1.

- Государь велел тебе кланяться, Наталья Алексеевна,  - притушено улыбаясь, Александр Данилович поцеловал у царевны ручку. – Не взыщи, самому уж недосуг.

- Да знаю, знаю,  Александр Данилович, дела все многотрудные.

Наташа усмехнулась на Алексашку. И откуда что взялось? Бегал за Петрушей чумазый мальчишка, дыры у него на кафтанчике латал. А ныне!.. Хоть и чину не великого, ан поди его теперь достань, что локоть укусить. Оно, наверное, и кусают…

- Алексей Петрович поздорову ли?  Видел я его во дворе, смурной что-то?

- Здоров наш батюшка-царевич. А ты хотел бы, чтобы он тебе, аки солнышку, радовался? Ты, небось, опять с докукой к нему? Уж жалуется.

- Воля господина бомбардира, - улыбнулся Меншиков шире. – Учителя Алексею Петровичу привез. Наказывал сурово следить. Для того и люди к царевичу приставлены.

- Учитель-то у него есть, Александр Данилович, - всплеснула Наталья руками.

- Так то новый, немец Мартын Нейгебауер. Будет учить языкам, гиштории и прочему.

- Ах ты, Господи! Царевич и так ножками топает, сердится. Ой, - зажала рот рукой, - проговорилася! Ты, Александр Данилович, Петруше уж не сказывай, пожалуй, не расстраивай средь забот.

Меншиков скривил губы.

- Ну что ты лик-то кривишь?! – сморщилась и Наталья. – Ученье-то ваше царевичу головенку бы не своротило! Учат его и учат, уж совсем замаяли дитятю. А этот Ней… губ… Тьфу! Его и не выговоришь, Мартына твоего. Вспомянуть бы: в Алешенькином-то возрасте Петруша сам много ли за книгою сидел?

- Ученье свет, а не ученье - тьма, - проговорил царский денщик. Он нонче сам все учится и нас всех учит. Ой, учи-и-ит!.. - покрутил головой, шмыгнул носом не политесно.

 Наташа рассмеялась, знала: ближним-то тоже не всегда сладко, бывает и ой как солоно.

- То-то и оно, что во благо царевичу наука эта с молодых-то ногтей, - прибавил Меншиков, нахмурившись, напуская важности.

Наташа снова рассмеялась.

- Сурьезный какой! – сказала. – Ну, не обижайся. Мы ведь тут тоже без дела-то не сидим. Хочешь ли посмотреть, чему мои девицы выучились? Сестриц повидаешь.

Александр Данилович вскинул бровь. Он-то об сем и не подумал. Поиграл челюстями,  будто, раздумывая.

- Да ведь спешу, царевна-матушка, за проволочку-то, поди, влетит.

- Пойдем-пойдем, - на манер брата властно повелела царевна, - скажешь, я задержала, я и виновница.     

«Угу», - подумал Данилыч, имея великие сомнения на сей счет.

2.

Аньку с Маняшкой он заметил сразу. Стояли обе у стенки с глазами выпученными, и ежели б ни эти глаза, со стенками бы и сливались, доски две длинные, плоские. Копны соломенных волос взбиты в прически, на манер кукуйских. Братец покусал губы. «Прислать бы им куафера получше. Это ж не фонтанжи – снопы какие-то». Потом среди девиц заметил горбунью Арсеньеву и стал оглядываться.

- Ну что ж вы, девоньки?! – сердито прикрикнула царевна на Анятку с Марьяшкой. – Братец явился, а они не чешутся. Благодетеля своего гневить не надобно. Неблагодарность есть грех.

Сестры отлепились от стены. Испуганно косясь на него, приблизились. Согнулись сломанными соломинами,  присели в книксене.

- Спины прямые, девы! - ломанно каркнул голос, учитель политесу был недоволен.

- Поздорову ли живете, государь-батюшка-братец? – не поднимая глаз, произнесла Марья, припала сухими губами к руке его.

- Благодарствуем, что не забываете сирых нас, - подошла к руке и Анятка.

«Ну что же, - подумал, - дохленькое, но все же именьице: Марью вскоре и замуж можно отдать, не продешевить бы».

- Ну будя, будя, -  жесткой ладонью погладил по головам. - Чай не патриарх.

Обнял обеих за худенькие острые плечи – сестры с непривычки одеревенело тыкнулись ему в подмышки. Чужие. Отпустил.  Шарахнулись, как от чумного. Чуть всего дела не испортили.

- Ну-ну, - сказал,  присаживаясь на лавку, - покажите, чему еще выучились.

Немец взмахнул палкой, со значением мотнул головой. Все девушки в зале присели, после чего разобрались в порядке для танца, Пошли, сбиваясь и путаясь в фигурах. Учитель, сквозь зубы ругаясь по-своему, пристукивал палкой. Александр Данилович смял губы в усмешке, вспоминая веселые уроки Кукуй-слободы: «Добрыя памяти Францу Яковлевичу. Он сему делу учил без этаких мук. Им бы кавалеров. Живее бы дело пошло».

- Ну, как? – шепотом спросила царевна.

- Думаю, с кавалерами было б бойчее,-  наклонил голову, сыпля пудру с парика. 

- Их кавалеры – кто в чужой земле, кто на Воронеже трудится. Так что не взыщи, Александр Данилович.

- Ну, так уж и все, - прищурился Данилыч. - Слыхивал, и свадьба-то у вас намечается.

- Да… Аксинью Арсеньеву просватали вперед старшей.

- Знать, так Богу угодно, – коротко.

- Значит, угодно.                                          

Девушки в большинстве своем одеты были по-своему, по-русски. По-старому: в телогреи с тяжелыми рукавами. И оттого они были в танце неловки и нелепы. Но было и несколько девиц, одетых совсем уж по-кукуйски, как Анятка с Марьяшкой. «Да. Куафера надо прислать, да и швею искусную. То, что на них – это не фасон. Что коровы под седлом! А мин херца,  ежели радовать – так радовать…»

- Хорошее дело ты затеяла, государыня. Только позволь мне приискать для милости твоей швей искусных и куаферов.

- Окажи милость, - загорелась царевна. – Тебе-то видней,  ты с государем в чужеземные дали хаживал, знаешь, как должно.

- Всегда рад услужить, госпожа моя, - галантно расшаркиваясь, склонился к ручке.

- И что за бес в тебе сидит, Алексашка! - не выдержала царевна, смешно сморщила нос. - Мы, сонные мухи, только еще почесываемся, а он уже главное углядел, перенял да за свое исконное представляет. Будто всю жизнь ножками шаркал.

- И спасибо тебе за похвалу, - снова склонился. – Стараемся. Подле Петра Алексеевича по-другому нельзя.

- Понимаю, - улыбнулась Наталья ехидно, отряхнула с рукавов нападавшую с его парика пудру; потом вдруг схватила Данилыча за руку, зашептала жарко. - Только ты не сказывай про мои потехи,- развела руками, показывая на пыхтящих девиц, - Петрушеньке.  Пусть будет нечаянная радость ему.

- Запомню слова твои. А засим позволь откланяться.

- Не позволю, - Наталья сделала круглые глаза. – Потерпи еще чуточку, сударик мой. Петеньке цидулку черкану, пальчики попачкаю чернилками.

И убежала.

3.

Варвара танцам не училась. Выпросила у Наташи книгу с кунштами про поганых латинских богов языческих. Зачитывала девицам по вечерам вместо вышивания перед самой молитвой. Злилась, что морды воротят, фыркают да плюются. Зато и вознаграждала себя, наблюдая за мучающимися  в танцевальном учении товарками. Не было ни одной, которой не досталось от языкатой Варвары острого словца. Вот и сегодня она присела в уголочке понаблюдать, когда в палату вошла царевна в сопровождении гостя. Варвара так и впилась в него глазами, следила за тем, как он облагодетельствовал сестер (так и хотелось бросить в этого задаваку башмаком!), шептался с царевной.

Дождалась.

- Низкий поклон тебе, Варварушка Михайловна, - сказал ласково, что кот мурлычет.- Поздорову ли?

- Не жалуюсь, - буркнула в ответ Варвара. – И тебе не болеть.

- Вот порадовался, знакомицу повстречавши, - присел рядышком, поигрывая окаянными зенками.

Немец неутомимо продолжал свой урок, пристукивал палкой, покрикивал на девиц, не умевших исполнить все, как он того требовал.

- А где  же сестрица твоя?

Варвара легко вздохнула.

- К свадьбе готовится.

- Я не про ту, что замуж выходит. Я про другую.

- Так и я про другую.

-- Дарья Михайловна тоже просватана? – помолчав, вопросил он.

Варька не удержалась, прыснула в кулачок.

- Да нет. Сестрице Аксинье помогает. Они к дяденьке теперь переехали. Как Аксинью окрутят, Дарья назад к царевне вернется.

- Передавай ей, Варварушка, поклон мой, - вставая, проговорил Александр.

- То-то я вам нанималась поклоны передавать! - строптиво дернула косым плечиком Варвара. - Не накланяешься много, можно и лоб расшибить.

- А я тебе гостинца через сестер передам, в подношение. Чего ты хочешь: пряника печатного, аль сластей заморских?

- Нашел, чем удивить.  Этим  мою сенную девку прельщай.

- А чего же тебе желается? - оторопел.

Поманила его пальчиком, дождалась, чтоб наклонился низко, зашептала на ухо.

- Будет тебе платье, госпожа моя, - усмехнулся, распрямляясь.

Повернулся на точеных каблуках, зашагал, сильно отталкиваясь, будто вдавливал в пол чего, али   взлететь желая. В этот момент немец заорал чего-то по-своему, залопотал сердито, дернул за локоток Анятку, застучал палкой.

- Ты чего же это, сучий потрох, делаешь? – зло осклабился денщик царский, одной рукой схватил учителя за воротник, дотащил до лавки, бросил там, засопел над ним. Девицы оторопели, замерли. – Тебе учить велено? Так ты учи, а ручки-то распускать не советую, - с издевательскою ласковостью в голосе да с нажимом этак выговорил и выругался по-немецки, чтоб понятней тому стало.

И повернувшись к девушкам:

- Простите невежу, - с поклоном не то о себе, не то о немце сказал.

Взглянул на Анну (та ни жива, ни мертва стояла посреди палаты, девицы шарахнулись в стороны, когда этот детина накинулся на учителя), поскрипел зубами, мотнув головой, подозвал к себе.

- Не будешь старательна в ученье, - вроде ласково потрепал за ушко, склонил голову на бок, - улыбнулся обворожительно, - коровам пошлю хвосты крутить. Заруби себе на распрекрасном носу и сестре передай. Мне за вас срам терпеть невместно.

И за ухо дернул-таки. Аньке больно было ухо-то, да обидны слова, однако, стояла, смиренно улыбаясь. Только глаза намокли. «Танцмейстера царевне ещё подобрать», - выходя, подумал Александр Данилович.

«От мы каковы – любо два!» - оскалила ему в спину зубки Варвара.  

4.

А дел было много. Воевод, что дачи-посулы с каждого вымогают, и без того никакого дела не чинится, окоротить. Учредить бурмистрскую палату. Толк должен быть от сего. Да разобраться с присылом припасов на Воронежскую верфь. Недобро получается с Черным-то морем, столько сил положили, а в Азове так и остались заперты. Возницын доносит, мол канительно переговоры продвигаются; знамо дело, в политик-то каждый за себя, как Лефорт-покойник говаривал... Эх, Франц, Франц... Не хватает твоей веселости. На масленицу уж без тебя гудели, всей братией всепьянейшего всешутейшего собора да без тебя... Да, послушаешь, бывало, друга Франца, жить хотелось: "Ты, Питер, не торопись: и то у тебя будет, и это получится". И верилось же! А как? Как что делать-то?!  советчиков, вроде, много: вон, и дяденька Лев Кириллович и Стрешнев, Голицын Борис, Патрик туда же. А глаза у всех жадные, каждый о своем думает. А тебе за всех отвечать. Самому, самому все решать - царь!.. Кто бы знал, как хочется плюнуть на все, к морю бы, к морю…

Андрей Андреевич Виниус нашел его в кузне. Пригляделся осторожно: государь работал молотом, мощно ударял по наковальне, будто мысли свои тяжелые, вопросы неразрешенные тем манером расшибал-раскалывал. Виниус давно заметил за молодым царем такую особенность: он отдыхал нравственно, занимаясь тяжелым физическим трудом. "И ничего-то не выйдет,  батюшка, решать-то все равно придется", - подумалось. - "Кашу заварил, теперь..." - вздохнул.

Петр покосился на него, не оставляя работы.

- Докука до тебя, государь, - развел руками Андрей Андреевич.

- Чти, - ответил Петр кратко.

Виниус огляделся. Он привык к чудачествам Петра Алексеевича и ведению дел там, где тому угодно. Но горн ревел, молоты стучали - как же?

- Прости, Петр Алексеевич...

- Это ты извини, не подумавши это я... Иди, располагайся у меня там. Сейчас буду.

Поклонившись, Виниус отправился в темный чулан, где в Преображенском любил почивать Петр. По пути Андрея Андреевича обогнал этот наглец Алексашка Меншиков, чуть не затоптал думного дьяка разгоряченным жеребцом.

- Бомбардир в кузне? - коротко спросил прямо с лошади, не поклонившись даже.

И не дожидаясь ответа, почти на ходу спешился, лишачим свистом отправил жеребца на конюшню, улыбнулся во всю рожу.

Красавец! Стройный, гибкий, глаза - словно небо ясное, разодет в пух и прах - шик! (От покойника Лефорта не отставал.) Тряхнул головой, разлетелись букли парика, чай свои-то кудри под париком - не хуже. 

- Там, - ответил Виниус, махнув рукой.

- Эхма!

Андрей Андреевич обернулся посмотреть, как наглец влезет без докладу, без всякого дела к царю. Ох-хо-хо-хо-хо-хохонюшки! Чего делается, люди добрые?!...

Алексашка подошел, улыбаясь от уха до уха; в парике, кружевах, разгоряченный быстрой скачкой. Петр оттер пот и копоть с лица, молча смотрел, без улыбки, хмуро даже. Не смущаясь сурового взгляда, Алексаха набрал в кадке ковш воды, сделал приглашающий жест. Петр Алексеевич умывался долго, с удовольствием фыркая и отплевываясь.           

- Где тебя носит, - спросил, стаскивая с Алексашки парик и утираясь им, как полотенцем, - мин херцинкинд? Умаялся я что-то. Алексаш, баней распорядись, пока я с Андреем там... Да поесть чего собери. Да вот, - показал разошедшийся шов на кафтане, накинул на плечи, пошел.

- Это враз, мин херц. Распоряжусь, соберу, залатаю, - сказал Александр, выливая остатки воды из ковша на свою вспотевшую голову, не жалея кружев платья.

- Кружева, я чай, не на сержантское жалование куплены, - не оборачиваясь, проворчал Петр.

5.

- А в Коломенском чего деится!.. - болтал Алексашка, штопая Петров кафтан. - Только я тебе не скажу, ибо царевне обещался, - хитро подмигнул.

- Мели, Емеля - твоя неделя! Знаю я все ее хитрости. Что Полетов? Чего молчишь? Я тебя к Роману Юрьевичу посылал?!

Данилыч перекусил нитку, сплюнул.

- Не сердитуй, после бани кровь разгоряченная, а сердитование ее густит.

- Тебе откудова знать, неук?

- Сам говорил. А Полетов в воровских словах с пытки сознался. 

- Сволочь! Сволочь! - Петр стукнул об стол трубкой, глиняная - разлетелась.

Александр встал, повесил на спинку единственного здесь стула заштопанный кафтан, стал собирать черепки.

- Дурак! Чего говорит - сам не разумеет. Корабли ему мои неугодные. А сколько таких, что во тьме своей кромешной за собой вспять тянут! - заскрежетал зубами, задергал щекой. - Повесить собаку!

- Балда я стоеросовая! - будто не замечая его раздражения, хлопнул себя по лбу Алексашка. - Тебе ж корешпонденция  некая от Натальи Алексеевны, да с Кукуя.

Протянул два письмеца. Петр с минуту невидяще глядел на него круглыми глазами. Потом глубоко втянул в себя воздух, задержал дыхание, выдохнул шумно. Александр все также стоял перед ним с невинной рожей.

- Ладно, давай, - сказал Петр Алексеевич, забрал цидулки. Завалился на топчан читать.

6.

Вот и отходил ты свои версты по родной землице, Яков Федоров Полетов. И последний  восход-то твой разлился по небу, отыграл-отгорел свое, да ты-то этого не видел. Инда очи бы отверзть, ресницы разлепить - харя в корке чуть подживших ран после спознания с катами царевыми. В подвалах-то Преображенского  приказа - разлепляй не разлепляй - солнечного лучика не видно; лишь пламя от жаровни с прутами железными калеными… Тело после пыток чужое, тупая боль одна там, где-то далеко, пока не движешься. Подольше бы не трогали…

А в деревеньке своей сейчас  пироги бы со смородиной да ревенем  трескал, ежели б не язык твой болтливый, непутевый… Кваском бы ядреным запивал, молоком парным, коли бы не людишки подлые, злокозненные, доносчики постыдные… Не умно скоротал ты свой век, Яшка…

А как повели к плахе, солнце ослепило, и не видел он, как с ненавистью и веселостью злой жестокосердной пялились на него круглые царевы глаза навыкате. Как дергалась щека с окаянной дьявольской родинкой, да усы топорщились. Да и видел бы - ничего не разобрал:  от неотступной боли во всех членах мутило и хотелось только прекратить муку. Да помолиться бы успеть. «Господи… Господи!..»

- И указом великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича, - далеко вещал зычный гулкий пустой голос, когда плаха шершаво карябала, вскрывала раны на щеке. - С плахи снем, - топор ударил у самого уха, отхватил пегую прядь волос, - имеет быть бит кнутом и заорлен и отвезен на каторгу на Таганрог.

   Эвон, Яшка, какая тебе милость вышла царская… Кого за сие родственники отблагодарили?

7.

И по вся дни были в марсовых трудах. То есть в воинском учении. Ибо «марсовыми трудами» Кожуховский потешный поход назывался, а теперь дело серьезное было. Смотр устраивали стольникам и, отобрав годных, проводили им экзерциции на Житном дворе и в старом селе Семеновском. Александр, неосмотрительно хмыкнув, потешаясь над неумелыми, послан был, как сержант, для примеру, вышагивать до ломоты в коленках и оловянных глаз. Но славы своей Азовской не посрамил, взяв на себя и роль запевалы.

    Тем же вечером принимал в Преображенском генералов. Для совету к Петру приезжали Головин Автомон Михайлович, Вейде Адам Адамович да князь Аникита Репнин, Подавал на стол перцовку, закуски-заедки, прислушивался, щепотно хватая с тарелок, раскуривая Петру трубку,  и вставляя иной раз свое слово.

- Помолчи, - отмахивался государь, - не крутись под ногами, не маячь перед глазами. Сядь! – плюхнул, в конце концов, на свой топчан, придержал за плечи. - Али не нашагался за сегодня?

Алексашка сполз на свою кошму, замотал башкой, приложил палец к губам: «Молчу!» - мол. Петр  сел на топчан, протянул ноги; Александр, глядя во все глаза на говорившего Головина, начал стаскивать с государя сапоги.

- А иные от пехотного строю отбиваются. И дачи за то сулят немалые людям твоим приказным, - говорил Автомон Михайлович.

- Драть нещадно и заорлять, - жестко сказал Петр Алексеевич.

- А всех стольников, явившихся к учению годными, мы по себе разделили, и вышло по семидесяти человек. А старики и те, кто больными сказывались… 

- И тех, - перебил Пётр, вставая и босиком шлёпая по полу, - сам перепроверять учну.

- Сам, мин херц, - не выдержал Александр, - никакого времени не хватит, да и порты прорвутся - зараз в нескольких местах быть.

Пётр Алексеевич не глядя погрозил ему кулаком.

- На красном пруду, господа генералы, учнётся бомбардирская потеха. И сие устроить велю так, - подозвал к столу, показал чертежи своей руки, радовался, как ребёнок.

Про то Александр извещен уже был, прислушиваться перестал и не заметно для себя задремал, спиной облокотившись о топчан.

- Вот таким манером, господа генералы. А после смотра бомбардиром я в Азов. Вас на хозяйстве. К набору рекрутскому готовиться. Это наиважнейшее. За сим прошу пардону, - и бесцеремонно указал на дверь, поглядел на Алексашку, махнул рукой, взял со стола свечу, - сам провожу, - сказал.

  Князь Репнин скосил глаза на царского денщика. «Чудно больно! – подумалось. - Чего ради милости такие?» - подавив вздох, пошел себе  восвояси. Петр Алексеевич все ж таки поймал сей взгляд, усмехнулся только.

- Эй! Кто там! - крикнул, проводив до крыльца, - Подать выезд господам генералам. Дедушка, ты что ль?

Дедушкой он звал Александра Кикина, одного из любимых денщиков, лицо доверенное, ибо зело умное и дельное, однако ж  себе на  уме.

- Обеспечь сопровождение людям. Засиделись мы чего-то, тезка твой дрыхнет без задних ног, будить не стал.

- Исполню все, велик… господин бомбардир, - вытаращился Сашка, сам про себя думая жгучее и разное; оттого быстро опустил глаза, повернулся, щелкнул каблуками, побежал.

  «Ненавижу, ненавижу, - стуча зубами, думал он. - Люто, ой, люто… Чем же я хуже? Дворянин, учености не чужд, как государь ноне в честь ввел. Да я для него, я ведь все!!! Ан, на посылках только-то. Немочно и помыслить, чем взял, чем пронял приблудыш этот. Ведь стыдно, стыдно! Почему же ему все можно? Не-на-ви-жу!» Так и укатил с генералами, снедаемый сими мыслями, бледнея лицом и пламенея душою, ибо вслух сказать не моги того, никак нельзя…

- Чего ты, мин херц, босиком во двор-то ходишь? - потягиваясь, сонно выговорил вернувшемуся в чуланчик Петру Алексашка. - Разбудить пожалел?

- Тебя добудишься, - ворчливо возразил Петр Алексеевич.

- Это точно! - продолжил препираться Александр. - С тобой так - где упал, там и спать, коли успеешь. Загонял всех, ни сам не спит, ни другим не дает. Вон у Адам Адамыча ажно глаза соловелые к переносью стремилися, а он к нему с чертежами своими. Дал бы людям продыху.

- Не то время теперь, Алексашка! - не обращая внимания на ворчание денщика, возбужденно сказал государь. - Ты-то в этих делах должён понимать, ночной запечный советчик, - прибавил, потрепав по кудрям жесткой ладонью.

   Александр заулыбался, исподволь глядя на Петра: удачный день был, доволен и потому - весел. Редкий денек. Эхма!

- Спать-то изволишь, государь мой, али как? - опять потянулся, зевнул сладко с хрустом.

Не получив сразу ответа, подобрался. Округлил глаза:

- Али едем куда?

- Едем,  Алексаха, едем. Мы с тобой, Алексаха, едем султана пугать.

«Тьфу, пропасть!» - подумал Александр, уже схвативший было кафтан, сапоги.

- Как думаешь, испугается? 

- Ну, так, чтобы со страху порты потерять, думаю, что нет. А вот послу нашему, авось, подсобим. Зря, что ли, всю зиму трудились?

- Рассудил, - криво улыбнулся Петр. - Как был на Воронеже в последний раз, такая досада взяла. Аж  донельзя!

«А то я не видал! - осторожно про себя хмыкнул Меншиков. - Рассказывает он мне».

- Это ж такое дело, начало самое только. Дело, которому еще учиться и людей учить-натаскивать.

- Да уж, мин херц. Как еще осенью туда прибыли, оно, конечно, красиво, лепо показалось. А вдаваться стали - мама родная! Лес не сушат, крепеж из дерева. Без своего догляда никуда! А как ты сам «Предестиницыю» заложил…

- Запела! - оборвал Петр, лег на топчан, укрылся. - Спи, - буркнул.

 Данилыч сел на кошме, сердито подергал отрывающийся кружевной манжет. Дернул сильнее, оторвал вовсе.

- Да понимаю я. С султаном замиримся - весь воронежский флот в Азове и заперт. Так мир-то этот зело нужен! Авось, верфи ни на одном Воронеже закладывать можно. И моря, кроме Черного, я чай, есть…

   Замолчал, ожидая как-то воспримет бомбардир его дерзость. Не дождался. Встал, задул свечу. «Спать, так спать, светает скоро, только и успеешь веки смежить».

- Бояре со дня на день ожидают посольство из Стекольны от короля нынешнего мальчишки-Карлоуса с подтверждением мира, - вздохнул в тишине Петр Алексеевич. - Я велел дяденьке Льву Кирилловичу со всяким тщанием и любезностию к приему готовиться. Инструкцию составил.

- А сам, стало быть, в Азов и далее. Умно. К тому еще на Москве и Августов поверенный и датского короля тож обретаются, - развил мысль Алексашка, - дружбы с нами ищут против врага общего.

- Язык у тебя! - ругнулся Петр с топчана.

- Прикусить?

- Откуси, сделай милость!- помолчали. - Августов тайный советник дождется меня из Керчи. Я слово дал Августу, что выступим против шведов тот час же, как заключим с султаном мир. На словах-то все просто… Чего молчишь?

- Ты велел язык откусить. Пытаюсь.

- Ты, херц брудер, у меня упрям и предерзостен. И чего ради я тебя до сих пор в тычки не прогнал?

- Да не тревожься, мин херц. Придется туркам пилюлю энту проглотить. Они того от тебя никак не ожидают. Все думают, мы в игрушки играемся. А мы им вона какую игрушку под нос, а?

- Ладно. Считай - утешил, спи.

8.

Человек ехал по невозможно дурным дорогам чужой богом забытой страны. И хотя ехал своей охотой и по великой надобности, по мере  углубления в пределы Московии на лице человека усиливалось выражение брезгливости. Лицо это крупное, чуть одутловатое, с мясистым носом и печатью истинного благородства принадлежало потомку лифляндских рыцарей  Иогану Рейнгольду фон Паткулю.

   Человек много повидал на своем веку и вот ехал повидать еще больше. Молодой московский царь слыл диковинкой. Его энергия и неординарное поведение мнились Паткулю залогом проведения в жизнь его, лифляндского  рыцаря, планов. Ибо планы эти были благородны, а мечтания его устремлены были к единому - свободе родной Лифляндии от тирании шведской короны. О, это не пустые слова! Он многое предпринял для осуществления сих планов. До сих пор он горд своим беспрецедентным  выступлением в стокгольмском риксдаге. Как смотрели на него ныне покойный король Карл одиннадцатый  и эти его ничтожные  министры-карлики, не смевшие подать голоса за свои владения в лифляндских землях! Ведь не только потомки рыцарей, столетиями владевших угодьями и замками на этой земле не могли предъявить королевским комиссарам документов, подтверждающих их право.

Эти хищники, шведские бароны и графья, незаконно захватившие земли в Лифляндии, тоже должны были отказаться от них в пользу короля. Собакам собачья доля! Пусть пресмыкаются.  Но  только не он, предки которого - легендарные рыцари святого ордена. Он не отступится от своей мечты, дела своей жизни только потому, что тот же риксдаг  вынес ему смертный приговор и вынужден был за свои свободолюбивые устремления пострадать, лишиться родины и скитаться по  дворам, в надежде склонить (соблазнить посулами невероятных выгод) какого-либо монарха лоскутной Европы на свою сторону. Такового он нашел в лице курфюрста Августа второго, главным условием избрания которого на польский престол, сем выдвигал возвращение Лифляндии Речи Посполитой, отторгнутой у нее Швецией в 1660 году. Самовлюбленный сластолюбивый и хвастливый болван Август, как рад он был найти в нем, Паткуле нужного себе человека. Этот король, он понял сразу, всегда будет напрочь загребать жар чужими руками. Паткуль рисовал ему выгоды будущего предприятия, указывал на самых вероятных союзников в борьбе против Швеции  - Московию и Данию. Царь, по его мнению, должен помогать его королевскому величеству деньгами и войском, «в особенности пехотою, очень способною работать в траншеях и гибнуть под выстрелами неприятеля, чем сберегутся войска его величества…» Так писал Паткуль Августу, что было последнему крайне любезно.  

   И вот он ехал ко двору московского царя в качестве неофициального посланника и доверенного лица курфюрста Августа, друга и брата, как называл того Петр.

   Пренебрежение к стране, даже не людям (об этом предмете он и не задумывался), выражалось у него уже в том, что неузнанная им, непонятная и непонятая Россия была для авантюриста средством достижения своей цели. Огромная страна, простиравшаяся с запада на восток, несравнимо богатая ресурсами и людьми - разменная карта в большой игре Иогана Рейнгольда фон Паткуля, лифляндского рыцаря.