От Редакции:

В 1918-1938 гг. в Советском Союзе преследованиям было подвергнуто все российское население, начиная с тех, против кого была направлена революция: чиновники царского правительства, дворяне и помещики, офицеры Русской Императорской армии и флота, промышленники, купцы, домовладельцы, духовенство и миряне разных конфессий; и заканчивая теми, кто ее готовил: члены разных партий, интеллигенция; и теми, ради кого она совершалась: рабочие и крестьяне. При царившем беззаконии и произволе, отвергнутые властью, как полноправные граждане, с клеймом контрреволюционеров, позднее — "врагов народа", они были репрессированы: расстреляны, отправлены в лагеря, высланы, как правило, в отдаленные районы, лишены всех прав и имущества, изгнаны с родной земли вместе с семьей. Вырванные из привычной жизни и выброшенные в малопригодный для нормального существования мир, они стали изгоями в собственной стране, в полной зависимости от местных властей, не имея возможности заработать на жизнь, свою и семьи, обреченные на нищенское существование или смерть. В рубрике «Голоса АрхипеЛАГа» впервые публикуются подлинные письма и заявления самих арестованных или осужденных, их родственников, друзей, знакомых, хранящиеся в фондах ГАРФ: "Московский Политический Красный Крест" (1918 – 1922); "Е. П. Пешкова. Помощь политическим заключенным" (1922-1938). Журнал «Голос Эпохи» выражает глубокую признательность И.И. Осиповой за предоставленные материалы.

Письмо №1.

«Пишу, п<отому> ч<то> исполнилась чаша моего терпения…»

ЗУБЕЛЕВИЧ Ю. М. — в ПОМПОЛИТ

Зубелевич Юлия Михайловна, родилась в 1882 в селе Кильмезь Маленыжского уезде Вятской губ. По профессии педагог.  С 1903 — член партии эсеров, с 1911 — в эмиграции, в 1917 — вернулась в Россию, проживала в Кронштадте, работала в Народном университете, заведующей театром, затем — внешкольным отделом народного образования. С 1919 — проживала в Москве, работала инструктором в Центральном архиве, затем инструктором по народному образованию в Союзе строительных рабочих, с 1921 — «зарабатывала на пропитание шитьем». В марте 1918, в марте 1920 — арестовывалась, позднее освобождалась. В феврале 1922 — арестована, 1 апреля приговорена к 2 годам ссылки и в августе отправлена в Оренбург. 2 апреля 1923 — арестована в Оренбурге в связи с празднованием ссыльными социалистами 25-ти летнего юбилея РСДРП. Переведена в Актюбинск, где работала в детском доме.

Осенью 1923 — обратилась в Помполит, копия ее письма была распечатана, а его оригинал передан Ф.Э. Дзержинскому.

<Осень 1923>

«Летом 1923 года мне пришлось работать в д<етском> д<оме> № 1 в г<ороде> Актюбинске (губ<ернский> город Киркрая). При мне сменились два заведующих д<етского> д<ома>, оба беспартийные, бывшие учителя. Люди эти были средние, не блещущие талантом, но добросовестные, бережно и заботливо относящиеся к детям. Работа была трудная, дети были очень нервные — в большинстве это были сироты, родители которых умерли в голодный год; физически слабые, недисциплинированные, почти неграмотные. Но работали над ними, не покладая рук, бессменно, будучи на посту с 5 ч<асов> утра до 9 ч<асов> вечера; и дети, приведенные к нам под конвоем милиции из др<угих> д<етских> д<омов> начали сильно поправляться — уже прекратилось беганье по базару, начались систематические занятия, водворялась совсем приличная дисциплина; несмотря на всю нервозность детей — почти не было случаев грубости к старшим. Правда, большим злом было отсутствие своих мастерских, где бы дети могли обучаться ремеслу, но со временем и этого надеялись добиться от Отдела.

Между тем в конце окт<ября> начались перемены — кто сам ушел, кого уволили. Заведование 2-мя д<етскими> домами поручили коммунисту Кроту. Быстро он начал водворять новые порядки: с места в карьер делает сначала одной, затем другой воспитательнице гнусные предложения, кто не идет навстречу, тех немедленно увольняет; такой же участи (т<о> е<сть> увольнения) подвергаются те, которые держат себя по отношению к Кроту с достоинством, как из среды воспитательниц, так и технич<еского> персонала; с оставшимися воспитательницами отношения самые прозрачные — и все это на глазах у детей.

Оставленные на месте воспитательницы, считая себя "забронированными", не считают нужным обращать внимание на детей: одни из них заняты флиртом, другие — приведением в порядок канцелярии Крота, кот<орую> он сам обязан вести. Дети живут сами по себе, персонал сам по себе — не происходит никаких занятий с детьми, раньше приходил инспектор для обучения "Сокол" гимнастики, происходили занятия по общеобраз<овательным> предметам, детям все время приносились свежие книги, устраивались чтения вслух, почти ежедневно велись беседы, устраивались экскурсии, понемногу вводился ручной труд, ежедневные дежурства и пр<очее>. Все это пошло насмарку: 24 часа в сутки дети оказались предоставленные сами себе; в результате: беганье по базару, воровство, озверение.

Живут два мира, словно по неписаному договору — живи каждый мир, как себе хочешь, только один другому не мешай. Но иногда один мир зацепит за другой: не вытерпят мальчуганы, проявят свое неуважительное отношение к воспитательнице (ей 20 лет, а ребята есть по 17 л<ет>); та составляет на них жалобу, включив их в список "преступников". Детский Суд начинает судить: кого в Исправдом отправляет, кого в дефект<ивный> д<етский> д<ом>. Из подростков, которых было 55-60 чел<овек>, осталось 10 чел<овек>, остальные или осуждены, или убежали. Каков деф<ективный> дом будет, не знаю, при мне его только оборудовали, но говорили, что готовят там решетки.

Итак, не совсем верно, что оба мира живут всегда независимо один от другого: иногда мир начальства врывается в детский мир очень и очень чувствительным образом. Иногда "начальство", т<о> е<сть> Крот, бывает не в духе, или ему вдруг в голову взбредет водворить дисциплину: среди ночи будит разоспавшихся детей, с грозными окриками, со стаскиванием с постели за волосы, с угрозами револьвера, это для того, чтобы сделать перекличку. Битье тоже бывает: то за ухо схватит так, что струйка крови польется, то за шиворот рванет ребенка так, что он стукается о противоположную стену, то схватит две головы за волосы и начнет их стукать др<уг> о др<угу>; стоянье на коленях — обычная вещь, угрозы револьвером и крики: "Всех вас, мерзавцев, перестреляю". А так как иногда он и в пьяном виде появляется перед детьми, то, понятно, к чему может привести подобные угрозы в пьяном виде. Несколько раз мальчиков отправляли ночевать в подвал милиции. Однажды пришедший посетитель хотел в д<етском> д<оме> навести справки об одном мальчике. Встреченный грубо заведующим — посетитель вышел; Крот кричал ему вдогонку, чтоб он не смел уходить; посетитель продолжал идти; Крот кричал ему в вдогонку, чтоб он не смел уходить; посетитель продолжал идти; тогда Крот схватил винтовку и выстрелил ему вдогонку несколько раз. Затем вызвал милицию, приказав посетителя арестовать. На другой день в милиции рассмотрели дело и выпустили невинно пострадавшего, перед ним извинившись. Кроту же ничего не было. Дети все присутствовали при сцене стрельбы, погони и ареста.

Говорить нечего, что Крот полный невежда, без всякого образования, о педагогике не имеет никакого представления, больной, неуравновешенный, что называется, "зарвавшийся" окончательно, при том нечестный (дело о нем ведется Гор<одской> милицией).

Таков Крот. Но не сам по себе интересен его тип, а интересны условия, его породившие. После получения на него жалобы 1-й воспитательницей (уволенной им за отказ на гнусное предложение, фамилия ее Кушнер), отдел Народного образования жалобу ее положил под сукно. Прошло сколько-то времени; вдруг произошел почему-то сдвиг: уволенная воспитательница была приглашена на какое-то заседание для дачи показаний, после чего просили ее снова вернуться в д<етский> д<ом>. Оптимисты ликовали: "Правда восторжествовала", — пессимисты каркали: "Но ведь и он остался, значит, все пойдет по-старому".

Впрочем, на Крота стали немного нажимать сверху, он раздражался все больше, вымещая злобу на ребятах, за которых уже никто не заступался, т<ак> к<ак> с легкой руки Крота за детьми окончательно утвердилась слава мерзавцев, скотов, которых всех надо или собрать в кучу и сжечь, или переломать всем ребра, или, еще лучше, посвертывать всем головы. Дети все больше ненавидели Крота, ожесточились, решаясь на отчаянные выходки, или убегая полуголыми среди страшной стужи.

Ясно было с первого его шага на педагогическом поприще в Акт<юбинске>, что такого педагога надо в три шеи гнать из д<етского> д<ома>; ему же давались все большие и большие полномочия со стороны Отдела, кот<орый> стоял за него горой, проявляя к нему более чем отеческое снисхождение.

Когда обращались к лучшим коммунистам относительно его безобразий, те отвечали: "Сами знаете, что он за человек, но что с ним поделаешь, когда в этом вопросе так все нити сплелись, что никак их не распутаешь и нигде концов не найдешь. Перед стеной стоим".

 М<ожет> б<ыть>, там у вас в Москве можно раздобыть и отослать в Актюбинск такой таран, который бы разбил эту стену — и чтоб ни Крот, ни другой ему подобный более не смел бы, прикрываясь именем коммуниста, продолжать калечить детей.

Я работала в д<етском> д<оме> с 1 июня по 5 октября 1923 года почти 5 мес<яцев>. Назначена я туда была с разрешения ГПУ. В конце октября подул для нас ссыльных Актюбинска какой-то неблагоприятный ветер — не знаю, откуда, и все мы, за исключением врача, были сняты с мест, и я в том числе. До тех пор мои отношения с ОНО[1] были самые приличные. Да и за что им было быть мною недовольными: работала я не по 12, а буквально по 14-15 часов в сутки, д<етский> д<ом> привели мы в сравнительный порядок, жили мирно, без всяких осложнений и скандалов. Погруженная в работу я даже забыла, что я политический человек; да и смешно и глупо было бы с моей стороны начинать детям внушать какие-то наши идеи, когда они нуждались в самом элементарно человеческом: они не понимали, как можно смотреть книгу, как можно играть, чтоб не подраться и т<ак> д<алее>. Поэтому я никогда ни полусловом не обмолвилась перед детьми о своих полит<ических> убеждениях; да и привязанность моя к детям и буквально ужас при мысли о разлуке с ними не позволили бы мне пойти на риск.

Но нашлись досужие люди, кот<орые> на меня написали донос, что я развращаю детей, воспитывая в к<онтр>революционном духе, что я заставляла детей выкалывать глаза в портрете Ленина (такового даже в нашем здании не было), подбивала их на бунт. И вместо того, чтоб произвести расследование, назначить комиссию, Отдел (там был новый состав, меня не знавший) уверовал в сплетню, очень охотно распространив ее широко в коммунист<ических> сферах. Я уже готова была примириться с тем, что меня выкинули, но хоть бы другие хорошо работали. Но видела, что дело падает и падает. Тогда я стала бросаться к коммунистам, умоляя спасти детей. Мне обещали в одном месте; я ждала, не дождавшись, обращалась к другим людям, мне снова обещали, и снова ждала; а многие, я видела, не верили мне, считая, что я свожу личные счеты.

Да, действительно, случайно совсем совпал со временем моего ухода (совершенно случайно) детский "бунт", состоявший в общем плаче всех детей навзрыд над их бедственным сиротским положением: начали дети петь сиротские песни, не выдержали и разревелись, порываясь в жалобах: "Наши отцы и братья за сов<етскую> власть голову сложили, и мы думали вырасти советскими защитниками, а что мы видим? Как о нас заботятся? Мы оборвались, босиком по замерзшей земле должны ходить, опять трупы увозить будут возами, как в 21 г<оду> вывозили… и т<ак> д<алее>. Нам говорят: вы дети — строители будущего. Какие мы строители? И если строители, то почему же нас морят?"... Дети все почти пережили ужасы 21 и 22 года, вот и всколыхнулось у них в душе все старое. Я из сил выбивалась, их успокаивая, но порой не в силах была выдержать, выскакивала на балкон, чтобы не быть на их глазах, и глушила собственные рыдания. Затем я призвала одного коммуниста на помощь, кое-как успокоили детей, обещая назавтра вызвать Предс<едателя> Губ<ернского> исполкома, чтоб дети ему самому смогли рассказать обо всех своих нуждах, что и было сделано. Вот и весь бунт. Да, портрет Луначарского оказался перевернутым лицом к стене в мое отсутствие. Заметив это, я потребовала повесить его, как следует, что и было выполнено беспрекословно. Вот эта-то история создала мне репутацию бунтовщицы, не позволила мне позднее вернуться к детям и бросила их в объятия Крота.

Вот эта-то стена и есть самое страшное во всей этой истории. Ведь благодаря этой стене, которую никакими терминами нельзя было пробить в течение 4-х месяцев, частью наполовину, а частью уже окончательно погибло 300 детей. Почему они погибли? П<отому> ч<то> не было, быть может, средств? Ничего подобного: если направо и налево могли тащить и заведующий, и завхоз из д<етского> д<ома> и продукты, и обувь, и одежду, значит, не совсем были пусты кладовые.

Может быть, не было людей? Тоже неверно. Потому что в городе есть непартийные педагоги, опытные и умелые. Так в чем же причина?

Исключительно в нерадении, в преступном нерадении, алчности, недобросовестности. Д<етский> д<ом> был удобным источником доходов, потому что удобнее совершать грабеж, прикрываясь партийным именем, а также ссылаясь на то, что ведь центр предписал им лозунг: "Дорогу коммунистам, долой беспартийных". Если такой лозунг действительно выброшен в центре, то на местах он очень ловко используется всякими мерзавцами, и центр должен это учесть; в таком случае большая доля ответственности за моральное и физическое калечение детей ложится на центр. Если же такого лозунга центр не давал, то его долг сделать внушительное распоряжение по этому поводу на месте. Может быть, я пишу несколько резко, но, если бы вы знали, какими чудесными стали было становиться ребята до появления Крота, когда нашелся, наконец, ключик к их сердцу, и какими озлобленными зверушками они стали теперь, с отчаяния, кажется, на все махнувши рукой, то не только бы меня поняли, но и позадумались бы серьезно над моими словами. Не для красных слов пишу я, руководимая такою болью за детей, за их настоящее и будущее и за ту порчу, рассадником которой они обязательно должны быть в жизни.

Пишу, п<отому> ч<то> исполнилась чаша моего терпения. И буду впредь писать. Пассивность в подобном деле считаю преступлением. Не могу простить себе, что мало писала. Не во все двери стучалась, не кричала криком о том, о чем надо кричать. Мне все обещали поправить дело, и я ждала, и в результате 4<-х> месячных ожиданий — около 300 детей сделались почти преступниками. Если можете что-нибудь сделать — сделайте. Может быть, еще удастся спасти тех из детей, которые еще не окончательно погибли.

Ю. Зубелевич»[2].

1 января 1924 — Юлия Михайловна Зубелевич была приговорена к высылке в административном порядке за границу на 3 года. В марте 1924 — выехала в Польшу.

Письмо №2.

«Власть стремится довести до голодной смерти людей, которых стыдится за свои неудачи…»

ЛОКОТКОВ К. М. — в ПОМПОЛИТ

Локотков Кронид Михайлович, родился в 1893 в деревне Судислово Шаховского уезда Московской губ., где и проживал. В 1920-х — работал учителем в сельской школе. В середине 1920-х — арестован, приговорен к 3 годам ссылки и отправлен в Усть-Сысольск.

Осенью 1928 — обратился в Помполит.

<10 сентября 1928>

«В Помощь политзаключенным

Советская Власть коммунистов через свое ГПУ стремится довести до голодной смерти тех людей, которых она стыдится за свои неудачи. Она не дает адм<инистративно> высланным зарабатывать хлеб. Летом в Усть-Сысольске несколько адм<инистративно> высланных крестьян нанялись чернорабочими на одну постройку. Их сняли с работы и отправили: одних — в Усть-Вымь 23 июня, других — в Усть-Кулом и третьих — в Ижму. Чтобы помешать адм<инистративно> высланным служить и работать, с мая для них введена регистрация в один определенный час. До мая регистрировались с 8 до 11 час<ов> дня, и один регистрируется в 7,5 утра, другой в 9, третий в 11 и т<ак> д<алее>. Часы выбраны для большинства самые неудобные. При ненастной погоде нынешнего лета на протяжении короткого часового промежутка отводилось на регистрацию, нельзя <было> выбрать время, чтобы не попасть под дождь. Мокнешь под дождем и простужаешься. Суживанием срока регистрации имеется в виду скорейшее вымирание неугодных для Власти людей.

Много страдают высланные от "минусов", т<о> е<сть> запрещений жить после ссылки в определенных местностях. Запрещениями охватывается 6 областей, из которых некоторые бывают громадные (Украина, Сибирь вся). И это делается под покровом манифеста. Такое угнетение тяжело терпеть при виде гуманного отношения буржуазных правительств к своим врагам (см<отреть> дела Бела Куна и Макса Гельца). Ведь большинство из нас страдают невинно <...> Новым ярким примером беспощадного отношения к высланным может служить отправка меня и 12 человек в суровый Ижмо-Печерский край. Тут были и старики, и дети, ехавшие в ссылку за отцом. За время 3‑х недельного плавания по рекам и морям нас заключали в трюмы. Эти тюрьмы могли служить рассадниками болезней, благодаря спанью на полу (в Усть-Сысольской) и обилию клопов. В Архангельской тюрьме мы столкнулись с возмутительной грубостью тюремной администрации. На эту грубость мы были вынуждены подать коллективную жалобу в прокуратуру. В г<ороде> Ижме, куда нас привезли, жить труднее. Необходимые продукты нашего питания еще дороже, черный хлеб — 7 коп<еек> фунт, ситного хлеба и сахару нет, молоко 4 коп<ейки> стакан, картофель 1 руб<ль> 10 коп<еек> пуд и т<ак> д<алее>. За отсутствием дешевых способов освещения приходится освещаться дорогими свечами или сидеть в темноте. Комнаты дорогие, дороже Усть-Сысоль-ских, обычная цена на них 10 руб<лей>. Заработков не предвидится. Нас ждет голодная смерть. И на это удовольствие Усть-Сысол<ьское> ГПУ потратило неск<олько> сот рублей (оплата проезда по водным путям и оплата командировок агентам). С одной стороны, расходуя сотни рублей на нерациональное передвижение высланных, ГПУ, с другой стороны, задерживают выдачу 5 рублей пособия за июль и август. И отсюда нас рассылают за сотни верст по глухим и голодным селам. Одного 60-летнего, больного старика на простой лодке отправили за 200 верст в с<ело> Ухта. Только безбожная Власть способна на этот бессердечный поступок. Такой террор и нарушение манифеста Власть оправдывает неблагоприятной обстановкой, но последняя создается Ею же. Люди, неспособные вынести этих пыток, завлекаются или в сексоты ГПУ, или пишут "раскаяние" — вроде нет, мол, власти лучше коммунистической. Раскаяния выдавливаются из адм<инистративно> высланных в трудные для Сов<етской> Власти моменты, когда Она думает единичными "похвалами" удержать падающий авторитет <...> К. Локотков»[3].

В письме от 5 декабря 1929 — Кронид Михайлович Локотков в своем письме в Помполит так охарактеризовал советскую власть:

«Советская власть коммунистов, не понимая друг друга, подобно строителям древней Вавилонской башни, сумела только за 12 лет превратить всю страну в места, годные для ссылок и народных страданий»[4].

В середине 1930-х — Кронид Михайлович проживал в деревне Судислово Шаховского уезда Московской области, работал учителем в сельской школе. В 1937 — арестован, приговорен к ВМН и расстрелян на Бутовском полигоне[5].

Письмо №3.

«Питаюсь исключительно подаянием добрых людей…»

ДРУЖИНИН С. П. — ПЕШКОВОЙ Е. П.

Дружинин Иван (Сергий) Прохорович, родился в 1858 в Новом Селе Бежецкого уезда Тверской губ. Получил домашнее воспитание, с 1881 — проживал в Петербурге, работал вагоновожатым конки, затем поступил послушником в Спасо-Преображенский Валаамский монастырь, в сентября 1887 — принят в Свято-Троицкую Сергиеву пустынь. 24 сентября 1894 — пострижен в мантию с именем Сергий, служил помощником ризничего. 20 ноября рукоположен во иеродиакона, 24 апреля 1898 — рукоположен во иеромонаха, с 1900 — духовник великих князей Константиновичей Романовых. С января 1902 — состоял ризничим, в 1904-1905 — военный священник в Манчжурии, в 1905 — вернулся в свою пустынь,  служил ризничим, с 6 мая 1915 — ее настоятель в сане архимандрита. В начале 1919 — изгнан насельниками из пустыни, с марта 1920 — в братии Александро-Невской лавры, позднее — настоятель в церкви прмч. Андрея Критского. Летом 1922 — арестован, вскоре освобожден. 23 ноября 1924 — хиротонисан во епископа Нарвского, викария Петроградской епархии, служил в разных храмах, с 1926 — в основном в соборе Воскресения Христова. В августе 1927 — уволен на покой в сане епископа Копорского. 26 декабря 1927 — наряду с другими иерархами после выхода известной Декларации митрополита Сергия подписал акт отделения от него, став одним из руководителей Катакомбной (Истинно-Православной) Церкви. 30 декабря запрещен в священнослужении. 25 января 1928 — лишен титула Капорского, оставлен на покое под запрещением и предан каноническому суду, игнорировал его. После ареста свщмч. архиепископа Димитрия (Любимова) управлял иосифлянской Ленинградской епархией, руководил истинно-православными в других областях, тайно рукополагал во иереи верующих из разных регионов, назначал их на приходы. 7 декабря 1930 — арестован как «руководитель контрреволюционной монархической церковной организации "истинно православных"». 8 октября 1931 — приговорен к 5 годам заключения, в декабре отправлен в Ярославский политизолятор.

В апреле 1932  — к Е. П. Пешковой обратилась за помощью его дочь, Матрена Ивановна Степанова.

<22 апреля 1932>

«Глубокоуважаемая

Екатерина Павловна.

Покорнейше прошу Вас помочь мне в моем крайне безвыходном положении, а именно, на счет местонахождения моего больного отца, епископа Сергия (в миру Ивана Прохоровича), которого арестовали здесь в Ленинграде 7/VII 1930 г<ода>, и содержался в лазарете ОДПЗ. Выслали его из Ленинграда 29/XI-31 г<ода> и сказали, что в Ярославль отправили, куда я немедленно и поехала, но там его не оказалось, потом посоветовали поехать мне в Свердловск, но туда не было возможности ехать, да еще, наверно, неизвестно там ли он?

И вот до сих пор к моему великому прискорбию я ничего не знаю про него, даже возможно, что он, бедный, уже не жив, так как он все время тяжко болел. Как я была бы благодарна Вам, если бы Вы навели на счет него справочку и немедленно мне сообщили, жив ли он, и что с ним, бедным, случилось? Даже если бы Вы сообщили мне очень грустную весть про него, я была бы Вам за все очень признательна, очень тяжело находиться в полной неизвестности на счет него. Простите, что я осмелилась Вас беспокоить своей просьбой (нас много, а Вы одна). Вся надежда на Вас. Буду с нетерпением ожидать ответа по адресу:

Ленинград, улица 3 июля, д. № 8, кв. 21.

Матрене Ивановне Степановой.

По неграмотности Матроны Ивановны Степановой расписалась

А. Федорова»[6].

В январе 1933 — в ПКК обратилась племянница епископа Сергия (Дружинина) Александра Арефьевна Куклина, с просьбой передать ее заявление в ОГПУ.

<27 января 1933>

«В ОГПУ

Вятской области Ниж<егородского> края, Оричевского Рика,

Маридьевского сельсовета дер<евни> Ерши,

Александра Арефьевна Куклина

Заявление

Прошу смягчить участь моего дяди, арестованного 7 декабря 30 г<ода> ОГПУ в Ленинграде по клевете, 75 лет, больного болезнью астмы, опухают ноги и сердце, лежал год. Арестован<ный> в тюрьме в Ленинграде в Крестах и переведен в тюрьму в город Ярославль без передачи. Арестован в декабре 30 г<ода> епископ Сергий Прохорович Дружинин.

Прошу заменить вольной ссылкой. Прошу не отказать в моей просьбе. А. А. Куклина.

27/I-33 г<ода>»[7].

С 21 января по 26 апреля 1935 — епископ Сергий (Дружинин) находился в больнице Бутырской тюрьмы. 7 октября 1935 — приговорен к 3 годам ссылки и 5 декабря отправлен в Йошкар-Олу Марийской автономной области, проводил там тайные богослужения. В феврале 1936 — обратился за помощью к Е. П. Пешковой.

«Уважаемая

Екатерина Павловна,

простите я Вас беспокою своими страхами, я сейчас нахожусь в городе Йошкар-Ола Мар<ийской> области, прислали меня сюда на три года, но видно, еще Господь ко мне Милостив. Дала мне уголок одна бедная монашенка, и вот за мной она ухаживает. Я сам ничего не могу, руки мои мне служат плохо. На дороге меня всего обобрали, и я чуть не замерз без одежды теплой. Спасибо нашлись добрые люди и проводили меня до церкви, а случайно я встретил в Казани Епископа Авраамия[8], который ехал в Архангельск в ссылку из этого города, и он мне дал адрес. Вот поэтому я и добрался, а то бы валялся где-нибудь, как замерзлый чурбан. Ну, будь на все Господня Воля, сюда я сослан на три года, и если бы мне пришлось здесь помирать, ну опять скажу, будь Господня воля. Вот обращаюсь к Вам, моя добрейшая благодетельница, если будет ваша милость, помогите мне много-много, я от Вас доволен в моей жизни, и не оставьте меня при моей старости и болезни, потому у меня нет ничего: ни копейки, ни одежки, и где мне дали приют, сами старушки и ничего не имеющие.

Адрес мой:

г Йошкар-Ола МАО, ул Волкова, № 94,

Анна Камелиной для Сергия Дружинина»[9].

В июле 1936 — епископ Сергий (Дружинин) обратился за помощью к Е. П. Пешковой.

<14 июля 1936>

«Глубокоуважаемая Екатерина Павловна, не забыл вашу доброту. Екатерина Павловна, к вам с просьбой, не будет ли милости у вас безродному болящему старику. Помню вашу доброту, когда я лежал <в> вашей больнице, меня вы очень успокаивали, как родного сына меня тогда держали. Я теперь очень нуждаюсь во всем. Не будет ли милости, помогите мне, нищий Е<пископ> Сергий Дружинин.

Пошлите, если можете, пожалуйста. Просит вас нищий, все меня забыли.

г<ород> Йошкар-Ола, ул<ица> Волкова, 94 а.

Камелиной Анне Михайловне»[10].

В ноябре 1936 — по просьбе епископа Сергия (Дружинина) к Е. П. Пешковой обратился за помощью его знакомый ссыльный, Григорий Дементьевич Рыбаков.

<10 ноября 1936>

«Глубокоуважаемая Екатерина Павловна,

Будьте здоровы.

Шлю Вам свой сердечный привет и добрые пожелания, и главное от Бога доброго здоровья и душевного спасения.

Помня Вашу неописуемую добродетель, оказанную мне в гор<оде> Москве в больнице и в Ярославле в тюрьме, я вновь решил прибегнуть к Вам с просьбой о помощи и в нескольких словах сообщаю Вам о своем несчастном положении. Нахожусь в гор<оде> Йошкар-Оле, как административно ссыльный, живу в бедном домике двух старых монашек. Питаюсь исключительно подаянием добрых людей, и при таких неблагоприятных условиях жизни все время болею; нервы расшатаны, ноги и руки болят и плохо владеют; голова от ломоты, думаешь, разваливается на части. Долгое время от болезни ног не мог ходить один без посторонней помощи, но теперь, благодаря Богу, с палкой в руках могу по комнате пройти один.

Затем с прискорбием на душе обращаюсь к Вам, как к благодетельнице с просьбой о помощи; у меня не имеется подушечки и простыни, и нуждаюсь в белье и теплой одежде. Если есть возможность, помогите мне болящему, чем премного обяжете.

Остаюсь болящий Сергий Дружинин

Ноября 10 дня 1936 г<ода>.

Адрес мой:

Йошкар-Ола, Марийская обл<асть>,

ул<ица> Волкова, д<ом> 94.

Анне Михайловне Камеленой  с передачей мне»[11].

В декабре 1936 — юридический отдел Помполита ответил епископу Сергию (Дружинину).

<7 декабря 1936>

«С. П. ДРУЖИНИНУ

В ответ на В<аше> обращение сообщаем, что оказать материальную помощь, к сожалению, мы не имеем возможности, в виду отсутствия средств. Е Пешкова»[12].

Очевидно, кто-то из духовных детей епископа Сергия (Дружинина) передал деньги для него Е. П. Пешковой. В феврале 1937 — епископ Сергий передал благодарственное письме Е. П. Пешковой.

<10 февраля 1937>

«Уважаемая

Екатерина Павловна!

Денежный перевод на тридцать рублей, посланный от 2 фев<раля> 1937 г<ода> за № 706, получил.

Приношу искренне благодарность за оказанную помощь.

Остаюсь благодарным Е<пископ> Сергий Прохорович Дружинин.

1937 10 февраля»[13].

7 сентября 1937 — арестован, 11 сентября приговорен к ВМН и 17 сентября расстрелян в тюрьме Йошкар-Олы. В октябре 1981 — канонизирован Русской Православной Церковью за границей.

Письмо №4.

«…из дому замели все под метелку…»

СЫНКОВ И. А. — ПЕШКОВОЙ Е. П.

Сынков Иван Алексеевич. В 1931 — отправлен на лесозаготовки, в 1932 — по суду отправлен на 1 год принудительных работ в трест "Северолес".

В июне 1934 — обратился за помощью к Е. П. Пешковой[14].

<26 июня 1934>

«Е. П. Пешковой. Комитет помощи

политическим заключенным

 от гражданина Сев<ерного> края

 г<ород> Архангельск Приморский

 р<ай>он, Лайский сельсовет,

 д<еревня> Лая Сынкова Ивана

 Алексеевича

Заявление

Прошу Коллектив помощи политическим заключенным во славе с тов<арищем> Е. П. Пешковой разобрать мое заявление на основании ниже изложенного.

Я, крестьянин Северного края Приморского района Лайского с<ель>совета, дер<евни> Лая, родился в 1881 году. Мои родители жили бедно. Костяком нашей семьи явилось сельское хозяйство, но, как и все жители нашей деревни, занимались еще  побочным заработком, кустарным промыслом (заготовкой дровен<ных> саней). Семья наша состояла из пяти человек: отец, мать и три брата. И в виду того, что родители жили плохо, с малых лет стали помогать им в хозяйстве. Мне даже нисколько не удалось поучиться грамоте, надо было работать с 11-ти лет, и я уже работал в лесу. Так что наша деревня была кругом окружена лесом, и вторым костяком нашего хозяйства это была работа в лесу по заготовке леса строевого, дров, березника для работы саней, жердей и т<ому> п<одобное>. Вот таким образом я жил у отца до 22-х лет, помогая ему в хозяйстве, в побочной работе, одним словом, что придется. 22-х лет меня взяли на военную службу и на этой службе я служил с 1904 г<ода> в 1-м Финляндском полку стрелковом полку, а в 1905 г<оду> добровольно уехал на Русско-японскую войну, где и прошли у меня 4 года. Я все время был рядовым солдатом. Придя с военной службы жить у родителей было неучего <незачем>, когда, сбросив с себя солдатскую одежду, нечего было даже и переодеть. Мне пришлось тогда же идти на л<есо>завод, где я и проработал 6 месяцев. Вернувшись с лесозавода домой и кое-как взял кредит  денег, купил себе лошадинку и с лошадью стал работать в лесу. Мне было тогда 26 лет, через год я женился и два года жил с женой у родителей. Летом я работал по сел<ьскому> хоз<яйству>, а по зимам на л<есо>заготовках, т<ак> к<ак> от одного с<ельского> хозяйства у нас на Севере существовать невозможно, в частности в нашей дер<евне>. За эти два года я кое-как срубил себе дом, когда начал рубить, лесу было лишь 40 бревен, остальной лес добывал кое-как, который взаймы брал у соседей, который сам рубил. При рубке дома сам с женой работал больше всех: сам и доски на крышу, на полы, на подполки, на потолки и т<ому> п<одобное> пилил, сам лес обрезал на стены, сам набирал полы и потолки, да и все остальное достраивал сам, нанимал лишь в самых необходимых случаях 3-4 челов<ек>, но ведь без этого  хоть какой специал<ист> не обойдется, так что деревья поднять на высоту стройки одному трудно. В 1909 году, когда мне было 29 лет, кое-как попал в свой дом и то лишь в одну кухню. Несмотря на то, что я с женой жил и работал у родителей заодно, но, уходя от них из семьи, мне почти ничего не досталось, корова и то не досталась, взяли лишь одну телушку, которую вырастила моя теща. Так с 1909 г<ода> до 1914 я занимался вышеуказанными работами нашей деревни и потихоньку достраивал свое жилище. В течение этих же 4-х лет я год болел тяжелой болезнью. Ходил на 1½ м<еся>ца на повторение военной службы и в этот же период пала моя последняя лошадь, так что только при помощи моей жены я справлялся с сельским хозяйством. Я не успел справиться, как в 1914 г меня взяли на германскую войну с первого же дня мобилизации. Когда пошел на войну, дома остались: жена, 2-е детей, больной отец, которого разбил паралич, и кое-что по хозяйству. На этой войне я был четыре года. Во время войны меня ранило, и с войны я вернулся по болезни. Работать тяжелой работы я не мог и почти год я работал лишь легкую работу. Когда поправился, взялся за дело, стал растить скотину. Самая большая цифра  моего скота доходила до 10 голов в 1929 г<оду>: 3 коровы, 2 лошади, остальные — телята и овцы. Уход за скотиной был своим семейным трудом. В части кризиса корма скота у меня не хватало, и я достал сенокосную и пахотную расчистку. 700 кв<адратных> саж<ень>, т<о> е<сть> выкорчевывал лес и кустарники на близости от местожительства надельной земли, как пахотной, так и сенокосной было не достаточно, сено прикупал каждый год. Кроме с<ельского> хоз<яйства>, занимался кустарничеством и работал на л<есо>заготовке.

На вырученные средства я не старался заводить какие-нибудь роскоши, а заводил лишь то, что надо было в кр<естьянст>ве. Я всю жизнь жил очень аккуратно, берег каждую копейку, табаку, и того не курил. В настоящее время мне 53 года, а жене 48 лет. Здоровье у обоих потерянное, и <имеем> 4 детей от 5-ти лет и до 16 лет, но, как раньше, так и сейчас приходится работать, не покладая рук, не смотря, что трудоспособности нет. В конце 1928 года я был лишен избирательных прав. Лишен за то, что, работая <в> 1927-28 году на лесозаготовках крестьянского леса, по случаю дальней вывозки бревен из леса на катище, мне пришлось взять временно чужую лошадь и возчика, <чтобы вывезти> уже мною срубленный лес.

При раскулачивании в 1929-30 г<одах> у меня была произведена опись всего имущества, но раскулачен я не был, т<ак> к<ак> в с<ель>совет пришло постановление о приостановлении такого 8/V-30 г<ода>. Архангельский Окружной Исполнительный Комитет восстановил меня в избирательных правах и по соц<иальному> положению зачислил меня середняком. Но, несмотря на это постановление, Лайский с<ель>-совет обложил меня в индивидуальном порядке, мой доход был исчислен неправильно. Считали у меня  две лошади от четырех лет до 16 и три коровы, которые приносят 100% дохода. Но на самом деле лошадь от 4-х лет одна, а вторая у меня жеребец, которому в то время не было и 3-х лет. Коровы мои были одна старая и больная, к дертке не ходила, была по болезни не случена с быком, и было две первотелка, из которых один доил два года одним молоком, а поэтому 100% приносить они не могли.

Обложен первый раз индивидуально я был в сумме 428 р<ублей> и страховых 31 <рубль> 57<копеек>. Итого 459 <рублей> 57 <копеек>. Уплатить этой суммы я, конечно, не мог, и с<ель>советом была произведена опись моего скота, для покрытия с<ельско-> хоз<яйственного> налога взяли у меня жеребенка и 2-х молодых первотелков да соломорезку. Вскоре <после> этого с меня потребовали и самообложение. Самообложен я был 100% с<ель>хозналога. Следовательно, с меня причитывалось получить еще 428 р<ублей>, и для покрытия самообложения у меня произвели вторичную опись  имущества и <описали> последнюю лошадь. Опись сразу же привели в исполнение. Взяли у меня последнюю лошадь и известную часть имущества для покрытия самообложения.

Потом через год, т<о> е<сть> <в> 1930-31 г<одах> на меня опять был наложен сельхозналог и самообложение. В этот раз, как и  всегда, у меня не было денег для покрытия последнего, и у меня, как говорится, из дому замели все под метелку, продавали даже платки, фартуки, платья мое жены, даже то, которое завела она себе девушкой. И за все это мою жену и детей выгнали из своего дома или, вернее сказать, из своей комнаты, так как тогда у нас уже помещалась школа. А меня сельсовет послал на лесозаготовки по твердому заданию. Нормы для выработки были даны большие, как никому из работавших, которые, несмотря на мои старания, я выполнять не мог. Мне за это был суд, который присудил 1 год принуд<ительных> работ. Принуд<ительные> работы я отбыл, уже 2-й год с марта месяца 1934 г<ода>.

В настоящее время я работаю на Бобровской запани Сев<ерного> края, Холмогорского района. И не знаю, на каких, на чьих правах я живу, не имея никаких документов к оправданию. В Приморском РИКе моей жене сказали, что я считаюсь высланным, а на сколько времени, не знают. Мне очень бы хотелось узнать, кто меня выслал? Судом я не высылался. ОГПУ тоже не высылало, а сказали в РИКе, что высылал сельсовет, от которого я тоже ничего не имею. Спросили в с<ель>совет<е>, и тот не знает. Кроме того, в РИКе сказали, что после восстановления Окр<ужного> исполкома, был вновь лишен таковым по ходатайству РИКа 31/XII-30 года.

Сейчас я живу и работаю на положении, мне совсем не известном. Куда идти хлопотать, чего куда писать, как и куда, по своей неграмотности, я не знаю.

А поэтому моя покорнейшая просьба к вам, единая просьба, рассмотреть, расшифровать, разобрать мое заявление, может быть, оно и написано не совсем целесообразно. А о результате сообщить в соответствующие органы или мне с направлением о дальнейшем ходатайстве в получении документов по адресу, где я нахожусь в настоящее время:

Северный край, г<ород> Архангельск. Холмогорский район, Бобровское п<очтовое> отд<еление> Бобровская запань треста "Северолес", Сынкову Ивану Алексеевичу.

К сему подписуюсь: Сынков.

26/VI-34»[15].

На письме — вариант ответа, возможно, рукой М. Л. Винавера:

«Оказ<ать> сод<ействие> не можем. По В<ашему> делу В<ам> нужно обрат<иться> непоср<едственно> в Прок<уратуру> по месту В<ашего> прежн<его> жительства».