В 1918-1938 гг. в Советском Союзе преследованиям было подвергнуто все российское население, начиная с тех, против кого была направлена революция: чиновники царского правительства, дворяне и помещики, офицеры Русской Императорской армии и флота, промышленники, купцы, домовладельцы, духовенство и миряне разных конфессий; и заканчивая теми, кто ее готовил: члены разных партий, интеллигенция; и теми, ради кого она совершалась: рабочие и крестьяне. При царившем беззаконии и произволе, отвергнутые властью, как полноправные граждане, с клеймом контрреволюционеров, позднее — "врагов народа", они были репрессированы: расстреляны, отправлены в лагеря, высланы, как правило, в отдаленные районы, лишены всех прав и имущества, изгнаны с родной земли вместе с семьей. Вырванные из привычной жизни и выброшенные в малопригодный для нормального существования мир, они стали изгоями в собственной стране, в полной зависимости от местных властей, не имея возможности заработать на жизнь, свою и семьи, обреченные на нищенское существование или смерть. В рубрике «Голоса АрхипеЛАГа» впервые публикуются подлинные письма и заявления самих арестованных или осужденных, их родственников, друзей, знакомых, хранящиеся в фондах ГАРФ: "Московский Политический Красный Крест" (1918 – 1922); "Е. П. Пешкова. Помощь политическим заключенным" (1922-1938). Журнал «Голос Эпохи» выражает глубокую признательность И.И. Осиповой за предоставленные материалы.

Письмо №1.

«…расстрелять, как упорного злостного контрреволюционера…»

БЕЛЕНЬКОВ Д. И. — ПЕШКОВОЙ Е. П.

Беленьков Дмитрий Иванович, родился в 1898 в Курске. Кадровый офицер царской армии. Летом 1921 — арестован по групповому делу «контрреволюционной военной организации на Северном Кавказе». В 1921 — приговорен к ВМН, позднее расстрел заменен на 10 лет тюремного заключения.

<10 мая 1923>

«Бутырская тюрем<ная> больница

10/V 923 года.

Многоуважаемая Екатерина Павловна!

Прежде всего прошу извинить меня за то, что я из больницы Вам не написал ни одного письма и не поблагодарил за Ваше предупредительное внимание к моему тяжелому положению. Дело вот в чем — в субботу перед страстной неделей меня из 7-й палаты начальник, явившись с двумя помощниками и пятью надзирателями, с искаженным бешенством лицом, обращаясь ко мне, процедил сквозь зубы: "Я перестрелял в Крыму такой сволочи, как Вы, пять тысяч человек, а потому не позволю, чтобы в этой больнице белогвардейцы ругали коммунистическую партию и советскую власть; сегодня же возбужу ходатайство о пересмотре Вашего дела, сам буду свидетелем на суде и сам помогу расстрелять Вас". После такого злобного монолога он отдал своей свите опричников короткий приказ: "В третий изолятор!"

Меня быстро доставили по адресу и вкинули к двум сифилитикам. Двери день и ночь закрыты, дышать приходилось испарениями от частых промывок, спринцований и уколов этих полусгнивших трупов. Благодаря нашему врачу, объявившему резкий протест начальнику, по ее требованию через пять суток сифилитиков от меня забрали, а на их место ко мне в изолятор перевели из одной камеры 7-го изолятора Абрамова, страдающего сильными припадками эпилептика. И вот с этими людьми, нет, уж лучше сказать, в этом аду, мне пришлось встречать и праздновать Пасху. У Абрамова начинается припадок, а у буйно помешанного под впечатлением этого припадка приступ бешенства; дверь день и ночь закрыты, и я сам с одной рукой вот с ними должен был быть в этом аду до тех пор, пока от усталости и напряжения не засыпал. Если бы не вмешательство и не протест нашего доктора Тамары Иcаевны Ельевич, категорически потребовавшей моего  перевода обратно в 7-ю камеру и поставившей этот вопрос перед начальником ребром, этот кошмар продолжался бы. Не нахожу слов восхищения перед геройством доктора, ведь в ее условиях это большое геройство и величие души, и не имею возможности ее благодарить, а потому прошу вас, многоуважаемая Екатерина Павловна, если возможно, увидеть ее и поблагодарить за все изложенное мной.

Не думайте, пожалуйста, что на этом и кончилась история провокации, нет. 26-го апреля главное управление мест заключения запросило отношением за № 7710, могу ли я следовать в Петроградскую изоляционную тюрьму. Как видно, перемена Вятского централа на Петропавловскую крепость — следствие возбужденного ходатайства начальником. Но врачом сообщено, что сейчас является необходимым для скорейшего лечения моей руки производство хирургической операции. Не правда ли, вот пощечина, так пощечина по офицерскому и чекистскому самолюбию?! Теперь он меня совершенно оставил в покое и даже больше этого, избегает меня. Не откажите выяснить вопрос перемены места моего заключения и причины этого факта.

Поделившись с Вами своими горестями и издевательствами надо мной, я прошу мне помочь собрать материал нашего дела (процесс князя Ухтомского № 337). Прежде всего не откажите, если можно достать из суда  Воен<ой> Коллегии Верх<овного> триб<унал>а копии обвинительного заключения и приговора за подписью и приложением установленной печати, а также речь прокурора Васильева, а потом газеты "Известия", №№ не помню, кажется, четыре с ноября 1921 года, после того, как в Ростове-на-Дону была в подвалах Особого отдела расстреляна последняя группа из двух с половиной тысяч преданных на расстрел князем Ухтомским — за жизнь его — а его самого по этой реке крови перевезли в Москву и поместили во внутреннюю тюрьму ВЧК, снабжая его портвейном и тортами, после чего он на суде сам заявил это, почувствовал себя гражданином свободной страны. Мне эти материалы сейчас больше чем необходимы, так как я сейчас пишу историю процесса. Необходим № "Правды" от 3/I-1923 года.

Меня обрадовал запрос Полины Львовны Калашниковой и то, что они теперь будут иметь возможность знать — где я и что со мной. Дополнительно к тому, что я написал на обороте Вашего отношения, прошу сообщить ей, что я по статье 60 УК приговорен к высшей мере наказания, по ст<атье> 66 — к высшей мере наказания, а по совокупности приговорен — "расстрелять, как упорного злостного контрреволюционера, не обнаружившего ни малейших признаков раскаяния и не желавшего ни на предварительном, ни на судебном следствии содействовать раскрытию преступления, амнистий ВЦИКа не применять". Точная выписка есть в приговоре. Кроме этого для починки полученных от Вас ботинок и деньги на газету, а то здесь можно совсем одичать, газета же хоть и односторонне, все же дает возможность следить за событиями в мире.

Да, я было и забыл, — сообщите мне, было ли что в печати за границей о нашем процессе? Если было, то где и что? Для моей работы это очень важно.

В конце письма разрешите еще раз благодарить Вас, многоуважаемая Екатерина Павловна, просить извинить меня и напомнить, что уже стали пускать больных на прогулки, а я не хожу, если Вы имеете возможность, то не откажите прислать гимнастерку и брюки.

Будьте здоровы, целую Вашу руку. Д. Беленьков.

Я хотел бы прочитать: "Записки графа Витте" и "Мемуары фельдмар<шала> Гинденбурга"»[1].

В ноябре 1925 — Дмитрий Иванович обратился с заявлением во ВЦИК

<9 ноября 1925>

«ВЦИК

Протестуя против произвола, издевательств и подлой наглой провокации в изоляторе "Кресты", вынудившей меня в мае 1924 года голодать четырнадцать суток, я просил ВЦИК заявлением от 30-го мая избавить меня в дальнейшем от продолжения произвола и издевательств и повторения провокаций. В ответ на это заявление Главное Управление Местами Заключений отношением от 17-го сентября 1924 года за № 15503 предписало Начальнику Ленинградского изолятора "Кресты" отправить меня в Вятский Исправдом, но Начальник изолятора "Кресты", продолжая содержать меня в продолжение восьми месяцев после этого распоряжения в одиночном заключении, совсем не думал исполнять его. И только после неоднократных запросов я был отправлен в Вятку. По прибытии в Вятку 9 мая меня заключили не в Исправдом, а в Изолятор, где и отбываю наказание до сего времени <...>.

А потому, находясь в настоящее время в таком положении, как в мае месяце 1924 года, я, протестуя против постановления Губ<ернской> распред<елительной> комиссии, являющегося продолжением грубого произвола и издевательства, также, как и 20 мая 1924 года, вынужден был сегодня в 2 часа дня объявить ГОЛОДОВКУ <...>»[2].

29 ноября 1925 — из Ленинградского отделения ПКК пришло сообщение Пешковой Е.П. о том, что с 9 по 25 ноября Дмитрий Иванович голодал в Вятском изоляторе, требуя улучшения режима. Юридическая Комиссия ПКК обратился в ГПУ с заявлением, в котором просила выяснить ситуацию с голодающим заключенным. Обращение ПКК сразу же изменило ситуацию в Вятском изоляторе. В декабре 1925 — Дмитрий Иванович подробно написал об этом     Е. П. Пешковой.

 <2 декабря 1925>

«Многоуважаемая Екатерина Павловна!

Голодовку я снял только после того, как получил телеграмму из Москвы. Вот ее точный текст:

"Изолятор, заключенному Дмитрию БЕЛЕНЬКОВУ.

Вятка - Москвы.

Советую голодовку прекратить, постараюсь сделать, что возможно. Зампред<седателя> Верх<овного> Суда Союза Васильев-Южин".

Не мог сообщить Вам потому, что был и сейчас есть очень слаб. Кроме же этого, самой главной причиной моего молчания было следующее: после пятнадцати суток голодовки, которые я голодал в одиночке № 6, меня перевели в больницу, палата № 20, где доктор назначил мне питательную клизму, от которой я категорически отказался, на что доктор Поленов (осужденный рецидивист, здесь отбывает заключение) пригрозил мне применением насилия. И действительно, на шестнадцатые сутки голодовки явился сам начальник изолятора Дудин с шестью дежурными надзирателями и под руководством этого заключенного, доктора Поленова, набросившись на меня, стали поворачивать лицом вниз, срывая с меня кальсоны. Протестуя против этого кошмарного насилия, я, собрав свои последние силы, стал кричать и биться. Начальник изолятора Дудин, чтобы не дать мне кричать, навалился мне на голову и своими руками зажимал мне рот. Клизмы я, оказав сопротивление, ставить так и не дал, зато эта борьба с шестью здоровыми человеками окончательно подорвала мои силы и здоровье. 

На другое утро после этого грубого насилия губ<ернским> инспектором мест заключения была мне объявлена под расписку телеграмма от Глав<ного> Упр<авления> мест заключения, которой предписывалось мое личное дело направить в Москву. Хотя мои силы совершенно были подорваны, я его предложение снять голодовку отверг и только на семнадцатые сутки, получив телеграмму из Верх<овного> Суда Союза, ее прекратил <…>»[3].

Дмитрий Иванович Беленьков был переведен в Курскую тюрьму. В 1928 — находился в ссылке в Архангельске, потом переведен в Вологду, а с октября 1929 — работал на строительстве Архангельского комбината. 7 августа 1937 — арестован за «контрреволюционную агитацию». 15 сентября 1937 — приговорен к ВМН и расстрелян.

Письмо №2.

«…держали 17 дней среди бандитов и воров…»

И.С. ПЕТРОВЫХ — Е.П. ПЕШКОВОЙ

Петровых Иван (Иосиф) Семенович, родился 15 декабря 1872 в Устюжне Новгородской губ. В 1895 — окончил Новгородскую духовную семинарию и в 1899 — Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия, с сентября 1900 — исполняющий обязанности доцента по кафедре Библейской истории в академии. 26 августа 1901 — пострижен в мантию с именем Иосиф, 30 сентября рукоположен во иеродиакона, 14 октября рукоположен во иеромонаха. С 6 июня 1903 — магистр богословия, с 19 июля доцент, с 9 декабря — экстраординарный профессор и инспектор Московской духовной академии. 18 января 1904 — посвящен в сан архимандрита, исполнял обязанности профессора Библейской истории. С 30 июня 1906 — настоятель Яблочинского Свято-Онуфриевского монастыря в Холмской епархии, с ноября 1907 — настоятель Юрьевского монастыря в Новгороде. 15 марта 1909 — хиротонисан во епископа Угличского, второго викария Ярославской епархии. С 27 февраля — настоятель Ростовского Спасо-Иаковлевского монастыря, с 18 марта 1910 — первый викарий Ярославской епархии. Написал и опубликова около 80 трудов, в том числе 11 томов своего дневника. С декабря 1917 по январь 1918 — временно управлял Рижской епархией. 7 июля 1919 — арестован в Ростове Великом «за попытку срыва вскрытия мощей в Ростовском уезде». 18 июля отправлен в Москву и заключен во внутреннюю тюрьму ВЧК. В июле 1919 — по просьбе юридической комиссии МПКК заполнил "Опросный лист".В августе 1919 — дело прекращено за недостаточностью улик. 22 января 1920 — посвящен в сан архиепископа Ростовского, викария Ярославской епархии. 8 июля 1920 — арестован «за антисоветскую агитацию», 26 июля приговорен к 1 году концлагеря условно с предупреждением о неведении агитации. В 1920 — в. у. Новгородской епархией. В мае 1922 — арестован в Ростове по обвинению в «противодействии изъятию церковных ценностей», 19 июля приговорен к 4 годам лишения свободы, вынужден был дать подписку «не управлять епархией и не принимать никакого участия в церковных дела». 5 января 1923 — освобожден досрочно, находился в Угличском Алексеевском монастыря, негласно управлял епархией, возглавив борьбу с обновленчеством. С 21 мая 1924 — член Св. Синода при патриархе Тихоне, с осени — управляющий Новгородской епархией. С 6 декабря 1925 — третий кандидат на должность Заместителя Патриаршего Местоблюстителя. 26 августа 1926 — назначен митрополитом Ленинградским (сам предпочитал называться митрополитом Петроградским). 11 сентября прибыл в Ленинград, отслужил литургию с проповедью и выехал в Ростов. Властями вызван в Москву и отправлен в Ростов без права выезда. 25 ноября 1926 — вступил в должность Заместителя Патриаршего Местоблюстителя и обратился с завещательным посланием — «К архипастырям, пастырям и пасомым Русской Православной Церкви». 9 декабря арестован и 29 декабря отправлен в Николо-Моденский монастырь Устюженского района с запрещением выезда. Ленинградской епархией управлял через своих викариев. 17 сентября 1927 — переведен на Одесскую кафедру, назначения не принял и продолжал руководить епархией через своих викариев. 7 января 1928 — одобрил действия викариев об их отделении от митрополита Сергия, 6 февраля официально подписал акт об отделении от Сергия. 29 февраля 1928 — выслан в Николо-Моденский монастырь. 27 марта волен на покой с запрещением священнослужения. Глава Катакомбной Церкви[4]. 9 сентября 1930 — арестован и заключен в ДПЗ в Ленинграде, в конце декабря отправлен в Москву и заключен во внутреннюю тюрьму ОГПЦ как «руководитель Всесоюзного Центра церковно-монархической организации "Истинное Православие"». 3 сентября 1931 — приговорен к 5 годам концлагеря с заменой на высылку в Казахстан на тот же срок. Отправлен в Мирзоян, где совершал тайные богослужения. В декабре 1933 — обратился за срочной помощью к Е. П. Пешковой.

<19 декабря 1933>

«Екатерине Павловне Пешковой

  адм<инистративно> ссыльного

  Иосифа Семеновича Петровых

Прошение

В начале Октября сего года мною из г<орода> Чимкента, где я жил на вольной ссылке, было послано на Ваше имя ходатайство о досрочном освобождении по престарелости и болезни, причем, мною получено было извещение, что моему ходатайству дано движение, и ответ обещано послать месяца через 2. Пока я ожидал этого второго ответа, меня постигло новое тяжкое  испытание. Неожиданно я и еще два старика были конвоированы в гор<од> Аулиэ-Ата, где нас сразу заключили почему-то под стражу <неразб.> милиции и держали 17 дней среди бандитов и воров, давая только 100 грамм хлеба и сырую воду в сутки. На вопрос — "для чего это делается? и за какое преступление?" — нам было объяснено, что мы направляемся за 125 верст от Аулиэ-Ата в Нижний Талас — местность в высшей степени пагубную для нас — глухая безлюдная голодная степь, где жители лишь казаки, не говорящие по-русски и настроенные чрезвычайно враждебно по отношению к русским (что мы достаточно испытали и за время Аулиэ-Атинского заключения). Но так как дорога сейчас осенняя, и грузовик туда ходит очень неисправно, то в ожидании этого грузовика нас и держат. Через 17 дней кошмарной жизни, когда мы совершенно изнемогли от голода и заболели, нас выпустили на вольную квартиру, предлагая при первой возможности выехать в назначенное место.

В виду всего вышеизложенного я вынуждаюсь, глубокоуважаемая Екатерина Павловна, вновь обратиться к Вашему доброму посредничеству: не будет ли Вашей милости:

1) Походатайствовать пред самим ВЦИКом о немедленном досрочном моем освобождении (на правах частной амнистии), так как силы и здоровье мое окончательно подорваны пережитыми ужасами  голодовки и кошмарного заключения, и я сейчас еле держусь на ногах.

2) Если это ходатайство почему-либо не может быть удовлетворено, то нельзя ли разрешить оставшийся срок отбывать в одном из русских городов или селений где-либо около Вологды, Рыбинска или Костромы, как ближайших к месту моей родины (гор<од> Устюжна, в 200 верстах от Вологды), где вблизи родных я мог бы получать некоторую помощь, в которой чрезвычайно нуждаюсь.

Справка: После 4-летней высылки в Череповецкой губернии, вновь отбываю 5-летнюю высылку с 12 сентября 1930 г<ода>, след<овательно>, уже 7 слишком лет (остается 1 год и 8 месяцев). Жительство сейчас имею г<ород> Аулиэ-Ата, Парковая ул<ица>, д<ом> № 9, причем, весьма вероятно скорое удаление в Нижний Талас, где не имеется правильного почтового сообщения. В виду этого, если возможно, просил бы скорейшего извещения меня о результатах телеграфно, расходы на что мною будут оплачены. Лет от роду 62. Врачебные справки о болезни и нетрудоспособности представлены  при первом ходатайстве.

19 декабря 1933 года.

Вольно-ссыльный Иосиф Семенович Петровых.

г<ород> Аулиэ-Ата, Парковая ул<ица>, д<ом> № 9.

Состою в ведении Аулиэ-Атинской Милиции»[5].

9 апреля 1935 — митрополит Иосиф (Петровых) был освобожден, но оставлен на проживание в Казахстане без права выезда. Поселился в Мирзояне, проводил тайные богослужения, тайно рукополагал во иерея или иеромонаха, а также посвящал в архимандрита приезжавших к нему верующих. 23 сентября 1937 — арестован в Мирзояне по обвинению «в контрреволюционной деятельности», 19 ноября приговорен к ВМН и 20 ноября расстрелян в Чимкентской тюрьме. В ноябре 1981 — Русской Православной Церковью за границей причислен к лику святых как возглавитель Церкви Тайной.

Письмо №3.

«Люди мрут, многие стали тенями…»

О ВАГИНЫХ[6] — ПЕШКОВОЙ Е. П.

<27 февраля 1934>

«Обращаюсь к Вам, Екатерина Павловна, хотя надежды на то, что попадет к Вам в руки письмо, и что Вы его и прилагаемое прочтете, очень мало.

В марте 1931 года брата моего раскулачили, и его и всю семью, состоящую из него, жены, матери и пятерых детей, отправили на Урал в Васькин Бор, как и многих других, где он и сейчас находится. Что они там пережили и переживают сейчас, об этом можно узнать, только побывав там, а моему описанию Вы можете не поверить. Из прилагаемого письма, писанного им для сестры, если Вы прочтете, Вы немного узнаете о их ужасной жизни, а я от себя напишу, что когда его взяли, то и тогда он уже был признан комиссией нетрудоспособным, а потом на месте тоже был признан полным инвалидом, жена тоже, мать, которую он уже схоронил там была старуха, и дети были в возрасте: старший <19>15 г<ода> рожд<ения>, <далее> 17 г<ода>, 19 г<ода>, 22 г<ода>, кроме первого, который в революцию был 1½-2 л<етним> ребенком, и всех их наказали и сослали в такие места, где они погибают, а одна уже умерла голодной смертью нынешнюю весну; старший, которого сразу же в то время 15 л<етним> заставили работать на лесовыкатке, получил чахотку и теперь кашляет кровью. Несколько раз на месте объявляли, что нетрудоспособных отпускают, он, т<о> е<сть> брат, писал нам всем родным, и мы собирали все деньги в одни руки, и один из нас выезжал за ними как поручитель и, только выехав второй раз, отпустили двоих младших детей, которые в данное время находятся один в Москве у сестры, другой у меня, учатся и питаются с нами и избавлены от той тяжелой горькой участи, которую терпят оставшиеся.

Три года есть хлеб с травой и листом сушенным и то не вдосталь. Животные во много раз лучше питаются.

А мальчику в 17-18 лет, чтобы заработать паек в 750 гр<амм>, будучи в чахотке, кашляя кровью, нужно из сил выбиться, а приготовить 14 км на пару и, так как он обессиленный работой и болезнью не в состоянии этого сделать, то получает только 400 гр<амм>.

Пускай наказаны родители-кулаки, но дети. За что? Живи они все еще только потом, что мы, их родные, отрываем у себя заработанный трудом кусок хлеба и посылаем им. Но велика ли наша помощь, и поэтому всё травяные лепешки и лепешки. Чтобы все описать, много нужно истратить бумаги.

Екатерина Павловна!

Помогите! Обратите внимание на поселок высланных, я пишу про одного, а их там тысячи, и я прошу не про одного своего брата, а прошу вообще обратить Ваше внимание на это забытое место. Ведь там было около 14 тысяч, а как видно из письма, половина избушек пустует, так как массы вымерли целыми семьями, ну, а сильные бежали.

 Это забытое место ст<анция> Тавда, Уральской обл<асти>, Васькин Бор.

Ст<анция> Апатиты»[7].

К этому обращению было приложено письмо К. и А. Вагиных[8].

<29 января 1934>

«Дорогие наши родные, Ниночка, Шура и доченька. Вчера получили ваше письмо, наши дорогие родные. Родная, зачем ты пишешь, чтобы мы не обижались, что последнее время ничево не выслали. Родные мои, нам и так слишком тяжело, что на вашу долю выпала такая тяжесть и забота через нас. Ведь мы понимаем и сознаем, сколько вам лишних трудов и забот чрез нас, если бы не мы, вам, наши дорогие родные, жилось бы в сто крат легче и не приходилось бы нести столько лишнего труда. Крепитесь. Храни вас Матерь Божия и вознагради вас своею милостью, ведь вы в полном смысле живете не для себя — себя совершенно забываете. Господи, кончатся ли когда дни этой скорби и лишений. Родные мои, хочу поделиться с вами скорбью, только ради Бога не подумайте, что я хочу этим еще больше просить помощи. Нет, тысячу раз нет, пишу истину, но хочу излить свою наболевшую скорбь, думая, как и в былое время, когда поделишься, поговоришь откровенно, будто полегчает, слишком уж тяжелые мысли лезут в голову. Насколько мы покойны за Ленушку и Колечку, настолько скорбим и болеем через Марусю и Шуринку. Господи, вот страдальцы-то. Если бы мы не помогали им из присылаемых вами, наши родные, посылок, они окончательно бы погибли. Господи, зачем издевательство такое над молодыми силами? Маруся, например, чтобы ей выкупить нещасный суп, а за него нужно заплатить 50 коп<еек> в день, продает пайку хлеба и тогда живет опять три дня. Ну, пускай Маруся, эта хотя теперь в тепле, а Шура, нещасный молодой человек, вечно в лохмотьях, вечно грязный, голодный и в довершении всего больной, ведь это факт, кашляет кровью, я уже подробно расспросил у его товарища по работе. Господи, неужели еще ждет нас жестокое испытание, нет больше кажется силы, не выдержать, хотя человек со всем смиряется, и теперь его перевели на лесовалку, с погрузки сняли, работает с темнаго до темнаго, идти нужно с Тавды до лесу 5 километров и обратно, работают с выработки, нужно приготовить 14 кубометров на пару, и тогда только могут получить по 750 грам хлеба, но они совершенно обезсилевшие, вырабатывают только 500 грам и не всегда, а больше 400 грам, потому что совсем обезсилели, только немного и поддерживаются посланным нами, а сами мы вечно голодны, про себя мы забываем. Господи, душа раздирается, ничево бы не хотелось, как покушать досыта. Родная моя, не подумай, что этим я хочу выпросит еще больше помощи, от вас нет, мои родные, пусть Господь будет свидетель. Поверьте, сколько мы получаем от вас, присылает Вася изредка, получаем хоть маленькие посылочки и от Зиночки, но ни разу, даже на праздник не выбрали хотя по пресной лепешки, но спечь с одной муки, все с примесью сушонки, а мука только для склейки. Только и было лакомство ваши сухарики, фунта три было (все берег для себя, что последнее время опять стал сильно страдать желудком), но 4 дня назад послал ребятам вместе с травничками, пусть они хоть чуть подержатся, послал крупиц, присланных Васей. Чтобы с нами было, наши родные, если бы не ваша помощь, в прошлом году давали крупиц рыбки, хоть изредка сахорцу, а нонче, кроме нещасного паечка хлеба, ничево и вдобавок в деревню не пускают, хотя бы подушки снесли, <но> нет пропуску. Шуре 6 месяцев не дают денег, да и не только Шуре, а и никому, продукты стали дешеветь, хлеб стал уже 50 рублей, но денег нет ни у кого, дадут изредка по 5 руб<лей>, то по 10 руб<лей>, только заплатить в столовую. Пишу, слезы душат, сдерживаюсь, не хочу марать письма, кричал бы, зладею полжизни отдал, хоть раз или два в неделю быть сытым. Господи, за что такое испытание? Люди мрут, многие стали тенями, но есть и сщастливчики, которые и здесь сумели устроить свою жизнь. Многие наши смоленцы вымерли полными семьями, многие удрали, неизвестно куда, так что у нас в колонии половина домиков пустует, даже больше чем наполовину. Будыкин уехал, хотя тому и здесь жилось не худо, сумел и здесь окопаться. Анисим Зуев, зять, тоже уехал, и пишут уже письма из Шайтровщины, обещают устроить их. Из Белаго ничего не получаем, старики, по слухам, живут очень плохо, дети все разъехались и совершенно забыли про их существование. Это нам передавала Бодрова Мария Ивановна, ей пишут, вернулся Иван Федорович Гончуков, Ив<ана> Сер<геевича> Сухобокова восстановили в правах гражданства и работает в колхозе, а также вернулся и Шкутков, тоже работает в Горловском колхозе.

Будет ли конец нашим страданиям? Шура, родной мой, напиши, как твои дела, скоро ль ты вздохнешь легко от всего пережитова и переживаемого.

Крепитесь, наши дорогие родные.

Молимся за вас, чтобы Господь помог хотя бы вам, перенести все тяжести, выпавшие на вашу долю. Наши родные, доченька, пиши, поцелуй крепенько своих крестных, будь им Ангелом-утешителем, разсеивай их грусти своим детским лепетом, не давай им волноваться и грустить.

Пишите, мои родные, в письмах одно утешение и отрада. Аня сиди рядом, клеит лапики и ревет, вовсе всю душу вытянула. Храни вас Матерь Божия, наши дорогие родные, крепитесь, не падайте духом, крепко, крепко целуем.

Ваши К. и А.»[9]

Письмо №4.

«Жить невыносимо. Хочу бежать. Помоги»

О НИКИФОРОВОЙ О. Н. — ПЕШКОВОЙ Е. П.

Никифорова Ольга Николаевна, родилась в 1909 в Санкт-Петербурге. Журналист. Проживала в Харбине, сотрудничала в газетах "Новости Востока" и журнале "Рубеж". Осенью 1934 — вернулась с матерью в Россию из Харбина. 7 октября 1934  — при досмотре багажа арестована на станции Казань[10], 11 октября освобождена, дело прекращено за недостаточностью улик[11]. 19 декабря 1935 — арестована в Ленинграде и заключена в тюрьму. В марте 1936 — к Е. П. Пешковой обратилась за помощью ее мать, Людмила Никифорова.

<19 марта 1936>

«Многоуважаемая Екатерина Павловна, получив из Москвы справку с Вашим адресом, я не уверена, та ли Вы, Екатерина Павловна Пешкова, о которой я справлялась. Я разыскивала вдову А. М. Горького, и, если Вы  именно та Екатерина Павловна, то цель моя достигнута. К Вам обращаюсь я со своим горем.

Полтора года тому назад мы с дочерью приехали из Харбина с эвакуацией сов<етских> граждан после продажи КВЖД, мы давно мечтали попасть на родину, но раньше из-за отсутствия средств не могли осуществить своего желания. Но здесь нас преследовали неудачи за неудачей. Долго не могли найти работу, продали все, что имели! Жили без жилплощади и полтора года "толкались" в сырой и холодной кухне, спали там же, в углу на ящике. Из-за какого-то недоверия к нам должны были отказаться от любимой профессии (литература). Словом, условия жизни были очень тяжелые и дочь моя измученная, нервно больная, переносила их менее терпеливо, чем я...

В одну из очень тяжелых минут она написала отцу в Харбин какое-то стихотворение, где из средних букв получалась фраза: "Жить невыносимо. Хочу бежать. Помоги". Чем ей мог помочь отец оттуда, за 10 т<ысяч> километров, она и сама не знала. Так, нахлынул аффект, и отдалась ему, не думая о последствиях своей выходки. А последствия были очень тяжелые.

Письмо перехватили, вскрыли, расшифровали, и 19 декабря моя дочь — Ольга Николаевна Никифорова была арестована и с того дня содержится в одиночке дома предварительного заключения.

Что с ней намерены делать, долго ли ее будут держать — не знаю! Со своей стороны я могу только бросаться к тому, к другому с отчаянными письмами, а больше ничего не могу. И будущее наполняет меня ужасом. Я уже не молода, у меня давнишняя болезнь сердца, и от пережитого сердечные припадки делаются все чаще. Что, если я не дождусь ее освобождения? Выйдет она... в пустоту. У нас нет никого на свете, отец ее давно бросил нас и живет с другой женщиной, мы с ней глубоко любим друг друга, и одна была у нас радость — быть вместе...

Ну, за что нас так мучают? Написать дурацкое стихотворение, — разве это такая тяжкая вина? В сущности, дочь мою нужно было не водворять в тюрьму, а лечить. Это человек с глубоко потрясенной нервной системой и зачастую — не могущий отвечать за свои поступки.

Если Вы та Екатерина Павловна, то Вы имеете доступ к людям власти и силам, огражденным "средостением". Расскажите им о нашем деле, просите за нее, хотя бы милости и сострадания ко мне, к моему возрасту и болезни. Уверьте, что в данном случае не было никакого преступного умысла, никакой конспирации. Была только неосторожная выходка, за которую дочь моя уже наказана трехмесячным сидением в тюрьме.

Помогите, Екатерина Павловна! Поймите бесконечное горе матери, у которой отняли самое дорогое!

Напишите, (если Вы "та") — можете ли Вы что-нибудь сделать, или это безнадежно.

Душой и мыслями Ваша. Людмила Никифорова.

Ленинград. Фонтанка, 183, кв. 10»[12].

К чему зовут нас «Голоса АрхипеЛАГа»

Итак, перед нами новая рубрика журнала: подборки писем эпохи террора большевистского режима. Письма – это прямые документы времени. В каждом из них звучит неповторимый голос человека, попавшего в страшный обмолот тех лет. И у каждого такого человека своя мера или, точнее, безмерность страдания. И – просьбы о помощи. А в ряде писем также встречаем бесхитростные рассказы о том, как люди: родные, близкие или просто оказавшиеся рядом, - сами своими средствами помогали друг другу выжить в тех умертвляющих условиях.

Лично для меня эти два слова: ПОМОЩЬ и ВЗАИМОПОДДЕРЖКА, - видятся ключевыми в письмах. Они говорят об очень важном, остающемся как бы за их рамками, да, впрочем, и за рамками официального курса советского периода истории. А ведь таких писем было множество, и перед нами возникает совершенно определённое явление. Люди в самых тяжёлых и безнадёжных условиях всё равно до конца сопротивлялись насилию, отстаивали достоинство личности, не теряли надежды и веры. И они побеждали в этой борьбе с системой тотального подавления именно индивидуальности человека. Побеждали одним фактом такой борьбы. Личные же судьбы складывались по-разному.

Кто-то получал помощь от должностных лиц – той же Пешковой или самого Калинина. Кто-то выходил на свободу благодаря ходатайствам крупнейших учёных или деятелей искусства, культуры. Но главное – в самом народе не иссякали взаимопомощь, взаимоподдержка, глубоко скрываемая от глаз властей и от возможных доносчиков. Особенно ярко это выразилось в исповеднической жизни сотен и сотен тысяч православных мирян, клириков и архиереев, отвергших прислужничество богоборческому режиму отколовшейся от Полноты Церкви группы митр. Сергия. Стойкость, верность Христу, а не власти советов, взаимная любовь и помощь ушедших в катакомбное тайное служение христиан беспримерны! Но и страданий, издевательств, изощрённого мучительства они приняли на себя едва ли не больше всех. Удивительно, что сами чекисты начали записывать в своих протоколах допросов этих людей как истинно-православных христиан и последователей курса последнего канонически избранного св. Тихона, Всероссийского Патриарха единой Российской Греко-Кафолической Церкви. Так отделяли формулировками «тихоновцев» от подчинившихся богоборцам «сергиан». На первых десятилетиями шла охота по всей стране. Они скопом и безапелляционно были объявлены контрреволюционерами и монархистами. В охоте на них, в доносительстве богато участвовали и члены церковной группы «сергиан» во главе со Страгородским и его архиереями и клириками. Это тоже способствовало потом Сталину во время войны велеть назначить Сергия уже «своим» патриархом. Долг, как говорится, платежом красен… Но катакомбные общины, вопреки всему, выстояли до сего дня. Более того – они сумели восстановить иерархию и церковную организацию.

Эти факты в их совокупности (а в истории их было несметное множество) для меня лично говорят убедительно об одном. Во все годы большевистского режима гражданская война в России никогда не прекращалась. Она меняла формы, размах, методы, переходила позже в гражданское идейное противостояние групп людей, направлений в литературе, искусстве и т.п., которое всеми средствами подавлялось, но подавлено до конца не было. Поэтому, излюбленные в известных кругах наветы и ярлыки о якобы повальном и всестороннем рабстве русских, их бесхребетничестве, в отличие от многих гордых народов, о неспособности жить и хозяйствовать без «железной руки», тирании и пр., не просто противоречат исторической правде фактов, но являются специально измышленной ложью для обработки, прежде всего, ещё неустойчивого сознания молодых поколений.

Тем и важна эта рубрика, эти письма-голоса-документы эпохи, что они разбивают эту ложь для вдумчивых людей. Россия всегда, даже в самых тяжких условиях, противостояла лжи и насилию. Противостояла своими лучшими людьми, гражданами, противостояла душой и духом, если заканчивались силы физические. Порой, а может и часто, это противостояние шло на глубинном уровне. Оттого трудно бывает заметить его на фоне таких явлений, как приспособленчество, доносительство, сживание с ложью и насилием. Такое, увы, тоже широко практиковалось, и такое всегда видимо, лежит на поверхности и затмевает умы людей, не притязающих на поиск правды глубинной и полной.

Но, в конце концов, все политические режимы когда-нибудь, да сходят с лица земли и уносят с поверхности порождённую собою же пену. И тогда открывается главное. И сегодня всё больше и больше людей открывают для себя содержание той эпохи не в показном наружном и блестящем издали, а во внутреннем, сокровенном, человечном.

Сегодняшнее время и установившуюся систему власти принято называть «постсоветскими». Что понимать под этим? Скорее всего, своеобразную мутацию режима прежнего, большевистского, который через серию кульбитов и переряжений времён «перестройки» и последующего десятилетия умудрился-таки сохранить своё разбойничье, народофобское нутро. Более того, он присвоил уже открыто и пустил на свои личные узкие нужды общенациональное богатство страны, откинув «стыдливые» лозунги прежнего типа: «всё во имя народа, всё для блага народа». Он сумел пристроиться в попутчики такому же народофобскому мошенническому финансовому глобализму. И он всё так же продолжает воевать с душой народа, но средствами уже куда более изощрёнными, чем прежде. Потому, сегодня перед обществом, народом стоят задачи прежние – освободиться до конца от этого «голема». И средства здесь всё те же самые, что и прежде. А в первую очередь - единение в правде, взаимопомощь, взаимоподдержка. И гражданское личное мужество, неразменное божественное чувство достоинства человека.

Вот на какие размышления навела меня эта первая подборка писем новой рубрики.

Андрей Можаев