далеком сибирском тылу. Потеряв троих детей, мужа, она уже не находила в себе силы жить. Тоска и горе душили ее.

- Виновата перед тобой, Игнатушка, сынок мой любый, ох, виновата! Зачем было рожать, чтобы потом обречь кровинку свою на горькую сиротскую долю?! А что не жилица я, так не жилица. Сердцем чую, долго не протяну.

Игнат в это время растирал аптечной настойкой ее постоянно остывающие ноги. Ему очень хотелось, чтобы мать осилила болезнь, поскорее поздоровела. Он жалел ее и не допускал мысли, что она может оставить его…

- Мама, ты обязательно поправишься! Мы все должны жить на зло фашистам! 

Не раз, искренно, с мальчишеской горячностью и верой произносил Игнат эти слова, считая их самым действенным  на мать аргументом.

Но иногда и сам, видя ее состояние, начинал плакать навзрыд, скуля и завывая. Совсем как щенок. По вечерам пытался что-то сочинять для нее, на его взгляд, очень смешное. Фантазировал, мечтал, как выучиться на летчика и обязательно «прокатит» мамулю с ветерком по синему небосклону, чтобы у нее от радости и страха «аж дух захватывало!». Бывало, по ночам мать плакала и не могла заснуть, тогда Игнат придумывал одну за другой смешные мальчишеские небылицы. Он сделал бы для мамы все невозможное,  только бы утихли ее боли, и она заулыбалась, как прежде.

- Разве мы одни осиротели?! Нам в школе сказали, что тридцать мининских мужиков осталось в живых, а уходило на войну сто двадцать два. Если, как ты, из–за фашистов в могилы все хорошие люди лягут, не слишком ли жирно будет фрицам?! Так одни нелюди и останутся на земле. Зачем было с ними воевать братьям, сестре, папке? Они же победили войну! И ты победи свое горе!

Как мог, взывал сын к матери, возвращал ее к жизни. Но не смирившееся с утратами и вдовьей участью Любино сердце продолжало страдать и рваться. Она чахла, медленно умирая и давая Игнату один наказ за другим.

Вскоре Игнат остался круглой сиротой, один – одинешенек, без пригляда и опоры. От детдома наотрез отказался. И в этом его поддержали сельсовет, школа, соседи: парнишка охотно учился, при больной матери сам хозяйничал по дому, не баловал.

В четырнадцать лет Игнат обогнал ростом всех станционных сверстников  и выглядел вполне взрослым. Селяне говорили: «В отца-богатыря уродился и ростом, и внешностью».

Окончив семь классов, он поступил, вместо Омского летного военного училища, в железнодорожный техникум. «А на кого дом-то отцов бросишь?!».

Сын исполнил материнский наказ. Этот-то исполнил, но если бы все так… 

К полуночи над Снежницей поднялся сильный  ветер. В неистовом буйстве столкнулись вечные соперники – ветер и вода. Их нешуточная схватка за властное обладание красавицей Землей с переменным перевесом сил затянулась до утра.

Мощные, ревущие и стонущие порывы «саянца», казалось, отрывали и поднимали вверх тяжелый Игнатов дом. Он отчаянно скрипел углами, дверными навесами, стучал, бил в набат скобами и штырями просмоленных ставен. Неистово грохотала задвижками печная труба, и протяжно завывал камин. 

Но уже спустя мгновение, ветер внезапно затихал, и было слышно, как

свирепо и неистово обрушивались на землю нескончаемые ливневые воды с небес, грозясь смыть с нее все живое и неживое и утопить в грязевом потоке. 

Игнат беспрестанно взбивал подушку, будто она была виновницей его бессонницы. Даже думать ни о чем не мог. Ворочался с боку на бок, томился, вслушивался в грохочущую над его головой грозовую бурю, ожидая чего-то страшного и непоправимого.

И только предрассветное светлеющее небо утихомирило ее.

Игнат открыл ставни, распахнул окна. И вмиг дом наполнился свежестью и ароматами отмытого до иголочки бора, синеющего за забором и подпирающего поднебесье мощными верхушками хвояков.

Предзоревая дымчато-лиловая тишина повисла над тайгой.

Игнат, наспех набросив на плечи казенный брезентовый плащ, прытко помчался в огород. На нижних лапах пихты, красующейся посреди картошки, нахохлившись, сушил перышки летний выводок из четырех мородунок, по-местному - куведренников. Обычно верткие, живые, доверчивые и любопытные, сегодня при приближении Игната они после тяжелой ночи и голоса не подали. Их мокрые буровато-серые с темными пестринами одежки слиплись в комок. Белые брюшки почернели. Видимо, держались, бедолаги, коготками за землю у самого у ствола, чтобы не быть унесенными бешеной ночной бурей. Родителей с ними рядом не было. Но вскоре послышалось их далекое «куведрюю - куведрюю». «Не пройдет и месяца, как кулики помашут мне крылышками до следующей весны», - подумал Игнат и заспешил к кедрятам.

Они издали весело подмигивали ему брильянтовыми капельками затаившегося на их длинных хвоинках дождя. «Слава Богу! Живы мои пострелята!».

Бессонное настроение мигом улетучилось, а тело его наполнилось прежней упругостью, здоровым желанием незамедлительно насытиться  нехитрой деревенской едой.

И последующие события дня сложились для Демина удачно. Можно сказать, заладились. Начальство похвалило бригаду за «добротный, профессиональный, ремонт», пообещало выдать премию и предоставить отгулы. За лето их у «деминцев» накопилось более двух недель.

  Игнат после отъезда комиссии продолжал, сам не зная, отчего, улыбаться. Душа чему - то тихо радовалась. Хвалил мужиков за толковую, в «один кулак» работу, что делал крайне редко.

Вечером затеял уборку. Ценил порядок и, не ленясь, наводил, поддерживал его. Крашеных полов не любил. Раз в год шлифовал половицы, а потом мыл их до янтарной чистоты зольной водой. Они светились, дышали теплом и уютом.  В обуви по ним не ходил, и гостям велел разуваться в сенях.

Он домывал последнюю ступеньку крыльца, когда стукнула щеколда калитки. На вымощенной дорожке стояла почтальонка Нюся. «Чего ее принесло-то?!».

Лицо Игната отразило крайнюю внутреннюю раздраженность и досаду. Благодушный настрой вмиг улетучился.

-Доброго вечера, Игнат Григорьевич!

-Доброго,  доброго…

Не очень-то приветливо отозвался он. Нюся робко приблизилась к крыльцу. Игнат, не торопясь, отжал половую тряпку и аккуратно повесил ее на крюк в заборе для просушки. Нюся протянула ему неопрятную руку, но он сделал вид, что не заметил ее и сухо спросил:

- С чем пожаловала почта?

Нюся открыла подбитую с изнанки чертовой кожей холщевую, давно не стираную сумку и прошуршала какими-то бумагами.

- Да куда она завалилась, проклятущая!

- Что потеряла–то?

Он вовсе не ожидал, что Нюся действительно принесла ему какое-то известие. Родных никого в живых не осталось, с друзьями по службе и бамовцами обменивался поздравительными открытками на День флота да под Новый год.

- Так зачем, спрашиваю, пришла?!

Возмущенно и громко почти прокричал Игнат, подойдя к Нюсе вплотную и готовясь, как в прошлые разы, выставить ее вон.

- Фу, Нюся! От тебя, как от бомжа, несет денатуратом!

- А тебе-то что?! Святого из себя корчишь! Чем ты лучше меня?

- Твоя правда, Нюся! Она в том, что в недалеком прошлом мы были с тобой грязью одной канавы. Теперь между нами разница. Я из нее не сразу,  но все-таки выполз, выкарабкался. Отмывался и буду отмываться! А ты утопла в грязи по уши! Хотя, не мне судить тебя…

Игнат замолчал, и Нюся тут же гонористо, злобливо подхватила их невеселую беседу.

- И я об том же! Чай не жена, не полюбовница, чтобы смел повышать на меня голос.

- Да не доведи Господи! Был же дурачиной! - отмежевался от нее крестом Игнат.

- Стало быть, помнишь, дружок милый,  наше золотое времечко! Ты меня и пьяную не брезговал. 

Игнат заскрипел зубами, лицо залилось краской.

- Кого помню, это не твоя печаль! Ты хоть при службе воздерживалась бы от спотыкача - подзаборника! Ненароком, казенную сумку потеряешь или на бутылек махнешься, не глядя.

- Так чо воздерживаться-то? Вредны они, воздержания, от умных людей слыхивала. Да и вечер на дворе. Не  в кабинете народ принимаю. На свежем воздухе себя прогуливаю. Вчерась, как дурочка, за тобой по селу гонялась! У дежурной на станции о твоем пребывании спрашивала.

- А что мне там делать?

-  И домой два раза бегала. Закрыто. Больно нужно, ходить потемну к лесу самому! Государство за мои труды копейки платит, на обувку не хватает. Эта уж изодралась до дыр. Как видишь, лодыря не гоняю. На двух станциях, в Минино и Снежнице, два раза в неделю почту разношу. А улицы – то!  Не асфальт городской.

И, помолчав, сменила гнев на милость. Ее землистое, морщинистое лицо  расплылось в пьяной улыбке.

- По старой любви к тебе мотаюсь, изменщик проклятый! Живешь-то у лешего на рогах!

Она выложила на гераневый подмосток содержимое сумки и принялась нервно вытряхивать газеты, перебирать свертки и письма.

- Ты из меня слезу не дави, не выжмешь! А что до денег, «на обувку не хватает», забрось пьянки - гулянки, поищи место поденежнее. Не на два дня в неделю.

Зная Нюсю, Игнат и рубля не дал бы ей из сочувствия или жалости: сей же час пропьет с собутыльниками, а тем более не собирался объясняться по поводу задержек с работы.

- Вот еще одна дурочка с переулочка покуролесить с тобой хочет. Зовет приехать к ней. Слушай! Вот это да! Как же я раньше не допетрила. Это ж твоя любезная женушка отыскалась. Так по ней, горемычный, сох, что,  исстрадавшись, со мной да еще с десятком сучек бездомных, шашни водил, кобелина несусветный.

Зло и больно кусала Игната Нюся.

- Чего мелешь - то, чокнутая!

- А ничего!

Его уже начало трясти, предательски дергалось веко от общения с ненавистной женщиной.

- Дак, вот же она, зараза! В пачку газет воткнулась! Срочная, с уведомлением! Не захочешь, да вручишь!

Игнат в нетерпении хотел выхватить телеграмму из грязных Нюсиных рук.

- Не хватай! Не баба! Прежде в журнале распишись, такая у нас формалистика, понимаешь ли.

Он поставил подпись напротив своей фамилии и стал читать, ничего толком не  видя и не соображая.

- Ну, чо, Игнат Григорьевич, я пошла?

Замерла в ожидании благодарности Нюся.

- Иди, иди! Небось, заждались тебя дружки твои.

И, взяв под руки словно вросшую в землю Нюсю, выставил бывшую подружку за калитку. Потом спешно поднялся в дом, помыл с мылом руки, достал с книжной полки очки и хорошенько протер их. Читал почти по буквам:

« Адрес: Станция Снежница Красноярского края.

Кому: Демину Игнату Григорьевичу.

Служебные отметки: Срочная! С уточнением улицы и дома проживания адресата».

А далее следовал текст: «Жду тебя по адресу город Новосибирск зпт улица Пролетарская зпт  дом 9 зпт квартира 17 тчк О выезде дай телеграмму тчк  Встретим тчк Демина Полина Егоровна».

В голове у Игната зашумело, как вешняя вода на порогах речки Минки, щеки зажгло пуще парной, а от стука сердца рубашка на груди ходуном ходила. «Так и Кондрат хватит!». И, взяв из шкафа недопитую с майских праздников бутылку водки, налил до краев граненый стакан, залпом выпил. Давненько такого себе не позволял. В Снежнице пьяным его никто не видел. Хмелея, плакал и читал, вновь плакал и вновь читал напечатанные телеграфным аппаратом строчки, не веря глазам своим. «Во, как крутит меня судьба – кручина! Кидает из омута в полымя, непутевого. Через год шестьдесят стукнет, а придется еще, чую, по судам помотаться. «Встретим». Стало быть, понадобился моей Полине развод. Приспичило! А что! И ей, праведнице, в счастье, хоть на старости лет, пожить охота. Права Нюся. Подлюка я, подлюка! Настрадалась со мной Полюшка, душа невинная. Стыда, грязи да людских пересудов нахлебалась досыта. С первого года замужества получала от меня добра ложки, а дерьма дрожки. Переживания Поли,  слезы ее мимо совести пропускал. Да и была ли она во мне, совесть - то, если у жены на виду мог флиртовать с такими вот Нюсями, Люсями. Забыл, гаденыш, материн наказ: «Подавись одним яблочком!». В святой смысл не вдумывался. Где там! Пришлось бы самому себе на хвост наступить. Вот и добегался с пестиком по тычинкам: голубу свою потерял. Теперь, видать, навеки».

…В далекие годы молодости, после службы на флоте, поработал бравый да пригожий Игнат Демин еще и матросом на рыбном плавзаводе. Скопил немало денег и вернулся в родное Минино тузом козырным. Налюбоваться на себя не мог. Как же! Первый парень на селе. И пошло-поехало! Сколько девок попортил, доброе имя им замарал. Никак в толк не брал, что доведет его ухарская дорожка до срамного тупика. Так и случилось! Сельчане стали судачить о его «подвигах» и непристойном поведении.

- Что с парнем стряслось? Смирный да работящий был. Летчиком мечтал стать, нас подвигами прославить. А прославил чем?! Ох, кабы, отец его увидал! Голу задницу при всем честном народе кнутищем исполосовал бы!

Но Игнат продолжал из одной бабьей постели в другую перелетать и долетался. Честь свою потерять – дело нехитрое, быстрое. Да вернуть ее не скоро удается.

Через год из завидного жениха в кутежника превратился. О работе по железнодорожной профессии и надеяться не приходилось. Там люди строгих правил нужны. Две сберкнижки извел на пустые забавы. Деньги, они – вода в дырявых руках. Меж пальцев быстро утекло и отцом нажитое, и свое, заработанное на море добро. Друзей да подружек по гульбищам сразу поубавилось: самому жить стало неначто.

Бывшие соседи, люди степенные, из уважения к памяти родителей приютили Игната в своем доме. Но и им скоро надоело по утрам двери ему отворять.

Как-то за завтраком хозяйка завела с ним разговор о женитьбе.

- Не обижайся, Игнат, ты уж вдоволь нагулялся, пришло время прибиться к одному причалу. Своим углом обзавестись, семьей. Не мальчик!  И, если советом не побрезгуешь, приглядись к внучатой племяннице мужа, Полине Неверовой. Девушка видная, ученая, ничем не балована. Работает фельдшером в медпункте, живет одна. Дом Поле достался по наследству  от отцовой матери, бабушки Степаниды, умершей недавно от глубокой старости. Полина-то врачом хочет стать.

- А что за люди, Неверовы?

С легкой грустинкой в голосе поинтересовался Игнат.

В разговор вступил хозяин Михаил Иванович, двоюродный брат Егора Неверова.

- От века плотницких дел мастера. Дома строили - любо-дорого посмотреть, что изнутри, что снаружи. Картина маслом! Если не хочешь идти по своей путейской профессии, попросись к Егору в бригаду. При желании многому обучит. Умелые руки да усердие помогут тебе заработать хорошие деньги. Обзаведешься хозяйством, машину купишь. Спрос на толковых плотников всегда велик, сам понимаешь. А то, как погляжу, за минувший год сбережения за отцов-то дом точно в пивном баре угрохал. Нехорошо это, нехорошо.

Михаил Иванович крякнул, покраснел до испарины и, промокнув  вспотевший лоб рукавом фланелевой рубахи, не допив чай, вышел во двор.

Игнат, к сожалению, понял одно: надо искать другое жилье, и попросился на квартиру к буфетчице Евдокие Мурзиной. С устройством на работу не поторопился.

Овдовевшая весной Дуся по убитому в Афгане мужу, офицеру-десантнику, траура не соблюдала. Новому постояльцу-красавцу была очень даже рада. Угождала во всем. Поила, кормила. Дело дошло и до совместной постели. Жить бы да жить при Дусе припеваючи, только ее старшая дочка воспротивилась, из-за Игната устроила с матерью ссору. И даже драку! Кричала на все село, что повеситься, если она не прекратит устраивать в доме притон. А Демина так огрела чашкой по голове, что лицо его залилось кровью. Пришлось ему наскоро собрать чемодан и идти в медпункт.

При заполнении карточки пришлось сознаться: и жить негде, и с работой вопрос не решается. Впервые, глядя в глаза худенькой, обаятельной и голубоглазой фельдшерице Полине Егоровне Неверовой, ему стало стыдно за себя, двухметрового лоботряса.

Выйдя с перевязанной головой из медпункта, Игнат направился к Михаилу Ивановичу Неверову и попросился пожить несколько дней, пока подыщется подходящее жилье. Вечером они отправились к брату поговорить о работе.

В доме Неверовых Михаил Иванович хорошо отрекомендовал постояльца. Конечно же, авансом! В надежде, что беспутно проведенный год послужит ему уроком.

Оказалось, Егор Ефимович хорошо знал родителей Игната и с радостью принял его в бригаду подсобным рабочим. Узнав, что Игнату негде жить, предложил с отдельным входом комнату в своем доме. Бесплатно. Им вдвоем с женой Галиной Петровной и трех комнат достаточно.

По всему было видно, Игнат показался Егору Ефимовичу, который пригласил хозяйку, познакомил их и твердым голосом наказал ей:

- Прошу любить и жаловать. Относись к нему, как родному сыну.

Проснувшись наутро после получения телеграммы, Игнат заспешил на перегон, где, выдав бригаде задания на предстоящую неделю, поехал электричкой к начальнику с заявлением на использование отгулов «по срочным семейным обстоятельствам». В подробности личной жизни Игнат его не посвящал - да тот и не спрашивал - только вскользь обронил, что надо забрать жену из Новосибирска. Тот возражать не стал. Прощаясь, крепко жал руку, благодарил за работу, лукаво улыбался и намекал «на скорое вручение именитому бригадиру высокой награды».

-На собрании чтоб был с супругой!

Дождь провожал Игната до вагона, и потом порывисто стучался, бился в окно купе быстрыми,  косыми брызгами. «Когда теперь мои мужики займутся делом, одному Богу известно. Завалим график к едрене-фене!». Он поставил в рундук подаренную бригадой на день рождения небольшую дорожную сумку, из настоящей кожи, с множеством накладных карманов и блестящих замков. Аккуратно повесил на плечики промокший до нитки новый светлый плащ, и стал выкладывать на столик малосольные огурчики собственного приготовления и пирожки с капустой из вокзального буфета. Достал и завернутые им в фольгу вяленую грудинку с копчеными крылышками курицы. В поездках любил плотно, вкусно поесть и не отказывал себе в этом. В дверь постучали.

- Входите! Что стучаться-то! Не дома, ведь.

В купе вошла промокшая до неузнаваемости и синевы соседка Таня Скурыдина. Игнат вскочил ей навстречу.

-Вот радость-то! В селе недосуг повидаться и поговорить по- человечески, так случай в дороге свел. Скидывай скорее мокрые тряпки, а не то простудишься. Я выйду пока, и готовься к ужину.

- Сейчас, Игнат Григорьевич! Сбегаю еще в тамбур, бабуле помашу. Отец с мамой в смене. И ей не велела приезжать. Так нет же!  Послушалась! Как теперь доберется обратно по такой непогоде! Не простудилась бы.

Поезд медленно оттолкнулся от перрона, и девушка вернулась в купе.

- Ну, и дождина! Льет без устали день-деньской. Полные кеды воды. А джинсы, хоть выжимай. И зонтик не помог.

Игнат торопливо направился к проводнице за горячим чаем.

- Мне не до чаев еще! Надо билеты собрать, постели разнести. Не успели от вокзала отъехать, а уж чаи подавай им!

Откликнулась из своего закутка недовольная хозяйка вагона.

- Куда мы сбежим-то! А билеты при посадке начто проверяла?! И постели подождут, не ночь. Озябшим людям согреться помочь, да вещи посушить – вот это срочно, это по-людски! Чем они виноваты, что на стихию управы нет. Ты лучше не ворчи, а поспешай в купе со своими  услугами. Пассажиры спасибо скажут, и тебе прибыльно. Не то, пожалуюсь твоей начальнице Ларисе Ивановне. На пенсию ее начальство никак  не отпускает. Умница! И добрейшей души человек. Мы с ней когда-то вместе наш техникум оканчивали.

Проводница подобрела, загремела подстаканниками. По вагону разлился аромат настоящего индийского чая.

- В седьмое принесешь четыре стакана с двойным сахаром и пачкой печенья.

Настроение у Игната заметно улучшилось, и он заторопился в купе.

- Так - то оно здоровее будет.

Одобрительно отметил Игнат, увидев Таню в длинном махровом халате и войлочных домашних тапочках.

-  Что, Танюша, так рано в институт торопишься?

- Решила до начала семестра поискать работу. Впереди государственные экзамены, и прощай студенчество. Надо бы радоваться завершенному делу. А тревоги больше, чем радости.  Теперь никто не заботится о выпускниках, не распределяет, не приглашает. Совсем не так, как было раньше, при советах. Вроде, и вовсе врачи не нужны стране. Взвалили учебу непосильной ношей на родительские плечи. Спасибо отцу с матерью да бабуле Фисе. Не быть бы мне врачом. А когда получу диплом, опять беда. Надо умудриться место по специальности найти, чтобы копейки получать…

Задумчивое, погрустневшее Танино лицо изменилось, повзрослело. Игнату тут же передался минорный настрой ее души.

- Нет радетеля за многострадальный народ наш, нет! В мои годы, если было стремление и мозгов хватало – учись! А нонешные господа демократы рогами в кошельки народные уперлись. Дырявлют, тянут из них, как могут. И добро народное не под нас, под себя гребут. От молодежи, поросли земли нашей, отделились. Мол, живите и растите, как придется - можется!

Делился наболевшим возмущенный Игнат.

Ему не хотелось дальше продолжать с Таней беседу на эту тему, сто раз переговоренную с мужиками. В бригаде только Перебежкин и был всем доволен. А что ему горевать! Сын в богатенькие выбился. Беззащитную тайгу – матушку нещадно и безнаказанно который год рубит. Строевой лес вагонами за кордоны гонит. Так что у Перебежкиных о завтрашнем душа не болит! Нагребут богатства немерено и сбегут куда подале. И нет им ни стыда, ни суда.  А лес наш гибнет. Сосновый да кедровый подлесок, чуть подросши, колесами да гусеницами заминается. Будто, добро лесное не для всех нас веками накапливалось, а для одних Перебежкиных.

В купе вошла проводница и принесла поднос  с чаем.

- Ну, спасибо тебе, хозяюшка. Ко времени угодила. Сейчас с Танюшей ужинать будем. Садись и ты за компанию, коль не побрезгуешь.

Галя зарделась веселым румянцем.

- Нет уж, кушайте без меня на здоровье. Я привыкла чаевничать ближе к ночи, как управлюсь со своим хлопотным хозяйством. Пока собираю

билеты, а постельное белье  разнесу позже.

Татьяна достала к ужину плотно укутанную бабой Фисой кастрюльку с молодой картошкой. Желтенькая, кругленькая  картошечка аппетитно дымилась, освободившись из - под сберегаемых ее тепло одежек. Игнат  тоже придвинулся поближе к столику,  и они принялись охотно уничтожать дорожную снедь.

- Ты давно дома гостишь? С родителями и Анфисой Митрофановной изредка переговариваемся через огород, а тебя с весны не видел.

- После сессии проходила специализацию в областной клинике. Но все же  успела до дождей погрибовать да поягодничать с бабулей.

Татьяна произнесла исконно снежницкие слова. Игнат за семь лет, прожитых здесь, привык к местному говору и находил в нем особую сочность и точность обозначенного им предмета или действия. Они доставляли его слуху приятную отраду.

- Это хорошо, что родной дом не забываешь, не отгораживаешься, как некоторые, образованностью и занятостью от истоков своих. Блатным, чувырлиным языком душу не засоряешь. А то, послушаешь на автобусной остановке молодых людей – уши вянут от их мата и умственного уродства. Будто, ничему не учили в семье и школе. Дикари! Двух приличных слов без мата связать не могут. Я - простой работяга, далеко не паинька, но мата стыжусь. И товарищам своим по бригаде строго- настрого запретил этой нечестью оскверняться. Поначалу, помню, даже бузили. Теперь уж семь лет на путях вместе. Маты не гнут. Иногда у кого изо рта и выскочит лешак, так тут же извиняется, мол, нечаянно.

Татьяне особенно пришлись по вкусу куриные крылышки. шоколадного цвета, вымоченные перед копчением в соевом соусе с медом, они выглядели экзотично и призывно. Вкуснотища!

- Ешь, ешь, Танюша! Я их целый килограмм купил. Хватит нам и позавтракать. Вижу, в городе замоталась, не до еды было.

- Сильно проголодалась, но в кафе да ресторанах цены не по моему студенческому карману, а про столовую, у кого спрошу,  в ответ руками разводят. Как будто в городе одни миллионеры живут.

Поужинали отменно. Оставшуюся еду Таня завернула в чистые салфетки, придвинула поближе к окну и прикрыла бабушкиным полотенцем.

- Игнат Григорьевич, расскажите  что-нибудь о себе. Живем огород к огороду, а друг о друге ничего не знаем.

- Да, суетно живем. Все, как у роботов, с утра до ночи по программе расписано: работа, дом, постель, работа. Одна отдушина - полощется у самого забора тайга. С ней часто говорю как с мудрым собеседником. В свободные дни хватаю короба и, ну, грибничать да ягодничать. На болоте за двумя распадками уж брусника дозревает. Вернусь домой, опять в зиму наберу до краев бочонок, а в нем более пяти ведер.

- Как хранить- то?

- Она, милая Танюша, сама себя, словно девица, хранит. Не дается на погибель ни одному микробу. Заливаю до верха колодезной водицей, и так она до следующей осени, до самой последней горсточки целехонька будет. Вы тоже там ягодничаете?

- У бабули в тайге свои потаенные фазенды. Там и черники полно, и клюквы с брусникой. Ее спросите, Вам-то она откроет много секретов. Уважает. Говорит, такие мужики, как Игнат Григорьевич, не пьющие и не гулящие, на сотню один рождается. Дедуля мой Прохор Степанович, земля ему пухом, до последнего дня самогонкой за жизнь цеплялся.  Советы врачей и мои на смех поднимал, о лекарствах и слушать не хотел. Умер-то совсем  не старым. Бабушке скоро шестьдесят, а его пятый год нет с нами.

- Значит, Анфиса Митрофановна моя ровесница! А я думал, она намного старше меня.

- Жизни ее не позавидуешь, оттого и рано состарилась. Дед Прохор смолоду горячего норова был. Ее, круглую сироту с детства, за безмолвную рабу держал. А сам попивал да погуливал. О покойниках плохо говорить грешно, но он только к старости образумился. Перед смертью у Бога прощения за грехи тяжкие просил, руки бабулины  целовал. Вы не такой!

- Что ты! Грешнее меня никого на белом свете нет.

- Неправда. Ваша жизнь в поселке, как на ладони. Никто худого слова не скажет. Только вчера вечером почтальонка Нюся, известная пьяница, всякую чушь пыталась ей про Вас рассказать. Но бабуля и слушать не стала, за ворота выпроводила. Не терпит перегара. Дедовым, видно, по горло надышалась.

Они надолго замолчали, размышляя каждый о своем. Татьяна принялась перелистывать свежую «Комсомолку». Потом, отложив ее,  встала и внимательно посмотрела на лежащего Игната. Его лицо отображало тягостное состояние души.

Потом она о чем–то долго и сосредоточенно думала. И, наконец-то, решившись, робко спросила:

- Игнат Григорьевич, а у Вас внуки есть?

- Нет у меня никого, Танюша. Один я, как перст, один.

- А можно, я буду называть Вас дедом? У меня ни одного деда в родне не осталось. Кто погиб на войне, кто спьяну рано умер.

Таня, по-детски обиженно нахмурилась и сложила красивые пухлые губки  кривым бантиком.

Игнат от неожиданной просьбы привстал. Торопливо спрыгнул с верхней полки, заметался по купе, постоял у окна в каком-то забытье, широко расставив ноги и едва удерживая равновесие. И только через некоторое время, словно вернув себя из далека, тяжело опустился на краешек Таниной полки у двери.

На девушку в упор смотрели его бездонно черные испуганные глаза.

- Ты со мной, Танюша, только через забор здравствовалась да, посмеиваясь, поглядывала. Ничегошеньки-то обо мне не знаешь, какая быстрая река несла меня по жизни, о берега била. Не раз на опечек бросала. А ты зовешь в кровную родню! В деды!

- А что означает «опечек»?

- В Минино старые люди так отмели называли, где плавать - волны нет, только бродом.

- Наверное, трудно вам жилось, Игнат Григорьевич? Если можно, доверитесь,  расскажите. Ехать нам тринадцать часов. Успеем, выспимся.

- Трудно, говоришь? Это с какого угла посмотреть. Раньше бы бесстыдно закивал головой. Теперь скажу, больно гонористый норов свой тешил, впереди себя его нес.  Поперек ничьего слова не допускал. Где там!

- По Вас невидно! Бабуля, та святым зовет. Деду в пример ставила.

Они опять помолчали. Дождь прекратился, и первые звезды мерцали над горизонтом. Поезд с усилием преодолевал подъем водораздела и сбавил скорость.

Игнат Григорьевич подошел ближе к окну.

- Молодец, Енисеюшка наш, молодец! Такой крутизной много водицы из Оби в свое русло заманил. Мудрен, батенька, мудрен. От того велик да могуч!

- По водному богатству ему в России равных нет,

Оторвавшись от книги, живо откликнулась Татьяна.

- А сколько тебе лет, Танюша?

- Скоро двадцать шесть. Школу окончила в семнадцать, а потом три года подряд в мединститут поступала. По конкурсу не проходила. А денег лишних в семье не было, чтобы взятки давать.

- Значит, можно с тобой обо всем говорить, как со взрослой?

- Разумеется! За шесть лет досыта нахлебалась вольной студенческой жизни. Родным ничего не говорю, а Вам скажу: перед шестым курсом замуж собралась. После практики жениха хотела домой привезти родителям на показ. А он за три месяца моего отсутствия успел с какой-то медсестрой в больнице схлестнуться. Та забеременела и женила его на себе. Теперь не верю ни в какую любовь! Обман все это. Игра. Вот смотрю на Вас и удивляюсь. Серьезный Вы человек. И чистый. Мало таких мужчин.

- Не торопись, милая, на божничку ставить! Если желаешь исповедь мою услышать, то давай, чайку попьем. Заодно и побеседуем.

Девушка уютно усаживалась за столиком, раскладывая домашнюю выпечку, а Игнат пошел за чаем. Вернувшись, похвалил проводницу:

- Зла не затаила на меня. Все купе чайком набаловала. Сейчас и нам принесет.

- Возьмите деньги, Игнат Григорьевич. Теперь я угощаю.

- Чего ты на самом - то деле! В жизни копейки от женщин не брал! Упаси и помилуй от сего греха!

- Ладно! Сочтемся! Бабулиными шаньгами! - Смеясь, примирилась Татьяна. - Люблю их, с домашним творожком, на взбитых сливках. У-у! Пальчики оближешь! Откушайте, Игнат Григорьевич, на здоровье!

- Не откажусь, хотя надо бы в мои годы удерживаться от сдобы всякой, а я, как малый ребенок, падок на сладкое да скоромное.

Поезд покатил с горки, теперь в сторону Оби, выбивая на все вкусы ритмы и подпрыгивая на стыках. «Рихтовка на этом перегоне не без погрешности, слабовата, надо нашим зеледеевским путейцам подсказать», - подумал про себя Игнат, а вслух произнес:

- Ну, слушай, коль, сама захотела. В те годы я работал плотником, и мы с Полей, Полиной Егоровной, доживали в семейном браке десятый год. Детей не было, хотя Поля последние два года непрестанно лечилась у городских докторов, ездила на курорты. Честно сознаюсь, чего-то я недопонимал что ли, но к малышам вовсе не тянуло. Это теперь весь дрожу, как младенца вижу. А тогда в башке дури да глупости сполна было. Чужие женщины с ума сводили. Одним словом, не стойкий был. Полина, вроде как, и не замечала моих измен. Но потом ей надоели мои бесконечные оправдания и вранье, вранье! Чего было клясться, дураку, если у всех на виду пьяные гульбища  хороводил. И стали мы чаще и чаще ссориться с Полей,  мирились с трудом.

Татьяна настороженно притихла, не веря ушам своим.

- Не оговариваете себя? Семь лет огород в огород живем, ни одной женщины не видали. От бабулиных глаз еще никто не спрятался!

- Так она, Полюшка, в сердце моем! Одна - одинешенька. Последние семь лет нет у нее соперниц. Кабы, мне, поганцу, так всю жизнь любовь сберегать, жили бы мы сейчас с Полей и радовались. А я все наоборот! Метался ошалело от  одной крали к другой. Устала Поля, ох, как устала! Чужой стал для нее. Грязный. Родители и вовсе со мной здороваться перестали. Во, до чего достукался!  Не мальчиком же, однако, был.  Великовозрастным дядей!

- Неужели правду разносит по селу пьяная Нюся?!

Она брезгливо отодвинулась от столика в угол полки, прикрыла высокие колени цветастой простыней и метнула в Игната из круглых синих глазищ пучок возмущенных искр.

- Нюся и есть живая страница моей постыдной жизни. Не отмежеваться, не отмыться! Хотя с той поры немало воды утекло.

- !!!

Щеки у Танюши горели, словно от жаркого костра. Она не поднимала на соседа глаз. Другой реакции от нее Игнат и не ожидал, а потому решил все-таки закончить свой рассказ и этим навсегда отгородиться от симпатичной ему соседки глухой стеной.

- Однажды Поля уехала на лечение в город, ее должны были положить дней на десять, а я остался хозяевать. Тут-то и подловила меня развеселая почтальонка Нюся, приехавшая в Минино пожить у тетки. Честно скажу, бабенка она была ничего, смазливая, и, со слов деревенских знатоков, умелая в обращении с мужиками.

Поздним вечером Нюся сама, без приглашения, заявилась в наш дом. С полной сумкой закусок и бутылкой самогона. Что было дальше и рассказывать-то противно. Пошло, как в срамном кино. Мы напились до поросячьего визга, и Нюся завалила меня на чистые Полины простыни. А в это время вернулась домой последней электричкой Поля. Картину застала, хоть маслом на холсте пиши. Растормошила и вытолкала нас полуголых из дома поганым веником. Меня тоже вытолкала. Навсегда из своей жизни! Больше мы не виделись…

Утром я уехал к другу в город, а еще через два дня мы укатили с ним на БАМ. И там долго еще мучили меня кошмарными историями всякие  Нюси, Муси, пока однажды не приснился мне жуткий сон.

Это было в канун моего пятидесятипятилетия.

Будто, стою я в Минино на Караульной горе с отцом и матерью. Все с головы до ног  в грязи. Родители плачут. Подвели меня  к обрыву. Отец сердито стал трясти надо мной старый, знакомый с детства, сермяжный ремень, а мать говорит: «Просила тебя, сынок: подавись одним яблочком! А ты всякого дерьма в рот напихал и давишься. Горько здесь позор твой перед людьми несть». И они вмиг исчезли.

Проснулся я, будто роем пчел покусанный. В ту ночь глаз не сомкнул. Утром на перегон не поехал, у бригадира отпросился. Тогда на БАМе укладчиком пути работал. После сновидения нутро огнем горело. Из общежития никуда не выходил. Лежал и, как книгу, перелистывал жизнь свою по годам и весям. Словам материным дивился: откуда  про меня узнала и отцу доложила. Стыдобища одна, срамота! На работе в передовиках хожу, а личную жизнь коту под хвост засунул.

На следующий день написал заявление об увольнении. Начальник и слушать не хотел.

-Мы тебя ко второму ордену представили, а ты дезертировать вздумал! В самое горячее время – в кусты?! Легкой жизни захотел? Не дури, Игнат Григорьевич, называй истинную причину, а лучше бери кайло и догоняй товарищей. Скоро Тынду сдавать под ноль. Мне люди позарез нужны, каждый рабочий человек на вес золота, а ты сопли - нюни распустил.

Смуров никогда не кривил душой. Это все знали.

- Вот гляжу на тебя, Демин, и по-мужицки любуюсь. Красавец, трудяга беспросветный. Руки золотые и силушка как дар Божий даны. Что же случилось с тобой?! Тысячи мужиков в сто крат грязнее тебя душой и телом, и ничего, живут. Тоже не без греха, но каяться не спешат. А ты, видите ли, самоедством занялся. Очень ко времени! В святые заявление подаешь или куда выше? Смотри у меня, герой!

Несколько минут они угрюмо молчали, потупив глаза. Словно за версту мысленно обходили друг от друга. И, хотя не были близко знакомы, но давно их сплотила воедино эта кромешная каждодневная битва за километры БАМа.

Демин не выдержал затянувшейся паузы и первым подал голос.

- Иван Петрович! Христом Богом прошу! Отпусти! Голова серебрится, а я по-человечески и не жил. Куражился. Окромя работы, светлого пятнышка во мне нет. Бобылем мыкаюсь: пьянки да гулянки. Чужие постели согреваю. Радости от них - ни на шишку кедровую. Сердце уж надорвалось. В мои-то годы любовными играми заниматься! Грех один. Сердце захолонуло. Видать, и его терпению пришел конец. Сам себе противен. Нет сил далее душу на потеху чертям выставлять. Если не уеду домой, считай, с горки еще круче покачусь. Сжалься надо мной, Петрович! Сам-то, небось, женат?

- Да что ты! Всю жизнь, сколько помню себя, женат. Я со своей Зинулей ни на день не расставался. В первых палатках жили вместе. К сердцу ближе ее прижимал, чтоб, не дай Бог, не простыла, потом переселились в балок. А теперь вот в своем дому живем. Дочек  растим. Поздние они у нас. Дорого достались. Ну, ну, говори! Я слушаю.

И Демин продолжил откровенно рассказывать Смурову про того, другого Игната, которого он и в глаза-то не видел. Не утаил от начальника постыдные бытовые мытарства, свое предательство Полины, одному воронью препорученные могилы отца с матерью, пропитый отцов дом, который снится каждый день и без которого он просто не может дальше жить.  Одним словом, про все свое басурманство!

- Да! Так по жизни себя изуродовать, а потом осознать это и воспротивиться?! Знаешь ли, Игнат Григорьевич, такое душевное многоборство дорогого стоит! Ну, и силен ты, батенька, силен. Ни водка, ни бабы твои, бесстыжие, не одолели тебя. Нет, не одолели! Прости, но поначалу я так рассердился, чуть по башке тебе не врезал! Думаю, чокнулся он что ли, какими-то глупостями мозги мне компостирует. А дослушал до конца крик твоей проснувшейся души и все понял! Зауважал. Ей-богу, зауважал! Не припомню подобного разговора с мужиками нашими, не припомню. Не хотел отпускать, но теперь знаю, не легкой жизни ищешь. Война с собою - самая кровавая и жестокая.

Они еще долго изливали друг другу душу. Иван Петрович рассказал о своих «мелях да порогах», когда после тюремной отсидки за драку в студенческом общежитии, пришлось заново отвоевывать все, что было в одночасье по глупости утрачено: доброе имя, институт, доверие близких людей и Зинину любовь.

- Ладно, Игнат Григорьевич! В деле – ты мужик геройский! Сильный духом! Верю, что и личную жизнь на новые рельсы поставишь. Тогда цены тебе не будет. Может, и Полина Егоровна простит тебя, подлеца этакого, когда свидитесь. Буду весточки ждать. Новую свадьбу сыграем, а я сгожусь тебе за посаженного отца. Твой орден в Красноярск пришлем. Попросим железную дорогу с почестью вручить его.

И подписал Игнату увольнение с переводом в родные края.

Чай давно остыл, но Татьяна просила Игната продолжать рассказ. Увлеченная его откровением, она искренно сопереживала вместе с ним давно минувшие события.

- И Вы поехали в Минино к Полине Егоровне?

- Да, но не поехал, а полетел птицей впереди локомотива. Только Полюшка там давно уже не жила, а дом ее снесли под новую школу. Расстроился, конечно, и отправился к нашему, Деминскому. Что годы сделали с ним! Время и нерадивые хозяева почти разрушили его. От подворья тоже ничего не осталось. Только старые кедры простерли мне навстречу могучие, истосковавшиеся по мне лапы. Остальные деревья, судя по спиленным пням, давно сгорели в печи.

Не вытерпел, постучался в слетевшую с петель входную дверь. Вышел пьяный мужик и назвался хозяином. Сергеем. Уже в начале нашего разговора я возмутился отношением к дому. Он не обиделся и продолжал доброжелательно и спокойно говорить со мной.

- Тут нас, хозяев, перебывало, счету нет. А мне не до дома. Из Чечни вернулся контуженый, больной на голову. Родители померли, да и я скоро вслед за ними отправлюсь. Если сочувствуешь инвалиду необъявленной войны, то дай на бутылку с хлебом. Со вчерашнего дня ничего не ел.

- Зато пьешь, видать, беспробудно, - некстати съязвил я.

- Да, пью! А что остается делать бедному солдату. Власть-то наша, капиталистическая, пенсию отвалила - на лекарства не хватает, а тем более на жизнь по-человечески. Спасибо, хоть Нюська, посудомойка, подружка моя, подкармливает нас с сотоварищами объедками с буфетных столов, а то бы давно с голоду, как псы бездомные,  сдохли. Но и Нюськиной подработке конец приходит. Видите ли, пьет с клиентами и выпрашивает у них чаевые на бутылку. Так это из-за нас. Подумал я и решил свалить на дальнейшую житуху к тетке в Богучаны. К рыбной Ангаре поближе. Там, хоть как-то, даст Бог, прокормлюсь, пока не помру.

- Слушай, Сергей! Продай мне дом! Это мой родной дом. Родовой! Тут родились прадеды, дед и отец. Здесь выросли, отсюда ушли на фронт погибшие в боях два брата и сестра. В его стенах упокоились родители. А я после их смерти, безмозглый пацан, за бесценок потерял его. Но дело не в деньгах. Не могу жить без этой пяди земли. Как оторвался от нее, мотаюсь по свету, словно перекати- поле, без корней и доли.

- Нет вопросов, если есть, чем платить. В поселке, сам знаешь, с покупателями негусто. Вся работа - в городе, а для станции нужны специалисты в их железном деле. Не для меня, контуженного, ихняя дорога. Давай, давай, Игнат Григорьевич! Завтра же поедем в райценр бумаги делать. А я-то, больной на голову, хотел пустить квартиранткой Нюську. Она бы со своими собутыльниками спалила твой дом начисто.

- Ты только, вроде, ее своей подружкой называл, или я ошибаюсь?

- Какой там! Все это от болезни нищеты. Не на кого, кроме Нюськи, опереться мне, инвалиду войны. За кого и за что воевал, если никому оказался никому не нужным?!

На прощание горько и безответно сокрушался Сергей.

Уходя, Игнат с уважением пожал ему руку и протянул тысячу рублей.

- Ни фига себе! Это же, считай, моих  полпенсии! От пуза сосисок наемся. Уж запах мяса забыл. Во, житуха!

Игнат, не веря удаче с покупкой дома, отправился в поселковую администрацию разузнать, куда выехали Полина и Неверовы. Там Софья Николаевна, приятельница тещи Галины Петровны, признала его и сказала, что вскоре после известных ему событий все Неверовы перебрались в Новосибирскую область. Никому из сельчан не писали, и адреса их ни у кого нет.

Осталась одна надежда на паспортную службу. Он послал запросы в адресные столы. Пришли два ответа и оба не подтвердили прописку Деминой Полины и ее родителей ни в городе, ни в области. Но каким-то десятым чувством, именно в эти горькие для него минуты Игнат уверовался, что непременно найдет Полю. Обязательно найдет! А себе дал зарок: если сможет переломить себя, навсегда отречься от былой жизни, то Господь смилуется, сведет его с Полиной путями, только ему ведомыми.

И Игнат Демин смог! Слава Богу, смог!

Через две недели оформил купчую на родной дом. Проводив довольного Сергея к тетке, теперь уже навечно прописался в родных стенах. Три месяца полугодового бамовского отпуска посвятил Игнат воскрешению отцовского дома. Все делал своими руками. За это время сам начальник дороги вручил ему по просьбе руководства БАМа второй орден Трудового Красного Знамени и предложил возглавить путейскую бригаду, закрепленную за станцией Снежница. В Минино свободных рабочих мест не оказалось. И Демин согласился.

Так начиналась его новая жизнь на родной земле.

- Ну, что? Что дальше?!

Торопила Татьяна и придвинулась к столику, поближе к Игнату, едва не помяв аппетитно дышащие шаньги.

- А дальше жил и работал по соседству с тобой. Легких хлебов не бывает, но БАМ научил меня многому. Там я прошел настоящую школу рабочей закалки. И вскоре мне удалось вытащить отстающую по всем производственным показателям бригаду в передовую. Мужики почувствовали, что могут горы свернуть, стали неплохо зарабатывать, реже тянуться к рюмке. Правда, сначала мой сухой закон многим пришелся не по душе. Пьющие по поводу и без повода грозились уволиться, но я их и не задерживал. Готов был написать на заявлении свое «не возражаю» в любое время. Стал загружать их работой, не оставляя времени на перекуры и чаепития. Постепенно они втянулись в напряженный ритм, присмирели. А сейчас благодарят. Особенно их жены.

- Это все хорошо, Игнат Григорьевич, а как с розыском Полины Егоровны?

- Вот, еду к ней! Может и замужем за кем давно, но я зачем-то понадобился,  коль призывает.

- Она отыскалась?!

- Да! Нюся принесла вчера срочную телеграмму.

- Боже мой! Радость-то какая!

- Ой, Танюша, не знаю, радоваться или главная печаль моей жизни еще впереди. Лицо Игната потускнело, замерло в немом, беспросветном унынии. Видно было, как страдает, надрывается неизвестностью завтрашнего дня его душа.

- Что так встревожило Вас?

- А ее слова: «Сообщи о приезде. Встретим». Стало быть, не одна будет встречать, с кем же еще, как не с мужем! Развода просить будут. А я ни за что не дам! Полю любил и люблю, только раньше дураком был. На пятаки со шлюхами свое счастье разменял. Теперь я другим стал. В ногах у Поли буду валяться, прощения до самой смерти вымаливать, но  никому ее не отдам! Не отдам, и все тут!

Расходившийся в чувствах Игнат вдруг смолк, удивившись себе и внезапно принятому решению. Оно исходило от любящего сердца, но было далеко от вердикта закона: при отсутствии совместных несовершеннолетних детей Полина давно бы получила развод и без его приезда.

- Ну, чего скажешь обо мне и «веселом» моем житье - бытье?

- Я, Игнат Григорьевич, не судья Вам. И так себя наказали со всей строгостью. Лишились любимой жены, по уши нахлебались грязи. Но теперь Вы чисты перед собой и Полиной Егоровной. Не всякий мужчина на такой подвиг решится! Многие даже и не считают измены предательством любви. Кичатся «победами». Честно сказать, не знаю, как Вам удалось справиться с собой. Думаю, нелегко это далось! Но характер у Вас железный. Наш, сибирский характер! И я преклоняюсь перед Вами! 

- Таня, я о другом спрашиваю. Твоя просьба в силе, или передумала? Чего вошкаться - то! Говори прямо.

- Да о чем речь! Конечно, в силе! С сей минуты называю Вас дедом!

Прокричала на весь вагон восторженная Татьяна. И,  вслушавшись в наступившую во всех купе тишину, еще громче, радостнее повторила:

- Называю Вас родным дедом!

Игнат разволновался, прослезился, разметал по необъятному телу большие, как у птицы крылья, руки, не зная, куда их деть. Немного успокоившись, поблагодарил Татьяну, подержал на ее хорошенькой головке свои теплые широкие ладони и крепко обнял.

- И для меня, Танюша, внученька моя, единственная, ты отныне будешь родным человечком!

- Вы это правду говорите, Игнат Григорьевич?!

- Не сомневайся, правду. Разве этим шутят! Давно не позволяю себе и  малейшей лжи. Только прошу, не зови меня на «Вы». Родным дедам не выкают!

Игнат пристально посмотрел на Татьяну. Она тоже отчего-то расплакалась, и ее крашеные ресницы источали мутные ручейки.

-Ну-ну! Не разводи по моему примеру мокроту!

И принялся тщательно вытирать носовым платком ее почерневшие щеки.

Забрезжил рассвет, когда поезд на полном ходу вкатился в просыпающийся мегаполис. 

Розоватые всполохи утренней зорьки игриво отражались в лужицах недавно умытых улиц, мокрых от росы фонарях, нескончаемых витринах магазинов, в каждом окошке серых многоэтажных домов. Вскоре они заиграли радужными, пляшущими зайчиками в купе, где без сна и покоя всю ночь просидел Игнат. «Что еще замутит со мною судьба - судьбинушка?!». Но мысль оборвалась, едва мелькнув и смутив сознание, потому как поезд, пыхтя и скрепя тормозами, уже останавливался у перрона, светящегося чистотой и обласканного первыми лучами восходящего солнца.

Пассажиры растянулись по коридору длинной змейкой, толкая дорожную кладь по мере продвижения впереди идущих. Открыв на секунду дверь купе, Игнат тут же захлопнул ее.

- Таня! Давай, выйдем последними, не люблю толкаться среди сумок и чемоданов.

А сам прилип к окну, надеясь отыскать среди встречающей толпы дорогое ему лицо. «Узнаю ли Полюшку, любушку мою, ненаглядную». И вдруг сорвался с места, распахнул купе, полетел птицей к выходу, расталкивая всех и извиняясь. В «полете» зацепился о длинную ручку чей-то спортивной сумки. Повалился на пол. Поднялся. И через мгновение слетел со ступенек тамбура. Не помня себя, оказался у ног статной седовласой женщины с малышом на руках.

- Поля! Неужто, вижу тебя, моя Полюшка! Ну, здравствуй, родная…

Слезы рекой полились по его небритому, шершавому, истинно мужскому лицу, безупречно ухоженному Саянскими свежими ветрами да сибирскими морозами.

- С приездом тебя, Игнат Григорьевич!

И подала ему на руки мальчонку. Тот, видя плачущую бабулю, насупился и тоже готов был сиюминутно расплакаться.

- Так что ты хотел сказать, Гришуня? Скажи скорее!

Опередила его навернувшиеся слезы Полина.

- Здластвуй, деда Игнат!

Малыш потрогал пухленькими ладошками развивающийся на ветру дедов чуб. Потом прижался к нему всем тельцем, заулыбался, обнял за шею и, поцеловав деда в мокрый нос, громко крикнул:

- Я Глиша Демин!

Игнат был на грани чувственного обморока, но сумел справиться с собою. Только со слезами ничего поделать не мог. Они продолжали омывать его осунувшееся,  посеревшее за бессонную ночь лицо.

- Родные мои! Да как же мне горько жилось-то без вас. Почему ты, Полюшка, молчала, скрывала от меня такое счастье? А где сын с невесткой?

- Они работают за полярным кругом. В Талнахе, где-то под Норильском. Оба в прошлом году политехнический окончили. Металлурги. А мы с Гришей хозяйничаем.

- Ты ни разу не писала мне?

- Первые годы не писала. Обида душила мои чувства. Потом тайно от родителей несколько писем посылала в Минино на имя начальника почты, чтобы письмо вручили тебе лично. Безрезультатно. А родители и слышать о тебе не хотели, царство им небесное. Из-за нас они сорвались с родного гнезда и покоятся теперь на чужбине. Папа, умирая, наказывал мне не искать тебя. Но последние три года, сразу после рождения Гриши, вместе с сыном Егором ищем тебя. Не раз писали и в сельсовет, и на почту, и по адресу твоих родителей, где ты семь лет тому назад прописался,  но ответа так и не дождались. Не знали, что и думать. А тут пришла мне в голову мысль написать в отдел кадров железной дороги. Спасибо им! Быстро ответили, что работаешь бригадиром на станции Снежница. Там и живешь. У кого, не написали. Я позвонила Егору, и мы решили послать тебе телеграмму с уведомлением. Наш сын ничего плохого о тебе не слышал. Сказала ему, что характерами не сошлись. Такое, мол, и у любящих друг друга людей случается.

Игнат сразу же догадался, в чьи руки попадали Полюшкины письма в Минино, и какое обстоятельство заставило вручить ему телеграмму в Снежнице. Но сейчас ему было не до Нюсиных пакостей и ее женской мести: всего его, до последней живой клеточки, переполняла радость встречи. Не иначе, по божьему повелению его повинившейся  судьбе. Теперь ничто и никогда не отнимет у него этого счастья, не разлучит с ним, не обездолит.

Опомнившись, Игнат отыскал глазами Татьяну. Она улыбалась, стоя на ступеньках тамбура.

- Дедуля! Я здесь! Прими вещи!

По лицу Полины пробежала быстрокрылая тень.

- А это кто с тобой?- спросила она омертвевшим голосом и поспешно забрала внука. Игнат бережно спустил со ступенек Татьяну.

- Знакомься, свет-Полина Егоровна, внучка Татьяна.

Видя неловкое  и горестное смятение на лице Полины Егоровны, чуткая Татьяна тут же сняла ее нервное напряжение.

- Полина Егоровна! Вы только не переживайте понапрасну! Игнат Григорьевич - мой названный дед. Вчера в поезде упросила его стать дедом.

Моим родным дедулей!

Глаза Полины Егоровны, хоть и оставались еще по-прежнему взволнованными и влажными, но уже засветились веселыми  огоньками.

- Вот и славненько! Теперь и у меня появилась давно желанная внучка.

Еще до конца не верившая в счастливое завершение многолетней разлуки с любимым, Полина медленно выходила из душевного оцепенения. Придя в себя, поцеловала Татьяну и чувственно прижала ее к груди.

Снующие туда - сюда пассажиры быстрыми водами обтекали их со всех сторон. Но каждый, проходящий мимо, краешком взгляда успел запечатлеть в памяти сердца пульсирующий радостью, обнимающий все стороны света островок настоящего человеческого счастья.

Через неделю Игнат с Полиной и Гришенькой вернулся в отчий дом. Свежевыкрашенный перед отъездом забор голубым пояском окаймлял ухоженное и цветущее подворье. На фоне раскидистых кедров, чудом спасшихся от бездумного топора, в объятиях огненно красной и бело-розовой герани обновленный дом смотрелся огромным янтарным самородком.

Игнат подвел жену и внука к околку молодых кедрят. Под порывом свежего ветерка они дружно склонили изумрудные пушистые головки к ногам хозяйки.

В тот же день Демин отослал Ивану Петровичу Смурову в Тынду обещанную весточку: «Срочно выезжай в Минино тчк Я в полном порядке тчк Ждем тчк Демины Полина зпт внук Григорий и твой навечно Игнат».

А вокруг по всей Караульной горе уже пылала багряными пожарищами золотая осень.