«Чары практически уже рассеялись. И если от одного лёгкого, случайного моего прикосновения распалась цепь иллюзий, то не говорило ли это о том, что, натянутая слишком сильно, она уже сама ослабела?»

Генри Джеймс. «Мадонна будущего»

Я привык жить один и не люблю праздники, но к Новому году всё же поставлю ёлку, осыплю ветки серебристым шуршащим дождиком и опояшу гирляндой. Потом укреплю на этом лишённом жизни и превращённом в игрушку деревце карандашный портрет-набросок Нади, сяду за стол напротив и запишу, наконец, ту историю. Трижды пытался я строить рассказ, но всякий раз отступал – впервые не могу заставить себя домысливать и обобщать, уходить в типы, отстраняться. Ведь, для меня это не просто материал к литературным опытам; нет - это история моей, лично моей больной ошибки. И я обязан рассказать бумаге всё с документальной точностью. Правда, не знаю – станет ли оттого кому-нибудь проще?

Итак, всё начиналось с моего друга, достаточно известного художника, и его встречи с ней в канун праздника, за два часа до полуночи. По его словам, она стояла на Красной площади перед огромной елью и сосредоточенно рассматривала украшения. Казалось, ничего, кроме пёстрых флажков, на этом шумном освещённом месте для девушки не существует. А глаза её: округлые, беспросветно печальные, - были полны слёз.

Это поразило Игоря. Он достал блокнот и взялся набрасывать. Она заметила, отвернулась. Игорь же, разглядев её теперь и в профиль, поразился пуще.

Нет, она не была красавицей в привычном понимании, хотя все девушки красивы, по определению, одной своей молодостью, неистраченной полнотой сил и возможностью взаимного чувства. Но в Наде покоряло больше другое – тип, как бы сошедший с полотен Боровиковского или Рокотова: свободно развёрнутые в музыкальную линию плечи, синие глаза-очи, излишне белое, будто присыпанное асбестом, лицо с изысканно-удлинёнными чертами. Вдобавок – воздушность всего облика, хрупкость и в то же время пластичность, земная мягкость его. А за всем этим и во всём – долгая безысходная усталость, с которой она будто смирилась. И потому чудилось, что девушке уже не под силу нести свой жизненный груз - он вот-вот сломит её.

Словом, нечто по-женски тёплое, зовущее, но и детски беспомощное, тонко привязанное к жизни сразу бросалось в глаза. Да и смотрела она  как бы совсем из другого мира, другого века...

Наконец, навязчивое внимание Игоря ей надоело. Она простенько смахнула толстой варежкой слёзы, непроизвольно поправила старый голубой шарф, трижды обмотанный вокруг шеи, одёрнула чёрное демисезонное пальто, длинное и в талию, также изрядно поношенное, и легко подняла с брусчатки объёмную дорожную сумку. Двинулась прочь идеально ровной походкой.

Игорь, конечно, не мог отпустить её так – догнал и спросил, нужна ли в чём-нибудь помощь?

- Да, я в затруднительном положении. Но сомневаюсь, сможете ли вы помочь, и захочу ли я принять вашу помощь, - она, в полной гармонии со своим обликом, отвечала тоже не по-современному: безукоризненно вежливо и с достоинством. А высокий голос звучал ломко.

Это впечатлило Игоря вдвойне – перед ним словно дверь в чисто-воображённое распахнули, и хлынул оттуда обольщающий «аполлонический» свет. А для художника не придумать подарка, милей этого.

Здесь я отступлю от рассказа и представлю Игоря. Моему другу и сверстнику перевалило изрядно за сорок. Выглядел он солидно. В отличие от меня, бобыля, женат был смолоду и успел вырастить сына и дочь. Но когда дети съехали, зажили семьями, у него воспалились отношения с женой. Игорь – типичный художник, падкий на все радости плоти. И вот теперь в открывшуюся с уходом детей пустоту семейной жизни ворвались обиды жены, копившиеся с давних его увлечений. И началось сведение счётов – отплата за её долгую вынужденную прикованность к быту.

А эта новогодняя встреча с начинающей балериной подведёт их к полному разрыву, разделу квартиры, имущества, к возмущению детей, глубокому его унынию и  отъезду за границу.   

Итак, в тот   новогодний вечер Игорь узнал, что Надя осталась без жилья и оттого бродила по Москве, собираясь ночевать на вокзале. Её хозяйка, сдавшая в ближнем Подмосковье комнату трём выпускницам провинциального училища, неожиданно повысила плату. А Наде добыть лишних денег было невозможно. В кордебалете частного камерного театра ей выдавали жалкие сто долларов. На оплату жилья и содержание себя она подрабатывала танцами в клубах, уставала до крайней степени, и на новый приработок ни сил, ни времени уже не оставалось. А бросить ради клубов театр означало погубить сценическое будущее и стаж к пенсии. Вот почему бездомная девушка бродила по Москве, прощаясь со своими мечтами, планами и решаясь вернуться к себе на Волгу.

Позже Надя мне откроет, о чём думалось тогда. А думалось о том, что побег из областного театра ни к чему не привёл. Вновь ждут её тупиковые отношения в труппе и дома. Даже мать своим положением солистки оркестра не спасёт. Хуже того - вновь начнёт нервничать и переживать из-за неё. Слишком плотен и мал там круг «своих», где Надя умудрилась вызвать раздражение «примы».

Можно, конечно, оставить сцену, приспособиться и дома - вести, допустим, за скромные деньги танцевальный кружок. Но было бы Наде хотя лет тридцать! А в двадцать-то годков каково ощущать себя случайной, несостоявшейся в своём профессиональном круге? В эти годы, наоборот, артиста уносят честолюбивые мечты, убеждение в гениальности и нетерпение доказать это всем! А счастье, успех, кажется, давно поджидают тебя вон за тем поворотом. Нужно только успеть схватить и не выпустить их. Ведь, именно к этому готовят с детства. Для того муштруют в стенах зала у станка, в выступлениях на учебной сцене, держат почти взаперти в комнатах режимного общежития с его отгороженностью от семейных радостей, облегчённым курсом школьных программ, без той живой связи с дворовыми дружками, в среде которых учишься отстаивать себя, учишься овладевать буднями… Да, у Нади было особое детство.

            Конечно, имелась одна верная возможность избежать бесславного возвращения домой. Эта возможность – продаться кому-нибудь с положением в их мире. Ну, хотя бы на время продаться, пока не устроишься. Для этого надо пойти на приём к директору труппы солидного театра и получить приглашение посетить с ним комнату отдыха, что обычно примыкает к кабинету. И штатное место будет обеспечено, как и продвижение по службе с периодическим повышением ставки. Ну, а до каких высот дотянешься – зависит уже от лично твоих разнообразных способностей.

Ничего исключительного в такой театральной практике нет - рядовая вынужденная процедура. Но Надя не смогла принудить себя, несколько раз отказывалась посещать «уголки благополучия». Значит, другого пути, как покупать билет на поезд, нет. И вещи были уже собраны, умещались в той самой сумке, с которой встретил её тогда Игорь.

Художник взялся помочь донести эту тяжёлую сумку. Выслушал на ночной мостовой тот её ровный, чуть окрашенный в иронический тон, рассказ с возрастающим состраданием. И не задумываясь, без всякого умысла, предложил поселиться до лучших времён в его благоустроенной мастерской.

Естественно, он представился полным чином. Выглядел, как я уже сказал, человеком солидным, серьёзным. Хотя… Хотя втайне успел по-мальчишески мечтательно очароваться ею. Вернее - тем исходящим от неё достоинством, что виделось ему во всём, начиная от обыденных мелочей. Такое случается в нашем возрасте. Особенно - в среде художников, людей с постоянно возбуждённым воображением.

Надя поверила ему. Ведь она была артисткой, человеком близкого круга, и понимала людей этой породы. Да и женское чутьё указывало: такой мужчина может увлечься, но разбойничать не станет. К тому же, она сама не собиралась впадать в доверительные отношения. Значит, опасаться ей совершенно нечего.

И она согласилась. Поблагодарила так просто, буднично, что Игорь приуныл – ждал отклика более горячего. Мужчинам в возрасте частенько хочется быть благодетелями хорошеньких женщин и заслуженно получать если не жаркое чувство, то хотя бы искренние слова благодарности. А женщины умеют этим одаривать. Что стоит наговорить необязательных приятностей и придерживать рядом человека, способного помочь в моменты житейских сложностей в качестве эмоционального массажёра?

Итак, с той новогодней ночи Надя поселилась в мастерской. А спустя неделю появился там под вечер и я.

Мы сидели с Игорем в кухне за чаем. Его студия из нескольких комнат, принадлежавшая раньше МОСХу, а теперь выкупленная хозяином в аренду, занимала половину старинного особнячка у Покровского бульвара и выходила окнами в тихий сквер. Мы сидели, говорили о чём-то. Вдруг Игорь споткнулся на полуслове, засмотрелся в окно – это возвращалась из театра Надя, медленно шла под зимне-тоскливыми тополями. Так я впервые увидел её.

Да, эта девушка сразу притягивала внимание. И не только стройностью черт, линий, пропорциями фигуры, общей гармонией. К этому добавлялось ещё необъяснимо изысканное сочетание дешёвого, с поднятым воротником, чёрного пальто в талию, мечтательного и грустного выражения тонкого лица и серебряно-льняных, нежных и слабых на вид, волос, расчёсанных на прямой пробор и уложенных в классический пучок на затылке. Надя всегда, и даже в сильные морозы, ходила с непокрытой головой.

Словом, было в облике то неповторимое, присущее только ей и почти нечаянное изящество, которое парижане назвали шармом.

В мастерской, от порога, девушка сдержанно улыбнулась, кивнула и молчаливо прошла, не сняв пальто, в свою дальнюю комнатку. Плотно, без стука, закрыла дверь.

- Видал, как взгляд плывёт, - сострадающе зашептал Игорь. – Уходит утром в девять, с репетиций еле бредёт. Сейчас ляжет на пол, вытянется, минут через сорок поднимется. За стол сядет, так даже куска хлеба сначала проглотить не может. Чаем отпаивается. Но зато, хоть за квартиру платить не надо. Уже легче…

Помню, я сидел тогда, слушал друга, видел его идеальную, перемешанную с отцовским чувством и безнадёжную влюблённость, что именно такой и была ему дорога, а сам размышлял о своём. В отличие от Игоря, Надя увиделась мне человеком пусть и трогательным, но сложным, закрытым и достаточно сильным. И это её внутреннее противоречило внешнему выражению.

Да, она меня явно заинтересовала, но совершенно не так, как Игоря. Ну, на то я литератор. К тому же – бобыль, стойкий перед мороком женственности.

Через полчаса Надя вышла к столу, села напротив меня. Посмотрела сосредоточенно, и взгляд её оказался неожиданно ласков:

- Я знаю вас. Много слышала от вашего друга.

- Я тоже слышал о вас, от него же. Но совсем немного. Хотелось бы узнать больше, - меня смутила эта нечаянная ласка.

Но тут выражение лица её сделалось строгим. Девушка театральным жестом вскинула узкую ладонь и как-то испуганно высказала:

- О нет! Прошу вас! Не обращайтесь ко мне на «вы»! Я чувствую себя старенькой!

Странно – при такой экзальтации голос звучал искренне. И я только уверился в первом впечатлении: передо мной была девушка с очень непростым характером.

- Хорошо. Тогда и ты обращайся ко мне так же. Хочу почувствовать себя моложе.

- Нет. С моей стороны это будет бестактно. Вы, конечно, совсем не стары, но всё-таки гораздо старше меня.

От такой прямоты я растерялся, потом приуныл до лёгкого раздражения. Игорь увидел это и, скрывая усмешку, заскрёб, зачесал сиво-рыжую бороду, эту ритуальную принадлежность маститых художников.

- Не обижайтесь на меня, пожалуйста, - угадала моё состояние и Надя. - Иначе я расстроюсь. Бывает, я невпопад высказываю, что думаю.

Удивительно: в течение всего первого того нашего разговора с его перепадами настроения, спотыканиями и старанием приноровиться к собеседнику тон девушки оставался безупречно искренним, но я почему-то не доверял. Всё мерещилось расхождение смыслов между её внешностью, голосом и самим содержанием фраз. И в дальнейшем это чувство будет со мною часто. К тому же, меня окончательно сбила с толку проницательность Нади, совсем не по возрасту. И – чувствование того, что разница наша в годах-десятилетиях порой непонятно и быстро улетучивается по её желанию! Как могла эта девушка мгновенно отыскивать нужный подход?!

Вот и в тот раз моя ущемлённая гордость отступила.

- Я не обижаюсь. Ты правильно сказала. Но мне грустно из-за самого себя.

- Вам совсем не отчего грустить. Это оттого, что вы привыкли немножко неправильно на себя смотреть. А скажите? Вы только прозу пишете? А стихи?

- Какая ты интересная, Надя. С каждой фразой неожиданная. Ты мне потом объясни, почему я смотрю неправильно. А стихов не пишу. Начинал когда-то с них. Но слабенько получалось.

- Жаль.

- Что жаль?

- Нет, это я не о вас – о себе. Литература - моя особенная любовь. Я много лет книжками спасаюсь. Пробую стихи писать. Надеялась ваше мнение узнать.

- Так, покажи. Технике стихосложения обучить не смогу, но понять главное попробую, - я заметил, что невольно подстраиваюсь под её манеру вести разговор.

- Нет, сначала вы что-нибудь ваше дайте. Вдруг, мы совсем разные. И что мне тогда делать? Вы станете говорить не то, а мне придётся изображать, что интересно. Но вы разгадаете и хуже обидитесь.

От этих слов сделалось и смешно, и неприятно – девочка уже с самомнением! Но я сдержался, ответил ровно:

- Ладно. По-своему ты права. Заброшу какой-нибудь рассказик. Тебе как удобней?

- Через два дня у меня выходной. Можете заехать в течение дня. Буду вам благодарна.

Тут я начал раздражаться всерьёз. Этот её искренний влекущий голос, ласкающий взгляд – и вдруг вызывающая дистанция в подборе слов, тоне, когда ей вздумается! Тоже мне – гран-дама, одолжение делает! «Можете заехать»! Что за бестактность! Я же не котенок, с которым ниточкой забавляются! Как-никак, человек поживший, кое-чего достигший и многих-всяких повидавший!

Тут Игорь пригляделся ко мне и сбил разговор:

 - Давай-ка, Надюша, поешь, - он перед этим специально приготовил ужин, а готовить мой друг любил и умел. А для девушки старался особенно!

- И съешь, всё-таки, хоть кусочек мяса. Ну, нельзя же! Свалишься с такими нагрузками! Здоровье угробишь! Мне смотреть на тебя больно!

Она рассмеялась по-своему ломко – будто стекло тонкое билось и рассыпалось. Ей льстила забота этого основательного и одновременно восторженного мужчины. Так, по крайней мере, мне казалось.

- Игорь! Пожалуйста, прекратите меня мучить постоянно! Я в попугайку превращаюсь! Это страшно занудно – повторять одно и то же! – Надя впервые позволила себе по-женски рисоваться, и это выходило у неё без тени развязности.

- Представляешь, мясного совсем не ест! – пояснил Игорь.

- Без толку навязывать, - пробормотал я отстранённо. – Сейчас многие не едят. Вера, небось, какая-нибудь...

- Нет, совсем не вера, – смутилась Надя. – Мне, просто, животных жалко, - и как-то виновато, будто оправдываясь, улыбнулась. Вновь всмотрелась в мои глаза. Её загнутые ресницы были густо начернены, до комочков. Тушь эта раздражала белки, те покраснели, и оттого казалась, что девушка готова плакать. В сочетании с виноватой улыбкой это не могло не тронуть. Я умилился волне тонкой нежности и природной ласки, что шли от всего её облика.

Но хочу повторить ещё раз: её гармоничный, цельный облик странно расходился для меня с резкостью изложения мыслей и внезапными перепадами настроения.

Вот на этом впечатлении первая наша встреча заканчивалась. Игорь уводил меня, чтобы дать Наде спокойно поесть и раньше лечь спать.

Мы шли немноголюдным в этот час Покровским бульваром. Шли, не спеша – серьёзный разговор требовал этого. Сначала Игорь выпытывал впечатления о девушке. Я признался, что попал под обаяние, но далеко не в той степени. В обрисованном им трогательном образе мне увиделась излишняя трезвость. Как она ловко провела черту меж нами тем упоминанием о возрасте! И как мягко потом скрадывала дистанцию, когда ей того хотелось! Будто своеобразный танец отношений вела! И лишь однажды, в признании о животных, она предстала для меня той «настоящей игоревой» Надей. Таково было моё мнение.

Игорь выслушал, тяжело отмахнулся. Помолчал и мрачно бросил фразу о том, что ничего я не понял. Не дано литераторам созерцательных откровений. Их дело – копаться в своих заблуждениях, усложнять очевидное и приписывать это другим.

Я хорошо знал, в каких случаях мой друг заражается таким критицизмом: либо работа не ладится, либо дома плохо. Часто первое совмещалось со вторым. Обычно Игорь пробовал это скрыть, но горечь всегда вырывалась подобными фразами. И вступать в спор было бессмысленно – тут же получишь пригоршню претензий по любой, даже самой отвлечённой от истинных причин, теме. Потому я прямо спросил о делах домашних.

- Всё плохо, - после паузы выдавил он. – Требовала девчонку выгнать. Я пробую объяснить - она звереет. На развод подаёт. Я, говорит, думала – ты со своими девками угомонился. А ты вон что выдаёшь! Достукаешься с ними, обберут всего! Так я хоть своё отсужу, пока не поздно. А ты гуляй дальше. Презираю тебя!

- Да, яростно.., - супруга Игоря была женщиной крепкой, задорной, и я хорошо знал, как всё это между ними происходит. Жаль было обоих. И я рискнул - посоветовал другу скрывать не сходящую с его физиономии печать очарования, реже засиживаться в мастерской и чаще просто разговаривать с женой, вникать в её житейские мелочи, что представляются нам пустяками.

- Ты-то б что в бабах понимал?!

От этой злости я онемел: никогда Игорь не позволял себе так обращаться. Обида захлестнула меня. Ведь он попрекнул тем, что несколько раз я пробовал строить семью, но у меня не сложилось! И он знал, каково мне было переживать те неудачи! Сам же помогал своей душевностью перебарывать долгие последствия: злость, тоску, неверие в себя…

Я выдержал паузу. Ответил, когда понял причину его непроизвольной грубости – друг не удержался на грани скрытого от всех отчаяния:

- Игорь, я думаю – двадцать лет дружбы не должны быть зачёркнуты ни твоими отношениями с женой, ни трепетным чувством к этой девочке, - я произнёс эту выстроенную фразу намеренно ровно, отстранённо.

Он обнял меня, слегка хлопнул по спине - жест признания вины. И следом взялся горячечно объяснять:

- Я коснуться её боюсь! А тут – выгнать! Да я счастлив был, если б мои дети такое достоинство несли, принципы! Что она, не сумела бы, как другие? Да ей – раз плюнуть! А она бомжевать пошла, не продаваться! А мне Танька – ни полуслову твоему не верю! Думала – перебесился! Терпела. Смолоду ещё понятно: дурь, кровь гуляет! От всех бабёшек смазливых неровно дышал! Прощала, на работу проклятую списывала. Верила – в ум придёт. Так на тебе под конец! На соплячку променял! Любая девка с улицы лучше жены, матери детей! Все эти поиски бредовые красоты какой-то немыслимой за счёт моей жизни! Я такого оскорбленья не прощу!.. Это она после того, как я выгнать отказался. Пытался объяснить, что она подлости требует. А она – ты мне в тысячу раз подлей сделал! На смех выставил!

- Может, мне разубедить её попробовать?

- Хуже будет. Только подтвердишь, что пошли разговоры. Нет, всё безнадёжно. Она уже решила. Дети на её стороне. Я им вроде врага. Все мои работы, что у них, собрали – забирай, говорят, папуля!

- Да-а… Вон, как скопилось. Видимо, безвыходные ситуации бывают. Но исходят из наших же характеров. Себя переламывать тяжелей всего.

- А я что, оправдываюсь за прошлое? Всякое было. И винился. И прощала. И любили ещё горячей. А тут без вины зарезала! Это уже возраст.

- И что теперь делать?

- Посмотрю, как дальше. Хочет, пусть барахло, квартиру забирает, выгоняет меня. Пусть показывает, на что способна. Мне плевать. Пальцем не шевельну. А потом свяжусь с немцами. Они давно зовут на заказ поработать после тех биеналле. А здесь кому искусство нужно! Выродились. Одно бабло на уме. Пускай Зурабчики с Никасами и прочими гениями посмешище тут на весь мир дальше устраивают. Серьёзно работать здесь уже не дадут. Сам знаешь – нет цензуры страшней замалчивания. Но когда-нибудь всю нынешнюю похабень всё равно сносить, сжигать придётся. На помойке не заживешься, как её ни назови: современной, актуальной, артхаузной или ещё какой постмодерновой…

Вот так заканчивался тот вечер. Чувство обречённости Игоря невольно придавило и меня. Да он ещё под самый конец «утешил»:

- Так что, живёшь один – живи без комплексов. Хуже, когда открываешь под конец, что даже среди самых родных оставался одинок, что ничего тебе не прощается, хоть кайся на коленках каждый день.

Прошло два дня. Я раздумывал: нести Наде рассказ или нет? Идти не хотелось. Обида ещё царапала память. Если бы Игорь не сбил тот разговор, я б уже тогда сказал, что в этот день занят. А без такой отговорки выходит, что обещал и не исполнил. Что ж делать?..

Выбрал маленький лирический рассказ: безобидный, настроенческий. Решил занести мимоходом и тут же уйти.

А она встретила открытой радостью. Выглядела отдохнувшей, и горечи во взгляде заметно убавилось:

- Спасибо, что пришли, - мягко улыбнулась. – А я сижу тут одна. Всё переделала, журнал какой-то нашла. Читаю непонятно, о чём, - ломко рассмеялась. – Заходите, располагайтесь. Накормить не обещаю, но чаем напою.

Не смог я отказать - пришлось остаться. Да и обида моя мигом растворилась от её искренности. И я подал рассказик:

- Иди, читай. С чаем сам разберусь. Игорь сегодня будет?

- Нет, - она как-то жадно ухватила распечатку, и, пробуя читать на ходу, побрела в комнату.

Я заварил чаю, расставил чашки, достал из шкафчика любимые засахаренные фрукты Игоря, какое-то печенье, успел насидеться и соскучиться. Надя отчего-то долго не выходила, и меня всё больше разжигал интерес, как она воспримет рассказ.

Наконец, дверь тихо отворилась и появилась она. В руках – исписанные от руки странички из тетрадей, выражение лица очень серьёзное. А в глазах – глубокая задумчивость. Я никак не ожидал такого действия, рассказ выбирал специально лёгкий.

Она, как и в первую встречу, устроилась за столом против меня:

- Спасибо, это мне близко. Я задержалась, потому что перечитывала. Можно оставить у себя?

- Конечно. А чем близко? – я был очень польщен.

- Я считаю, в искусстве необходим такой…улёт! – она лёгким жестом вскинула над головой руку. – Он у вас в настроении. Там всё в настроении. Это хорошо. Действия почти как бы нет. Действие растворено в настроении и на него не обращаешь внимания. Оно не давит, не гонит. Я не люблю читать действие, когда думать не о чем. А в искусстве мысли выходят из чувств. Это я понимаю. Это меня наполняет.

- Так ты же - балерина. А другим действие подавай.

- Нет, не потому, что балерина. У нас на сцене кобыл тоже достаточно. Это потому, что я так устроена. Вот, почитайте, пожалуйста, при мне. На лицо ваше хочу посмотреть, - она протянула мне два листка, заполненных крупным ясным почерком. Это были стихи.

Я начал читать, и мне становилась понятной та её серьёзность, сосредоточенность после моего рассказика. Эта девушка была очень одарена. Я видел, как она искала, подбирала каждое слово в стихах, как заботилась о предельности смысла. При этом стихи оставались легкими, благозвучными, а образы сами разворачивались в картины.

В первом стихотворении она прощалась со старым парком в родном городе. Этот парк превращался в живой, наполненный памятью о пережитом, образ детства - образ тёплый, солнечный, но очень притом грустный. Любой куст, клумба, неказистая скамейка тосковали от скорой разлуки. И всех, и всё было жаль.

В другом стихотворении вырастал такой же одушевлённый образ Москвы. Но образ уже зимний, замкнутый. Город полон своей жизнью, скрытой глубиной, а героиня отгорожена бесконечной лентой фасадов старых особняков. Сердце города пока закрыто ей. И всё стихотворение – тихая мольба принять её в память города, ответить на робкую любовь к нему.

Два стихотворения – два образа ровной объемлющей любви. И – путь жизни.

Я был впечатлён. Грусть, нежность к этой девочке нахлынули так полно, что сердце заныло. Вот когда я понял Игоря!     

Затем мы свели взгляды. Она смотрела уверенно и в то же время с добротой. Так смотрят люди, знающие цену своему таланту.

- Не вижу, каким советом помочь. Ты без меня знаешь – это замечательно. Тебе надо писать, - теперь и я, как она вначале, сделался очень серьёзным.

- У меня уже много скопилось. Эти написались в ночь, когда хозяйка выгоняла. Девчонки ругались с ней, а я ушла в туалет, села на пол спиной к стене. Накатило такое горькое, и я написала. Спасибо вам. Потом ещё что-нибудь почитаете, если захотите.

- Обязательно. За счастье почту! А вот, что поразило – образы очень зримые и пластичные.

- Конечно, - по-своему нежно улыбнулась она. – Ведь я ещё рисую.

- Да-а?.. Ты удивительная! Никого, похожего на тебя, не встречал! Я очень рад, Надя, что мы познакомились.

- И я… И не встретите никого. Я одна такая, - между нами вдруг установилась почти откровенная близость. Надя позволила себе играть, а мне – любоваться ею. Наш танец отношений разворачивался.

- Значит, ты и рисуешь, и стихи пишешь, и танцуешь…

- А ещё играю на фортепиано и умею сочинять музыку! У меня совершенный слух. Жаль, нет инструмента. Я бы для вас сыграла. Но нарисовать что-нибудь обещаю точно.

- Значит, не случайно ты в мастерской очутилась.

- Не знаю, - пожала плечами она и вдруг потупилась. – Может, неслучайно. Но всё равно пора определяться.        

- Что ты имеешь в виду?

- Не могу же я здесь вечно быть? – удивилась Надя моей непонятливости. – У Игоря какие-то неприятности. Из-за меня?

- Он тебе что-то говорил? – я встревожился. Не стоило бы моему другу делиться с ней этой историей – у девушки своих бед предостаточно.

- Нет. Я сама догадалась.

- Тогда прошу тебя не вникать в это. Они разберутся. Это их старое, и не в первый раз. Обещаешь?

- Конечно. Какие странные обещания вы требуете…

И наша вторая встреча на этом закончилась.

А потом состоялось ещё несколько похожих встреч. Мы исподволь привыкали друг к другу. Снежный ветреный январь перетёк в такой же февраль, но мы этого даже не заметили. Уютно просиживать вечерами в мастерской, пить обжигающий чай и беседовать тихо о чём-то необязательном!

Надя отогревалась душой, веселела. Но во всём, что касалось её личной жизни, прошлой и настоящей, оставалась строго замкнутой.

Игорь тоже стал приходить более спокойным – смирился с неизбежностью событий. Только вздыхал чаще и тяжелей, да уходил раньше. В семье велась обстоятельная делёжка нажитого имущества, и обсуждались бесконечные варианты разъезда.

Каждый раз после ухода Игоря мы оставались в какой-то разреженной пустоте, в молчании, будто чувствовали и свою вину. И всегда Надя спрашивала меня:

- Вы считаете, я обязана съехать? – и тут же отвечала. – Конечно! Я сама об этом знаю.

- Надя, ты мне не веришь? Я говорю одно и то же, потому что это правда. Я не убаюкиваю твою совесть. Всё это было бы и без тебя. Но сошлось так. Ты оказалась только косвенным поводом.

Она горько усмехалась:

- Материалом быть я привыкла. Но на косвенный повод не согласна. Я стараюсь найти местечко. Пока не нашла. Но найду обязательно. Я обещаю. Представьте, как ужасно жить с постоянным чувством вины!

При этом в её выразительных синих глазах разливалась боль. И тут же передавалась мне. И меня начинала мучить двойственность сознания. Я мог предложить ей свою квартиру. Но как она это воспримет? Мне даже подумать об этом страшно! Я ценю её как девушку особенную. А вдруг она решит, что я предлагаю пошлое содержанство?!

Но иногда – вдруг! – мне мерещилось, что она ждёт моего предложения. Наши искренние беседы, её глубокие грустные взгляды чудились неким подталкиванием к решению. И чем больше я раздумывал над всем этим, пытался понять скрытый мир девушки, тем сильнее запутывался, терял способность к поступкам вообще.

Мир двоился! Оба предположения казались мне равно истинными. Но и это было ещё не худшим. Самое худшее – корень противоречия сидел глубоко во мне. Если бы я был уверен, что люблю Надю полно, цельно и взаимно, то не задумываясь позвал замуж. Не помешало бы и моё стеснение из-за разницы в возрасте. Это только так считается, что подобная разность непреодолима и оттого часто уродлива. Да, когда люди сходятся на основе страстей или материальных интересов, редко, что кроме безобразия выходит. И его приходится гримировать. Но ведь есть интересы и высшие. Есть восхищение и уважение, есть переживание неповторимости любимого. Есть, наконец, редкостная гармония душ! А вот в последнем я как раз был совершенно неуверен с Надей. Слишком много пока зыбкого! Смогу ли я при всём её обаянии, при всём моём трепетном отношении стать надёжным мужчиной в жизни этой девушки? Ведь я просто не знаю, как вести себя с ней! Часто при ней бываю напряжён и раздражён от этого непонимания и от её переменчивого настроя. И даже подозреваю девушку в желании нарочно понравиться, чтобы устроить как-нибудь свою жизнь! А если эти подозрения хоть немного подтвердятся, я уже не смогу уважать человека. Это никакое не достоинство моё или недостаток – это особенность моей натуры. И вот с таким разочарованием я вынужден буду взять на себя тяжёлейшие заботы по дому из-за её профессии. Я должен превратиться в няньку, мамку, помогать ей во всех мелочах, учить житейски всему. Значит, мне придётся отбросить неведомо насколько свои дела, планы, амбиции. Искать заработок втрое больший на презренной «литподёнке». Но к такому перевороту жизни я сейчас не готов! И эта неготовность искалечит всю нашу жизнь! К тому же, в моём возрасте так тяжело и медленно меняются. Нет, прежде мне нужна полная уверенность.

Вот такие сомнения, подозрения мучили меня всё последнее время. Да, я скрывал их за нашими уютными чаепитиями, беседами. Только Надя, мне чудилось, проникает в причину этой напряжённости и даже старается мне помочь. Порой во время лёгкого разговора вдруг возьмёт и посмотрит в глаза: долго, сочувственно.

Как я любил эти взгляды! В те мгновения все метанья отпускали меня, и в мире оставались только два человека, соединённых общим теплом душ. И я хотел верить и начинал верить.

В один из вечеров Надя вспомнила, что обещала мне рисунок. Принесла кусок ватмана, карандаш, уселась за столом напротив и начала набрасывать что-то. Я долго не мог понять, что она задумала, хотя отметил - компонует грамотно и карандашом владеет профессионально. После узнал – её обучал родной дядя-художник.

Наконец, она протянула мне композицию. На листе был проработан контур замка на облаках. Я рассматривал довольно долго и думал о неистребимости этого стереотипа девичьей мечты. И ещё, появилась отчётливая мысль: этот рисунок обращён ко мне как побуждение. Вновь зашевелилась двойственность. Стало неловко. Нет ничего мучительней полунамёков. Додумывай, как хочешь! А тебя будто испытывают на верность движения! От тебя ждут чего-то, о чём не говорят, но предполагают, что ты обязан догадаться. А если не догадаешься, так сам в том виноват, и упустишь какой-то мифически-драгоценный приз! А я, по характеру, терпеть не могу обиняков в важных вопросах жизни. Я ждал от Нади уже большей откровенности и не сомневался в праве на такое ожидание.

Вот почему так намеренно долго рассматривал рисунок – пытался унять противоречивые чувства и мысли: с одной стороны лестные, а с другой - раздражающие.

В самом рисунке единственно оригинальным показался мне напряжённый ритм из перепадов островерхих башен и башенок, крыш теремов, рядов овальных окон в сочетании с острыми летящими вертикалями и плавно опоясывающими горизонталями. Было что-то от музыки, от скрытого состояния Нади, которое всё время я пытался угадывать. Да, и немного позабавило общее место – круглый циферблат часов без стрелок на главной башне дворца, в самом центре.

- Завидую. Ты совсем ребёнок, - попробовал я отшутиться, отделаться от назойливых противоречий. И для этого использовал преимущества возраста - право на такой тон: - Тебе ещё снятся прекрасные воздушные замки. И даже башенные часы, как им и положено - без стрелок. Если б я мог приложить это к себе.

Я думал, что наконец-то нащупал начало деликатного признания. Я думал повести откровенный разговор о возможном с нею будущем.

Но вдруг взгляд Нади потух. Она сникла. Неспешно разорвала рисунок.

- Зачем! Разве это не мне?! Я хотел выяснить! – обида впервые целиком захлестнула меня. Даже перешла в отчаяние!

- Извините. Вы не так поняли. Не огорчайтесь. Меня часто неправильно понимают.

- Так объясни! Я хочу понять! Может, я только этого и хочу!

- Увы. Сейчас поздно. У меня – режим.

Мы поднялись. И когда я, совершенно разбитый, уже оделся и открывал входную дверь, она вдруг доверчиво всмотрелась:

- Вы не должны уходить таким. Я скажу, чего больше всего хочу на свете, – прошептала, не отводя глаз. – Семью. И чтобы росли сын и дочь, - и по-своему печально, как чему-то несбыточному, улыбнулась.

Услышанное было неожиданным в своей откровенности. Я не поспевал умом за такими перепадами настроения, мысли. Смешался:

- Не печалься. Это счастье для тебя может быть самым достижимым из всех. Тебе всего двадцать лет! Подумать только… Впрочем, и мне когда-то бывало столько. И что?.. Прости, если в чём-то огорчил тебя.

- Вы не огорчили. Вернее, вы можете огорчить, но только как обиженный ребёнок - не из умысла, а от непонимания, - улыбнулась она вновь ласково. – Ведь вы моей жизни не знаете. Ах, если б на земле было так: представилось, сказалось, и сразу это сделалось... Да, пожалуйста, о моих словах никто знать не должен. Я только вам открыла. Пожалела вас.           

Я возвращался домой в состоянии, которого никогда ещё не переживал. Все мысли и чувства – вразброд! Со стороны, видимо, казался «классическим» влюблённым: смотрел под ноги в точку, порой что-то бормотал или улыбался. Людей вокруг ощущал, но как бы не видел. Забыл свернуть в нужный переулок, вернулся. Затем в метро вышел не на своей станции и сделал не ту пересадку. Добирался до дому вдвое дольше обычного.

Образ Нади всё стоял перед глазами, и я вновь мучительно разгадывал. Да, временами она выражала сочувствие, интерес. Но часто, наоборот, отгораживалась дистанцией вежливости или резким словом. А я по-прежнему ничего не знаю о её жизни. Спрашиваю, но она всегда уходит от ответа. Оттого я постоянно боюсь допустить с этой сложной девушкой невольную бестактность и тем отшатнуть. И злюсь на себя, на неё. Невыносимо показаться ей седеющим «охотником за девочками»! И всё это обостряется путаным самолюбием – невольным приобретением возраста.

Вот так я мучился: нестерпимо хотел любить, и вместе боялся быть вежливо отодвинутым. Смысл дальнейшей жизни при таком повороте мог безнадёжно утеряться. С поздней любовью шутки плохи!

И я понимал: пока Надя остаётся закрытой, противоречивой, от беды раздвоения мне не избавиться. Измучаю себя, и всё закончится тяжелейшим срывом. Ведь, во мне назревала не возможность романа, пусть даже с последующей пропиской дамы в квартире, но - любовь жизни.

Неделю я не появлялся в мастерской. Приводил себя в равновесие перед следующей встречей, которую задумал сделать поворотной. Решился: пусть меня ждёт любой исход, а я всё же нырну в этот омут! Вызову на откровенность. И не стану заранее обольщать себя желаемым ответом. Даже отказ облегчит мою жизнь.

Вдруг позвонил Игорь. Начал ругаться оттого, что я пропал. Оказывается, Надя вторые сутки лежит с температурой под сорок один, с горячечным бредом, и спрашивает обо мне.

Я в ответ обругал его за то, что не сообщил сразу, и подхватился ехать. Но друг запретил беспокоить девушку. Та ещё слаба. В больницу её не взяли - нет медицинского полиса. Хотя подозревали двустороннее воспаление лёгких. А отлёживается она в мастерской. Игорь в местной поликлинике заплатил врачу и медсестре, и Надя – под их наблюдением, на уколах. Ей уже легче, а болезнь, скорее всего – острый бронхит.

- Игорь, передай, что я очень виноват. Как только поднимется, я обязательно исправлю. Она поймёт. Передашь?

- Угомонись. Сам скоро скажешь. А мне ты для дела нужен.

И друг мой заявил, что необходимо покупать Наде пальто. Но денег у самого не хватит. Потому я обязан добавить и прямо сейчас ехать с ним искать приличную вещь. Иначе в своём тощеньком старье Надя погибнет или сделается инвалидом. Игорь давно это ей предсказывал.

Что ж, убеждать меня было излишне, и вскоре мы исполнили намеченное. Не стану описывать, как тщательно подыскивали вещь, близкую по фасону, размеру. Но и качество ткани, отделки были не менее важны. Пальто становилось не просто подарком, но образом нашего к ней отношения. И оба мы робели: вдруг Наде не придётся по душе этот «образ»?

Конечно, пальто забрать домой пришлось мне. Я пошутил - вот бы его Татьяна вдруг увидала и решила, что Игорь воспылал жаждой одарить её! И следом нежданно-негаданно возьмёт, да и возвратится супружеский мир! И тогда мы этому пальто Нади должны будем вылепить памятник! А бедная девушка наверняка станет окончательной жертвой метели и воссоединения семьи.

- Смейся, смейся, - огрызнулся Игорь. – Как бы плакать не пришлось. Я-то своё отплакал. Хочешь, анекдот расскажу? Сам недавно узнал. Оказывается, моя Танюха как-то встретила бывшего одноклассника, свою первую любовь. И уже давненько с ним тайно встречается. Даже дети ничего не знали. Видал бы ты этого типа мозглявенького! На мужика-то не похож – так и хочется плюнуть в харю! Троежёнец, между прочим. И всеми его бабами брошен. Вот так-то! Зато, какие дома спектакли были из-за моей подлости, какие истерики с заламыванием рук! Все они, убеждаюсь, артистки прирождённые. Дай тебе Бог встретить исключение. Хотя, трудно уже чему-то верить.

Эта новость заставила серьёзно задуматься – я давно и хорошо знал Татьяну. Рассказу Игоря даже не сразу поверил… Да! И времена, и нравы как-то исподволь переставали укладываться в наши взгляды, представления.

И вот, наконец, пришло время, когда Надя начала крепнуть. Температура отпустила, и девушка бесцельно бродила по мастерской: совсем бледненькая, тоскующая.

Мы с Игорем встретились на бульваре. Я отдал ему пальто – он должен был вручать его Наде. Я же приготовил ещё подарок личный. Мне совершенно случайно приглянулся один платок. Был он типа шали, но ручной работы, вязаный в широкую ячею – ажурный, серебристо-белой козьей шерсти, необычайно нежный под пальцами и почти невесомый. Его продавала задёшево приезжая старушка. Я представил его на плечах Нади и тут же купил.

В честь выздоровления стол накрыли богато. Выпили отменного кипрского вина. И вот когда оживились, тут-то Игорь извлёк, расправил во всей красе главный дар.

Надя слегка опешила. А когда поняла, вздохнула:

- Но так же нельзя.., - повернулась к Игорю спиной, и тот одел её в наше пальто.

Девушка довольно долго, придирчиво осматривала себя в зеркало. Выражение лица было строгим. Мы же притихли, умалились перед этим тайнодействием.

В конце концов, она оторвалась от зеркала, подошла к нам и неожиданно глубоким грудным голосом высказала:

- Единственные мои друзья. Вы позаботились обо мне. Для меня это особенно трогательно. Но прошу вас – не ставьте меня больше в неловкое положение. Я и так слишком вам обязана. А отблагодарить могу только искренней признательностью.

И она поцеловала победно сияющего Игоря в щёку. А мне - всего лишь улыбнулась.

Затем пили чай. Я не прислушивался к беседе, замкнулся. Мне показалось, она намеренно разделила нас с Игорем. От меня опять шло к ней то напряженное ожидание, которое она тонко чувствовала и сразу отдаляла дистанцию. Вот и сейчас, видимо, ей не хочется осложнять мною удачного вечера. Но как мне теперь быть со своим платком? Утаить?.. Вот и снова я, как всегда с ней, унываю и теряюсь!

Я поднялся из-за стола:

- С вами хорошо, но придётся вас оставить. 

В ответ на их недоумение придумал:

– Повестуха заказная лежит. Измучился с ней – не по душе. Но скоро сдавать. Боюсь – не успею. Надо идти гнать.

- А как же?.. – Игорь скосил глаза на пакет с платком. – Забыл?

- Что-то случилось? – мгновенно ухватила Надя.

- Нет, - я постарался доиграть свой экспромт – деваться было некуда. – Просто, едва не забыл, а Игорь напомнил. Мне по дороге платок попался. Только не ругайся. Ладно? – я вынул из пакета вещь. Рискнул непринуждённо шутить: - Не поверишь! Прохожу мимо Большого театра, а там бабка на ступенях сидит. Стой, говорит, сынок. Тебя дожидаюсь. Купишь – быть твоей зазнобе большим человеком в славном доме! Я смотрю: белый с серебром. Под чёрное – твой цвет. Гляди, какой лёгкий. В таких когда-то великие актрисы МХАТа красовались.

Она приняла платок и молча стала рассматривать вязку. С недоумением посмотрела мне в глаза:

- Я никогда их не носила. И даже не умею. Я в нём на старушку стану похожа.

У меня будто сердце оборвалось - подарок оставил её равнодушной. Она даже накинуть платок не собиралась, лишила меня и радости полюбоваться!

Не помог тут и Игорь подсказкой: 

- Надюша, это носят расправленным на плечах. А на груди скалывают брошью. Тебе это должно пойти. Плечи у тебя царские!

- Ладно. Не надо, - бодриться и давить горечь дальше я не смог. - Лучше его просто спрятать где-нибудь в дальнем углу, где придётся. А пройдёт время, наткнёшься случайно, и, может быть, вспомнишь, кто подарил когда-то. Мне уже от одного возможного воспоминания приятно. Всё, ребята, пока.

Дома я залёг на софу. Лежал долго, без движения. Так бывает, что совсем не хочется двигаться… А физиономия должна была выглядеть особо мрачной - я клял себя последними словами. И твёрдо решил вычеркнуть из жизни эту девушку. Просто, мы с ней разные. Я обольстился некоторыми созвучиями состояний, что со многими случается. Да ещё - её обаянием таланта и молодости.

Но около часа ночи позвонила она – в мастерской имелся телефон. Голос её звучал как всегда искренне, с оттенком ласки и вины:

- Игорь оставил мне ваш номер. Я должна сказать, что была не права. Потом я накинула платок. И ни на какую старушку я в нём не похожа. Я в нём выгляжу настоящей балериной. Вы мне верите?

- Зачем ты спрашиваешь? Конечно, - я в который уже раз не мог устоять перед ней. И всё передуманное только что представлялось заблуждением. А услышанное сейчас выступало правдой, и было гораздо милей: - А знаешь, о чём подумал? Кажется, я понял, какая брошь подойдёт к платку. Надо искать с ростовской финифтью.

- Чтобы сколоть на груди? – она тихо, по-своему ломко засмеялась.

- Да. Но кому это доверить, решает сама женщина. Таков обычай.

- Я уверена - мне понравиться ваша брошь. Я убедилась сегодня, что у вас великолепный вкус.

А дальше с каждой фразой наш разговор оживал всё более. И вот, наконец, я почувствовал ту самую неподдельную близость, которой дождаться уже не чаял. Может, это телефон так действует, когда живёт только голос…

Мы проговорили до трёх часов. Вернее, говорила Надя. Я поддерживал репликами, уточнял вопросами. А её будто прорвало на воспоминания. Я жадно их ловил, собирая в образ, её образ.

Она рассказывала о добалетном детстве. Это время оставалось самым теплым в памяти. Надя подробно описывала, какими играми они забавлялись с братом, как было горько, когда приходили взрослые и вытаскивали их откуда-нибудь из-под стола, из сказочного мира, чтобы усадить за унылые занятия. Рассказывала, какие удивительные миры вмещал в себя сад за окнами. Оттуда по вечерам под стену спальни приходили таинственные пугающие существа, похожие на людей, но одетые по особому, и заводили убаюкивающие речи, заманивали выйти через окно в лунную ночь и танцевать в их мире, где никто никого не обижает… Когда же Надя немного подросла, её стали водить на уроки рисования к дяде. Тот ставил ей задание и садился в углу играть в шахматы сам с собой. Притом он разворачивал такие острые поединки, поочерёдно вступал в споры то с одной, то с другой стороны, кричал и обзывался! Она бросала карандаши-кисти и бежала к дяде на помощь. Но тот отчего-то гнал на место. А в конце занятий, рассматривая рисунок, всегда приговаривал, что с таким воображением из дитя выйдет толк. Вопрос, в какую сторону? Он не догадывался, что его шахматная война как раз подхлёстывала воображение племянницы, и та забывала о задании. Вместо кринок и графинов, картины каких только битв и невероятных приключений дяди в чащобах Индии или песках Африки не появлялись на бумаге!.. Ну, а дома Надю приучали к серьёзному чтению. Мама же методично обучала музыке. Учила умению слышать её из окружающего мира и из себя. И входить в эти музыкальные ритмы, сводить их в образы.

О самом балете Надя почти не говорила. Только о своём театре позволила выразиться резко. По её словам, дело портил директор, «этот жирный боров, который считает, что разбирается в балете, а сам ничего не понимает». Но хотя бы не пристаёт. Правда, и не платит толком. Таланты задвигает, а выводит послушных середнячков. Поэтому, его прозвали в труппе «Карабасом-Барабасом».

Вообще-то, в театре артисты дружатся редко. Много тому причин, начиная с зависти. Вот и Надя одинока. И если бы не мы с Игорем, она оказалась бы в полной пустоте. Но благодаря нам, её друзьям, она держится гораздо уверенней. А без необходимости зарабатывать на квартплату появилось время подтянуть технику. Её отметила педагог-репетитор Большого театра. Предложила заниматься, потому что для некоторых сложных вещей у неё не хватает школы. А это тормозит рост. И без нас с Игорем такой возможности подтянуться у неё бы не было.

- Ну, за это Игоря благодари. Я тут ни при чём, - мне было удивительно хорошо слушать её голос, её беглый лёгкий рассказ.

- Нет. Вы – причём. И ещё как! Вот, когда вы иногда по-особенному говорите со мной, или смотрите, я в своих глазах на целую голову вырастаю! Понимаете?

- Это как – по-особенному?

- Ну… Не притворяйтесь. Вы сами знаете. И не вытягивайте из меня откровений, неудобных для девушки, - и вновь довольно рассмеялась.

- А знаешь, Надя, о чём я подумал? Ты так рассказываешь! Почему тебе не написать рассказики об этом? Ты бы в них всё чудесно развернула. И вышла бы книжечка.

- Да, я сама думала. Вот, опять вы мне помогаете. Спасибо, спасибо.

- За что же спасибо?

- За просто так. Я думаю – это самое лучшее!

- Согласен. Только обещай, что напишешь для начала хотя бы один рассказ. Пусть пока только для меня. Лично. Ты согласна?

- Да. Только, не очень скоро. Времени совсем нет. Но мне, в самом деле, нужно уже сейчас к чему-то готовить себя. До пенсии почти двенадцать лет ещё, а я каждый день считаю. Не останусь в балете. Это ужасно. После тридцати начнут вылезать суставы, коленки. Кожа от грима сохнет, лицо портится. А спина, связки.., - голос Нади зазвучал не просто горько, но зло. – К старости превращаешься в этой среде в какого-то ящера! А вы думали, почему я пугаюсь всего, что напоминает о возрасте? Я даже не хочу дожить до этого. Моё отличие от наших глупых девочек и ещё более глупых самовлюблённых мальчиков в том, что в детстве я прикоснулась к иным интересам. И я не вижу смысла скакать кобылой по сцене, чтобы потом на пенсии прирабатывать подобным. Мне тесно…

- Значит, буду ждать от тебя рассказ.

- Договорились. Я позвоню. У меня впереди очень плотная неделя. Спасибо вам за этот разговор…

Конечно, после этой беседы уснуть я уже не мог. Никогда не было так сладко на сердце, никогда я так ещё не нравился себе. Наверное, оттого, что по-настоящему не влюблялся. Но теперь, теперь Надя целиком захватила меня. И я уже твёрдо и без сомнений хотел быть с ней, хотел быть её мужчиной, мужем. Суметь оберечь, вместить весь мир…

Минула долгая неделя, и Надя позвонила вновь. Потребовала быть у неё ровно в шесть вечера. Но не раньше! В голосе – весёлая загадочность.       

Я очень старался не опоздать и не явиться раньше. И предчувствовал, что дожил-таки до самого главного свидания, украшенного лёгким флёром шутливой интриги. Ровно в шесть я стоял с букетом чайных роз на пороге мастерской.

- Спасибо, что пришли, - встретила Надя – стол был накрыт на двоих.

- Опять – спасибо! – разыграл я возмущение. – Да за что же? Неловко получать это незаслуженно.

- А я хочу говорить вам спасибо, и буду говорить. Вот, за цветы, хотя бы. И вообще…

- А я думал – ты рассказ написала. Хотя, рановато. Но когда напишешь, я тебе такое огромное спасибо преподнесу - не посостязаешься со мной! Итак, Надежда, что за таинственность, и почему именно в шесть? – этим многословием я пытался сдерживать распирающее меня счастье.

- Потому, что Игорь только ушёл. А я хочу с вами без него посидеть. Рассказ не написала, но попробую выдумать прямо сейчас. Начало такое: сегодня мне исполнился двадцать один год. Представляете, какой это ужас! Разменяла третий десяток! От этого мне стало очень, очень горько, и я решила позвать одного доброго человека. Он один во всём равнодушном городе способен понять меня и немножко утешить… Ну, как вам такое начало?  - и она нарочито горько вздохнула.

- Поразительно! Но самое сильное место – твой вздох. Двадцать один! А что мне тогда делать? Только в гроб ложиться.

- Фу! Вот что вы такое говорите! На мой день рожденья! Садитесь к столу и ешьте. Я готовить не умею. Что смогла, то сделала. Если не вкусно, хотя бы молчите.

- Договорились, - я послушно уселся на своё место. – А почему о празднике раньше не сказала? Я цветы каким-то чутьём купил. Знал бы - обязательно брошь к этому дню выбрал! В каком ты виде меня перед собой выставляешь?!

- Брошь может обождать. А почему вы тут раскомандовались? Это мой день рождения. Хочу – говорю, хочу – нет. Я, вообще, равнодушна к праздникам. Но в этот раз настроение сошлось. Днём в кафе с приятельницей посидели. Потом одного человека встретила. Дальше Игорь приходил. Ему сказала. А сейчас с вами хочется побыть. Налейте, пожалуйста, чаю. И подождите немного, - она вышла в свою комнату.

За то короткое время, что я был один, моё настроение начало странно меняться. Вдруг царапнула ревность к приоткрытому ею миру, где не было ещё меня. А затем, затем возникло ощущение тревоги. Тревога исходила не от меня. Она росла из всего окружения: из этой расплавленной минуты одиночества, из самого воздуха, который странным образом будто густел, делался совершенно неподвижным, мёртвым. А я сидел оцепенело и предчувствовал событие.

Надя вернулась. В её кулачке было что-то зажато. Расположилась на своём месте, против меня. Разжала пальцы. В ладони покоился брелок-«валентинка»: потешный керамический медвежонок с изображением алого сердца во всю грудь. Она протянула его мне.

Я принял безделушку. Рассматривал, унимая молитвой начавшуюся дрожь сердца. Несколько, может быть, строго посмотрел ей в глаза и медленно спросил:

- Ты даришь это мне?

- Почему вас это так удивляет? Вы даже выглядите сейчас другим.

- Надя, я очень тронут. Ты не представляешь! Я не ожидал…

Она улыбнулась:

- А я люблю дарить неожиданно. По настроению. Увижу симпатичное, куплю, а потом дарю первому, кому захочется в этот день подарить. Разве это не приятно?

Такое простое объяснение убило все выстраданные надежды. Вместо близкого восторга – пустота, холод, безразличие. И сарказм в отношении своих идиотических надежд!

- Что с вами? – испугалась она перемены во мне. – Я не так сказала?

- Нет, Надя. Всё так. Всё ты сказала как надо. Это я, дурак, не то слышал, не то видел. Не знал, как сегодня относятся к подаркам. Раньше мы дарили подобное с исключительным смыслом. Но я постараюсь не отстать от времени. Ты права – приятно оказаться на сегодня первым, кому тебе захотелось подарить эту штуку. Даже, если это просто случайность, - я сжал в кулаке медвежонка и угрюмо уставился в столешницу.

- Почему вы так со мной говорите? – голос Нади задрожал и отдался во мне болью безнадёжности. – Вы… Вы – дурной обидчивый мальчишка! - в её огромных глазах встали слёзы, колыхались, но не проливались. – Вы меня оскорбляете! Вы постоянно ловите в моих словах какой-то скрытый смысл. А я так не приучена! Я говорю то, что думаю и думаю сейчас, без расчёта. Мне нечего скрывать. И я не могу, не хочу вечно оправдываться перед вами в моих мыслях и ваших подозрениях! Зачем вы думаете как все?! Вы, вы поступаете как человек, который любит одного себя. Неужели вам навсегда понравилось жить в самом себе?! – она стремительно поднялась и пошла в свою комнату.

- Надя! Не уходи!..

Но она не вернулась и даже не взглянула. Это была жестокая обида, разрыв. Так я понял.

Прошло около месяца. Я давил тоску по Наде и жажду видеть её. Новая встреча означала новую бесцельную боль. Я смирился с тем, что никогда не сумею понять женщины - пропустил своё время.

Однажды, свежим весенним днём, позвонил Игорь и потребовал срочно ехать в мастерскую.

- Она там?

- Да нет её давно. Уехала. Ты что, не знаешь? Она, вроде, замуж выходит.

- За кого? – сердце моё дрогнуло очень чувствительно.

- За кого-то дельца из дирекции одного театра. Не стану уточнять. Тебе это вредно пока. Знаю, что мужчина солидный. Кстати, на два года старше тебя, и без комплексов… Ну, что молчишь, дурак? Ведь это ты должен быть на его месте.

- Это она тебе про меня сказала или сам сочинил? Кажется, ты теперь тоже холост. Что же сам-то нашу «богиню» отпустил к дельцу? А? Я хоть далеко был, не знал. А ты – рядышком, - от этих новостей меня разобрала злость.

- Хорош трепаться. Если хочешь со мной проститься, приезжай. Завтра улетаю. Так вот, дружок…

И затем были прощальные посиделки в этой родной мастерской. Пили водку. Игорь иронично рассказывал. Ему удалось миром завершить домашний раздел. Себе ничего почти не оставил. А как скинул обузу, так впервые за долгое время по-настоящему захотелось работать. Он принял приглашение в Германию и думал там со временем осесть. Будет, хотя бы, куда картины завещать! Здесь на искусство плюют, и продолжат плевать ещё долго. Мы до лучших дней уже не доживём. Может, мы вообще последние, кто не просто искусство делал, но жил им и пытался соответствовать. Да, с ошибками, дурью… Но всё же – хоть как-то тянуться к тому, во что веришь! А сегодня искусство новых людей напрягает. Его отменили, а называют им то, что красуется на полках магазинов и заботой рекламы пользуется спросом у розничного покупателя. А в Германии хотя бы музеи не разворовывают.

- Да, Игорь, - в тон ему пошутил я. - С завистью гляжу, как ты из пессимиста превращаешься в бодрого пессимиста!

- Чего и тебе желаю, мой друг! Вот, попробуй-ка бодро выдержать сие испытание! – и он выложил передо мной билет на спектакль «Жизель». – Надя очень трогательно просила тебе передать. И обязательно дождись её потом у служебного входа.

Я хмуро задумался:

- Думаешь, стоит идти?

- Придётся. Хотя бы из уважения к той нашей дружбе. Будто сам не понимаешь? А что у вас там ещё выйти может... Тебе разве неинтересно? Может, поборешься?

А потом состоялось прощанье с моим ближайшим другом. И в последний раз уходил я из мастерской такими изученными переулками! Мне казалось, моя Москва теряется. Нет, не просто меняет облик - пустеет. И я постепенно перестаю ощущать её.

Спустя несколько дней я сидел близко к сцене в том камерном зале и следил только за Надей. Она вела кордебалет, и это было первым, пока скромным, её повышением по службе.

Вопреки поставленной себе задаче не распускаться, я опять не мог налюбоваться ею. Опять забывал обо всём! Меня снова покоряла какая-то безмерная мера отпущенного ей и пока не развёрнутого вполне таланта. Как бы она могла состояться уже сейчас, сложись обстоятельства чуть удачней!

Да, Надя была на сцене прекрасна! Прекрасны эти длинные гибкие руки, эта высокая шея с лебяжьим изгибом. Эти изящные линии ног и постанов корпуса – будто статуэтка фарфоровая восемнадцатого столетия! А её огромные, оттенённые синие глаза-очи, такие сияющие от наслаждения танцем! И - правильной формы, отливающая серебром волос, головка с прямым пробором и пучком у затылка! Надя вся целиком была растворена в пластике, слита с образами музыки – она этим дышала...

  Вдруг мне вспомнился тот, порванный ею, рисунок воздушного замка с часами без стрелок, над чем я пошутил. И я вдруг понял то, что ложно представил тогда. Ведь, она изобразила в той аллегории саму себя, не свои желанья-грёзы, а реальное ощущение жизни. Но понять это можно было только здесь, у сцены, в условном отсутствующем времени. Да, именно и только в музыкально-постановочном действе – её воздух. Всё остальное – земля, на которой она, как все мы, старается выживать.

Я ждал её у служебной двери недолго. Она вышла со своей сумкой быстрым шагом: ещё не остыла от спектакля. Я безотчётно рванулся к ней. Как же я, оказывается, на самом деле истосковался!

Она, повторяя движение, бросилась ко мне. Я обнял её, прижался губами к щеке. Упала на асфальт сумка.

Мы простояли совсем недолго. Надя мягко, кулачками в грудь, отодвинула меня. Всмотрелась молча и ласково улыбнулась.

Я вспомнил и поднёс ей букет чайных роз, точно таких же, как и в первый раз. Попросил несмело:

- Пойдём пешком до метро? Очень хочется проводить тебя.

Она, всё так же молча, кивнула. Я подхватил её сумку, и мы медленно двинулись.

- Ты что, кирпичи для зарядки носишь? – сумка оказалась неожиданно весомой.

- Это же пуанты. И ещё кое-что, - улыбнулась она. – Они тяжёлые.

- И ты всё время это таскаешь?

- Теперь часто муж подвозит. А так – таскаю, конечно. Пуанты нельзя никому доверять. А я, как назло, сумки терпеть не могу! Но приходится.

- Конечно. Ты же балерина. А сумки к земле тянут, - пошутил я, всё чище радуясь встрече.

- Если бы только сумки, - вздохнула она и вдруг с той прежней, первоначальной, горечью коротко посмотрела мне в глаза.

Нас обогнала женщина с мальчиком. На ходу попрощалась с Надей.

- Наша солистка с сыном. Вот, ещё один несчастный театральный ребёнок. Их отец бросил. Она уже старенькая. Много репетировать надо. Всё время здесь с утра и допоздна. Приходится сына с собой водить. И это - обычная наша жизнь.

Мы приближались к станции метро, непроизвольно замедляя шаги. Я метался мыслями, искал, что же высказать из самого важного? Вряд ли мы будем видеться впредь.

- Надя, я очень-очень благодарен, что ты пригласила меня. Тебе давно надо партию получить. Знаешь, мне сейчас и больно, и счастливо. Ты – прекрасна.

Она улыбнулась по-своему: нежно и грустно. Увела взгляд:

– Спасибо. Мне приятно это услышать. Но я пригласила вас по другому поводу. Я обещала рассказ и старалась держать слово. Собственно рассказ не получился, а вышло как бы письмо. Или отписка. Не знаю. Вы сами решите, - она достала из сумки и протянула мне папочку с немногими, исписанными круглым почерком, листами. – Вот. А ещё я додумалась, отчего всё так вышло. Вы правильно говорили, что не можете меня понять. А я не помогла. Не умела ещё. И боялась новой боли. Только теперь, на расстоянии, умею выразить. Вот в чём беда… Вы с Игорем живёте иллюзией. Он, от слабости житейской, ищёт её вовне. Вообразит себе идеал из кого-то и на пьедестал ставит! Если идеал не оправдался, новый придумает. А вот вы… Вы ищете из себя. Вам нужно отыскать навсегда, один. Поэтому, вечно сомневаетесь, боитесь ошибиться. Даже очевидные чувства: и свои, и к вам, - словно преступников допрашиваете. Такой характер вашего острого самолюбия. Вы знаете, что если найдёте наверняка, счастью не будет пределов. Это оправдает вашу жизнь. Это для вас как вечность. Но ваша беда и ошибка в том, что такие чувства, по каким вы тоскуете, слишком воздушны и почти целиком придуманы. Их нельзя тянуть-испытывать, точно вы тряпку какую-то рвать пробуете. В них нужно до конца поверить. И всё. Дальше они сами наградят. Я так думаю… Жить иллюзией – и мучительно, и очаровательно, наверное. Моя жизнь складывалась так, что все иллюзии из меня методично вышибали. Я принимаю мою жизнь такой, как она складывается. И не раскрашиваю под свои мечты это жестокое чучело. Но вы мне показали, что иллюзии могут кое-что дарить. Всё зависит от художника, который разрисует это чучело. Спасибо вам... Над нами уже изначально что-то смыкалось! – вскинула она ладонь в своём театральном жесте. – Я поняла это сразу: с улыбки, взгляда. А дальше.., - она, жалея, погладила меня по руке, ещё раз горько улыбнулась и ушла не оглядываясь.     

   Долго, намеренно долго я возвращался в свой пустой дом. И за письмо принялся не сразу, а только когда переживание встречи превратилось в память, в тихую печаль. Вот оно, это письмо:

«Я не хочу, чтобы вы мучили себя какой-нибудь придуманной виной. Видите, я изучила ваш характер и склонности! И потому пишу это объяснение. Признаюсь: в случившемся я виновата больше вас. Я не умела, не готова была помочь вашему сложному чувству. Отчего? Игорь и вы встретили меня в состоянии полного отчаяния. Слишком близко было пережитое. А чтобы успокоиться, ожить, необходимо время. Ваш друг, и особенно – вы, помогли мне. Я сумела посмотреть на себя вашими восторженными глазами. Впервые за всё время во мне начала восстанавливаться вера в затоптанное достоинство, талант. Вам оставалось терпеливо, спокойно ждать. Но, увы, этого не случилось.

Для меня вы человек небезразличный, и я хочу, чтобы вы поняли причины моего поступка. Мне кажется, так будет легче постараться забыть. Но мне придётся рассказывать долгую предысторию. Теперь это я могу. Теперь это отодвинулось. 

Вы уже знаете, какова моя семья и кто моя мать. Необходимо добавить: звёздной мечтой её детства было стать балериной. Но жизнь распорядилась иначе. Когда на свет появилась я, то, естественно, стала объектом воплощения маминых неосуществившихся амбиций. Она рано ввела меня в этот мир. Я, как ребёнок впечатлительный и достаточно легкоранимый, очаровалась театром без особых усилий со стороны. В кулуарах у меня был «зелёный коридор», и я, важничая перед другими детьми, разгуливала, где хотела с целым отрядом самых любимых кукол в сумочке. Иногда я их рассаживала во время оперы или балета на рампе, чтобы они тоже могли насладиться «святым искусством». Было очень смешно, когда в самые пафосные моменты какая-нибудь из кукол переворачивалась и падала прямо на головы оркестрантам. Нашей местной богеме эти трюки нравились больше всего.

С особенно широко открытыми глазами я смотрела балеты. Меня сажали в кулисе на специальный стул. И после мои куклы-подружки разучивали вместе со мной подсмотренные движения.

Я быстро заболела мишурой артистической жизни. Ах, эти баночки-скляночки с гримом, пудрой, клеем для ресниц! А балетные пачки, расшитые бутафорским золотом и бриллиантами! А эти волшебные кристаллы канифоли, что я утаскивала домой и беззаветно верила в их волшебство! Они обещали мне огни сияющей рампы, приклеенные улыбки, овации с морем цветов и общей любви под высокую музыку классики!

Как в жизни бывает всё просто и чудовищно банально! Мама в моём воспитании забыла один пустяк – показать иную сторону балетного мира. Эти стёртые в кровь пальцы, прокуренные гримёрки, пьяные девичьи лица - мордой в тех же ящиках с канифолью! И дикие оргии со всяческими извращениями, чем оканчиваются практически все театральные банкеты! А что сказать о бритвенных лезвиях, натыканных тебе в костюм? А битое стекло в пуантах перед самым спектаклем! Лицемерие, декадентство, ненависть и зависть, въевшаяся в сердце злость без причин! А ещё – постоянное чувство голода, усталости, желание взять и уснуть навсегда! И вечные травмы, репетиции по десять-двенадцать часов в день! Вечный худрук, желающий протащить через свою кровать всех, кто желает встать хотя бы в предпоследней линии кордебалета! Добавьте сюда всевозможные допинги, пустые шприцы вперемешку с использованными презервативами и старыми пуантами, насквозь пропитанными кровью. Общая отчуждённость, ожесточённость и обида на весь ТОТ мир, который за гранью сцены из зала наивно восторгается «волшебной красотой» балетной сказки. Так, позже, моя милая мама закрывала уши ладонями вот от этих моих слов и лепетала: «Но ведь это же – красота»… А другие, несведущие почитатели прекрасного, просто отмахиваются как один: «Этого не может быть»!

Вот почему, когда я слышу фразу «красота требует жертв», меня начинает тошнить от её скабрезности. И я невольно думаю, а смеет ли подобная красота требовать каких-либо жертв? Особенно – в виде наших искалеченных жизней?

С девяти лет меня вырвали с корнем из моего милого доброго дома, семьи и поместили на долгие годы в периметр репетиционного зала, где я училась балету и прошла все ступени училища. Да не одного, а целых трёх! Слишком долго будет рассказывать, как и кто из преподавателей вдруг начинал меня ненавидеть, травить, выживать. И мне приходилось переезжать в другой город, в другое заведение, где начинало повторяться то же самое. Увы, мне выпало особенное злое время. Я, совершенно русская девушка, училась в закрытых училищах сначала Казани, а затем - Уфы. И я на своём опыте узнала, что такое национализм. Меня открыто обзывали, унижали, снимали с экзаменов и отставляли от группы, в одиночку заставляя весь день повторять какое-нибудь дурацкое движение, давно уже освоенное. Меня исключали, выгоняли из общежития за принесённого с улицы голодного котёнка. И мне, подростку, приходилось по трое суток ночевать на лавочке в парке в обнимку с единственным другом - чемоданом на колёсиках, пока мама пересылала деньги на поезд. Меня обвиняли в том, что я слишком интересуюсь общеобразовательными предметами, литературой, а значит - стоящей балерины из меня не выйдет, потому что я гроблю время и внимание на посторонний интерес. Однажды классный руководитель сделал выставку моих акварельных работ. Это привело в ярость училищное начальство! Их срывали со стены с криками, что здесь учатся балету, а не мазне красками! Тогда я от отчаяния, чтобы не озлобиться или не сойти с ума, тайком начала писать стихи, но читать их было некому, да и нельзя. Но это был мой единственный выход, отдушина, спасение. Меня держали в таком напряжении, что я в безобидных ситуациях то ломала руку, то рвала связки. Однажды случился двойной перелом ноги. Дорога в солистки оказалась закрыта. Меня собрались переводить на инвалидность. Но я какой-то непонятной волей и нескончаемым трудом преодолела всё, сумела восстановиться. Сейчас я думаю – зачем?.. И всё-таки я победила. Я осталась на сцене. Но заканчивала учёбу уже в Перми, где впервые из меня по-настоящему пытались вырастить балерину.

Когда я вернулась домой в наш театр, дела пошли неплохо. Но меня угораздило влюбиться в нашего солиста. И я, воспитанная на благородных книжках, наивно призналась ему в чувстве. Сейчас я улыбаюсь своей простоте - тоже ещё, Татьяна Ларина отыскалась! Но тогда мне было далеко не до улыбок! Солист перепугался и стал обходить меня за километр. Потом, когда пошли сплетни о моей развратности, я узнала, что солист состоял в официальных любовниках нашей стареющей оперной примы. И та восприняла меня как чрезвычайную угрозу и юную подлую карьеристку. Так меня выучили, что о чувствах лучше помалкивать. Но и помалкивая, жить стало невозможно. Собрав все деньги, я две недели платила репетиторам, набирала техники, чтобы сбежать в Москву.

Как складывалось дальше, вы знаете. Здесь продолжалось это ужасное падение уже в полную безысходность, пока мне чудесным образом не была подарена встреча с вами. С той поры я начала потихоньку жить, надеяться.

Незадолго до того моего дня рождения меня познакомили с неплохим человеком. Он мог помочь мне с жильём и обещал помочь. Вскоре своё обещание он выполнил. Человек этот абсолютно трезвый, его нисколько не мучают те вопросы, что связывали нас. Он просто живёт, делает своё дело. Он спокоен и надёжен. И всё равно ту фигурку я решила подарить вам. Ваша беспричинная и беспредметная ревность ошеломила меня. Что могли вы наделать дальше, войдя любовью в мою жизнь? Разбить вдребезги, уже окончательно? Может быть, я в той нервности преувеличила опасность? Может быть, будущее счастье способно было стать беспредельным? Не знаю…  

Моё согласие выйти замуж далось тяжело. Я пошла на это отчасти из обстоятельств, отчасти потому, что он оказался тоже человеком без иллюзий. Если из меня склонность к этому постоянно выколачивали, то он таким родился. В этом есть свой покой. Лучше ли это своей противоположности, я понять ещё не могу. Но на Покровском было отчего-то теплей. Может быть, от веры в возможность чудес»…   

Этим письмом заканчивается история самой больной ошибки моей жизни. Из него видно, как слепо добавлял я боли девушке-подранку в своей мечте оберечь её от всей горечи мира.

Спустя некоторое время я решил больше не писать, ушёл зарабатывать редактором.        

Не так давно я встретил знакомого. Он – театровед, крупный любитель кулуарных сплетен. Последняя новость, которой он делился со всеми встречными, была такова. В довольно известном театре солидный менеджер из дирекции настоял, чтобы в труппу на некоторые важные роли ввели его молоденькую жену. Жена – красавица, из балерин. На сцене смотрится очень эффектно. Она явно талантлива, хотя робеет и с ролями пока справляется не очень. Впрочем, публика, особенно – из ближнего круга театра, довольна и этим. Но в труппе начались подпольные брожения. За открытые демарши дирекция грозит карами. А муж готов биться за неё до последнего актёра. Он от жены совсем потерял ум. Переписал на неё всё имущество и недвижимость. Теперь она управляет его авто, подвозит мужа к театральному подъезду, но сама заходит всегда со служебного. В одиночестве проходит за кулисы, никогда не просит ни от кого даже пустяковой помощи и ни с кем не сближается. Здоровается лёгким наклоном головы и редко-редко перемолвится с партнёрами в работе парочкой житейских фраз. Странная женщина, которую никто не может понять, но о которой много толкуют всякого и отчего-то побаиваются. Хотя ничего плохого от неё никто пока не видел. Но кто знает, что будет дальше?                  

Я стоял перед этим бойким знатоком кулуара и почти не вслушивался. Мне представлялся образ Нади… И вдруг я понял, что самым невероятным образом продолжаю любить её. Люблю уже без мыслей о ней, без воспоминаний, без тоски. Да, мои иллюзии давно умерли, рассыпались. Но тот однажды виденный воздушный замок, оказывается, вопреки всему - цел.   

2007 г. Москва

_______________________

OZON.ru - Книги | Глаголы прошедшего времени | Андрей Можаев | Библиотека журнала "Голос Эпохи" | Купить книги: интернет-магазин / ISBN 978-5-905074-47-9