Всё, что ниспосылается людям, я думаю, не просто так. Даже нынешняя пандемия ниспослана для того, чтобы мы – люди – дорожили Свободой. Свободой увидеть или услышать то, что просит наша душа. Особенно сложно воплощается это для людей с ограниченными возможностями. Нынешние ограничения подвигли многих людей к тому, чтобы ценить свободу, дорожить возможностью побывать в театрах, в концертных залах, ощущать необъяснимый трепет, идущий, разливающийся или от полотна – подлинника той или иной картины в музейных залах, или слушая музыку.

 Зная, что моей пенсии не хватит на билет в консерваторию, я не заглядывала на сайты московских филармонических залов. Но в последние дни прошедшей недели в сердце без всякой причины пробуждалось какое-то сладостное предчувствие. Неприятные заботы переходили с одного дня на следующий. И вдруг в начале этой недели позвонил давний-давний друг и сказал, чтобы я с помощницей в среду собиралась и подъехала к концертному залу Зарядье, где оркестр «MusicAeterna» - «Вечная Музыка» будет исполнять Рихарда Штрауса «Смерть и Просвещение» и Леонида Десятников «Зима Священная». Я замерла, а в душе вставал облик дирижёра и звучала музыка, обрывки тех симфоний, которые я слышал в консерватории. Недоумение и радость теснились в душе: неужели его оркестр приехал? Неужели его оркестр выйдет на сцену? Неужели Судьба позволила мне вновь услышать прекрасную Музыку наяву? Всё это колобродило во мне в продолжении двух дней.

Теодор Курентзис – одаренный музыкант, получивший музыкальное образование по классу скрипки в Афинах, простой парень, чая матушка служила в консерватории педагогом по фортепиано, а отец - инженер, корабельный мастер. Матушка, я думаю, воспитывала Теодора в Музыке и была всегда рядом, когда сын учился. Пятнадцатилетним юношей он постиг теорию Музыки - самую необъяснимую для меня науку. Затем поступил и обучался в Греческой Академии Музыки, где познавал вокальное искусство - хормейстера. Наверное, Господь одарил молодого  человека тем, чему  нет названия ни в одном  языке,. Он приехал в Петербург, скверно изъясняясь по-русски, поступил в консерваторию, на дирижерское отделение, к великолепному дирижеру Илье Мусину. Часто молодому дирижёру доверял свой оркестр Юрий Хатуевич Темирканов и Владимир Теодорович Спиваков – в Москве. Они понимали, что Русский Грек – несказанно одарён. Это понимали и многие музыканты. Они увольнялись из оркестров и следовали, и следуют за ним. Уже лет десять оркестр его скитается по необъятной России. Его оркестранты - удивительные музыканты, ибо владеют, по-моему, всеми инструментами, которые в Европе появлялись с незапамятных времен. Должна напомнить, что тогда струны инструментов делались из жил молодых быков, и окраска звука зависела и от силы нажатия пальца на струну грифеля, и от силы нажатия смычка на струны, и от чистоты «дрожания» пальцев, а в оркестре инструментов около сотни, и дирижёр должен слышать каждый в общем звучании.

 Классической Музыке меня невозможно было учить из-за ДЦП, но, чтобы я - ребенок без капризов, по пять, по шесть часов занималась, бабушка устраивала пятиминутные уроки балета… И никогда мы не пропускали телепоказы балетных спектаклей. Еще классическая музыка звучала по радио. Когда появился телеканал Культура, я смотрела все классические концерты, и однажды там услышала серьёзную, классическую музыку, которая, как мне казалось, была чрезвычайно сложной, но выключить телевизор я не могла, улавливая какой-то смысла. Когда концерт закончился, из титров я узнала, что звучала симфония Антонина Дворжака, а дирижировал мне совершенно неизвестный дирижёр.

 Всякий раз, отправляясь на его концерт, во мне борются страх, что мне будет непонятна, недоступна Музыка неизвестных мне композиторов, и радость, что буду слушать Музыку, которая подчиняется его сердцу, его рукам. Неподдельное уважение я питаю к этому дирижёру потому, что он знакомит нас - русских людей с творчеством наших композиторов которых мы, подчас, совершенно не знаем и, к сожалению, не пытаемся понять. Вот и на этом концерте мне уготовано было познакомиться с композиторами, творчество которых пришлось на смены эпох. Рихарда Штрауса – австрийского композитора и почти философа никогда не слышала. Фамилия Штраус в немецкоязычных народах довольно распространенная. Отец Рихарда был валторнистом в оперном придворном театре. Рихард с детства обучался музыке. Он хорошо владел несколькими инструментами. В юности он услышал музыку Рихарда Вагнера и очаровался его творчеством, но спустя десятилетия разочаровался в нем. Рихард всю жизнь занимался как музыкой, так и философией. Он женился на оперной певице, сопрано – Паулине-Марии де Аню, и почти все свои вокальные сочинение – поэмы и оперы предпочитал писать для этого голоса. Один друг уговорил композитора попробовать писать нечто вроде поэм. Композитор попробовал, и у него получилось, Рихард Штраус создал много опер и поэм, среди которых родилась симфоническая поэма «Смерть и Просветление».

 Во втором отделении звучала музыка нашего современника Леонида Десятникова. Этот композитор, получивший музыкальное образование в специальной музыкальной школе по классу теория Музыки, учился композиции у Б.Арапова и Б.Тищенко и окончил Ленинградскую Консерваторию. Помню, что в 2014-ом году состоялась премьера балета «Утраченные Иллюзии» по мотивам романа Оноре де Бальзака, но у меня не было смелости попросить родителей приобрести билеты. В этом концерте позвучала кантата «Зима священная». В этом названии представлялось мне время, когда умер Иосиф Сталин, и я находилась в растерянности, не поимая, что ждать. Мне была совершенно непонятна такая программа концерта.

 Концерт был в большом зале Зарядье, до которого от нашего дома пешком идти двадцать минут. Мы поехали на автомобиле. Я оделась строго и изящно: черные, расклешенные брюки, черная кофта-безрукавка с грязно-розовой вставкой и тонкий кардиган, по шее была золотая цепочка и золотые серьги – рефренные «заклёпки».

 До концертного зала мы ехали минут двадцать пять, но я немного волновалась, ибо возникали заторы и на руках билетов не было. Когда мы подъезжали, нам позвонил помощник администратора, узнавая, долго ли нам ехать? Я изумилась в душе; я – простой обыватель, а ко мне с таким вниманием, в чем причина? Подъезжая к «проходной» Зарядья, я узнала хормейстера, он был в болотно-коричневом костюме-тройке, однотонной рубашке, круглых очках и тёмно-коричневых, мягких, мокасинах. Весьма короткий пепельный «ёжик» придавал его смуглой коже свинцовый оттенок. Он сделал последнюю затяжку, выбросил окурок и пошел обратно. Когда наше авто въехало во «двор», знакомого незнакомца нигде не было. Но вместо него перед крыльцом Зарядья ходил тёмно-русый молодой человек в черной жилетке поверх белоснежной, чистой рубашки… Он встречал нас. Почтительно поздоровавшись, предложил свою помощь.

Молодой человек провел нас с компаньоншей в первое фойе и, отдав нам билеты, ушел. Мимо нас шли люди в нарядных «платьях», костюмах и разнообразных медицинских масках, и душа как-то покорёжилась. Люди шли мимо нас, рассеяно осматриваясь по сторонам. До начала оставалось минут тридцать, и мы прошлись по всем фойе камерного зала, расположенного под Большим. Неуютно мне было в металлической кабине лифта, ибо такие лифты установлены и в больницах, и в судах, о чём не понаслышке знаю я.  

    Двери лифта выпустили нас в метало-бетонный дворец с прямоугольными, толстыми галлонами, с низким, напоминающим губку, потолком. Мне в этих нависающих холлах было неуютно и беззащитно. Не оставляло желание бежать, искать выход к простору. Звонка почти не было слышно, и его голос пробуждал радостного волнение. Еще мне не хватило всепроникающего звука, того «дыхания» репетиции, как в консерватории, когда в фойе вырываются обрывки музыкальных фраз, и я – слушатель невольно ловлю их, пытаюсь собрать в какую-то единую форму, понять смысл, узнать, и это томит мою душу вытесняя иные заботы. В Зарядье, к моему прискорбию, этой магии нет. Гул, один гул. Может, дворец Зарядье слишком просторный, так что человек тонет, теряется в его фойе, суживается в зале, под громадной метало-чугунной конструкцией, на которой висят софиты. Там как-то все разрознено. Может,оттого, что высоко-высоко, над всем залом нету «свода», «открытого свода»». Если не глядеть вверх, то зал напоминает ковчег, потому что весь его периметр, на высоте, по-моему, метров трех, опоясывает балкон, оббитый светлым деревом. Это красиво, но через десять минут мне стало неуютно и даже сиротливо… А может, освещение искажало пропорции? Ведь и в консерватория просторно, и балкон тянется поверх. Да, правильно, но все же там даже зрители на балконе кажутся рядом.

 Нас посадили в последнем ряду партера, сзади через проход начинался бельэтаж, на местах через два кресла висело что-то наподобие рушников с каким-то рисункам в васильково-серо-малахитовых тонах. Запомнила женщину в светло-зелёном платье - фасон рубахи, но ворот или шиворот у него как бы оттянут. Для меня в этом было что-то неопрятное.

 На сцене лежали деревянные помосты разной высоты, стояли пюпитры. На сей раз стулья были для виолончелей и всех духовых. Любопытно было узнать, почему дирижер позволил им сесть. Когда музыканты стали выходить, публика неуверенно зааплодировала. Дежурный в громкоговоритель попросил не снимать маски, не нарушать расстояние, почтительно соблюдать все правила предосторожности, от чего в сердце как-то и горько, и сладостно кольнуло: Теодор с оркестром выходят и играют среди сотни слушателей, без масок, в вечерних костюмах, скрипачки в вечерних, длинных платьях, с прическами…

И вышел, выпорхнул на сцену сияющий, немного смущенный Теодор Курентзис. Он был, к моему изумлению в черном, полушерстяном костюме с жилеткой, но, почему-то, вместо рубашки, крепкую шею облегал горловина черной футболки. На ногах были классические, черные, чуть лакированные, туфли. Он вышел, и в зале повеяло Надеждой. Благожелательностью. Раскланявшись на все четыре стороны, он взошел на дирижерский помост, и мгновенно громадный зал стих, так что мне было слышно дыхание моей компаньонки. 

 . Дирижёр незаметно подал какой-то знак, а может вздернул невидимей занавес, и со сцены поплыл голубовато-серый, предрассветный туман. Постепенно из сумрака выплыл, обозначился не то кабинет, не то комната, облик человека. Он что-то создавал, то ли писал, то ли рисовал… Плавная, светлая мелодия, получалось что-то возвышенное… Может, он открывал ответы на вечные вопросы, а может, в какую-то секунду, когда он нашел слова, образы, чтобы записать на бумаге объяснение Земного Счастья, раскрылся, раздвинулся земной мир, и перед ним раcкинулся Вечный, прекрасный Мир. И звучала такая мучительная мелодия… как если человек – художник оказывается в растерянности, не понимая, как воплотить, передать суть  замысла... В мелодии непрерывно я слышала корпение - работу души художника: озарение, сомнение, отчаянье, метание… и снова прояснение, Счастье и упоение творчеством. В минуты последнего, в разных частях симфонии, звучала несказанно красивая музыка. Для Господа не существуют каких-то материальных мерил – какой человек внешне и какие у него физические «изъяны», для Него важно, какова Душа и сердце этого человек… В музыке слышны моменты, когда художника ли, писателя ли, ученного ли, оставляет и вдохновение, и он теряет смысл жизни, и резкие «срывы» вниз, и карабканье вверх, и вновь Счастье от творчества, Вера, Надежда, Любовь к жизни, и Свобода творить во славу Господа. Красивая и светлая тема. И вновь тускнеет... и снова сомнения и терзания, и труд души, и сознание, и вновь прозрение... и вновь без устали творить. Когда он – художник понимает, как должно делать, что должно добавить или отсечь, убрать, то, начинает больше, шире видеть и лучше понимать жизнь и относиться ко всему более снисходительно. И вновь возвращается несказанно прекрасная тема вдохновения. В конце ее рвёт, вытесняет скорбь: опасения, мучения, терзания, слезы. Она заполнила всё пространство, просочилась в мою душу, и возникло ощущение, что медленно в ярком, чистом Свете, отряхнув с себя тленные хламиды, уплывает, возносится со своими трудами в Вечность душа поэта – художника – творца. Около минуты, как мне показалось, в зале царила тишина, пока зыбкие образы растворились в пространстве. Дирижёр, необъяснимо как, очаровал слушателей, так что с полминуты стояла тишина. Быть может, люди, как и я, пребывали где-то, вне зала. Т. Курентзис стоял, не шелохнувшись, опустив руки, будто видел то, что происходит вокруг него. Первые аплодисменты взвились из глубины амфитеатра, и моментально разлились по всему залу. Кто-то аплодировал восторженно, кто-то радостно, были и равнодушные. А я тихо сидела, прощаясь с безымянным творцом. Музыка растворялась в воздухе, увлекая за собой воздушный шлейф видений. В какие-то секунды тишины, пока ещё Теодор стоял ко мне спиной, отдельно от оркестра, озарение прошло, или музыка подсказала; в какие бы «теснилища» Судьба ни «загоняла» человека, разумом и душой он всегда свободен.

Во втором отделении звучало сочинение Л.А. Десятников «Зима священная» для оркестра, хора, сопрано и контр-тенора. Я несколько лет полагала, что в хоре у Т. Курентзиса, поют мои соотечественники. Оказалось, что певцы собраны почти со   всего света, сколь это не удивительно. И хормейстер - Виталий Анатольевич Полянский - бас, солист камерного хора Новосибирской филармонии. Лет двенадцать тому назад, когда началось Теодора

Курентзиса скитание по России,.. один город, другой, третьи, и с ним ездила горсть музыкантов. И однажды его назначили художественным руководителем Музыкального Академического театра оперы и балета Нокви, и тогда, как я полагаю, Теодор встретил Виталия Полянского и пригласил работать с ним… И собирался хор оркестр «MusicAeterna» со всей России и из других государств. И  это собрание – Собор Музыки почитается Русским оркестром.

Дивны Дела Господни.

 Для меня оставалось непонятным сочетание в одном концерте совершенно, по моему разумению, чуждых композиторов, Рихарда Штрауса и нашего современника – Леонида Десятников. Но, сегодня, по прошествии почти что недели после концерта, кажется, что я, пусть даже на маковку, приблизилась к замыслу Теодора Курентзиса. Мне кажется, что он хотел сравнить две стороны человеческого бытия: жизнь духовная и жизнь материальная. Я не решаюсь на этих страницах рассказывать то, что я поняла, но думаю, что «Зима священная» подвигнет многих юных и молодых людей - моих соотечественников, для себя, более серьёзно изучать историю СССР - России, чтобы понимать и уважать, и годиться своими бабушками - дедушками, прадедушками и прабабушками и оберегать наш уклад жизни и понимать ее особенность.

 По окончании концерта дирижер Теодор Курентзис пригласил на сцену композитора. Меня удивило то, что при строгом, классическом костюме и белой рубашке, Леонид Аркадиевич вышел на поклон в желтом галстуке и белых, разлапистых кроссовках. Теодор вывел его на авансцену, а сам отошел. Его черная, с воротником-стойкой, блуза была мокрая. Теодор с восхищением смотрел на композитора, так что я почувствовала укор совести; звучало выдающееся произведение 21-го века, а моя душа и сердце остались безответными. Почему? Быть может я отстала от мира?

 Зрители быстро покинули зал, как только дирижёр с композитором ушли со сцены.

 Всю дорогу домой я размышляла, о чем сейчас, в гримерке, разговаривают два высокообразованных человека? …Быть может, о Вечной Музыке? И какую Музыку считать Вечной?

 Гитана – Мария Баталова

20-ое мая 2021-го года.