1.

И куафера, и портного, и танцмейстера через знакомства в Немецкой слободе нашла и выписала заради «сынишки своего синеглазенького драгоценного» расстаралась, прислала Елена Фадемрех ко двору ее царского высочества царевны Натальи Алексеевны. И начались для «девушек сверху» мучения мученические, страдания адовы и просто тяжелые дни. Наталья Алексеевна ходила покрикивала, хозяйским глазом на все поглядывала. А сама-то в стороночке, в родных летниках и душегреях, в сапожках мягких сафьяновых на каблучках. Каблучками-то теми же постукивала, да смехом в кулачок пофыркивала.

- Наташа забавляется, - пожимала привычно косыми плечами Варвара и лезла в свой сундук, где с разными девичьими драгоценностями (складень в жемчужной оправе, месяцеслов, в коем мудрость вековая бабушкина, сорочки вышитые и прочее) лежал до поры до времени отрез тафты да кусок парчи на платье, что пообещал ей как-то по-приятельски царский денщик. Марья, сестра его, краснея и уводя взгляд в сторону, передала дар сей Варваре со всяческими пожеланиями и поклоном от Александра Даниловича. Варвара задрала нос.

- Благодарствую, - сказала, как жабу об пол плюхнула: Марья ей не глянулась.

А вот с Анной Варвара, можно сказать, что будто и подружилась. Хоть любопытства ее жгучего она в полной мере удовлетворить не могла: брата почитай и не знала. Не родилась еще вовсе, когда Алексашка из дому в люди подался (одним ртом меньше). И уж когда отец его в потешные, в кои сам был зачислен, пристроил, тогда у брата появился другой дом. А в Семеновском он редким гостем бывал. Матери перед смертью не пришлось и увидеть старшенького.

   А мать была тихая, что Марьяшка, все молилась, щи пустые варила, кислые, от отца к ним малым на печь  пряталась. Все, что Анятка о ней помнила. А отец… Отца она боялась. И не так, чтобы буйный был, но просто… Нелюдимый какой-то, особенно с домашними. Молча входил в избу, молча садился за стол, молча ел. За обедом выпивал водки и еще больше мрачнел.  Сидел за столом один (дети всегда, когда придется ели, а как мать сыта была, того и не ведали) огромный краснолицый, красивый. Зеленый Преображенский мундир с красными обшлагами и отворотами  ему к лицу был, как и Алексашке.

- А однажды, - шептала Анна, глядя перед собой стеклянными глазами, - они оба молчали. Сидели, понимаешь ты, за столом друг против друга, пили водку и молчали. Мать тогда больная уже лежала, почти не говорила. За подолы рубах нас с Маняшкой, как клешней ухватила: не шумите, мол, дети, дайте мужикам потолковать. А они молчали! А мы за печкой, что тараканы, хоронились, чихнуть боялись. А они за штофом водки вечер так и скоротали. Потом Александр с лавки шумно этак поднялся; я поняла - к матери идет, вдавилась в стенку. «Ты, мать, слышь,- сказал сипло,- не хворай». И вышел. Мать заплакала. А отец всю ночь куролесил-бушевал. Лавку сломал, стол дубовый с места своротил. И в сенях упал, спать завалился, ноги во двор торчали.

- А мать давно померла? - спросила Варвара.

- Да еще раньше отца. А отец - перед самым государевым походом, что у турков крепость воевали. Братец Александр Данилович ни на материны, ни на отцовы похороны не попал за недосугом. Людей все каких-то присылал, а самого его мы, почитай, и не видывали. Боялись даже, что в походе сгинет. Кому мы тогда?

-  Сироты, значит. Мы вон тоже с сестрами матери своей не помним. Дашка, может, немножко. А года три назад мачеха померла, после нее еще братики малые остались. И тогда родственники похлопотали, челом били, чтобы нас к царевне, стало быть…

- При царевне-то не худо, качнула головой Анятка.

- Не худо. Только в последнее время больно суетно. Она для за ради братца Петра Алексеевича нас всех на изнанку вывернет, вытрусит и обратно вернет, вот.

- Смелая ты Варвара Михайловна да на язычок больно острая, - похвалила, заблестев глазами, Анятка.

- Да и ты не робкого десятка, девонька, - прищурила зеленоватые глаза Варвара. - Только ты мне спервопогляду ой как противна показалась.

- А за правду спасибо, поняла я, видно было.

   Помолчали.

- При царевне-то не худо, - повторила Анятка, - только на нас с сестрой здесь, как на чудо-юдо все пялятся.

- Оно и понятно,- возразила боярышня.- Как прикажешь на тебя смотреть? Кто ты есть?

   Анна напряглась, раздула резные ноздри, строптиво вздернула острую мордочку.

- А это еще наперед увидим. - сказала.

- Тут и видеть нечего. Пока братец ваш в чести у государя, а вы с сестрой ему покорные, быть вам здесь и живать в радости да сладости,- спокойно, этак в упор, как она это умела, выговорила Варвара.

- На все Божья воля, - поджалась как-то Анна. 

2.

Этим летом-осенью как-то уж больно спешно сговорили Аксинью, выдали замуж. Даша напоследок все ластилась к сестрице, пыталась быть с ней ласковой да веселой.

- Счастливица, - говорила.

Но Ксенька угрюмо молчала, сильно переменившись за последнее время. И уже перед самой свадьбой сказала:

- Извини, сестрица, что дорогу тебе перебежала, поперед тебя, старшей, замуж выскочила.

- Ну, что ты, Ксеньюшка, в том нам воли не дадено, А как оно есть, так, стало быть, Богу угодно.

Ксенька разрыдалась, повисла у Даши на шее. Шептала что-то, шептала все. У Даши только глаза от страха все больше да отчаянней становились.

А потом пугаться некогда стало. Аксинья осталась мужнина жена Колычев, а Дашеньке пришло время возвращаться к царевне в Коломенское. Ну и вертеп же теперь там сделался! Иноземцев понаехало - пропасть. Даша допреж и не видала столько. Все бегали, суетились, шили диковинные наряды, девы ходили обалделые с этакими башнями на головах и талдычили непонятные слова:

- Книксен, контрданс, гросфатер…

- Юпитер, Венус, Аврора…

Варвара усмехалась на сестру:

- Что, темно это все для тебя, Дарьюшка? Погоди вот еще, дальше чего содеется!..

И как в воду глядела. Такого ни то, чтобы Даша, такого никто из православных людей на Москве ожидать не мог.

- Известно ему, великому государю стало, не только что во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною православною нашею церковью во всем  согласны, как волохи, молдавы, сербы, догматы, болгары и самые его великого государя подданные черкесы и все греки, от которых вера наша православная принята, все народы согласно лета свои считают от Рождества Христова в восьмой день спустя, то есть генваря с первого числа, а не от создания мира. И ныне от Рождества Христова доходит 1699 год, а будущего генваря с первого числа настанет новый год 1700 купно новый и столетний век, - читал подслеповатый дьяк.

Наталья Алексеевна согласно кивала головой, сидя под образами и кутаясь в душегрею (Алешенька был при ней же), а девы стояли вокруг и непонимающе хлопали ресницами.

- Это что же получается, Варенька, - зашептала Даша, - Это мы теперь, как басурмане…

- Чего мелишь-то?- сердито прервала Варвара,- аль оглохла? Православные народы так считают годы, одни мы, сиволапые… Чем слушаешь?

- Да я в его витийствах, почитай, и не понимаю ничего, - призналась Даша.

- Ну так мне не мешай вникать, - огрызнулась Варвара.

- А в знак того доброго начинания и нового столетняго века в царствующем граде Москве, после должного благодарения к Богу и молебнаго пения в церкви, и кому случится и в доме своем… - продолжал дьяк так же монотонно, что Даше делалось все нестерпимее (о чем он?!) - у домов нарочитых духовного и мирского чина впредь на воротах учинить некоторое украшение от древа ветвей сосновых, еловых и можжевеловых».

«Это как в праздник великий, в пасху или на покров», - подумала Даша.

- Да генваря ж в первый день, в знак веселия, друг друга поздравляем с новым годом и столетним веком. Учинить сие, когда на большой Красной площади огневые потехи зачнут… - продолжал чтение дьячок.

«Огневая потеха да стрельба - это очень по-государски. Он это очень любит, - думала Варвара, с ехидством поглядывая на товарок своих. - А ну, как вас, глупых куриц, пальбой из пушек попугать? Однако, огневой-то потехой пол-Москвы спалить можно.  Эвон, летом Китай-город весь начисто погорел. И то верно, Наташа-то не пугливая, она для за ради  праздника братца порадовать похочет, все исполнит, что по указу сему предписано, да и более… А-а-а! Кажется, я знаю, как станет Наталья Алексеевна братца радовать.

3.

Даша стояла в огромной толпе народа в Успенском соборе, осторожно отогревала дыханием пальцы, чтобы для крестного знамения сложить их, застывшие, ловчее. Стояла она за спиной Натальи Алексеевны, среди прочих взявшей ее с собой на благодарственное моление к господу в новолетие. Место было почетное, отведенное для царской  семьи, и Дарья могла хорошо видеть и благоверную царицу Марфу Матвеевну, девчонкой еще выданную за умиравшего уже царя Федора и тут же и овдовевшую; и благоверную же царицу Прасковью Федоровну с сестрою ее Настасьей, женой Ромадановскою, «кесаршею». То были дородные, многолепные женщины, в мехах и парче с многочисленною свитою. Престарелая тетка государя Татьяна Михайловна стояла вместе с племянницами царевнами Екатериной, Евдокией, Феодосией Алексеевнами - стояли строгие и истые. Над головами прочих возвышалась долговязая фигура государя в простом на иноземный манер сшитом кафтане (на плечи ему князь Романадановский в начале службы накинул соболью шубу - скинул небрежно), с расчесанными приглаженными кудрями, спокойный, собранный весь и тоже строгий. Он ровно выводил за певчими глухим баском  и исправно клал поклоны. И опять Даша удивилась, как не похож  он сейчас на того, с которым ей пришлось трапезничать в тот памятный вечер. Рядом с государем стояли несколько ближних людей: его дядя Лев Кириллович, Тихон Стрешнев, Борис Алексеевич Голицын и иные. Шубу, между прочим, что движением плеч скинул Петр Алексеевич, подхватил не по чину здесь бывший, Александр Данилович, коего Дашенька тотчас узнала, а узнавши, потупилась и подумала, что грех во время службы заниматься непотребным любопытством, а что, напротив всею душою нужно отдаваться молитве.

Но как-то вот не очень получалось. Или потому что праздника  такого она ранее не ведала, или потому что, не смотря на тесноту, стоял в соборе холод. Или… Нервно так-то по временам все ж - таки оглядываясь, ловила она на себе настырный взгляд холодно-синих глаз. Сосредоточиться на молитве не было сил, и пальцы стали дрожать уже не от холода в соборе. У нее внутри пробежал холодок. Уж много разного рассказывали на Москве об этом человеке. Она боялась его.

Были в соборе и иностранцы, коим по вере и не положено быть здесь, однако, по особливой милости к ним государя были и «свои» немцы, старые друзья с Кукуй-слободы, служившие еще при прежних царствиях, и иностранные резиденты: австрийский Плейер, саксонские Паткуль, Карлович и Кениксек, прусский Кейзерлинг. Пытаясь спрятаться от настойчивых взглядов, Даша отошла в сторону от царевны, ближе к выходу, где стоял дипломатический корпус. И тут тоже молитва не пошла: немцы все время шептались, болоболили о чем-то по-своему, качали пышными париками и украдкой кивали то на одного, то на другого человека из русской знати. Их нескромные разговоры сбивали боярышню, хоть слов их она и не понимала.

Прусский посол Кейзерлинг, недавно приехавший в Россию, имел возможность ознакомиться заочно с царскими родственниками и приближенными, выслушав их краткие характеристики от товарищей.

- Посольским приказом ведает дядя царя Лев Нарышкин, - нашептывал Паткуль Кейзерлингу. - Болван изрядный и пьяница. Вот он стоит, рядом с Петром.

- Есть сходство. Впрочем, его я знаю.

- Да. Говорят, что царь больше Нарышкин, чем Романов.

- Э-э-э… Звероподобная махина…

- О, да. Это - «князь-кесарь». Опаснейший человек. С ним надо быть осторожнее. Для него нет понятия совести, чести, есть только рабская преданность. Хотя это для них всех общее. Но нюх у него звериный, и достаточно одного подозрения…

- Варвары.

- Да. Разумный и даже остроумный человек Галицын. Он способствовал знакомству молодого царя с жителями Немецкой слободы. Однако, ленив, предается разврату и пьянству, потому ничего толкового не сделал и не сделает. Рядом с ним Тихон Стрешнев. Бывший царев дядька, потому уважаем царем, оставлен при управлении с его бородой, - заскрипел смехом Паткуль.

- А это что за молодой наглец, что бросает столь надменные взгляды в нашу сторону?

   На него посмотрели с ужасом, на него посмотрели с возмущением, мешавшемся с сожалением, как на мальчишку, сказавшего в обществе нечто непристойное. Паткуль потерял дар слова.

- Таких людей, мой милый, - тоненько усмехнулся Гейнс, - надобно знать в лицо. Это и есть царский фаворит.

- Меншиков?

- Alecsashka. Или «известный Александр», как называет его наш милый Корб. Впрочем, здесь его уже величают Александром Даниловичем, и после смерти Лефорта он все больше набирает весу. Царь с ним неразлучен. Могу вам сказать, что гер Питер даже аудиенцию мне давал в доме фаворита, где его величество часто ночует.

- Вот как? Беспримерно. И что же представляет из себя этот человек?

- А ничего. Ничего, кроме преданности вовсе собачьей, но оцененной царем, видимо, очень высоко, оттого - влияния на с своего господина. И, пожалуй, двух-трех десятков срубленных своеручно стрелецких голов.

- Б-р-р-р, - передернул плечами Кейзерлинг.- Неприглядная картина… Фаворитизм отвратителен, особенно здесь. А что, это правда, что взят прямо с улицы, где торговал так называемыми пирожками?

- Тише. Тише. Об этом нельзя так громко. И вообще, упаси вас Боже сделать хотя бы нескромное замечание в адрес Меншикова, особенно в присутствии его Величества. Он, конечно, относится к фавориту, как к  22.6.09ввещи - колотит его даже прилюдно - но это е г о вещь, - и Гейнс отошел немного в сторону, чуть не столкнувшись с молодую русскую в меховой огромной шубе, шапке из меха же и теплом платке. «Выглядит нелепо, пугало пугалом, - подумал иноземец, кутаясь в плащ, - но, наверное, тепло».

- Пардон, - поклонился.

   Даша во все глаза глядела на иноземца. «Наваждение,»- подумала. Слов немцев она не понимала, но ей настойчиво мерещилось в чужеземном говоре произнесенное не единожды имя царского денщика.

4.

Варвара опять оказалась права.  К новогоднему празднику Наталья Алексеевна приготовила братцу отменный подарок.

- Устроим танцы, как на Кукуе. И фейерверк!

Три дня назад она и девицы ее, как и весь московский люд, кто похотел после служба в Успенском соборе пройти на Красную площадь, стали свидетелями грандиозного празднества. Все оглохли от пушечной пальбы. Петр носился с факелом от пушки к пушке разгоряченный, возбужденный, веселый. «Как дете», - умилялась Наташа.

- Опасно это, - сказала ему, когда подлетел к ней, подхватил, закрутил.

- Ничто! - ответил, скаля в улыбке зубы, подмигнул. - Радость-то какая! Сейчас фейерверки будут сожжены, сиречь огневая потеха. И в том особливая  моя гордость: моего своеручного труда в сие дело много вложено, а паче что без немецких мастеров обошлись. Вот! - отпустил ее, понесся дальше.

Небо озарилось: как бы из ничего появились цифры «1700” и, пылая, шипя и разбрасывая во все стороны искры, осветили все вокруг. Толпа шарахнулась, потом загомонила, потом послышалось нестройное:

- Ура! - из рядов преображенцев.

- Виват!- уже громче, дружнее.

- Виват новолетие!

И Наташа решилась. Давно собиралась, а тут вот случай какой подошел. Петруша был рад приглашению.

- Ну, сестрица, тогда жди гостей.

Вот уж девицам было страху-то! Наташа тигрицей сверкала очами на нерадивых, что трусили, по углам вострились прятаться. Не вышло.

Даша мучилась мученически под руками искусного куафера, однако, терпела.

- Волос корош, - в который раз уже улыбнулся куафер, наматывая пряди ее волос на щипцы.

«Зачем это все? - вздыхала Дашенька обреченно. Вздыхала, и чувствовала, как тесно сжимается тело в тисках корсета, а грудь вздымается, непристойно им воздетая и вырезом бесовским глубоким открытая. «Ой, мамонька, стыд-то какой!»

   Одна Варвара посмеивалась. Сшили ей платье да и паклю подложили, так что  будто бы и не очень стало заметно уродство. А платье зеленой тафты да с парчею - загляденье! Оно, конечно, - не красавица, однако… Вертелась у зеркала, венецьянской работы, украдкой язык показывала Дашке, что сидела насупленная. «И чего дуется, беспонятная? Стройная она какая, ладная в бесовских этих тряпках немецких». И тогда же ей на ум пришло, как дополняют они с сестрой друг друга: она, Варвара бойкая такая вострая, соображалистая, не хватает только Дашкиной сановитости да красоты; о сестрице с ее милой мордашкой и глазами испуганной лани не хватает не ума даже, а смелости Варвариной, бойкости, способности обо всем рассуждать самой. «Вот сидит перепуганная, а чего боится, сама не знает!» - зло укусила губу Варька. - «Зато я знаю… И может быть это даже и хорошо, что она - то не догадывается! Впрочем, бойся - не бойся, а выйдет-то все так, как тот похочет».

   А в палатах пахло можжевеловыми ветками, царевнины людишки затемно убирали открытые для гостей залы зелеными пахучими лапами с золотыми лентами. Да на пол стлали сено, чтобы потом со всем оставшимся после гостей «добром!» и убрать. То есть готовились основательно.

   Вечером Коломенский дворец огласился какофонией непривычных ему звуков, под сводами его палат загудело шарахнувшееся эхо и весь он  и весь он будто бы опрокинулся в преисподнюю со всеми своими чадами и домочадцами купно и с гогочущими гостями -искусителями. 

   Петр к сестрице не повез много народу свитских. Были при нем Борис Алексеевич, Аникита Моисеевич (князь-папа), Вейде Адам Адамович, Апраксин Федор Матвеевич, Головин Федор Алексеевич с братом Алексеем да денщики Александр Кикин и Александр Меншиков. Все в немецком, окромя Голицына да Зотова.

   Царевна их встречала с Алешенькой на крылечке. Куражились, потешались. Пели славления хозяйке. Князь-папа, пьяненький, в вывороченной наизнанку шубе, с огромным штофом водки, сидел на носилках, которые несли Кикин с Меншиковым, распевал нечто псалмоподобное, но очень непристойное. Петр  давился смехом, но сдерживаясь, выказывал «киру Аниките» всенижайшее почтение. Молодые его товарищи тоже охотно предавались увеселению. Федор Алексеевич хмурился, но под недобрым взглядом Петра принужден был просветлеть ликом. Все это посмешище продолжалось, пока царевна от сраму ни покраснела и ни замахала ручками. Тут Петр резко все прекратил, рявкнул на Зотнова, как будто тот был во всем виноват, цыкнул на гогочущих денщиков, фыркнул в усы. Подхватил сына, подбросил, потом прижал к себе, дыша на него хмельным и табачным духом.

- С новолетием тебя, сон! - возгласил.

- Виват! - заголосили хмельные же Сашки.

Только царевич не возрадовался. От шуму (али еще от чего) съежился, скуксился, спрятался за тетку. У Петра Алексеевича задергалась щека. Александр отчаянно замигал царевне, мол, отсылай мальца с учителем подальше да в палаты гостей приглашай.

- Мин херц, тяжеленок ведь кир Аникита. Можа, его в сугроб скинуть? Руки гудут, - озорно подмигнув напарнику, плаксиво заговорил, попытался заглянуть в глаза бомбардиру, потащил за собой носилки да и с Кикиным. Тот, не ожидая  такой выходки, не удержался на ступеньках, поскользнулся и вывалил-таки Зотова под общий смех в снег. Петр едва успел подхватить всешутейшего.

   Зотов из сугроба повел на гогочущих собутыльников мутными лукавыми глазами, остановился хмурым взглядом на сложившихся пополам Кикине и Меншикове.

- Сукины дети, - сказал, шамкая по-стариковски беззубым ртом.

- Живой, живой кир Аникита, коль лается, - нашелся, чем ответить Алексашка.

- Шельма. - весело определил Апраксин.

  Борис Алексеевич утирал повлажневшие от смеха глаза; Федор Алексеевич умненько и остро поглядывал на Меншикова; улыбаясь, Вейде Адам Адамович подкручивал ус. Петр Алексеевич, отряхивая снег с шубы своегостарого учителя, погрозил только Алексашке кулаком.

- Бахуса молите, что штоф не разбился али не разлился, а не то бы… - продолжал ворчать Зотов.

- Ничто, Моисеич, - со ступенек сказала царевна. - Милости просим к столу, там и штоф с Бахусовым даром найдется. Милости просим, гости дорогие.

    Петр, подхватив подмышку маленького кругленького Зотова, прошел мимо сына, будто того и не было. Все последовали за ним.

Александр Данилович присел перед царевичем на корточки.

- Чего же это ты, царевич, - сказал, пытаясь быть мягким, вкрадчивым, - батюшку в сей праздничный день своей паки веселостью порадовать не похотел? Не хорошо.

Алексей молча смотрел на него долгим тяжелым взглядом, серьезным, как у взрослого. Как у государя. Потом резко отвернулся, побежал.

   «Реветь кинулся, - подумал Александр; чувствуя растущее раздражение, сплюнул на снег, стал подниматься по ступеням.

5.

Гости обедали. Вокруг стола бегали шуты, гремели горохом в надутых бычьих пузырях, отпускали скабрезные шуточки и грубо ругались. Обычно.

   Сидели просто, как было принято в петровской «кумпании». Петр разговаривал с Апраксиным о торговле в Архангельске, коего тот воеводою. Пенял ему за жалобы от иноземных негоциантов на ущемления. Александр исподволь тревожно поглядывал на Петра Алексеевича. Сыпал шутками, иногда вставляя нечто дельное, все время следил, не дергается ли уголочек рта, не раздражается ли чрезмерно. Подпортил настроение  ему царевич.

   Меж тем, приглядывался к Алексею Головину. Вот хороший жених для Марьяшки, братец у него высокого полета птица, государь его уважает, ценит. Машка-то, конечно, дура стоеросовая, но ежели это дело с умом повести, тут-то и зацепиться можно. А девки-то все одинаковые, что боярышни, что свои такие же - один мед! В ихней сестре зацепка-то совсем в другом. А породниться ему, Данилычу, с Федором Алексеевичем - ой как не худо! - было бы.

    А слуги у царевны балованные, ленивые, ходят сиволапые, свечи вздувают, а свечи коптят, никому дела нет. Было время, ему бы за такое…

   «Свечи вздули, темно уже. Что-то Наталья Алексеевна не спешит братца потешить», - только подумал, как раскрылись резные-расписные створки под круглым сводцем, и там, на другой стороне открывшейся палаты из-за шторок показалась царевна. Александр прищурил глаза на Петра Алексеевича. Петр увидел сестру, движением руки повелел прекратить все разговоры за столом.

- И не прогневись, государь мой братец, что не больно получилось у меня подарочек тебе сделать. Ей-ей, трудилась, сколь могла для потехи твоей, - с поклоном сказала царевна.

   Петр довольно фыркнул, подмигнул Алексашке. «А этот опять в курсе всего», - скрежетнул Кикин зубами. Государь подхватил Меншикова под локоть, прошествовали вдвоем в открывшиеся двери. Александр небрежным жестом, не глядя на оставшихся за столом, передал повеление Петра проследовать за ними. Мужчины неохотно поднялись. Голицын весело-зло оскалился в спину молодому царскому любимцу: «Эко он, сукин сын, поманил, и ведь пошли же! Что фавор-то с людьми делает…» Из спеси хотел остаться, но увидав себя  в компании одного только князь-папы, мирно посапывавшего среди кушаний мертвецки-пьяным сном, крякнул и поднялся тоже.

   Девы выходили, боязливо потупясь, с напряженными спинами и не ловкими движениям.

Стоило, однако, царевне притопнуть каблучком, чтобы девицы заучено, как преображенцы на смотру, подняли головы с замысловатыми прическами, и зрелище показалось гостям веселее. У Петра Алексеевича задрожал от сдерживаемого смеха подбородок. Зашептались с Алексашкой, оба рассмеялись, громко раскатисто, обидно. У обоих в глазах молодое удалое озорство. Наталья Алексеевна разулыбалась – ко двору пришлась шутка ее.

   - Подожди, Петруша, это еще не все. Девицы у меня еще и танцам обученные.

   - Ну-ну, - коротко поощрил Петр.

    Протянул руку первой попавшейся долговязой девице, встал в фигуру.

   - Всем танцевать! – велел.

    Все засуетились, выбирая дам. Меншиков впился сощуренными глазами в государеву спутницу – то была его сестра Анна. Не глядя, ухватил девчонку, что стояла ближе всех. Из-за занавеса раздалась музыка. Наталья стояла в стороночке и грызла платочек.

   Партнерша мешала ему наблюдать за сестрой и государем. На нее  бы он и не обратил особого внимания, но та, как колода, тяжело двигалась, путалась под ногами, явно боясь его. Он решил ее обаять ее улыбкой, скосил окаянные глазища, растянул губы, блеснул зубами. Девчонка сделала движение высвободиться – не тут-то было! Рука его, чуть касавшаяся в танце ее пальцев, холодных и отчаянно дрожавших, резко схватила ее за запястье. На него испуганно смотрели светло-карие, орехового оттенка глаза Даши Арсеньевой.

   И не диво, что сразу не узнал: вместо косы -  волосы,  взбитые в прическу, две букли лежат по плечам. А плечи!.. Да, плечи. И еще там, над корсажем… И все это у боярышни Дашеньки, а не у девки с Кукуя. Он как со стороны увидел себя, стоящим, болван болваном, держа ее за запястье, когда пора уже было менять фигуру и партнершу. Замешательство это не ускользнуло от цепкого взгляда царевны. Она сдвинула бровки, вперяя в Дашу суровый взгляд.

    Меншиков очаровательно улыбнулся Наталье Алексеевне, ничего, мол, с первого- то раза! Кто бабке не внуку, царю кто не виноват, а?  Встал в новую фигуру, нашел глазами Анну, потом герра Питера. Те тоже поменяли партнеров.

6.

Даша готова была провалиться, сделаться малой и незаметной мышкой, пропасть, рассыпаться в пыль. Накануне Варвара предупреждала, чтобы она не была дура дурой, чтобы улыбалась приветливо, а то и заговорила с кавалером. Петр Алексеевич бойких любит. Да и иные некоторые… (На некоторых она взяла себе в привычку намекать, скверная»!) Вон, одна такая бойкая доулыбалась уже. За Колычова сговорили поспешно.

Даша и готова была поулыбаться, раз так  Наталья Алексеевна велит. Но…  Ах! Боялась она его, вот как боялась! У нее запястья заныли, когда из всех кавалеров именно он достался ей вперворядь. И он тут же за запястье ее и ухватил. Наташа заметила, сраму-то!

А Варька с лавки улыбается, скалит зубки, мерцают ее зеленоватые глаза. А этот усмехается, хищно ноздри раздувает, играет окаянными зенками! Полно, девонька, у страха-то глаза велики. Такой ли он дикий, звероподобный? Какой он, вон Маняша да Анятка расскажут. «Да мне и дела нет, какой он!»

   Только боязно очень. 

    «Когда ж пытке этой минуветной конец-то настанет?»

    Опять пары меняются.

- Вы, Дарья Михайловна, с последней  встречи нашей очень похорошеть изволили, - пропел над самым ее ухом бархатистый голос.

    Он был хорош, надо сознаться. И родинка эта над бровью, удивленно-насмешливо выгнутой, и глаза холодно-синие, чуть прищуренные, глядевшие поверх Дарьиной головы, и ямочка на подбородке. И камзол жемчужно - голубого цвета и букли парика, кружева. Варвара с удовольствием его разглядывала. Ох, уж будь она на сестрицыном месте!..

   Петр Алексеевич закончил танец с той же долговязой, худенькой, длинноносенькой, остроморденькой с синими глазами. Взял девку за острый подбородок, бесцеремонно разглядывая:

- Где-то я это все уже видел, - оглянулся на Александра. – Сестра?

   Тот был уже рядом.

- Сестра Анна, мин херц.

- Ты, как в полк пришел, таким вот и гляделся, только без фижмов с корсетами. Да и под ими у девки совсем другое!..

    Теперь была очередь Кикину со товарищами посмеяться. Лешка Головин заливался.

- Впрочем, ей, как и тебе, корсет не больно-то надобен. Жердина - она жердина и есть, - хрипло расхохотался Петр, будто сам не был долговязым.

   Алексашка потемнел лицом, угрожающе зыркнул на Анну, не угодившую, как видно Питеру, скрипнул зубами, не в силах слушать общий смех, а особо – хихиканье «дедушки» - Александрушки.

- Ишь, ишь, - весело сказал Петр Алексеевич, - раскалился, сейчас пар из ушей повалит, - хлопнул по плечу. – Не серчай, - сказал другим тоном и - к Анне, - молодец, бойко танцуешь, быстро переняла сие ученье. Налету все схватываешь, а в этом тоже на брата походишь.

- Благодарствую, герр Питер, - лукаво потупилась Анка, присела в книксене.

   Петр усмехнулся, потрепал за щеку.

  - Ну, спасибо, сестрица! – Обернулся к Наталье, та сияла, как солнышко. – Уважила, распотешила. Шутка твоя хитра получилась, как бы ей в нешуточное дело выйти.

- Рада я, свет – мой – Петенька, что трудишки мои тебе угодными показались. Только и это еще не все. Подойди к окошку, радость-братец.

   Во дворе шли последние приготовления к фейерверку «малому» или «домашнему», как сказала Наталья Алексеевна.

- Ну, сестра, - обернулся от окна Петр. – Друг-сестра! – Обнял крепко, глаза светились благодарностью. – Так! Без меня не начинать. Все за мной.

 Все повскакивали со своих мест, не зная устали после танцев, ибо никому не хотелось отставать от государя. Да вот поспеть-то за ним было непросто. Девицы бестолково сбились в кучу, хлопали ресницами.

- А вы чего стоите? – Ехидно уже от дверей сказала Варвара, - велено же было, всем во двор. Не так ли, царевна-матушка?

   Во дворе поднималась вдохновенная этакая суета. Здесь и там в темноте загорались факелы веселыми прыгающими огоньками. Хриплый голос государя отдавал последние  распоряжения.

   Даша бочком, бочком, было, собралась подальше отойти в тень крылечка, но Варвара цепко ухватила ее за рукав.

- Ох, уж и злишь ты меня, сестрица! – выговорила девчонка сквозь зубы. – Что ты как дите малое?

- Не кричи на меня, Варварушка, - робко улыбнулась Даша младшей сестре. – Недужится мне.

- Трусость – вот недуг твой, – резко оборвала ее Варвара.

- Ну, можно ли этак? – попробовала упрекнуть старшая сестра Варварушку, та только фыркнула. – Не трушу я.

-  А вот  трусишь.

- А вот и нет.

- А вот и да!

Слуги понесли подносы с кубками. Бывший уже на ногах Моисеич потянулся за выпивкой.

- Нет, нет, кир Аникита. Это у нас учнется по обычаю, - остановил его Петр. – Натальюшка, вели девицам поднести гостям в поздравление с праздничком по кубку вина.  Да с поцелуем.

- Добре, - поддержал Зотов. – Девки молодые – слаще меду!

   Девицы стыдливо заахали.

- А коли не трусишь, - едко прищурилась в свете факелов Варвара, выхватила у одного из слуг поднос, втулила его Дарье в руки, - иди, целуйся!

- Не пойду, - тихо прошептала Даша, бледнея.

- Кто тебя спрашивать-то будет, вон, Наталья Алексеевна смотрит. Иди.       

И точно. Не только царевна, но и многие другие смотрели на девушку, у которой у первой в руках появился поднос.

«Бросить поднос и убежать,” - подумала Дашенька,- «Сраму-то не меньше, чем выполнить  царево повеление. Что же? Как же?» Она поудобнее взяла поднос и, скользя по утоптанному снегу, неровной походкой направилась веред,  первому, кто встретится на пути. Сердце колотилось так, что перед глазами все слегка поплыло.

- Первая чаша мне, - пьяненько сказал старик Зотов,  пошел Даше на встречу, стараясь ловко этак по ухарски с подвыподвертом переставлять ноги.

   То-то была картина: перепуганная Даша на негнущихся ногах и хмельной «князь-папа», идущие друг к другу. Люди вокруг  начали посмеиваться. Петр Алексеевич фыркал в усы. Александр Данилович покусывал губы, потом, было, рванулся (может, обогнать Зотова), но стоявший поблизости государь поймал его за плечо, остановил.

   Не сразу поймал Аникита Моисеевич убегающую от его нетверезого взгляда чару, а поймавши и пригубивши, потянулся к девушке влажными губами, протянул толстенькую ручку с короткими пальцами, обнял, чтоб половчее вышло.

    Раздался одобрительный гул, девушки понесли кубки гостям. Даша перевела дух.

- С праздником вас, Никита Моисеевич, - сказала довольно смело, ласково.

- Сладкий мед - девка! - заверил окружающих Зотов.

   И тут румянец залил Дашины  щеки. И отлегло от сердца.

- Поднимем же кубки, други мои, - чуть натужно (от выпитого, глаза его возбужденно горели) прогремели  слова государя. - Ибо знаю я, что труден будет наступающий год, так выпьем же за то, чтобы был он и славен и удачен.    

    В этот миг пальнули пушки, завизжали девицы, зашипел фейерверк, рассыпая задорные искры.

7.

После был разгул. Девиц тоже угощали вином. Мужчины были уже зело хмельны и шумны. Петр Алексеевич повелел устроить катание с гор, хотя Наташа и отговаривала:

- С хмельных-то глаз всякое бывает, Петруша. Может, не надо…

- Что-о-о-о?

   Схватил, потащил, усадил в сани. Сам встал за спинку на полозья.

- Разойдись!

   И покатили. Только слышно  было, как сначала визжит, а потом хохочет царевна.

   Варька цапнула Дашу за руку, побежала  саням.

- Данилыч! - крикнула, пробегая мимо Александра, - Прокати!

   Даша только зажмурилась, задохнувшись, но противиться не стала. Сидела, вдавившись в спинку саней, и глядела Варваре в затылок.

- Эге-ге-гей! - заголосила Варька, когда санки покатились с горы от сильного толчка, и Александр  вскочил на полозья.

   У Даши захватило дух, ветер засвистел в ушах, срывая с головы платок. И хотелось кричать и смеяться. Но она только крепче вдавилась  в спинку.

А Варвара заливалась смехом:

- Эй - эй, разойдись!

Сани летели бешено и у самого спуска, неловко перекосившись на один бок, перевернулись в сугроб. Даша с размаху ухнулась лицом в снег, забарахталась. Сильные руки подхватили ее. Она забарахталась шибче, отпихиваясь. Но Александр Данилович поднял ее легко, как игрушку, поставил на ноги, начал отряхивать. Снежная пыль в синеве освещенного факелами вечера искрилась серебром. И как-то все еще захватывало духу Даши. И смотрела она на искорки снега, и щурилась. И была свежа, как морозный воздух.

- Не страшно, Дарья Михайловна? - глуховато сказал, уже не отряхивая шубку, а притягивая Дашу к себе.

   Бровь изогнул, глаз прищурил… Даша рванулась и побежала. И сердце колотилось сильней, чем в санях. А за собой слышала  глухой в снегу топот сапог и сопение с натугой.

- А я-то? - из сугроба закричала Варвара. - Эй, погоня, парик потерял! И шляпу!

Он нагнал ее у дерева, больно стукнул, спиной придавливая  к стволу. Нагнулся над ней, огромный, смял. Целовал жесткими губами. Хмельной, он не сразу заметил, что она, как то дерево, как неживая. Оторвался, поглядел на нее, отмахиваясь от падавшего с веток снега. Взгляд его столкнулся с огромными круглыми от страха, дрожащими в слезах глазами. Губы у девушки дрожали.

- Глупая… - промямлил нетрезво, отступил не уверенно, нетвердыми шагами, пропуская мимо себя.

Не сразу… Не сразу она сообразила. Но после подхватилась и быстро убежала.

- Бирюльки какие-то - недовольно проворчал.