Как обычно в последние два месяца, он поудобнее угнездился на ступеньках лестницы: подсунул под себя кусок картона, чтобы не пристыть на октябрьском ветерке, и привалился к прутьям железной ограды так, чтобы они не резали спину.

            Напротив высилась громада железнодорожного вокзала с пухлой желтой звездой на вершине пика. Здание очень походило на могильный памятник, какие часто устанавливались на кладбищах сорок-пятьдесят лет назад.

            Он был уверен, что архитектор, когда проектировал вокзал, умышленно придал ему вид памятника, чтобы подсказать суетящимся, словно черви, людям: не таскайтесь очертя голову по белому свету, не ищите новых переживаний, все равно они окончатся могилой. Порой и ему было жаль бегающих в чреве вокзала людей с их неугомонной жаждой переезда. Куда несутся? Чего ищут? Слепые…

            Подолгу, особенно когда ему надоедало мельтешение человеческих ног, снующих вверх-вниз по лестнице, он рассматривал вокзальную звезду. От вида сбоку в глаза бросалась ее выпухлость. Порой она напоминала ему жабу на игле с разбросанными в разные стороны лапами.

            Впрочем, вокзал и звезда виделись ему по настроению. Иногда, после бутылки-другой, чудилось, что звезда странным образом отрывается от пика и одна-одинешенька зависает в небе, грустно поблескивая гранями в лучах тоскующего солнца. Никому не нужная, даже лишняя, как он сам. Про себя он давно окрестил ее «полярной звездой», только вот никак не мог придумать, кому же она путь указует? Пассажирам поездов? Путь их жизни? Это пошло…

            Вслух милостыни у людей он никогда не просил. Просто садился на ступени, бросал рядом фуражку, купленную у пьяного взрызг солдата за бутылку водки, и, замерев, ждал. Люди жалели, бросали в шапку по-разному: кто железные рубли, кто бумажные сотни, полутысячи. Попадались добряки: подкидывали тысячные. «Бумажки» он сразу прятал в карман, чтобы порыв ветра не унес их, и чтоб люди не сосчитали, сколько милостыни набегает. В уме всякий раз запоминалась накопившаяся сумма. Как только она, наконец, доползала до заветной цифры, он, позабыв про фуражку, вскакивал, вприпрыжку сбегал по лестнице к ближнему привокзальному киоску. Терпеливо ждал, сглатывая слюну, пока продавщица брезгливо пересчитает его деньги и даст бутылку водки. Подгнившими зубами, руки сильно тряслись, немедля откупоривал пробку, на одном выдохе вполовину опорожнял бутылку. Мир вокруг разом преображался. Он начинал ощущать себя серединой, вокруг которой вертится весь белый свет. Воочию видел незаметные для трезвых нити, которые соединяют случайных прохожих. Даже мимолетный взгляд, жест или едва заметное изменение походки говорили о многом. Люди влюблялись и ненавидели, злобствовали и прощали, крали и дарили в один краткий миг случайной встречи. Без единого слова! Он негодовал на подлецов, жалел тихих и скромных, любовался красивыми и гордыми. Пьяным он превращался в провидца, поэта и философа. Порой бормотал нескладные вирши собственного пошиба:

            - Не осталось ничего! От того,

              Что зовут Царем Природы.

              Только жалкие уроды,

              Как мазут, липко по земле ползут…

              И тут… капут…

У него была благодарная слушальница Лайка – бурошерстая дворняга, порой набегавшая за куском хлеба или колбасы. Она смирно заглядывала ему в рот и уясняла, что человек пришел в этот мир озлобленным, пришел готовым преступником. А как же иначе, вопрошал он, и сам же отвечал. Адам с Евой жили в раю. Там были вечные и нетленные Красота и Покой. Когда же Бог, пусть даже и справедливо, сбросил их наземь, они увидели вокруг сплошные трудности. Тут, хочешь - не хочешь, а озлобишься на весь мир. А уж озлобленный человек – это готовый преступник. Ему только повод дай, он тут же преступление сотворит. Адам для своего обустройства на земле столько дров наломал в прямом и переносном смысле. Принялся дома, заводы, бомбы строить. Вот и выросли все его последыши, весь род человеческий, сплошь из преступников. Ведь как получается! Лишь только у человека появляется какая-нибудь цель земная, пусть самая пустячная, пусть просто что-нибудь купить, он тут же преступником и делается. А вот он – бомж, ему ничего ни от кого не надо. Хватит самой малости, что люди дадут по доброй воле. Не надо ни чинов, ни рангов, ни капиталов. Он-то и есть первый божий, то бишь бомжий человек.

            Он удовлетворенно всхрюкнул от столь складного хода мыслей. Пусть люди бегают, суетятся сороконожками… туда-сюда… пусть туфли изнашивают…

            Милиция, которая расположилась в ближнем к мосту здании типографии, в конце концов, махнула на него рукой. Вначале его пару раз забирали, угрожали, что отправят куда следует… Даже попытались было где-нибудь пристроить, чтобы глаз не мозолил и отчетность не портил. Но такого грязнуху ни одно заведение на свой баланс ставить не хотело. На следующий день как ни в чем не бывало он вновь усаживался на завоеванное место.

            Сегодня он привычно бросил возле себя фуражку и устало смежил веки. Знал: еще не время для подаяний. Когда народ повалит на работу, тогда и деньги полетят в фуражку. Редкие прохожие грузно проходили мимо с чемоданами, спешили на вокзал. Шаркали подошвами обуви, переговаривались со спутниками.

            Особый стук этих каблучков он услышал издалека. Почувствовал неодолимое желание вскочить и убежать. Но сдержался. Неравномерный звон от железных подковок, частый вначале, все более замедлялся и скоро прекратился. Слышался лишь шелест подошв, словно кто-то подкрадывался к нему на цыпочках. Вскоре шум прекратился вовсе. Он почувствовал, кто-то стоит рядом, напряженно его рассматривает. Нехотя открыл глаза… Дочь! Вся в коже – длинном плаще, шляпе, сапогах, она расширившимися от ужаса глазами смотрела на отца. Узнала, несмотря на его свалявшийся вид, - мохнатую бороду, лопатой закрывавшую лицо, фуфайку, кирзачи. Никто из бывших сослуживцев его не признавал, хотя не раз проходили мимо. А дочь почувствовала…

            Несколько мгновений они неотрывно смотрели друг на друга. Дочь, сдерживая готовый вырваться крик, поднесла нежную ладошку с перламутровым маникюром ко рту.

            Он тут же опустил глаза. Видел только черные сапоги и полы черного плаща из мягкой, тонко выделанной кожи. «Богато живет», - мелькнула мысль.

            Рядом с дочерью стояла малышка лет двух в ладном комбинезончике из плащевки. Она попятилась от страшного старика и юркнула за маму. «Вот так, - опять мелькнуло у него. – Я уже дед… Бабай…».

            Наконец дочь, опомнившись, подхватила малышку на руки и без оглядки бросилась бежать вниз по лестнице. Рискуя упасть, она пронеслась по ступенькам, повернула вправо, скрылась за киосками.

Казалось, жизнь Вадима протечет, как у всех порядочных людей, без особых поворотов. Кандидат наук, старший научный сотрудник в НИИ. Химию знал как свои пять пальцев. По общему признанию, мог сделать из дерьма конфетку. За это его уважали, давали премии, путевки. Женился он, тридцатилетний мужик, на молоденькой бухгалтерше, присланной по распределению из техникума в институт. Девушка была на загляденье: искрометные карие глаза с голубыми белками на бледном лице, иссиня-черные пряди волос, животрепещущая стать и походка привораживали, разжигали мужчин через мгновение. В ней чувствовалась какая-то жутковатость. Как у прекрасного, но ядовитого цветка. Словом, бухгалтерша свела Вадима с ума. Он начал ухаживать и сразу оказался избранным из многочисленных поклонников. Чем уж он ей приглянулся, неизвестно, ведь среди претендентов были не менее титулованные сотрудники и даже начальники. Но она, все подрассчитав и взвесив, сама предложила Вадиму на ней жениться. Разумеется, Вадим был в восторге, - кто же откажется от такой красоты. В первые годы Вадим был счастлив: семейные хлопоты, рождение дочери. Но со временем он приметил, что часто мужики глазеют на его жену не без взаимности. Это открытие так поразили Вадима, что как-то после новогоднего вечера в институте, где жена в танцах шла нарасхват, после того, как она на час исчезла вместе с одним гладкоречивым и перспективным начальником лаборатории, он зашел в свою лабораторную комнату, налил и залпом жахнул полстакана спирта без закуски. Голова приятно пошла кругом. Вадим тут же завалился спать на диван.

            На следующий день вышел первый крупный скандал. Жена наскакивала, допытывалась, где он «прошлялся всю ночь». В ответ услышала, что она «сучка подколодная», что «таких надо вешать на фонарях бесстыжими ногами вверх». Мать Вадима, жившая с ними, лишь в ужасе смотрела на обоих.

            И пошла по семье трещина во всем: в дележе денег, в проведении отпуска или выходных, в воспитании дочери. Он все чаще втихую потягивал дармовой спирт, предназначенный для научных работ, приходил домой под сильным хмельком. Жена все чаще задерживалась на работе, готовя «очередной бухотчет».

            Только взрослеющая дочь скрепляла семейные половинки от окончательного развала. В отличие от матери она никогда не укоряла подвыпившего отца. Более того, старалась не замечать этого вовсе. Рассказывала ему о своих школьных делах, просила помочь разобраться по математике или химии. Вадиму самому становилось стыдно своей пьяности. Он по нескольку дней крепился, становился примерным отцом. Но потом вновь срывался, увидев в очередной раз в коридоре жену, болтающую с кем-либо их охочего до баб начальства.

            Когда наступили годы всеобщего распада, рухнул их институт. Мощный научный комплекс остался без копейки. В течение нескольких месяцев сотрудники разбежались в поисках работы. Вадим вначале допил остатки денег, снятых со сберкнижки, чтобы этого не сделала за него инфляция, а затем устроился грузчиком в продуктовый магазин. В семье состоялся последний скандал. Жена, к тому времени работавшая главбухом в частной торговой фирме, заявила, что не намерена гробить свою жизнь вместе с босяком-алкашом и в силах устроить себе и Катерине благополучное будущее. Собрала вещи и, хлопнув дверью, увела с собой ревущую дочь-десятиклассницу.

            Вадим остался вдвоем с матерью в просторном доме на Дар-горе. Вскоре он узнал, что жена вышла замуж за хозяина фирмы. Чуть позже ему рассказали, что дочь сразу после школы стала жить с одним очень богатым молодым бизнесменом. Будто была очень счастлива.

            Оба грузчика, новые коллеги Вадима, выглядели как «двое из ларца, одинаковых с лица»: багровые, сморщенные раньше времени физиономии, иссохшие, чуть скрюченные фигуры. Вадим, их одногодок, пришелся ко двору. Втроем они заключили с директрисой, пышногрудой крашеной блондинкой с бриллиантами в ушах, как объявил Вадим, «генеральное соглашение»: каждый вечер в счет зарплаты на троих им выдают по льготной цене две бутылки водки и на закуску консервы. Иногда они умудрялись умыкнуть у зазевавшихся продавцов еще бутылочку. Окончание трудового дня пышно, с песнопениями отмечали у Вадима.

            Так и закувыркалась день за днем его жизнь. Вадим все реже брился, все реже мылся-гладился и надевал свежее белье. Как звери протаптывают дорогу к водопою, так и он проторил тропу из дома к магазину. Постепенно все его помыслы и стремления сосредоточились на нем.

            Мать его была существом безропотным, незаметным. Годы жила рядом, но как бы ее и не было. Присутствие матери замечалось лишь в неповторимом порядке в самом доме. Крестьянская душа требовала строгого уложения, и старушка изо всех сил его поддерживала: мыла, чистила, сушила, гладила, стряпала. И все без особого шума. Когда начались скандалы в семье, она осталась в стороне. Считала их размолвки делом житейским: перебесятся, и все уляжется. Лишь с внучкой Катюшей вела тихие беседы о правде и красоте Божьей, о людях – детях Божьих.

            Развод Вадима с женой мать восприняла как удар грома. Несколько дней почти не выходила из своей комнатки. Подолгу молилась, простаивая перед иконой Божьей Матери. Что вымаливала мать, осталось загадкой. Неожиданно ее хватил паралич. Отнялась нога, покосоротилось лицо. Вадим поначалу испугался, вызвал врача. Тот, осмотрев старушку, вздохнул, выписал лекарств и посоветовал обеспечить ей полный покой.

            Вадим исполнил желание врача в буквальном смысле. Лишь по утрам, протрезвев, он вспоминал о матери, приносил остатки еды с вечернего стола: консервы, колбасу, сыр, кусочки хлеба. Помявшись рядом с кроватью, виновато отводя глаза в сторону, спрашивал:

- Ну, как?

            Мать утвердительно кивала в ответ, мол, все хорошо. Он спешно выносил туалетный горшок, на который мать сползала по нужде. На том его сыновьи обязанности заканчивались до следующего утреннего протрезвления.

            Так прошло года два. За это время он лишь несколько раз сменил ей постельное белье. Не утруждая себя стиркой, старое выбрасывал, застилал новое до тех пор, пока оно было в шкафу. Когда кончилось, махнул рукой и на эту обязанность. В комнате матери накопились грязь, беспорядок, вонь, как, впрочем, и во всем доме. В последнее время по утрам он все реже спрашивал ее о здоровье, хотя она всякий раз оживлялась при его появлении. Но, оставшись наедине с собой, она подолгу смотрела на запылившуюся икону в углу, беззвучно шевелила непослушными губами. Из-под белесых ресниц по изрытому морщинами лицу и вискам одна за другой начинали струиться слезы…

            Умерла она также тихо, как и жила, словно догорела и угасла свеча. Проронила напоследок:

- Спаси, Господи, сына моего.

            Смерть матери на Вадима не произвела особого впечатления. С похмелья страшно болела голова. Возникшие заботы о похоронах поглотили остатки горестных раздумий. Сумасшедших денег на то, чтобы все совершить, как положено, не нашлось. Впрочем, денег не было никаких. Пришлось срочно распродавать мебель. Тут же заявились какие-то дружки его дружков с покупателями. Он не торговался. Взял за стенку, мягкую мебель, кухонный гарнитур, телевизор столько, чтобы хватило на похороны и долгие поминки, которые он вознамерился устроить.

            На кладбище, как назло, не оказалось памятника с православным крестом. «Мертвые сраму не имут», - махнул рукой Вадим и взял краснозвездный. Лишь в тот момент, когда он на краю могилы поцеловал мать в холодный лоб, ему стало страшно. Мелькнула мысль, что следующим должен быть он. Представилось: он лежит в заколоченном гробу, в котором так же душно и вонюче, как было у матери в комнате. В тот же миг вся ее комната почудилась ему большим гробом, в котором душно, темно и лишь один угол освещается тусклой свечкой. Оттуда смотрит на него с иконы лик матери. А в это время по крышке ударяют комья земли. Удары все тише и тише.

            На поминках, которые по его просьбе организовали невесть откуда взявшиеся старушки, он много пил. Все время чудились удары комьев земли о крышку гроба. Бом! Бом! Все время было душно и страшно. Казалось, вот-вот войдет мать с грозой в глазах.

            Несколько раз он порывался ехать на кладбище, но его усмиряли дружки, наливали, наливали…

            Он беспробудно пил на следующий день, потом на третий… Одних незнакомых людей сменяли другие, все пили за упокой души его матери. Откуда-то появились цыгане. Они были очень добры. Принесли ящик водки, пели под гитару свои заунывные песни так, что душу выворачивало на изнанку. Он плакал, клялся им в любви до гроба, приглашал чувствовать себя как дома. Они благодарили и следовали его приглашениям. Скоро в доме, в каждой комнате, расположились разлюбезные ему цыгане. В долгу они не остались. Угощали его и друзей водкой с закусками.

            Для Вадима смешались дни и ночи. Не было различия в завтраках и обедах, был непрерывный ужин, песни и пляски.

            Их старейшина, тучный бородач Оглы, стал закадычным другом Вадима. Он часто сетовал, что им, несчастным цыганам, некуда приткнуться, нигде их не любят, отовсюду гонят вместе с малыми детьми. Доводил своими жалобами Вадима до слез. Тот рвал на себе рубаху и клялся, что его дом – их дом, пусть живут хоть вечно. Оглы лез обниматься с названным братом. Как-то в порыве таких лобзаний Оглы сказал, что хочет заплатить за постой. Дал какую-то бумажку на подпись и пообещал кучу денег. Вадим не глядя, подмахнул…

            Тут же перед ним появился ящик водки. Словно на голову свалился. И снова пошла гулянка, снова – друзья и цыгане, снова пели и плясали до упаду.

            Когда из последней бутылки выпала последняя капля, цыгане вдруг охладели к своему благодетелю. Более того, вовсю расхозяйничались в его доме. Развязали свои безразмерные баулы, повытаскивали одежду, утварь, разбросали ковры. Заполонили все пять комнат. С протрезвевшим Вадимом никто не разговаривал. Помыкался он, пораженный, по комнатам. Встретив брата-старейшину Оглы, попробовал пошутить:

- Что это твои люди со мной не разговаривают, на вопросы не отвечают? Прямо как хозяева неприветливые…

            Бородач ответил, как отрезал:

- А мы и есть хозяева дома.

            И показал дарственную за Вадимовой подписью, уже заверенную нотариусом, на передачу дома семье Оглы. Вадим в гневе закричал:

- А как же я? А я кто?

- А ты – бомж. У тебя документов никаких нет. Тебя нет!

            Вадим бросился к шкафчику, где хранились документы. Пусто! Попытался он возникнуть, обвинить цыган в мошенничестве. Но Вадима быстро укоротили. Три дюжих цыгана просто вышибли его за калитку двора и пригрозили удушить, сжечь, а пепел развеять, если удумает куда жаловаться.

            С час кружил возбужденный Вадим вокруг двора. Бесился еще больше оттого, что цыганята, дразня, смеялись и выказывали ему из окон дули. Порывался Вадим бежать к участковому. Но как вспомнил, что совсем недавно во хмелю из-за калитки поливал его ни за что отборными матюгами, так и раздумал. Идти в мэрию? Кому он нужен без имени, что там сделают для свалявшегося выпивохи? Таких сейчас на каждом углу как собак нерезаных…

            Его гнев начал иссякать и пропадать, как вода в песке. Главное, в глубине души ему не хотелось самому возвращаться обратно в дом. Боялся остаться там наедине… с матерью, был уверен, она непременно вернется за ним.

            Опустошенный, обессиленный, не зная зачем, добрел он до вокзала. Присел на ступеньки лестницы железнодорожного моста. Прислонился к ограде и первый раз взглянул на звезду над волгоградским вокзалом. Кто-то из прохожих сунул в вялую руку сотенную купюру. Вадим долго и тупо ее рассматривал. Потом протянул руку вновь…

            Когда набралась нужная сумма, он резво побежал к ближайшему киоску…

Очнулся он от резкого свистка тепловоза. К вокзалу подходил очередной поезд на юг. Ворохнулся было, чтобы пройтись по вагонам с фуражкой. На море пассажиры едут с деньгами, на милостыню не сильно скупятся. Раздумал. Не было желания суетиться, заискивающе заглядывать в чужие глаза. Воспоминание о дочери занозой сидело в душе. Стоило пошевелиться, как возникала острая боль. Что теперь будет? Неужто она отреклась от хоть и свалявшегося, но все же отца? Или не пожелала в этих обстоятельствах узнавать принародно? Или богатый бомжа не разумеет? Тут уже не до родственных чувств, не до голоса крови… Он предчувствовал: добром встреча не кончится. Глубоко вздохнув, выгреб из фуражки набежавшие деньги. Пересчитал. Набралось даже больше, чем было нужно. Радостно хмыкнув, он вскочил и затопотал вниз по ступенькам. Когда подбежал к «своему» киоску, продавщица Светка, молоденькая девушка без особого царя в голове, брезгливо поморщилась.

- Что, Светка – не моя конфетка, морщишься? Вонюч и грязен? Оглянись вокруг. Таких, как я, миллионы. Даже если снаружи чисты и красиво разодеты, в душе они также вонючи и грязны в помыслах. А почему? Потому как слабы духом… И жадны. Вот ты – грамотная, в киоске сидишь. Объясни мне неучу, зачем тебе сороконожкой быть? Зачем двадцать пар туфель иметь? Что ты с ними будешь делать?

            Светка презрительно повела плечами, закатила насурмленные глазки, мол, что тут объяснять бестолковому, ответила:

- На приемы ходить – раз, вечера и балы – три, за город и на пляж – пять, на работу и в кинотеатр – семь, ресторан – восемь. Под каждое платье – свои туфли. Ой, да что тебе объяснять? Сидишь в своих кирзухах, ну и сиди. Провонялся весь, как пес шелудивый. Небось, вшивый. А я вот жить хочу красиво. Чтоб все было… как в рекламе…

- Ладно, Светка, окончим спор, будем жить дружно. Дай-ка мне бутылочку. Можешь не пересчитывать. Как в аптеке. У меня сегодня радостный день. Я, оказывается, уже года два как дед. Ясно тебе, пустая твоя голова?! Я – дед. А дед – это звучит гордо! У меня внучка – раскрасавица. Сейчас хлопну за ее здоровье, пойдет дым коромыслом… Нет, постой… постой. А ну, давай деньги обратно! Да не мелочью, тысячными давай… Да быстрее ты…

            Он почти выхватил четыре купюры с мелочью из рук оторопевшей продавщицы и, круто развернувшись, широким шагом заспешил миом киосков в центральный универмаг.            Вадим долго простоял возле отдела детских игрушек, не отрывая взгляда от большой куклы Барби. Она была похожа на ангелочка: голубоглазая, светленькая, прозрачная, как чистый воздух, как райский замысел. Удивительно походила на внучку, которую он увидел перед собой сегодня утром.

            Цифра на ценнике повергла его в уныние. Двести тысяч! Вадим вздохнул и, понурившись, поплелся обратно. Встречные прохожие старательно обходили его стороной, а порой шарахались по сторонам. Он этого не замечал. Привык, да и безрадостные мысли захватили. Уже на подходе к мосту он вдруг остановился, будто натолкнулся на препятствие. На мгновение замер, раздумывая, а затем, махнув рукой – была не была, - размашисто устремился к своему лежбищу.

            До сумерек ему в фуражку накидали еще две тысячи с хвостиком. Вадим совсем приуныл. Купив два пирожка с мясом, на несколько минут задержался возле Светкиного киоска. Жевал пирожок и неотрывно смотрел на ряды разнопузых бутылок со всевозможным зельем. Они переливались, словно самородки: зеленые, рубиновые, синие, алмазные. Рука сама опустилась в карман, затеребила купюры. Увидевшая его Светка подстрекательски кивнула головой. Но он круто развернулся и быстро, почти убегая, зашагал в свою ночлежку – теплоцентраль в одном из подвалов близлежащих домов.

            Наутро, едва только засветало, он уже был на рабочем месте. Вытянулся на боку, перегородив более половины ступеньки. Положив рядом фуражку, устремил безучастный взгляд в небесную пустоту. Даже притворившись, его невозможно было не заметить, невозможно пройти мимо.

            Поток людей, спешащих на работу, натыкаясь на неожиданно возникшее препятствие, сбивался, замедлял свой ход. Многие руки начинали тянуться к кошелькам. Деньги бросали, словно проход покупали, миновав – облегченно вздыхали.

            Дневной доход от проведенной уловки возрос втрое. В вечер, ласково складывая одну купюру к другой, Вадим улыбался. Его глаза впервые за последние месяцы светились нежностью, а черно-желтые от загара и грязи руки дрожали не с похмелья.

            Он повторял номер с перегораживанием ступенек до тех пор, пока ежедневный навар не начал уменьшаться. Люди попривыкли к распластанному на ступеньках телу, к стеклянному взору, устремленному в пустоту. Порой просто перешагивали…

            Тогда он извернулся на нечто новое. Обменял у знакомого вокзального бомжа свою фуфайку на длинный плащ. Купил бутылку пива. Сев на рабочее место, подогнул правую ногу под себя и накрыл ее полой плаща. Левую ногу, наоборот, напоказ вытянул на ступеньке. Выходило вполне правдиво: безногий инвалид просит о помощи. Вдобавок вылил все пиво возле себя. Оказалось еще правдивее: человек не в силах даже в туалет сходить, мочится под себя. Выражение лица стало умоляющим, из глаз порой срывались настоящие слезы.

            Деньги потекли в фуражку с новой силой.

            Как-то, когда он, жуя пирожок, единственную теперь пищу, которую съедал в день, - сдавал Светке очередные пригорошни монет и мелких купюр, она спросила:

- А ты что это, Кирзуха, богачом, что ли, решил заделаться? Не пьешь, не ешь, только деньги копишь… На тебя тоже нашла жадность? Смотри, накопишь на двадцать пар ботинок… Придется тебе костюмы под них покупать. Тогда точно пойдешь на большую дорогу людей раздевать.

            Он, запрокинув голову, засмеялся легко и непринужденно. Чуть успокоившись, утирая глаза от выступивших слез, игриво предложил:

- Тебя бы я первую раздел…

            Светка с отвращением передернула плечами:

- Фи! Ты посмотри на себя. Вонючка вонючкой. От тебя люди шарахаются. Тебя в дихлофосе купать надо. А все туда же: раздевать…

            На ее обидные слова он и ухом не повел:

- Слышь, Светка, у тебя отец есть?

- Да такой же алкаш, как ты. Все никак не нажрется.

- А ты бы хотела от него избавиться? Ну, взять да выгнать из дома. Пусть поживет, как сможет.

- Выгнать?

            Светкино личико вытянулось. Она посерьезнела, затеребила ворот грязно-белого халата:

- Иной раз, как напьется, так бы прибила, чтоб сам не мучился да нас с мамой не мучил. А потом… потом жалко его становится. Он, как проспится, сам себя виноватым чувствует. Всем по дому помогает. Как же его выгонять? Отец все-таки…

- Отец все-таки… - в глубокой задумчивости повторил он. – Права ты, Светка-конфетка, отец он и есть отец… Итак, мне осталось пятьдесят тысяч набрать. А потом… Спорим, за два дня наберу?

- Ну, ты загнул. Ты в последнее время больше пятнадцати в день не приносил. Да зачем тебе эти деньги? Что ты задумал?

- Что задумал? Может, я скоро стану чистым и выбритым…

            Не дожидаясь Светкиного ответа, он поспешил на ночевку в свою теплуху.

            Последние два дня он метался по лестнице моста как угорелый. Совал выбранной побогаче жертве фуражку под нос:

- Подайте на лечение. У меня внутри все болит…

            Сопровождал жертву от середины лестницы вниз и вверх. И чем ближе подходил конец ступенькам, тем настойчивее становилась его просьба, тем сильнее он напирал, порой оттесняя жертвы к перилам. Даже интонация в голосе менялась, становясь все более жесткой, даже угрожающей. И люди, чтобы отвязаться от назойливого нищего, доставали купюры, порой крупные.

            К концу второго дня ему не хватало примерно десяти тысяч. Как назло, над городом сгустились тучи. Скоро пошел дождь. Порывистый ветер устроил настоящую водяную круговерть. От наступающих сумерек и обложного дождя стало почти темно. Люди быстро рассосались по укромным местам. Лишь уже захваченные дождем прохожие торопливо пробегали по лестнице, не обращая никакого внимания на просьбы Вадима о помощи. Это его страшно озлило. Тем более он сам начал промокать. Длинный плащ спасал, но волосы намокли, капли дождя стекали по лицу и бороде за воротник. Наконец, вне себя от того, что все срывается, нахлобучив фуражку на голову, он собрался уходить.

            В этот миг по лестнице стала спускаться дама под зонтиком с сумочкой в руке. Она была дородной, лет сорока пяти, в красивом кашемировом пальто, сапогах-саламандрах.

«Торгашка… Какая-нибудь завотделом в овощном магазине. Обворовывает нас, сука… Вошь пузатая», - сразу оценил он. Машинально повертел головой по сторонам, посмотрел вниз. Никого. Отвернувшись от дамы, небрежно привалился к перилам. Он еще не представлял, как поступит в следующий миг. Его бросило в жар. Как в игре считалке, он мысленно отсчитывал ступеньки: «Пятнадцать, четырнадцать… десять… пять… три… одна…».

            Счет окончился, нужно было что-то делать. Он резко обернулся. Дама была в трех шагах. Подскочил и рванул сумочку из ее руки. Она от неожиданности отпрянула, споткнулась и завалилась на ступеньки. Он кубарем скатился вниз, вильнул в проулок под лестницу, выскочил на пустынный перрон. Лишь тогда вслед услышал слабый вскрик:

- Сумочка!

            Но он на ходу уже шарил в ней. Нащупав кошелек, сунул его в карман, а сумочку бросил в урну.

            В набитый людьми вокзал он забежал уже с пустыми руками. Стал быстро спускаться в подземку. По дороге, открыв кошелек, выгреб оттуда ворох пяти- и десятитысячных купюр. Сунул их в карман в общую кучу денег. Кошелек незаметно бросил в угол.

            Из вокзала он вышел спокойным шагом. Несмотря на дождь, не спеша, побрел в свою теплуху. Там обсушится и согреется… Теперь все позади…

            На следующее утро Вадим в только что купленных почти до пят пальто, фетровой шляпе, с коробкой, в которой красовалась кукла Барби, напряженно сидел на краю скамейки возле подъезда дочери. Ноги пришлось поджать под скамейку, чтобы не было видно старых кирзовых сапог. Впервые за последние месяцы он расчесал, сломав три расчески, волосы и бороду. Принял почти благообразный, как ему казалось, вид отдыхающего поутру заслуженного пенсионера.

            Но проходящие мимо жильцы так, видимо, не считали, подозрительно косились на странного старика. Одна полускрюченная бабка с костылем вплотную подошла к нему и спросила:

- Ты, чей будешь?

- Царский, - сердито ответил он и отвернулся.

- Глядикось, какой выискался, - обиделась старуха. – Расселся тут на моей скамейке да еще хамничает. Сейчас кликну участкового, тот враз разберется.

            Он вмиг онемел. Отнялись руки и ноги. Кукла показалась тяжеленным камнем. Старуха еще чуть помялась возле скамейки, но, видно решив не сидеть с таким поганцем, напоследок окинула его свирепым взглядом и ушла.

            Как только она скрылась за углом дома, он привскочил с места. Бежать! Подальше и поскорее. Но желание покончить сегодня со всем разом победило. Он сел, тяжело дыша. Еще несколько минут побросал тревожные взгляды по сторонам. Уже готовый успокоиться и вновь погрузиться в томительное ожидание, он услышал донесшийся из подъезда детский смех. Вновь вскочил, почти бегом поспешил прочь. Мешали полы длинного пальто, он подхватил их руками, свернул в соседний подъезд. Замер там, хватая воздух ртом. Потом чертыхнулся, обругал себя последними словами. Чего испугался? Выглянув из подъезда, увидел удалявшегося с женщиной мальчика лет четырех. Он вновь вернулся на скамейку. Сдерживая дыхание, стал разглядывать куклу.

- Ну что, красавица? У вас принято улыбаться, даже если тебе плохо. Дурацкий обычай. Если улыбка-то казанная. Так, одно лицемерие и обман. Красота твоя дутая. Уж она-то мир точно не спасет. И зачем я с тобой связался? Кто с такими красотками связывается, потом всю жизнь кровью харкает.

            Пока он бормотал свои измышления, на крыльце подъезда бесшумно появилась его внучка. Увидев страшного деда, она замерла. Улыбка сползла с нежного личика.

- Эля! Элечка! Я иду… - послышался из подъезда голос дочери.

            Он хотел встать, но не смог. Только и хватило сил, чтобы протянуть коробку внучке. Она сначала отпрянула назад, но любопытство победило, - заглянула в прозрачную крышку коробки. Улыбка тут же вернулась на личико. Эля подошла, охватила коробку ручками, прижала к себе. Замерев от счастья, стала покачивать коробку, будто баюкала куклу.

- Эля, что ты делаешь?

            Вышедшая из подъезда дочь растерялась лишь на мгновение. Смятение на лице быстро сменилось на напускную строгость, которая вмиг переросла в гнев.

- Элечка, нельзя! Брось… брось эту гадость! Немедленно! Брось ее! Брось!

            Она выхватила из рук дочери коробку, разодрала крышку, вытащила куклу и со всего размаха ударила ее о спинку скамейки. Голова куклы отлетела в сторону. Остальное Катерина с отвращением бросила отцу под ноги:

- Вот, возьми! И уходи! Ты… ты во всем виноват. Ты меня отдал… отдал, продал! Ведь она меня продала… за мешок денег сторговала. Я к тебе хотела убежать, а она нас закрыла в квартире и ушла. А он… он меня… А потом долларами сорил… Матери давал, давал, давал, а я сейчас… на его деньгах… И мне… хорошо! Я счастлива! Уходи! Я тебя ненавижу! Будь ты проклят!

            Красивое лицо дочери исказилось в страшную гримасу. В следующее мгновение она бы разразилась истерическими рыданиями. Но из арки дома появился белый «мерседес». Судорога прошла по лицу Катерины. Губы попытались было изобразить улыбку, все вышло наискось. Она быстро опустила голову, неимоверным усилием еще раз попыталась заставить себя улыбнуться. Это ей удалось.

- Элечка, папа приехал! Встречай скорей!

            Она помахала холеному блондину в машине, очень похожему на молодых банкиров из телерекламы.

- Что тут у вас случилось? – спросил он.

- Все в порядке, Витольд. Это не у нас. У нас все хорошо.

            Катерина подхватила ревущую Элю на руки, отворила заднюю дверцу, забралась на сидение:

- Поехали, а то опоздаем.

            Колючий взгляд парня упал на Вадима. Тот в долгу не остался. Хотя они виделись впервые, но злоба и какая-то отчаянная решимость исходили от всей фигуры и раскрасневшегося лица Вадима.

            Витольд еще раз пристально оглядел сидящего старика. Хотел что-то сказать, но Катерина заторопила.

            Когда машина скрылась за углом дома, Вадим обмяк, привалился к спинке скамейки. Закрыв глаза, прошептал:

- Не мужик – вошь пузатая…

В кромешной тьме он долго силился открыть глаза, но не мог. Они будто провалились внутрь головы. Странное дело, мало того, что он не мог ничего видеть, он не чувствовал никаких запахов вокруг. Хотя точно знал, что на улице осень, что должно особенно пахнуть прелыми от дождя и еще неотступившего тепла листьями. И поникшие цветы на клумбе должны еще выдахать последние ароматы лета. Но запахов не было.

            Зато слышать он стал во много крат сильнее. Он слышал вне темноты, в которой находился, каждое, даже мало-мальское движение. Вот прилетел кузнечик, шурша своими крыльями. Шлепнулся рядом, настороженно пошевелил усами. Прополз было немного, но что-то ему не понравилось. Резко скакнул вверх, быстро-быстро затрепетал крылышками… Улетел.

            Вдруг рядом, откуда-то сверху, раздался короткий всхлип, потом другой, третий. Будто кто-то старался сдержаться, но не удалось, вырвалось наружу чье-то рыдание. Бом!.. Словно ударил колокол, скорбящий по чьей-то заблудшей, загубленной душе. Бом!.. Еще удар, как плач и стенание по чему-то дорогому, безвременно ушедшему. Чей-то крик… Очень знакомый… Бом! Бом! Эти звуки он уже где-то слышал, но никак не мог вспомнить. Только был уверен, что эти страшные звуки несут с собой большое горе. А они все сыпались на него со всех сторон, били по душе, как камни по телу. Чем чаще били, тем все глуше становилось. Скоро отдалились вовсе. Глохли, глохли до тех пор, пока не перешли в шуршание, шелест. И вот, наконец, все стихло. Сделалось нестерпимо душно…

- Здравствуй, сынок.

- Кто это? Кто?

- Сынок, ты прости, но Он не пожелал принять меня, пока не увидит тебя.

- Кто ты? Кто Он? Я не хочу ни к кому идти… Бросьте меня…

- А-а, вот он где! Мы его на вокзале обыскались, а он на набережной дрыхнет. Нажрался… Ну-ка, задери ему рукав! А ты бутылку, вон валяется, разбей. Так, давай сюда горлышко… Где тут вена?

            Придавленный, он почувствовал, как в изгиб руки вонзается что-то острое, еще раз, еще… Особой боли не было. Просто чудилось, что разом делают много уколов.

- Ну, все, пошли. Без нас спечется. Айда ко мне, приглашаю на забаву с моей подружкой. Она мне сегодня такое устроила… Орала, что лучше с ним на мосту милостыню просить, чем со мной жить. Это мне такое выдать? Рвань! Поиграем и вышибем на улицу вместе с приплодом. Пусть там выбирает, что лучше…

            Он хотел вскочить, спросить у голосов, о ком они говорят. Думал побежать спасать… Но ему сделалось так хорошо, что никуда уже бежать не захотелось. Потом… Потом, когда пройдет этот кайф…