Прежде чем шагнуть, стоит хорошенько осмотреть место, как будто необходимо выбрать, куда поставить ногу. С такими же предосторожностями ступить еще раз. Ты проделываешь все это и вдруг останавливаешься, как вкопанная. По сравнению с темнотой ночи, откуда возвращаешься, надпись БЕЛЫЙ ГОРОДОК на железнодорожной станции, что под Тверью, исполнена доброты – без отчаянного бега, без… Еще вчера коридор мыслей о затмении или озарении, окрашенных в черное, никак не кончался. Ты, привыкшая в своей жизни восхищаться гениями, Эйнштейнами и Поллоками, даже готова, как и любой другой человек, допустить, что подобные уникумы ходят по небу, как по земле, усыпанной черным снегом. И это не словесная игра и не галлюцинация.

   «- Черный снег? – проронит попутчик. – Но его не бывает…»

Стояло лето 1997-го года. Уже поутих в ушах звук открывающегося багажника машины, откуда были извлечены чемоданы. Владимир и Наталия Масловы гостили во Франции, в небольшом городке Жекс, что на границе со Швейцарией. Времени прошло совсем немного, но душа художника Маслова запросилась домой, в Россию. Неуемно, слезно. В тот день все было неладно, потому что менталитет мешал ему без конца переходить с одной стороны улицы на другую ради того, чтобы посмотреть на какую-то чепуху, выставленную в ярких витринах. Разумнее всего взять этюдник, впиться глазами в приплюснутые тучи над тесным кварталом, чтобы их прообраз возник на полотне, подобно облакам на пейзажных мотивах Боннара. Но художник вернулся в дом, где гостил, встал перед чистым листом плотного картона. Надо было закрыть глаза, чтобы вид родной Волги, замершей под слоем льда – река представлялась художнику непременно зимней - вызвал либо страх, либо ослепление. Мазок, второй, двадцатый… Полотно уже являло большое пространство и одновременно уводило взгляд в глубину. Два унылых домишка на первом плане и дали, которые художник не замыкал, а представлял их простирающимися до бесконечности. И над всем этим нависло алое небо, как взрыв, прогремевший где-то вдалеке, как боль, некогда законсервированная и, наконец, вырвавшаяся наружу. Теперь твой черед закрыть глаза и сказать себе: да, столько красного цвета на картинах Маслова ты никогда не видела. Но есть на полотне еще Нечто зашифрованное, ускользающее. Нужно долго ждать, чтобы оно обнаружило себя. Черный снег! Конечно же – черный снег…

  С семьей художника и его живописными произведениями ты знакома с 2005-го года. Приезжала в районный город Кимры на съемки документальной телепрограммы, главным героем которой выбрала Владимира Маслова. Достаточно было прочесть публикацию заслуженного деятеля искусств России Савелия Васильевича Ямщикова «Рекою Волгой взращенный», и сработал магнит притяжения: «Земляк его по Белому Городку московский художник Валерий Лындин, для благозвучности перекрестивший себя в Лавра и среди столичного андеграунда известный как балагур и служитель Бахуса Лаврушка, много и восторженно рассказывал мне о волжском самородке, одержимом любовью к живописи. «Это тамошний Зверев», - говаривал мне частенько Лавр, не забывая подчеркнуть и родство их душ, объединенное звоном стаканов и любовью к широкому, как Волга, хмельному раздолью. Однажды чуть было не оказались мы в Белом Городке, да, видно, не судьба еще была». Телепрограмма вышла в эфир, но так случилось, что история написания художником картины «Закат на Волге», рожденной им на французской земле, оказалась для тебя сокрыта. Может быть, тоже еще время не пришло. И это хорошо, что тогда время не пришло, ибо в 2012-м тебе, помимо журналистской задачи, было доверено и режиссерское решение аналогичной документальной ленты.

Все, что нужно было - чтобы пошел снег, чтобы он повалил огромными белыми хлопьями! С помощью баллона автомобильной черной краски ты бы нарисовала на снегу черный квадрат, а затем фиксировала бы в режиме видеозаписи, как черный квадрат исчезает под слоем чистейшего снега… Черно-белое полотно явилось бы фоном, на котором творила бы ты сама. И как художник тоже. Но той зимой Белый Городок встретил тебя красками, сродни ржавчине: дорожные обочины, пешеходные тропинки, сугробы обволакивал застоявшийся снежный слой цвета охры.

  Имя Владимира Маслова изначально превратилось в твоем сознании в некоего светлячка, одного из самых потрясающих чудес природы. Едва его брюшко начинает светиться, ты устремляешься к нему, но вблизи рассмотреть не успеваешь. Мгновение - и его уже не сыскать. Не то, чтобы облик Маслова терялся в твоих глазах среди очертаний волжского берега, где ты увидела художника впервые. Небесный купол еще поддерживала зима, но весна уже лилась вокруг потоками ручьев. Это была картина, которая предстала перед тобой из окна его домишка. По Волге проплывал теплоход. В щелях дощатого забора мелькала фигура движущегося человека. Ты должна была видеть только фрагменты, но по каким-то неведомым тебе оптическим законам Маслов виделся целиком. Он шел осторожно, неторопливо. Светлячок напомнил о себе тотчас, как художник начал говорить.

  Он родился в ноябре 1934-го в деревне Ляпуновке Тульской области. Родители Владимир Владимирович и Лидия Сергеевна Масловы были педагогами. Вскоре после рождения первенца семья переехала в Тверскую область, в деревню Белеутово, что на Волге, близ Калязина. Во время разговора чья-то рука вела нас к спуску, если это был спуск, указывала на центр, если это был центр. Слово «мама» стало тогда ключевым. Он расспрашивал о моей, силился хоть что-то вспомнить о своей. Помнил, как мама пекла блины, а он ползал по полу, прячась под ее юбкой. Помнил, как крестьянки твердили: «Приедет мама, яблок привезет!» Мамы уже не было в живых. Она ушла из жизни в 22 года из-за болезни сердца.

- У родителей домик крестьянский, печальный, не обитый ничем, под окнами – рябинка. В Волгу речка узенькая впадает, наподобие ручейка. Вместе смешаны Саврасов и Левитан – их мотивы. Кувшинки, стрекозы разноцветные качаются на стеблях. Церковь Божия вдалеке, но вся черная-черная, просто трагическая, как от бури погнулись кресты. Сам-то я больше всех святых летчика Чкалова любил в кожаной куртке.

Как сейчас вижу: заря разгорается, вот уже золотые полосы потянулись по небу, в оврагах клубятся пары, отец молодой, похожий на Блока, босиком идет на охоту, и следы на росе остаются. За ним я с маленьким ружьишком. Лет с шести у меня ружья были…- рассказывал Маслов, то и дело опуская свои серые, с прищуром, глаза. И все, о чем говорил, как о прошлом, случилось словно вчера. Словно вчера рано утром…

  Одно время Сивка Маслов (так родные звали мальчишку) находил у дедушки письма в красивом сундучке. Тот в Хотькове начальником железнодорожной станции служил. В доме – аскетизм. Все стены увешаны фотографиями: люди черные, мальчики в курточках, барышни в кружевах. Видимо, род непростой, совсем не простой. Но родные ничего не говорили, скрывали.

  Он помнил и то, как уходил на фронт отец. Лето 41-го. Раннее утро. Казалось, Сивка спал. Отец наклонился, чтобы поцеловать сына. Но тот не спал. Глаз так и не открыл. Не простился.

  - Ну, не понимал ничего…- виновато добавил Владимир Владимирович.

  На какое-то мгновение Маслов застыл в неподвижности. Лицо затянуто горечью. Он все понимал. Ухнул тогда в летаргический сон. Спал девять суток, путешествовал на том свете. Чудилось, что лежит в могиле, тяжелая земля вот-вот обрушится на черный гроб, раздавит его, и он, еще живой, задохнется. Райских снов не видел, все смешалось: дедушка, девушки, красивые, как цветы.

 …Шла война. По заброшенной узкоколейке в Угличе (там какое-то время Сивка жил у добрых людей) мальчишки часто ходили на станцию. Вдруг отец, дядя Коля или дядя Толя приедут. Или кто-то еще. И вообще, интересно, куда ведет колея, почему паровоз брошен?

- Лезем, лезем на паровоз, ни души человеческой, ничегошеньки. Телеграфная проволока дрожит, а на столбах вороны, как вестники смерти в черном крепе сидят. Тут дорога в старину проходила, по которой мощи царевича Дмитрия везли. А теперь никто не ездит, не ходит, потому что кровь на дорогу капала до Москвы! Вот какие апокрифы народ сохраняет! Сердце екает, такой еловый лес вокруг мрачный. Я еловый лес не люблю. В нем птиц не слыхать, а трава под иголками чахнет - мысленно воспроизводишь ты масловский рассказ. И вот уже перед тобой лежит расколотая на слова фантасмагория, крохотный эпизод поведанной художником первой любовной драмы. Ему исполнилось семь. Она преподавала литературу. Носила черные валенки. Мальчишка впивался в глаза Зинаиды Васильевны Васильевой (так учительницу звали). Те тоже были ярко-черными!

  - Смотрел пристально. Она, наверное, думала, что я очень люблю литературу… Балбес, да? Важные пласты жизни забыл, а это помню!

Ты предложила художнику передохнуть. К кормушке во дворе дома слетелась стая птиц – минуту назад Маслов щедро рассыпал там семечки. Ты сидела рядом и мысленно писала, писала, стараясь выбросить прочь соблазн заговорить со своим героем о том, видит ли он разницу объяснения мира с помощью живописи и слова. Разве так нельзя объяснить: слить воедино черные глаза и черные валенки, шепча при этом: «Люблю тебя, лю-блю-те-бя»?! Назвать вещь по имени, многократно произнести вслух, чтобы зафиксировать образ, и пройдя Жизнь, вновь увидеть его. Да, надо показывать, а не объяснять. Ты рисуешь, следовательно, существуешь. Вопроса, что показывать, не возникает. То единственное, что оправдывает нашу жизнь. Тем временем в бочку, что стояла рядом, стекала с крыши талая вода. На стене сарая висела отправленная в утиль палитра с окаменевшими яркими красками. Но как объяснить, что спустя пятнадцать лет ты помнишь и палитру, и ютившийся тогда на заборе подошвой вверх одинокий черный валенок?

***        

  Ну, когда же пойдет снег? Как он тебе нужен! Тебе тоже важно, чтобы не остыла эмоция факта, который познается сейчас, сию минуту. Короткий эпизод не имеет достаточного пространства для того, чтобы оживить действующие лица подробным описанием. Но в твоих руках телевизионная камера, способная увязать детали со средой, как плющ с дубом. Ты уже готова разбрызгать по земле черную краску. Нужен только чистейший снег…

В судьбу Владимира Маслова ворвется детский дом, куда его и младшего брата Веню отдаст мачеха, когда отец уйдет на фронт. В железнодорожном училище будет изучать паровую машину, а позже работать помощником машиниста на паровозах и пароходах. И это вперемешку с рисованием в пределах своего собственного языка, который усвоил, когда, будучи мальцом Сивкой, рисовал в воздухе пальцами. Коротко промелькнут пятнадцать уроков в художественной студии в Москве при Центральном доме культуры железнодорожников. Он не помнил, что нарисовал в первый день, а может быть, только выдавил краски. Учитель не удержался: «Вот из этого человека выйдет художник»! Пацаны повставали с мест, чтобы посмотреть, что же нарисовал Маслов. Все это разрасталось и разрасталось, когда он стоял рядом с полотнами Левитана и Левицкого, Репина и Сурикова, Брюллова и Горюшкина-Сорокопудова в Третьяковской галерее. Если делалось тревожно оттого, что придется делать выбор, Маслов заваривал чай. Ложка липы, ложка мяты. Вода погорячее, как только закипит ключом. Мысли неотступные: железные дороги – это ведь тоже чудо! Напоминал о себе дедушкин ген. Тот в революцию станцию не покинул, когда восставшие уже телеграфные столбы пилили. Вместо телеграфиста передавал: та-та-та!...

- Депо, полустанки, маневровые горки, везде домики уютные у обходчиков, вокзалы с буфетами, газированная вода, фонарики, флажки, телеграфные аппараты. Везде помощь можно найти, кипяток на крайний случай. На путях паровозы маневровые, толкачи рвутся в путь, только реверс открыть, чтобы пар кинулся в цилиндры, пыхтят, лоснятся, горячие, будто дышат! После смены, как коней, ветошью их оттирали. Цилиндры, большой и малый, двоякого расширения, кулисы, кривошипы, дымовой ящик, на нем звезда, серп и молот! Сколько во всем поэзии! - помнится, Маслов выпалил это не задумываясь, а потому сказанное значило гораздо больше, чем продуманное, ибо пришло оттуда, где слова, нелепые существа, живут своей собственной жизнью и вдруг вылетают, и никому их не удержать. Они – тайный нападающий, тень, прячущаяся в тени ночной комнаты, медленно обрисовывающая очертания бессонницы. Сам собой всплывал в памяти другой щемящий эпизод. Когда умерла мама, крестьянки жалели мальчишку. Сажали на телегу, чтобы прокатить. Тот ложился на доски лицом вниз и сквозь щели видел, как убегала земля. Она уже тогда звала куда-то. Он был слишком мал, чтобы хотя бы набросать возможные пути. Позже - слишком пьян (да, и это было), чтобы чувствовать, как он уходит все дальше и дальше от чего-то слишком ценного, чтобы зафиксировать себя в этом мешающем и убаюкивающем тумане из водки и страстного желания рисовать. Образ яблок станет желанным и непреходящим, когда зимой, сидя у окна, Маслов будет рассматривать красногрудых снегирей.

  - Как похожи на яблоки…- отметит художник, но в своем творчестве красного цвета не примет. - Я в природе не вижу краплачного. «Тело» живописи должны составлять краски все земляные – охра, умбра, сиена, как основу питания мясо, рыба или картошка. А все эти краплаки, лазури берлинские, изумрудки только чуть-чуть добавлять, как в еду добавляется соль, перец, уксус и другие приправы.

  Для тебя остается еще и возможность довообразить: «красный» равно «кровавый». А кровь – это не только то, что находится вот тут, прямо перед твоим лицом. Это архив событий и воспоминаний. Это страсти, которые выдирают из тебя клочья времени и кожи. Много горя отец перенес (он вернулся-таки с войны, весь израненный). Заплакал же всего один раз. В ту весну птиц могучий перелет был, как встарь. Чайки, чибисы, скворцы – все уже прилетели. Володя до ночи на чердаке отца поджидал, когда тот с братом Веней из больницы вернется.

- Сколько я вина потом перепил, никак из памяти не уходит, как отец крепился и как заплакал потом. «Не уберег я его! Мама к себе забрала Веню!» А потом мы с ним вместе дрожали, как осиновые листы…- скажет Маслов и вновь опустит глаза.

- Почему больше всего Вам приглянулась осина?

- Когда мальчишкой косил и сторожил сено, мой шалаш на острове посреди Волги стоял именно в осиннике. Перед грозой осина так пахнет терпко и так тревожно она шелестит листьями…Постоянно жили в лесу. С трех сторон лесами окружены, впереди - река. Может, отец людей не хотел видеть? На лодке приезжал: «Как ты тут?» Волновался. Мы купались с ним голые, как дети природы. Будущее виделось бесконечным, как небо над Волгой. Я и сам уединение полюбил.

То был остров, кусочек земной поверхности с конкретными географическими координатами и вместе с тем сокровенный уголок масловской души. Много позже Маслов поймет, что ощущение полноты бытия зыбко, что оно может обернуться своей противоположностью, небытием: небо, лес, река погрузятся внезапно в предзакатную мерещь, а от звезд повеет стужей. Ту историю в семье вспоминать не любили. Отец купил двух редких охотничьих щенков, для себя и брата. А волков в округе развелось! Приманивать не нужно было, сами в окна стучались. Один только лязгнул – и щенок брата остался без лап. Застрелил Владимир Маслов-старший того щенка. Брат Николай рассердился, что погиб не отцовский щенок, а его, хотя не видел того щенка ни разу, подолгу работал в экспедициях с Папаниным. Из-за погибшего щенка отца не простил – даже на похороны его не приехал. Как бы выглядело живописное полотно, возжелай Маслов-младший запечатлеть эту драму на холсте? Что требовалось воссоздать, не прибегнув к красному цвету – крепость русского духа, непреклонность, жестокость, грех непрощения? Как смог бы справиться художник с правдой, облеченной в иные краски? Тебе казалось, что, вороша память, он и сам думал об этом. Вопросы повисли в воздухе. Ты лишь произнесла: «Хорошо тут. Тепло. Темно…»

Тебя пригласили остаться на ночь. Наташа Маслова постелила в своей комнате, собрала к ужину на стол. Горячим паром дышала вареная картошка, во рту таяла бочковая малосольная селедка, которую «по случаю» раздобыла Наташа, и какой в столицах не сыскать. В окно было видно, что уже выглянула луна. От нее у тебя всегда мурашки по коже, а нынче вечером и вовсе с ней что-то не так - виски болят. Ты крепко зажмурилась. Запахло чаем, дивным чаем, заваренным женой художника. И не к чему было задаваться вопросом, что ты делаешь тут в поздний час с этими людьми, добрыми друзьями, которых ты не знала вчера, людьми, с которыми пересеклась во времени и пространстве.

- Я работала в московской галерее на Красной Пресне. Она называлась «Русский дом», - под цикаду сверчка заговорила Наташа. - Однажды к нам пришел человек и принес картины Маслова. И спрашивает: «Вы не могли бы посмотреть, имеет ли это ценность какую-то»? Картины оказались замечательные. Такое острое чувство тревоги, тоски русской, неизбывной. Тоска очень красивая, мощная, накрывающая. Естественно, захотелось посмотреть - какой человек. А человек оказался совсем другой. Я видела мягкость, доброту, восторженность.

 Ночь под Рождество в Белом Городке. Было очень темно. Какой-то автобус довез нас до пожарной каланчи, на которой Масловым был нарисован огромный портрет Ленина. Мы прошли по улице очень темной, где только с левой стороны был один посад, второй смыло в Волгу. Я предложила: «Давайте сделаем вашу выставку в Италии». - «У меня нет картин». Одна картина была у него дома. Он их сбивал гвоздями по 3 – 4, и многие картины ранние пробиты гвоздями - для отправки. Представьте, если бы князь Мышкин обладал художественным талантом, что бы с ним было?

 Всю ночь мы дрожали от холода, потому что дров не было. Он какие-то ботинки жег. Запало это все - благородство необыкновенное, какой-то осколок прекрасный. Я вернулась в Москву. Прошло месяца два. Он вдруг приехал. В руках была авоська со щучьими головами, потому что щук кто-то съел, остались одни головы. Все шло к тому, чтобы мне здесь не жить. Но я приехала и живу…

                                                 ***

  Заговорил колокол церкви Иерусалимской иконы Божией Матери, что стоит над Волгой-рекой на улице Белогородской. Она не раз блеснула на полотнах Владимира Маслова своим белым отсветом. Нет ничего, чтобы не шло из веры народа. Все вырастает из нее. Будь то вера в Бога или во что-то еще. В кропотливый труд, допустим. А он рождает гения. Тебе хотелось бы, чтобы его путь был подобен движению кометы и был чужд мелочам обыденной жизни. Но он не чужд. В руках Маслова звучно скрипела колодезная лебедка. Он соберется с силами, принесет в дом животворящей воды. И ему для этого не нужно, чтобы шел снег…

  Как-то раз попал Маслов в Химки на канал. Облокотившись на перила и глядя на проплывающий мимо пароход, аккуратный, точно начищенное серебро, глядя на его выкрашенные зеленой краской окошечки с занавесками, он уже ни о чем не спрашивал себя: «Все! Не могу больше жить без Волги. Возвращаться надо на родину». Маслов отправился в Кимры. Он увидел большие березы, фигурку дьячка, кого-то хоронили. Вновь почувствовал, как пахнет пыль, когда прогонят стадо. Да, он правильно идет. Надолго в Кимрах не задержится. Цыганка, изучив ладонь его руки, уже познавшую жар женской груди, предрекла - в Кимрах он не найдет счастья. Стараясь вспомнить запахи и лица женщин своих приятелей, Маслов согласится: повезло ведь только Бальмонту. Из Кимр родом предки его второй жены – Екатерины Андреевой-Бальмонт. Тебе, журналисту, известно, что ее дед-кимряк открыл там свое производство, известное в России как «Кожевенное дело Михаила Королева». В сапогах «от Королева» маршировали по Парижу русские офицеры в 1812 году. В крохотной церквушке Тверской губернии Бальмонт и Андреева венчались.

Как сурово было небо! Суровее, чем воды Волги или, может быть, даже Сены, или строки письма Константина Бальмонта жене: «1915-й год, 28 января. Париж. Катя, милая. Минутами мне кажется, что я слишком долго живу на Земле. Мне говорят, что я должен пожить еще. И верно, я буду жить без конца. Хоть мне кажется, что лучше было без конца быть звуком, и светом, и дыханием цветов на какой-то другой планете, где любовь и свобода, и существование есть единое и нераздельное радостное Одно-и-То же. Милая, сердцем люблю тебя. И люблю Россию, и верю лишь в славян. Но трудно мне себе представить пути ближайшие. В мире бродит злое колдовство и будет бродить еще долго». Почти маниакальный характер носят твои попытки найти точку, откуда начинается общественная детерминированность человека. А что касается твоей собственной жизни, конкретно найти точку, о которой ты могла бы сказать: именно с тех пор ты, уроженка симбирской земли (начертать современное название рука не в силах), ты перестала верить в светлое коммунистическое завтра. Ты – человек, который многое видел в России. Тебе легко вообразить деревянную скамью рядом с крестьянским домом, на ней бабушку Прасковью Никитичну Родионову, а рядом – незабвенного Императора, который ясно осознавал свою задачу: отвести чужую руку и вытянутый палец, направленный на Прасковью Никитичну, прямо в середину ее лба, именно ее среди миллионов других. Исполнить эту задачу Императору Николаю II не было суждено: муж Прасковьи Никитичны Федор Андреевич Звягин, прошедший Зимнюю войну, не вернулся с последней. Это было началом череды драм, втянуты в которые оказались все женщины твоего рода, череды, вырваться из которой не довелось ни одной. И тебе тоже! Все-таки – где была точка? Наверное, когда тебе захотелось яростно сорвать белые чехлы с мебели в Доме-музее Ленина в Симбирске, который в школьные годы ты посещала с регулярной периодичностью. Да, белые чехлы… Они прикрывали не мебель, а ложь, предательство, авантюризм, безумие и трагизм с большой буквы. Но когда же пойдет снег? И вообще – пойдет ли?..

Отъезд из Кимр станет для Маслова печальным. Ну и пусть. Он и так от жизни ничего не ждал, кроме печали. Бытие стало не просто телом, и не просто телом и душой, и не просто вчера и завтра. Все зависело от… Далее фраза тобой написана и зачеркнута.

Двадцать километров вниз по течению – и окажется Маслов в Белом Городке, о котором никогда не слышал. Сорок верст до Калязина, до белой церкви Белеутова, где Сивка искал свою мать. По берегу бродил без всякой цели. Этюдник стеснял. Женщины, что конопатили баржи на берегу, на него поглядывали. Пришлось спрятать краски на ржавом катерке. Приняли Маслова на работу кочегаром в энергоблок, свет Белому Городку давать. Ирония будет жестокой: «Не шибко грамотный в семье только я. Хоть убейте – что такое электричество, не понимаю»! Тяжелая работа, немыслимая. Девушка на медосмотре покачала головой: «Куда же вы в кочегары с тонкими пальцами»? Восемь тонн угля перекидывал за смену. Летом и зимой окна выбиты, но серный смрад густой, как в аду. А кочерга – три с половиной метра! После смены падал. Долго в котельной не задерживались, на кладбище увозили года через два.

И все же он замешивал краски: глухой коричневый цвет, темный оливково-зеленый. Кисть ходила по палитре туда-сюда, постепенно рождая новые оттенки – глухие, мрачные, пропитанные серым, как земля. Да, мрачные, как здешняя земля под струями дождя или слоями мокрого снега. В свободные часы Маслов уходил в старинную усадьбу. Брошено все давно, заросло, церковь в руинах, памятники. Яблок в карман набирал, хлеба. В кусты высоченные забирался, чтобы не видел никто. Здесь народ простой. Стоило увидеть и начинали: «Что у тебя за ящик? А зачем рисовать? Ты ведь кочегар, не художник»! Потом огляделся – тюрьма, тюрьма… километр сто первый…

Он красил крыши, байковые одеяла превращал в «персидские» ковры, простыни - в скатерти. Только представить: посреди скатерти – виноград на блюде. Для спасательной станции рисовал щиты-инструкции, как правильно делать искусственное дыхание.

 - Ты что нарисовал? Это же эротические сцены! – слышал Маслов. К утру полотна исчезали.

Твои мысли дробятся сейчас как алмаз в ожидании холодной битвы снегопада. Без малого шесть столетий минуло с 1336 года, когда заложен Белый Городок, прежде чем началось строительство судоремонтного завода. На государственную стройку было направлено 500 заключенных. Можно извлечь исторические документы – в огороженной колючей проволокой зоне вручную валили лес, корчевали пни, расчищали территорию стройплощадки. В старину здесь кладбище находилось. Люди видели, как выкапывали захоронения и бульдозерами увозили. Черепа 18-го века ботинками швыряли. Работы были прерваны с началом войны, но уже в 43-м продолжены. Если ты запишешь только это, люди повернутся к тебе спиной: сухие строки весят меньше, чем привкус пыли. Маслов замедлял шаг. Его приняли на завод работать плакатистом. Писал названия на корпусах отремонтированных судов, а вечерами – скорбные тексты на черных лентах траурных венков. Вначале – сотни, в итоге – тысячи. Даже не сосчитать, сколько раз слово «коммунизм» красками выводил. Явно больше, чем Ленин, а что такое коммунизм, не понял. Но теперь он знал, что так долго оставалось неосознанным. Голос шел из какого-то дальнего далека. Он сквозил по телу, проникая в желудок, где яростно бурлила пузырьками водка. Написанные полотна уходили направо-налево за бутылку, порой - за две. Или вовсе даром…

Быть может, кому-то необходим отдых? Твой рот замолкнет и сожмется, как сжимается пустая перчатка, брошенная на кровать. Но слов не удержать. Где-то неподалеку от волжского берега стоял дом здешней легендарной Клотильды Францевны, у которой Маслов четырнадцать лет снимал жилье в «баньке». Родилась она в Литве, жила во Франции. Там же вышла замуж за Виктора Бахвалова, русского парня. Рассказывают, он был связным у Рихарда Зорге. Во время Второй мировой семья держала парикмахерскую в Париже. Загадочными тропами Бахваловы попали в Белый Городок. В 60-х Виктор бросился с крыши. Насмерть! Сама Клотильда умерла в начале 90-х. После ее смерти в доме остался нехитрый скарб, среди которого нашли белый фанерный чемодан с письмами из Парижа, Мельбурна, Нью-Йорка. Скарб соседи сожгли, чемодан спас от огня Маслов. «Что тут скажешь, - будет недоумевать он. – Безумную ошибку человек совершил. Жизнь – праздник, подарок судьбы! Ну, ловил бы себе судаков в Волге, на закаты смотрел… Интересно ведь посмотреть, что у судака внутри: икра или молоки. Все равно не минует чаша сия. А Клотильда по-своему толковала: чтоб не умереть – не надо родиться». В письма заглянул. «Июнь 1987-го года. Дорогая Клотильда! Вы говорите - хорошо, что около вас есть хоть один человек, ваш жилец. Продолжайте быть с ним в хороших отношениях. Берегите себя, не работайте так много». И далее. «18 января 1988-го года. Дело идет к старости, и как вы сами очень умно рассуждаете, надо сохранить силы и нервы, чтобы тянуть свои дни. Надо еще освободиться от квартиранта, который портит вам нервы. Целую вас крепко, E.Bachvaloff».

В комнатке площадью два на два метра, в которой Маслов жил у Клотильды, сквозь прозрачные стаканы смотрели друг на друга и сам Маслов, и его приятели. Звучала пластинка с записью «Вниз по матушке, по Волге», «Последний нынешний денечек». Хор Скалкина пел. Там иногда звук такой, как телега скрипит. Дикие, грубые голоса. Звук многослойный в кудели завивается, а жалейка душу вытягивает. Виделось половодье, деревни далекие на берегу, согнутые, как спины старух. Какой талантливый русский народ! Пластинка была из недавнего, но все-таки ушедшего времени. Все дышало, восстанавливалась утраченная связь, и музыка помогала тому, и водка, и дружба. Вдруг открывалась дверь. На пороге появлялся восторженный «коллекционер»:

- Я тебе огромную ценность привез, чтоб ты гения почувствовал. Я тебя сейчас поражу. Это Зверев. Если ты, старикан, вкалывать будешь, напряжешься, может быть, слегка приблизишься к нему. Смотри, куда в искусстве идти тебе надо...

От московских Владимир Маслов давно слышал, что в мире один непревзойденный художник – Анатолий Зверев, но картин его никогда не видел. Смотрел он на картину глазами понимающего человека, а сам ничего не понимал. «Господи, Боже мой! Где же Зверев? Это же моя картина, триптих с утопленницами, вернее не картина, а я на «спасалке» рисовал, как искусственное дыхание женщинам делать. И тогда же исчез триптих». Друг горемычный свое: «Картина называется «Ревность». Ты все этюдики пишешь, закат, восход, маленький формат. Пороха тебе не хватит такую вещь написать. Страсть, ярость! Ну, чего молчишь»? Маслов не стал ничего говорить. Он в лес ушел. И в лесу думал: коллекционеры – не художники. Лужу грязную можно всю жизнь рисовать, и люди плакать будут, если в душе у тебя – прекрасное…

***

  Той осенью, прислонясь к осине, Маслов не раз поднимал вверх лицо, чтобы его омыло дождем. В таком положении невозможно сосредоточиться – дождь быстро заливал глаза. Потом он брел, не выбирая дороги, высоко подняв воротник фуфайки, впитавшей запах плесени «баньки» Клотильды. Через какое-то время возвращался памятью к тому, что случилось за день. Ну, да! По-прежнему – не понят. Нужно дойти до печурки и сбросить башмаки.

Наступит зима, и он наденет валенки. Ты видела, как Маслов, уже старик, сидел на скамье, сбитой чьей-то не знакомой тебе рукой. Волга метрах в тридцати. Он сидел, по-детски «болтая» ногами, ибо ноги не доставали до усыпанной снегом земли. На его ногах были белые валенки…

 В ожидании приезда в поселок съемочной группы ты с Наташей села в ее новенькую Suzuki. Поехали на противоположный берег Волги. Тебе важно было увидеть дом Маслова издали, из-за границ волжских берегов. На дачной территории сугробы лежали высокие, плотные, нехоженые. Масловский дом терялся среди других. Но ты-то знала, что в нем, одном, живет человек, которому, как тебе, не надо умозрительно сопоставлять беспорядок и таинственный порядок. Из союза того и другого рождаются произведения искусства. Этот человек, как красногрудый снегирь, будто бы кружит, силясь подняться над пожарной каланчой на своем берегу, кружит, словно завороженный. Падает вниз и снова взмывает вверх. Неистовость, неукротимая воля водит рукой художника. Да, ты увидела, что хотела. Новичок-водитель Наташа не смогла развернуть машину. За руль села ты, и задним ходом мы выехали на дорогу. Позже потребовалось вернуться сюда на съемку. Жители дачного поселка, завидев телевизионную камеру, выпустили из всех дворов собак. Не удалось сделать ни одного кадра. Бесполезно вопрошать. Твой стон: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою»…

Так вот. Все, что хочет быть, вначале издает стон. К театральному художнику Леониду Гамбургеру из Москвы в Кимры приехал московский друг-дачник. Картинами Маслова восхищался. «Я, - говорит, - хочу порадовать жену. Она в институте живопись преподает. Разбирается». Повез Гамбургер картины Маслова на ялике в Кимры. Когда через день художник приехал за картинами, тот говорит:

- Ты, старик, прости. Лодка перевернулась. Я сам чуть не погиб. Все картины твои утонули…

Солнце поднималось все выше и выше. Маслов этого не видел. Как утонули? Он так радовался, когда писал эти картины! А ему взамен давали какой-то адрес на Первой Мещанской! Он ничего не взял. Долго не чувствовал ни голода, ни жажды. Знал одно – ему больше не осилить ни одного полотна! Тем же вечером художник бросил на пол палитру. Он замолчал. На десять лет...

  По нескольку часов на образ смотрел, пока слезы не застилали глаза. От одной старой крестьянки досталась Маслову икона «Вознесение Илии». Это чудо, а не икона! Узенькая, как гробик, вся в серебре, краски на ней тонко сочетались. Все думал по ночам – сколько икон богомазы на Руси написали? Может кто сосчитать? Жгли их, жгли. Грабят и продают, а они все не кончаются! Оторвал от себя, подарил «Вознесение» другу Лаврушке Лындину. Вознамерился библиотеку Ивана Грозного найти. Живое предчувствие – найду! – всего охватило. Может, шили Ивану Грозному сапоги из сафьяна в здешних краях, тут и библиотеку запрятали. Держал в руках редкие Евангелия, «Требник» 1636-го года издания, Часослов и Прологи, пережившие царей. Передал все находки в древлехранилища «Ленинки» и Пушкинского Дома. На раскопки стал ездить на волжские острова. Река свои тайны Маслову открывала. Мог бы разбогатеть, а он художникам и друзьям дарил от души, потому что те стариной интересовались.

  Однажды пришел сосед и рассказал, что с проплывающего мимо теплохода слышал, как экскурсовод говорил туристам: «Вы видите церковь Иерусалимской иконы Божией Матери. А рядом - дом, где живет художник Маслов». Администрацией Белогородского совета к тому времени ему выделили жилье.

  - Я выходил на берег и слушал о себе… - Маслов вдруг вспомнил колеса пароходов. Прежде чем повернуться, они кряхтели и постанывали, а потом все приходило в движение, со вздохом прощаясь с покоем, в который снова впадали, завершив свой ход. Счастье в то лето на него снизошло. Как рисовать прекрасно! Это Господь Бог, наверное, испытывал, когда мир создавал. А он десять лет рисовать не мог из-за московского дачника. Стал каждый день рисовать, с этюдником шел, как на праздник. Все вокруг тысячу раз перенес на оргалит и холсты: дом Клотильды Францевны, берега Волги, цыганский домик, где провел годы, прогнившие заборы, дороги разбитые, луг цветущий, стожок, в него шест воткнут. От того кора березовая отстает и на ветру развевается. Главное там - кора, просвечивающая на солнце. Важно феерию создать из собственной энергии и настроения. Крупный мазок, фактура эффектная, в каждом мазке тонов переливы, как паутинки.

- Я не могу справиться с эмоциями, в сумасшествие вхожу от красоты. Я бы вообще не мазками писал, а прямо бросал краски лопатой! Такая находка прекрасная – мастихин! Кисть кое-где совершенно бессильна, будто бы спит. А мастихином я все передам: солнца сияние, энергию ветра, птичьи крики, бездну воды. Еще и еще проверял эту технику в страшном азарте. Сотворил и не насытился, а однажды краешек пальца сапожным ножом отхватил, когда оргалит резал, - будет рассказывать художник и добавит:

  - Наташа меня сохранила. Мне нравилось, что мои картины нравились… Мне этого было довольно.

  Наташа Алешина-Маслова вложила в него то, что поначалу представлялось иллюзией, бесконечно прекрасной. Отчаяние ясного понимания своего творческого пути стало жечь и рваться из художника вовне. Пространства полотен, вмещавшие в себя картины подлинной жизни, грозили будто бы опрокинуться на зрителя и на самого мастера, занесшего над холстом мастихин. Нельзя сказать, что для русской живописи это было ново. Но то, как это делал Владимир Маслов, явилось для зрителя подарком Бытия. Его портреты мятежны. В пейзажах неизменно ощущение надвигающейся бури. Большие травы, бурьян, маковки церквей, русские печи - они примиряли его со всем миром. Не примирили только с отцом, который так и не принял выбор дела жизни сына. «Интересно, дошли ли до него мои успехи?» - этот вопрос изводил Маслова до крови. Жили в сорока километрах друг от друга, а не виделись 28 лет!.. Получается, нечто самодовлеющее вынимало из него душу, одновременно страшило и притягивало. В один из таких моментов и застал его Савелий Васильевич Ямщиков, изливший впечатление от первой встречи в предисловии к каталогу масловских картин: «Он все понимал, а зоркий глаз его глядел сквозь десятки метров земной глубины. От своих друзей и знакомых, к чьему мнению я прислушивался, получил я подтверждение правильности моих восторженных слов в адрес волжского незаурядного живописца. Хвалил Володины работы Георгий Костаки, а у него был глаз наметанный, проверенный на великих богатствах из его личного собрания. С добром относились к масловским проявлениям Зверев, Краснопевцев, Комов, Висти и многие другие московские художники самых различных направлений и привязанностей. Абсолютно лишенный страсти коллекционирования, жалею я сегодня, что отказывался от щедрых подарков, предлагаемых мне и самим Масловым, и земляком его Лаврушкой. Только совсем недавно повис у меня в мастерской первоклассный деревенский пейзаж, сотворенный Масловым, и портрет мой, виртуозно исполненный одержимым любовью к живописи волгарем».

  Что-то еще очень важное остается за пределами эссе, проступающее едва уловимым звучанием радостной боли. Ты тянешься к полкам с видеоархивом, воспроизводишь запись:

  - Не люблю писать тишину, тихую Волгу. Именно буря, обязательно река должна волноваться, обязательно должны бежать вот эти тучи и нагромождаться.

  - Почему вы любите сильных людей?

- Я люблю рисовать, когда анатомия лица четко очерчена. Она говорит часто даже о характере человека, о прошлом, если морщинистое лицо, если присутствуют письмена на лице. А потом я заметил, даже вот есть и маленькие люди, ростом маленькие… Мне нравится Муссолини. У него сильное лицо. В нем сила сквозит: там дух и цельность. Сильные люди, я находил, что это красивые люди.

 - Когда вам не хочется трогать кисти?

 - Тогда, когда усталость сильная. Ну, душевная какая-то печаль и боль. Мне часто раньше снились страшные сны. Раз приснилась лошадь, ночь. Лошадь плывет, она не двигает ни ногами, ничем, вот, а плывет! Кто-то там сидит сзади. И вроде какая-то лунность. Я проснулся весь мокрый. На следующий день я написал картину. Руки очень сильно волнуют. Некоторые измученные, такие они изломанные и жилистые, какие-то они несчастные, вот эти руки. Как у Есенина стихи: «Бедна наша Родина кроткая… И лето такое короткое, как майская теплая ночь. Заря холоднее, суровей, туман припадает ниц, уже в отлетевшей дубраве разносится звон синиц». Я просто с ума схожу от этих стихотворений. А картины мои, как солдаты, за меня воюют везде. Я весь мир хочу покорить, чтобы в каждом доме моя картина висела!

- Суд земной непрочен. Божий - страшен. Какой из них для Вас важнее?

- Я не задумывался. Появился на свет, вот я и живу. Полюбил жизнь очень, много привлекательного в ней. Я не устал жить и не нажился еще. Взамен этой жизни, я не знаю, что можно предложить. Она прекрасна. Откровенно скажу: я не пришел к Богу. Я всю жизнь удивляюсь Красоте. Вот в чем моя вера. А суда праведного я не боюсь… Вот какой смелый!

Стояла зима 2012-го года, когда в Белом Городке ты вела работу над очередной документальной телепрограммой. В канун последнего съемочного дня туман сгущался в сплошную влажную массу. По лицу режиссера, твоему лицу, пылающему от отчаяния и волнения, стекал пот. Уже нет надежды, что снег пойдет! Наутро ты выглянула в окно. Снег валил огромными хлопьями! Теперь ты должна сделать так, чтобы картина Владимира Маслова «Закат на Волге», написанная художником во Франции, и где он изобразил черный снег, достигла родной земли! Вокруг еловый лес. Распечатан баллончик с автомобильной черной краской. На чистейшем снегу начертан черный квадрат… Подсознательно заработал ассоциативный ряд. «Черный квадрат» Малевича, что же еще? И вновь в уме перебираешь звенья цепи: всю ночь ты металась в тревоге, а в это время в городе, ставшем для тебя родным, в северной столице, рулон бумаги превращался в утреннюю газету, где, возможно, кто-то из искусствоведов воссоздавал словами футуристическую оперу «Победа над Солнцем», сыгранную в Петербурге в начале декабря 1913-го года и которую Казимир Малевич считал началом супрематизма. Но сейчас рядом с тобой был Владимир Маслов, русский художник-самоучка, со своим глубинным взглядом на искусство и мир:

- Малевича я жалею. Я приветствую Левитана, Веласкеса и Ван Гога! Бог и природа, и человек – величайший принцип художников! Даже тех, кому выпало жить в лихолетье. Им подсказывало чутье - превращать Тебя и Меня в черный квадрат не стоит. И художники рисовали это: Тебя и Меня. Потому что им святой Лука помогал. Бедный Малевич, заблудший чертежник!..

Для тебя, тоже художника, кем ты себя в те мгновения ощущала, был важен подсказанный Масловым образный прием. С его помощью Время прошло через тебя и обрело форму, на радость тебе, надеюсь, современникам тоже. Черно-белый снежный фон, переведенный в негатив, пунктирные линии, которые прочерчивали падающие снежинки, являли телезрителю иллюзию черного снега. И это был твой шаг, который позволял вырваться за пределы обыденного мышления. Это был долг, и ты его исполнила. Вернувшись из командировки в Санкт-Петербург, ты иногда ощущала непреодолимое желание позвонить Масловым в Белый Городок. Слышала ласковую картавость в звуке «р»: «Тамара! Видел твою передачу. Как я рад, что искусство не стоит на месте». Ты тоже радовалась - более 70 выставок Владимира Маслова прошло в России. Его работы пересекали государственные границы. Они экспонировались в Женеве, Ницце, Гамбурге, Бонне. В твоем домашнем рабочем кабинете висит несколько масловских работ. Младшая внучка (ей сейчас девять) подолгу рассматривает деревенские пейзажи руки художника Владимира Маслова, в то время как полотно рядом отсылает к имени неизвестного русского мастера 19-го века с заключением экспертной комиссии - «без права вывоза из СССР». Может быть, она уже вышла на дорогу, где Земля и Небо не начерчены на асфальте, и ей стало мало осколка керамической плитки, чтобы довольствоваться детской игрой.

Временами ты смотришь в окно. Изредка идет снег. Белый…

  P.S.      Владимир Маслов ушел из жизни 22 ноября 2020 года, не дожив недели до своего 86-летия. Он упокоился в Белом Городке. Картину «Закат на Волге» удалось вывезти из Франции и вернуть в Россию. Она находится в частном собрании.

Говорят, если при жизни человека с него написан портрет, значит, тот человек хоть однажды был понят, и он не напрасно жил на Земле. Я робко надеюсь на это. Мой портрет написан Владимиром Масловым, а стало быть, мне суждено иметь отношение к тому, что некогда названо Бессмертием…

Тамара РОДИОНОВА,

тележурналист