О жизни и творчестве и этого писателя – сибиряка, увы, приходится говорить в прошедшем времени. К великому сожалению, если посчитать, это как-то не  вяжется с двумя крайними датами  “1935 – 1977 г.г.”, которые стоят на памятнике Вячеславу Алексеевичу Назарову. Утешает в какой-то степени лишь то, что “мало прожито да сделано немало”... Об этом говорит и последняя книга, выпущенная  спустя несколько лет после смерти автора: научно-фантастические повети, изданные в Красноярске в 1985 году.            

    Мы были знакомы с Вячеславом, встречались несколько раз в Новосибирске и в Москве. В ту пору он работал режиссёром кинокомплекса на Красноярском телевидении. Как окончил  факультет журналистики МГУ, так сразу же выбрал Сибирь и прикипел к ней до конца своей недолгой жизни, наполненной бесчисленными поездками по просторам, которые и не снились иным культуртрегерам, застрявшим в двух российских столицах.

    В начале 60-х его стали печатать в коллективных сборниках и журналах, издаваемых в Москве. В Красноярске вышла первая книга стихов Назарова – “Сирень под солнцем”, в 1964-ом – “Соната”. А в следующем – на совещании молодых писателей Сибири и Дальнего Востока в Чите – он был рекомендован и в 1966 году принят в Союз писателей. В этом же году с группой молодых поэтов и прозаиков Вячеслав Назаров отправляется в творческую поездку по городам страны: Севастополь и Москва, Вологда и Архангельск, Калинин и Череповец – вот далеко не полный перечень адресов этой поездки... Примерно к тому же времени можно отнести и его документальные ленты, часть из которых пробилась на экран ЦТ, а ещё чуть позже Назаров стал одним из первых лауреатов премии  “ В борьбе за зелёного друга” молодёжной организации Красноярска.       

   Сейчас, скажем так, чуть ли не повсеместно на лесных массивах России ведётся нешуточная борьба против этого “друга” и побеждают в ней те, с кем воевал когда-то Вячеслав Назаров... Не хотелось бы думать, что в постперестроечный период у нас в России произошла полная перестановка привычных моральных знаков... Но вернёмся к теме...                                                                                                                           

    Родился он в Орле. В шесть лет оказался с больной матерью на оккупированной врагом территории. Голод, холод, издевательства... Всего успел натерпеться в своей короткой жизни Вячеслав Назаров, а точнее – в жизни без детства. Позже, вступая в Союз писателей, он оставит в автобиографии такие выверенные болью строки: “Я до сих пор просыпаюсь по ночам от лая немецких овчарок, которых натравливали на меня... пьяные эсэсовцы. Иногда в сломанном дереве мне чудится виселица, которая стояла в центре села, а в стуке дождя – шальные пулемётные очереди, которыми ночью скучающие часовые прочёсывали деревенские сады... Никогда-никогда не забудется немец, который стрелял в меня, копающего на брошенном поле прошлогодний гнилой картофель... Немцы, отступая, сожгли нашу деревню, а мы с матерью две недели прятались в брошенном окопе. Над нами гудела, обжигая и калеча землю, Орловско-Курская дуга...”

    В этих воспоминаниях подкупает то, что уже в мальчишеские годы Назаров по-крестьянски обстоятельно видел, как увечит, взрывая землю, беспощадная война. Здесь, конечно, не выдумано ни строчки. Деликатный, в меру словоохотливый, Вячеслав мог выплеснуть подобные чувства только на бумагу. Из разговоров с ним я не помню, чтобы он хоть однажды останавливался на своём военном детстве. Подробности о той поре его жизни мне стали известны из других источников.

    Он много ездил по Сибири, снимал документальные фильмы о строителях Снежногорска и Красноярской ГЭС, охотниках и животноводах Тувы, Хакасии и Эвенкии, металлургах Норильска, рыболовах Севера, где море свободно ото льда только два месяца в году... Однажды он рассказывал мне, как уходил по Лене с колхозными рыбаками на добычу сига и муксуна – прекрасной рыбы низовьев сибирских рек, которую теперь, увы, городские жители видят только на картинках. И Назаров в то время уже тревожился о судьбе этих рек, говорил о них в документальных фильмах, а позже - в своих повестях... Характерно, что большинство кадров в этих фильмах он сопровождал собственными стихами. Сейчас подобным творческим приёмом никого не удивишь, но тогда Вячеслав был, не побоимся сказать, первооткрывателем в своём деле, борясь за синтез образности и документальности. Позже это вошло и в его научную фантастику... Остаётся лишь добавить, что за ленту “Память” Назаров был награждён дипломом I-ой степени Центрального штаба Всесоюзного похода молодёжи по местам боевой и трудовой славы...

    Вячеслав Назаров как будто бы чувствовал, что ему надо спешить – не торопиться, а именно спешить: и он уплотнял, уплотнял дни, спрессовывая часы и минуты своего и без того плотного календаря. При всём этом успевал ещё и руководить семинарами молодых писателей края, участвовал в работе бюро местной писательской организации, был членом редколлегии альманаха “ Енисей”... Именно в этот бурный творческий период у него родились прозрачно чистые, как вода горных ручьёв, строки о родине: 

“Работа наша – Россия, мятеж её и покой, и чтобы от нашей силы была она чуть другой – хотя бы на самую малость, на дерево или дом... И чтобы это осталось, когда навсегда уйдём...”

    Не знаю – постепенно ли, но из кинодокументалиста, публициста и поэта “для взрослых” Назаров становится по преимуществу писателем для юношества, фантастом... Все возражения на этот счёт заранее и решительно отклоняю, так как уверен, что фантастика (какой бы изощрённой она в последнее время ни была – вплоть до пресловутых ужастиков из далёких или параллельных миров) как жанр в самой изначальности своей предполагает влияние, прежде всего, на юношеские умы. Вспомним хотя бы как А.П. Чехов в рассказе “Мальчики” изобразил похождения двух гимназистов, начитавшихся Фенимора Купера и его продолжателей – Рида, Эмара и других... А кто из нас на пороге отрочества и юности хотя бы однажды не переносился в увлекательный мир приключений, “убегал” из дома в прерии, к смелым, решительным людям, живущим в содружестве с вольной и могучей природой?

    Сейчас, правда, социологи утверждают, что бегство это изменило адреса: ныне, к примеру, “путешествия” дошколят и первоклашек редко простираются дальше той крыши, на которой живёт несколько трусливый бодрячок Карлсон. Более же взрослые дети с помощью компьютерных программ часть своей жизни  проводят, увы, в жестоком виртуальном мире  постоянных “стрелялок” и беспощадных домогательств того, кто сильнее. Где уж тут до поэзии подвига и самоутверждения!..                                       

Изощрённость же всей этой “видеолитературы” далеко не всегда достигает   того воздействия (а иногда и прямо противоположного), какое предполагал, скажем, Горький в приключенческих книгах Фенимора Купера: “Они на протяжении почти ста лет были любимым чтением юношества всех стран и...  хорошим воспитателем чувства чести, мужества, стремления к деянию.”

   Вспоминаю последнюю встречу с Вячеславом Назаровым. Он уже бесповоротно стоял на стезе научно-фантастической литературы, искал в ней свои, нехоженые тропы, не всегда находил их, мучился, страдал, продолжая поиски и... тревожил, тревожил своё неизлечимо больное сердце. На вопрос о новых задумках поморщился: “ А, всё это паруса из тетрадных листиков, бумажные кораблики... Нет, надо всё, всё надо по-другому!..”

    Один из его рецензентов писал, что от иллюзий помогает освободиться сарказм. Может быть... Но так ли уж необходимо фантасту, приключенцу, освобождаться от иллюзий, да ещё с помощью сарказма? Всё же не таков был Вячеслав Назаров – и бровь в болезненном изломе, и хмурая складка на лбу, - но нет, не Мефистофель! Не подходил он к этой роли, не тот у него душевный склад.

   - Ищу своего Натти Бампо, - говорил он, - только современного и обязательно такого же бессеребреника, скромного, благородного и хотя бы чуточку, но непременно радетеля природы.

   - Одни положительные комплексы, исключая даже потливость. Не слишком ли сирописто? 

  - Я имею право мечтать? – закипает Назаров. А ты перечитай Купера, перечитай! Он же к нам сегодняшним обращается, нет, ты только послушай: “Целыми селениями, из всех орудий, от детского лука до взрывчатки изводят живность в лесах и реках...” Каково, а?                                                                                                                            

   - Наизусть шпаришь. Впечатляет... А хочешь, я прочту тебе четверостишие одного бедолаги, мотающегося по подвалам и чердакам? Оно как раз в тему:

“Легко живёт топорным счастьем,// листает весело рубли...// Трудолюбив хороший мастер,// - и тем опасней для земли!..”

   - Здорово! Чьё это?

   - Аркадия Кутилова, можно сказать, отщепенца, подверженного известной русской беде, талантливого и очень несчастного человека. Он лет на десять моложе тебя. Я хотел, было, о нём написать, но он “не даётся в руки”, пытался в Омске его отловить. Бесполезно!.. Один наш критик его специально в Новосибирск привозил, думал телепередачу о нём сделать, да где там! Сбежал на другой день в свой Омск.

    - Сколько же талантов в Сибири зарыто! – вздохнул Назаров, - своеобразных, ни на кого не похожих... А пробиваются единицы.

    - Вот и дерзай! 

    - А иди ты! – благодушно отмахивается Вячеслав...

    За несколько месяцев перед этим я прочитал его фантастическую повесть “Зелёные двери земли” (сейчас она зовётся “Бремя равных” - и по-моему зря: первичное название было более одушевлённым, ) под маркой издательства “Молодая гвардия”... Признаться, начало повести насторожило: опять дельфины, снова ищем контакты с ними. И вот теперь спрашиваю у автора: “Слава, а почему именно дельфины?”

    Видимо, не я один задавал ему этот вопрос. Он вздыхает, опустив голову, и близоруко щурится, словно пристально рассматривает свои по-крестьянски большие ступни: “Понимаешь, не хотелось ломать копья с рецензентами по поводу иных особей, идущих на контакт с человеком, ну и... тратить время на доказательства, что и другие наши братья по разуму ничуть не хуже нас, да ещё заручатся при этом отзывами специалистов. А дельфины – это привычно, они, благодаря литературе, с древнейших времён чуть ли не наши родственники. И потом, что не менее важно, привычный образ всегда как бы документален: в этом повинны прежде всего кино и телевидение – документ и образ в одном ряду. И если поставить себя на место читателя (зрителя), то дельфины – тот же документ. А вокруг – море реальной фантазии...”

     Не помню дословно всех аргументов, приведённых Назаровым, но суть его доказательств сводилась к следующему на первый взгляд несколько парадоксальному выводу: стереотипы в качестве помощников – и это не где-нибудь, а в литературе!.. Человечество (и это, мол, доказано) мыслит и оперирует в основном привычными образами и понятиями, у каждой языковой группы наготове целые обоймы из привычных слов, что помогает, убыстряет общение. Даже идиомы можно классифицировать как образные языковые стереотипы – да, да, не надо бояться этих слов! Взять, к примеру, пословицы и поговорки. Они же не подвергаются трансформации веками и тысячелетиями. Чем не стереотипы? А как ёмко заменяют собою пространные предложения? А случайно ли, скажем, вся современная инженерия базируется на унифицированных узлах? Строительство – блоками, телерадиосхемы – блоками, ремонт сложнейшей аппаратуры – и тот сводится в основном к замене одного блока другим...

   - Это точно, - вздыхаю, - мастеров почти не осталось при твоей блочной системе, блоху теперь уже некому подковать.

   - Ретроград ты и... и...

   - Пустопорожняя посредственность, - подсказываю я.

   - А что? – смеётся Вячеслав, - утверждаю.

   - Новый блок?

   - Что-то в этом роде... Но если говорить о современном левше, то он сейчас по сложнейшим чертежам такие электронные манипуляторы до ума доводит, которые не только блоху, а любого микроба подкуют.

    - Ладно, почти убедил, но вернёмся к дельфинам.

    - Да пойми ты, опять горячится Назаров, - поставь я, скажем, вместо них осьминогов, которые конструкцией головы и глаз, между прочим, больше на нас похожи, - двадцать лет пришлось бы доказывать, что я не верблюд... Ты вот задумайся: а мы, люди, какие в их дельфиньем понятии?

    - Наверное, волосатые, а?

    Вячеслав, не принимая шутки, смотрит куда-то вдаль повлажневшими от волненья глазами. Я распахиваю окно, густой сигаретный дым кисейным покрывалом уползает в прохладу глубокой ночи.

    - Проникотинились, - ворчу я,

    - Накофеинились, - вторит мне Вячеслав, - аж сердце набекрень...

    Да, кофе ему, мягко говоря, уже тогда был противопоказан. Задаю ему последний вопрос: “ Слава, а сто сорок органов чувств не много ли для одного млекопитающего... да и для фантастики, а?

     - Так и знал, что оставишь это напоследок, ты же зануда, в тебе следователь умирает! – Он начинает быстро перечислять: метеочувство, радиолокация, рентгеновидение, ультраслуховые ощущения, генетическое чувство опасности, подводное зрение, надводное, цветозапах, цветозвук, обоняние в водной среде на километры, мгновенная и точно выверенная на уровне компьютерных вычислений реакция на неприятие изменившейся среды и... остальные сто с лишним чувств. А кто не верит, пусть у них спросит!.. Нам же, двуногим, подобные ощущения не знакомы, мы утеряли их в процессе эволюции. Вот со своими болячками возиться – тут мы мастера...

    Прокручивая в памяти  несколько позже этот разговор, я вдруг вспомнил, что в повести “Зелёные двери земли” Назаров пронзительно точно описал ряд болезненных ощущений, которые испытывал один из героев – сухонький, торопливый профессор Панфилов: “Словно тонкая дрель всё глубже и глубже входила под левую лопатку, глухой болью отдавая в плечо. Боль давила виски, скапливалась где-то у надбровий, и тогда перед глазами порхали чёрные снежинки...”

    К сожалению, перед глазами молодого писателя Вячеслава Назарова эти “чёрные снежинки” в последние годы порхали всё чаще... Есть у него в повести “Синий дым” своеобразный куплет-рефрен:

         “Пока есть ход –

           Держись, пилот.

           А если ад вокруг –

           Ищи в аду

           Свою звезду..”.

     Не берусь судить качество его стихов: подобное занятие вообще должно быть очень деликатным. А во-вторых, и это главное, Вячеслав мне импонировал как человек, так что не оказаться бы в этом вопросе стороной заинтересованной... Но вот, например, его белые стихи из фантастической повести-поэмы: “... если будет день, когда окаменевший пепел, ещё хранящий радиоактивность, покроет почву вымершей планеты, как полотно смирительной рубашки, стянувшей туго тело идиота... то я хочу быть спорой... Серой спорой с непоборимою способностью деленья – живою спорой!.. Началом новых миллионолетий сурового и трудного отбора в пути от протоплазмы к совершенству”...

    Решайте сами, нужен ли к этим взволнованным строкам о торжестве вечной жизни  какой-то комментарий?

    Или вот ещё. Это из его “Атлантиды”:  “...был огромный остров, где пел бетон, сверкали сталь и пластик в прекрасных музыкальных воплощеньях, где по спирали серого асфальта неслись, как пули, электромобили, ракеты перечёркивали небо...”

    Всё, вроде бы, не ново, всё узнаваемо – и дельфины, и Атлантида. Но (вспомним мысли автора о блочном строительстве) это лишь своеобразный антураж, приём, помогающий не отвлекать читателя от главного, потому что главное здесь – в ситуациях, в поведении людей, в их жизненной и личной человеческой позициях... Вот перед нами (тоже узнаваемый!) делец от науки  с высоким званием академика, сделавший себе имя на мнимом приручении дельфинов и он же подстроивший дело так, что люди открывают стрельбу по ним. Псевдоучёный боится, что его “постулаты”, привнесённые в науку, а заодно и весь его привычный жизненный уклад полетят ко всем чертям!..

А старейшины дельфиньего племени вынуждены констатировать:  “люди нарушают равновесие природы и  убивают друг друга. Разве могут убивать разумные существа? И разве можно уничтожать среду, в которой обитаешь?..

    Ещё более подтверждает авторскую концепцию “Атлантида”, имеющая подзаголовок “Фантастическая поэма”. Вводка в неё тоже традиционна: мы с вами уже знаем, что был огромный остров, “ где пел бетон”... Но автора заботит другое: отчего погибла Атлантида - от землетрясения, от испепеляющего атомного пожара? Или, что самое страшное, всё произошло из-за того, что жители её, достигшие высот цивилизации, затворились в своих благоустроенных конурах и перешли однажды только на механическое общение посредством кнопок и тумблеров, т.е. стали обходиться не только без блочных фраз, но и вообще без слов?

    Уходя чуть в сторону, я помню, как лет пятнадцать назад Вячеслав с горечью высказывал мысль о том, что в нашей литературе некоторые авторы упрямо рубят сук, на котором сидят, т.е. всё реже используют живую речь, нагромождают в своём творчестве родительные падежи, отглагольные существительные, пассивные формы глаголов, сооружают порой такие стилистические лабиринты, из которых даже корректорам трудно выбраться.

    - Слово уже не зовёт! – сокрушался Назаров... И вот через годы после этого разговора читаю в “Атлантиде” о том, что там погиб Хранитель живой речи. И только поэтому, только из-за того, что “убили слово, убили зов, спокойней стало без зова слов” перестал существовать легендарный остров Атлантида. А был “он неприступным и могучим, огромный остров, где убили слово... Где он сейчас? Ни голоса, ни ветра... Где след его? Ни волоса, ни пепла... И потому мы начали с Начала -  от кремня в лапе к лазерным лучам”...

    В этой связи вспоминается встреча с Виктором Петровичем Астафьевым. Он не очень жаловал Новосибирск, считал его выскочкой, в самом конце восьмидесятых даже прислал телеграмму в “Сибирские огни” с настоятельной просьбой прекратить его членство в редколлегии старейшего сибирского журнала... Отметим лишь, что и родному Красноярску от него тоже доставалось:  “... на старообрядцах, которые у нас по притокам Енисея живут верой и трудом – вот на них, а не на дешёвках-чиновниках вся жизнь держится,” -  говорил он в одном из интервью газете “ Известия “.

    Не будем перечить и мы старейшине сибирской литературы: он и в малом и в большом счёте был прав – особенно по поводу всей этой перестроечной неразберихи с её  “крохоборством, кусочничеством, убожеством на фоне белозубых улыбок кремлёвских обитателей” (Записано мною слово в слово. В.М.).

    На этой встрече с новосибирскими писателями и журналистами Астафьев рассуждал и говорил с болью о размывании русского языка, засорении его сверх всякой меры иностранными синонимами... Надо было знать Астафьева: кто-кто, а уж он-то мог подать слушателям то, что его волновало! Он даже заметочку с собою привёз из красноярской молодёжной газеты. В ней местная журналисточка взахлёб повествовала о “русском чарте” и каких-то “бейджах” в раскованной молодёжной моде, об “участниках субкультур” (?!) и о “поклонниках аниме, готов, эмо, девушках go-go и роуп-джамперах”...

    Честно признаюсь, что я и сейчас во всей этой белиберде разбираюсь не лучше, чем тогда... Что характерно, Виктор Петрович сумел из своего “затворного далека” дозвониться в краевой центр до юной “авторши”, восхвалявшей раскованную молодёжную моду:

    - Ну и как нам сейчас выживать, - вопрошал Астафьев, - если вы, молодёжь, отдельно и мы, старичьё, отдельно будем общаться, никак не пересекаясь?.. Ты понимаешь, девочка, что там, где нет нормальных, привычных слов, там нет доброты, там злость торжествует и руководят нами только инстинкты. А им язык не нужен, достаточно молча взяться за дубинку или ружьё, соображаешь? Ваш молодёжный сленг никогда не станет живым языком. Вы же, как зэки, по фене ботаете...

    Виктор Петрович рассказывал нам об этом негромко, чуть задыхаясь. Мария Семёновна, неизменная спутница его, пыталась придерживать Астафьева за рукав, а он, отстраняя её руку, продолжал потрясать газетным листиком, говорил о том, что были и раньше попытки и ещё будут – изобрести единый международный язык. Но этот язык будет необходим только на уровне информативности, он никогда не заменит родной.

    - Национальный язык, - продолжал Астафьев, - всё равно никуда не денется, потому что он и только он формирует при общении психические импульсы, отношение к чужому горю или радости, вырабатывая при этом абсолютный слух...

    Передохнув, Виктор Петрович медленно сложил листок вдвое и положил в карман пиджака: “ Самое смешное в этой истории то, что девица оказалась с норовом и бросила трубку... На хрена мы ей, старики, хоть и заслуженные, нужны! Её заботят -  как их? – поклонники аниме и прочая трудно произносимая дребедень".

    ...Но вернёмся к  “Атлантиде” и её автору. Он вскоре после написания этой повести перенёс сложнейшую операцию на сердце. А я ищу в своей памяти и не нахожу, чтобы кто-то из пишущей братии стал  петь дифирамбы хирургу, который – пусть во благо -  принёс тебе острую и длительную боль? А вот у Назарова появилась “Поэма ножа”, посвящённая известному в Сибири кардиологу Юрию Ивановичу Блау:

          “...Потому, как на правый суд,

             Люди горе к тебе несут:

             Доверяют люди сердца

             тем, кто искренен

             до конца!

             Мне бы так вот стихи писать

             Без издательской маеты,

             Над пороками нависать

             Точным лезвием

             Доброты.”

    Коротко хочется сказать о самой сильной, на мой взгляд, стороне его мастерства – прорисовке характеров посредством прямой речи. У Назарова каждый из персонажей, благодаря своему разговорному языку, отличается от других:

    - А вы очень красивы, Джой. Почему вы не выходите замуж?

    - Потому что вы... имели неосторожность родиться на тридцать лет раньше меня. Больше вопросов нет?

    - Сдаюсь, сдаюсь, Джой, я в полном нокауте. Ответ так же крепок, как и ваш кофе.

    - Я постараюсь, чтобы кофе был ещё крепче...

    Внешне это выглядит лёгким трёпом шефа с научной сотрудницей. Всего несколько строк. Но в них рельефно проступает и характер, и интеллект молодой женщины. Это как бы микросюжет в сюжете повести, и читатель невольно ждёт дальнейшего его развития.

    Если б творческую зрелость, как и человеческую жизнь, можно было делить на периоды, то этот срок, в который только-только вступал Вячеслав Назаров, назывался бы юностью творческой зрелости... Рано, очень рано ушёл из жизни этот незаурядный человек. Война всё же достала его через много лет!..

    А книги его остались с нами, они живут, работают, будят мысль... Вот и на этой, последней, которая выполнена в чёрной обложке, большими мраморными буквами вместо заглавия оттиснуто:  ВЯЧЕСЛАВ НАЗАРОВ...

    Я читал её с тугим комком в горле, особенно строки последнего стихотворения, ставшие эпитафией на могильном надгробье сибиряка:

               “  Удел человеческий светел,

               И все мы  -  в том и секрет –

               Единственные на свете,

               И всем нам повтора нет...”

____________________________

OZON.ru - Книги | Сибирские этюды | Вадим Михановский | Купить книги: интернет-магазин / ISBN 978-5-905074-19-6