Материалы научно-практической конференции

Москва, 17 мая 2018 г.

Материалы I Всероссийских Бородинских чтений, посвященных личности и творчеству русского писателя, публициста, редактора журнала «Москва» Л.И. Бородина. Благодарим за предоставление материалов Елену Леонидовну Бородину.

В МОНОКУЛЯРЕ ПАМЯТИ…

Когда начинаешь размышлять о судьбе Леонида Бородина, невольно останавливаешься в раздумье. Уже в молодости отказавшийся играть безупречную роль студента и комсомольца, столкнувшись вдруг с иной правдой, когда «взламывался, раскалывался на части данный… природой дар любви» [Бородин, https://royallib.com/book/borodin_leonid/bez_vibora.html], эту правду принявший как закон для будущей жизни, приговоренный к двум лагерным срокам, второй из которых должен был стать уже уходом в никуда, а между годами заключения скитавшийся без постоянного жилья и работы… Все это, все, что довелось пережить писателю, должно было наполнить его художественные тексты, часть из которых создавалась в заключении, если не жестокостью, то жесткостью и суровостью. Только у него их, жестких текстов, нет. От каждой книги исходит свет, кажущийся чудом. И, думается, это чудо и есть. Ведь чудо - «понятие нравственное».

Жизнь с ее испытаниями, лишениями, несправедливостью пронеслась словно бы над, не затронув сердца, в котором сохранились, до последних написанных строчек, и любовь к людям и миру, и доброта. В «Повести о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова», произведении, почти не замеченном критикой, автор так и скажет об этой, пронесенной через годы, до конечного земного предела, любви: «С полной ответственностью берусь утверждать, что в нашем поселке-станции жили честные, работящие и просто очень хорошие люди. По крайней мере, лично я не помню ни одного не очень хорошего…» [Бородин, https://royallib.com/book/borodin_leonid/povest_o_lyubvi_podvigah_i_prestupleniyah_starshini_nefedova.html]

И причина такого взгляда не только в легкой дымке, что подарена воспоминаниями, что сглаживает резкие углы и детали, уводя от глаз и от чувств все, собственно, и составлявшее непростую эпоху: «Много-много позже узнал я… что путейская бригадирша Марья Косанова была когда-то в наших местах первой комсомолкой и активисткой… рабочий бригады срезки откосов Михал Михалыч Догузин, молчаливейший и незаметнейший мужик, - он, оказывается, когда-то был главным раскулачивателем… сторож Яков Ситиков… последний раз раскулачивался всего лишь за два года до приезда нашей семьи, то есть уже после войны…» [Там же] Автор не позволяет себе подняться над временем и над теми, кто в этом времени проживал свою жизнь. Не позволяет он себе судить других, потому что первый вопрос и первый суд предъявляется, прежде всего, самому себе: а не поступил бы он так же, не оступился бы, повернись прихотливая судьба по-другому? Он не отыскивает оправдания ни возрастом, ни временем, ни обстоятельствами не только дурному поступку, но и недоброму слову, злой мысли…

В незамысловатом, на первый взгляд, но таком искренне-пронзительном рассказе «Справа - гора Казбек» герой, будто невзначай, роняет фразу: «Самое горькое мое воспоминание» [Там же].

…Это была послевоенная жизнь в интернате. Часто в те годы находили брошенных отчаявшимися матерями младенцев или детишек постарше. Когда едет поутру водовоз, а в кустах у речки - «пацан или девчонка. В тряпье. Иногда бумажка с именем» [Там же]. Таким был и очередной подкидыш, худой, словно из одних слез состоявший, и плакал он, не унимался. Вскоре ребенок умрет от так и непонятой болезни. А пока сломал малыш в интернате привычное житье, с чтением книжек и колыбельными по вечерам, с безраздельным вниманием нянечки ко всей группе «дошколят». Озлобились на него мальчишки: «встали кружком человек десять и давай бить его по очереди. Не кулаками, конечно, ладошками, но все по лицу да по голове…» [Там же] Можно бы все списать на детское неразумение, но вот шестьдесят лет пролетело до той поры, когда писался рассказ, а вина и боль, не отпустившие душу, прорвались в текст как приговор за не имеющее срока давности преступление, как «самое горькое… воспоминание» [Там же].

«Родом из детства» и повествование об Александре Демьяновиче Нефедове, сбереженное в памяти в том виде, в котором его воспринял еще не все понимающий «пацан». Обращаясь спустя десятилетия к «давней истории», которая «чем-то странно дорога», истории старшины Нефедова, Бородин так же, как и во всей своей прозе, ведет спрос не с них, своих героев, а с себя. Не вознесся ли над людьми, не возгордился ли прожитой судьбой, не стал ли в своих глазах героем?..

Образ старшины Нефедова, «молодца лет тридцати, ростом в три пацана, стройного, подтянутого, бритого и глаженого и, что самое дивное - всегда… с до блеска начищенными хромовыми, то есть офицерскими, сапогами» [Там же], кумира всех поселковых мальчишек, предмета тайных вздохов военных вдов и подрастающих молодых девчонок, настоящего хозяина станции («самый видный для всех начальников» [Там же]) видится идеальным. Всем повествованием автор словно торопится нас в этом убедить. Нет такого дела, взявшись за которое, не превзошел бы других старшина. В помощи жители поселка от него отказа не знали, а за помощь - ту же одолженную гарнизонную лошадь - принимал благодарность не для себя, а для солдат. В проведении лекций по политическому просвещению оказался Нефедов лучше областного лектора, объясняя внутреннюю и международную обстановку так, что было понятно простому человеку.

И в героических поступках отметился старшина. Не задумавшись, встал он на пути взбесившегося пса, который мог бы много беды наделать в поселке. А позже, когда, демобилизовавшись, перешел в бригаду взрывников, на всем ходу сумел вскочить в товарняк, пошедший не по той ветке, и спасти поезд от неминуемого крушения.

Александр Демьянович и предстает героем, каждое утро появляющимся у самого края площадки, что, согласно рельефу местности, возвышалась над поселком: «Руки за спиной, ноги расставлены, блестят сапоги и кокарда на фуражке, а взгляд старшины устремлен не куда-то там на восток - он вообще никуда не устремлен, он как бы над всей нашей громадной страной, в которой полный порядок…» [Там же] Но обратим внимание на это как бы случайно оброненное «над», свидетельствующее не о сопричастности, а о противопоставлении, о гордыне и отрывающей героя от народа самости.

Иной предстает судьба другой героини, Лизы… «Повезло» ей в жизни, хотя о ее везении можно говорить с иронией. Родители девочки умерли, и Лизу воспитывала тетка вместе со своими пятерыми детьми. Богатства в семье не водилось, в школу - за четыре километра, потом жизнь в интернате, когда семилетку оканчивала.

Хотя, возможно, нет никакой иронии. Повезло Лизе, что выросла она в любви, привитой ей безграмотной теткой через веру и умение смиряться перед судьбой. Повезло в том, что от людей не отвернулась ни в отчаянии она, ни в гордости, когда, несмотря на все трудности, получив образование, заняла должность председателя сельсовета.

В юности была Лиза влюблена в старшину, и вновь судьба ее с ним сводит в поселке, где, после житейских невзгод, пережитых по своей и не по своей вине, появляется она председателем. Не может Лизавета забыть прежние чувства, откликается на них и старшина, вынужденный признать, что не запомнил даже, не испытывавший никогда недостатка в женском внимании, худенькую девчонку, просмотревшую когда-то на него все глаза.

Ждет весь поселок, когда сойдутся два человека, чтобы испытать за них искреннюю радость, ждет, победив «недоброту подколодную» и невольную зависть, что заползает в сердце порой вовсе не от хорошей жизни. Но что-то останавливает Лизавету, и причина не только в тех взглядах, что по-прежнему бросает старшина на молодых красавиц, «не на одной картошке взращенных, с ножками и фигурками» [Там же].

Полюбилось старшине, благодаря его подготовке на должность политинформатора, такое понятие как диалектика. Осмыслив его, он получил, как он сам был убежден, ключ к пониманию жизни каждого человека в отдельности и людей в целом.

Но невдомек было Александру Демьяновичу, что нельзя было объяснить диалектикой судьбы тетки Глаши, потерявшей еще в мирное время первого мужа и отдавшей войне второго, согнувшейся, состарившейся на неподъемной работе путевого обходчика. И судеб фронтовиков, которых целыми и невредимыми вернулось в поселок не большей десятка и которые о своей фронтовой судьбе не то что ни разу не похвастались, а даже не обмолвились. И участи безымянной матери солдата Коклова, что, овдовев, от работы «загнулась в колхозе». И жизни Груни Андрюхиной, которой в ее тридцать два «с виду… можно было дать и пятьдесят»: «…Ухайдокала ее, солдатскую вдову, бригада срезки откосов, и теперь Груню, заполучившую на подтаске камней все, какие только существуют, грыжи, ставили в оцепление, не увольняя из жалости к четверым девкам, почти погодкам, которых она успела нарожать до войны…» [Там же]

Восхищение образом безукоризненного старшины затмевает на время описание «живой жизни» простых обитателей поселка. Но неслучайно подбрасывает автор в героическое повествование об Александре Демьяновиче незаметные, на первый взгляд, детали. То сравнит писатель с Нефедовым начальника гарнизона, который бывает на службе набегами, уезжая каждый раз на «мотане» к жене, родившей двойню. То вздохнет о бабах, чей женский век война оборвала и что украдкой или открыто нет-нет да и засмотрятся на старшину, а в ответ получат улыбку «по-доброму, как всем улыбался, зная цену своей улыбки и будучи при том человеком щедрым по натуре» [Там же]. Или оговорится о любимом герое, что он, «забалованный независимостью», уверился в своем исключительном и непререкаемом авторитете. Да и в историю отважного поступка по спасению состава, совершенного старшиной, которого теперь «и туда приглашают, чтоб о подвиге рассказал, и сюда - нарасхват» [Там же], вплелось, не изживаемое из памяти, короткое упоминание о виновнице несостоявшейся трагедии: «…Дежурный диспетчер… фамилию ее помню - Дорофеева и, кажется, Анна по имени… ошиблась она и отправила состав не по той пути. …Стало известно, что не только ее дом заколочен, но и начальника станции, фамилия которого была Панасюк… всех ночью куда-то увезли… Исчезли вредители из нашей жизни, и никто не вспоминал ни о них, ни о детях ихних...» [Там же] Вплелось, оставив после себя неизбывную горечь, как будто и не замеченную никем, и, в первую очередь, самим Нефедовым.

К людям относится Александр Демьянович по справедливости, только нет в ней сердечного чувства, потому и проскакивает сравнение общения с жителями поселка с игрой на гармошке «на слух». А игра всегда отрицает и любовь, и искренность. Игрой на поверку оборачивается вся жизнь Нефедова.

В этой игре, не желая спуститься с пьедестала героя, изменяет Александр Демьянович Лизавете, поддавшись обаянию приехавшей в поселок красавицы Беаты. Не сразу осознает герой, что не в ней его судьба, что затронула сердце Лиза: «…Лицо Лизаветино - родное».

Казалось бы, задана нравственная дилемма, предложено решение, сделан выбор. Но только отчего не поставлена автором точка, не завершены внутренние метания? Быть может, потому что душа не постигнута до конца честностью? Вновь лукавит герой. Не принята им еще пока истина: «…Чтоб человечью меру нарушить, времени вообще не требуется. …А на исправление не то что дни, годы могут уйти» [Там же]. И никакой план по «завоеванию» Лизаветы помочь не может, потому что в горделивых рассуждениях Нефедова - «стратегию просчитал для себя Александр Демьяныч: пара недель туда, пара сюда, потом в ход всякие приглядки да приемчики, потом первый разговор про отношения, а по весне, глядишь, все на свое место и встанет» [Там же] - не был предусмотрен голос сердца.

Жизнь оказывается мудрее героя. Вознесший себя, кажется, не только над людьми, но и над природными законами, он задумывает дерзкий план: решает взорвать скалу, прозванную Лизаветиной, скалу, на которую после предательства Нефедовым Лизы взбирается, рискуя разбиться, ее сынишка Колька. Но зараженному гордыней рассудку не дано все предусмотреть, будь то человеческая жизнь или сорвавшийся не «по плану» «каменюка». За задержанные по вине его самовольства поезда бывший старшина получает срок…

Однако финал повести светлый. «Самое главное» все же случилось: «Нефедов с председательшей сошлись» [Там же], - и это было уже не по плану, а по сердцу. Случилось и другое: бывший старшина Нефедов перестал быть героем, он стал человеком. Потому и завершается повествование картинкой, которую сохранила бережно детская память: «…По Богом разукрашенной поляне, взявшись за руки, идут два прекрасных человека, идут медленно, постепенно удаляясь, но не исчезая вовсе…» [Там же]. В ней запечатлелось то уважение к жизни, против которого кто бы то ни было бессилен. То уважение, что устанавливает «единственно необходимый порядок, при котором можно продолжать жить»…

Библиографический список

1. Бородин Л. Без выбора. URL: https://royallib.com/book/borodin_leonid/bez_vibora.html

2. Бородин Л. Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова. URL:https://royallib.com/book/borodin_leonid/povest_o_lyubvi_podvigah_i_prestupleniyah_starshini_nefedova.html

Наталья Федченко,

к.филол.н., доцент кафедры отечественной филологии и журналистики ФГБОУ ВО «Армавирский государственный педагогический университет», г. Армавир

ЛЕОНИД ИВАНОВИЧ БОРОДИН

Из всего корпуса произведений Л.И. Бородина стихи - лишь малая, и далеко не главная часть его творчества. Но читая и перечитывая книжечку его стихотворений «Излом», я снова и снова словно бы прозревал его горестную судьбу, судьбу сидельца - почти при всех советских властях сидельца, судьбу, еще не прикрашенную поздней славой, положением в обществе и проч., и проч., и проч.

Я понял вдруг, что кроме тюремной стены, у него не было сильнее собеседника в самые тяжелые его годы. А в чем, как не в стихах, можно излить камню все свои раздумья, все свои нечастые радости, и, наверное, более частые горести?

Я перечислю самые сильные, на мой взгляд, стихи из этой книги: «Вагоны зарешечены», «Я завтра кончаю с этим…», «Сын Василия Теркина», «Только строчкой синей…», «Русь», «Вас оставалось двое…», «Над водою скалы…», «Здесь тоже жизнь…», «Снова майские стоны земли…»… И - конечно же! - «Падший ангел».

Об этом стихотворении я и хотел поговорить более подробно. Для начала процитирую это стихотворение. Обыкновенным, черным шрифтом выделю те куски, что считаю корневыми, в которых проступает, на мой взгляд, именно онтологическая, то есть - творческая суть большого художника. А четыре строфы, выделенные курсивом, для нашего разговора я бы снял. Каждый может читать как угодно, но то, почему я цитирую в сокращенном виде, станет ясно из дальнейшего разговора.

Падший ангел

Падший ангел…

Как он пал?

Он, добру служивший вечно?

Эту истину проспал,

Проворонил я беспечно.

А меж тем соблазна тьма

В диалектике паденья,

В опыт просится сама,

Только руки к ней воздень я.

Думой сух и ликом строг,

К состраданью чувства глухи, -

Я и сам немало строк

Нацарапал в этом духе.

И восторгами дыша,

Поспешал за веком нашим,

Как поклонник мятежа,

Слабость к павшему питавший.

В суете не одинок -

Век почтил поклоном низким.

Он ведь сам, сбиваясь с ног,

Строил замок сатанинский.

Стены слов и башни книг,

Крыш узорчатое пенье…

Я в построенный проник,

Поднимаясь по ступеням.

В дальней башне угловой,

Там, где нет пути иного,

Вдруг услышал тихий вой,

Плач созданья неземного.

Знать, привел меня не зря

Глас неузнанных велений!

У святого алтаря

Демон падал на колени.

Я, опешивший, видал,

Как тряслись кривые плечи,

Как безудержно рыдал

Гений воли человечьей…

Как несвязные слова

Утопали в жалком стоне,

Как склонилась голова,

Как лицо сползло в ладони…

Там, в таинственном углу,

Потряслась земная вера!

Распростертым на полу

Я оставил Люцифера.

Обратим внимание на строчку в первой строфе, про павшего ангела, Люцифера: «Он, добру служивший ВЕЧНО…»

То есть нечто страшное, неведомое нам, живущим в категории ВРЕМЕНИ, произошло - до нас. Произошло - в ВЕЧНОСТИ. А законы этой вечности нам неведомы. И тем более неведома длительность его служения добру, или протяженность добра падшего ангела. - По убогим земным понятиям мы ведь невольно проецируем наши физические понятия - килограммы, километры, годы, тысячелетия - на категории совершенно иного измерения. В сущности, наши времена - всего лишь песчинки для вечности. Но другого инструментария здесь для нас попросту нет. Есть стандарты. Есть таблица мер и чисел. Вот и все. Мы не знаем ничего, почти ничего в этом непонятном, тварном мире. Тем более - не знаем о вечности.

Более-менее ясно другое - законы того крохотного отрезка времени, где мы и мучаемся, и радуемся, и задаем себе страшные, «последние» - по слову Достоевского - вопросы. Себе эти вопросы задают все. А поэт, задав вопросы себе, выносит их на суд всего мира. И тут личная судьба художника играет первостепенную роль.

Когда-то Кюхельбекер, восставший против царской власти, а потом раскаявшийся (но не сдавшийся и не просивший пощады поэт), писал о демоническом начале, обуявшем всех без исключения декабристов. Леонид Бородин слишком много думал о том же, так же не сдаваясь и не прося пощады, чтобы не написать о себе:

…поклонник мятежа,

Слабость к павшему питавший…

Но, в отличие от милого «Кюхли», он провидел в себе - творце - еще и другое, более глубинное: поэт не ангел, не демон, ни тьма, ни свет. Задача поэта пройти в жизни и творчестве между тьмою и светом, между Сциллой и Харибдой. Именно - МЕЖДУ. Попади на крайние полюса - и ты пропал, как художник. Это остро чувствуется во всем творчестве Бородина. И сравнение себя с Люцифером (оно, на мой взгляд, слишком пафосно, и потому я, во всяком случае для себя, его снял) - это акт творческого, личностного покаяния.

Это же не Люцифер воет «в дальней башне угловой», это кается - вот так! - с воем, с рыданьем, с падением на колени сам поэт, заблудившийся в хтонических глубинах человеческого, и - особенно - творческого бытия. И как же это человечно! Как это понятно! Я думаю, подобного покаяния не избежал ни один настоящий художник.

А стихи - просто замечательные, достойные любой поэтической Антологии.

Часть из них я прочитаю, и это будет лучшим завершением моего краткого слова о лирике Бородина

* * *

Я завтра кончаю с этим!

Я завтра иду в побег!

Да будь посильнее, ветер!

Да будь посильнее, снег!

Мне завтра всего дороже

Метель да сосняк в бреду!

Но даже по свежей пороше

Я все равно уйду!

И пусть подсечет усталость

В ста метрах зубами в снег!

Чего там! Ведь жить осталось

Всего на один побег!

Я завтра кончаю с этим!

Я завтра еще смогу

Оставить на белом свете

Хотя бы следы в снегу...

* * *

Над водою скалы

в облака клыками,

от вершин до озера -

полверсты...

Подтолкнуть ногами

задремавший камень,

чтоб сорвался, взбешенный,

с высоты...

От своей последней

каменной ступени

в воздух, словно мячик,

невесом!

Подойти к обрыву,

обхватить колени -

и туда же кубарем,

колесом!

Голове отчаянной

хмелье и похмелье!

Удаль образумится

чудом!

Не бедой!

Мчалось эхо хохота

по глухим ущельям!

Стлалось эхо радости

над водой!..

* * *

Л.

Снова майские стоны земли

Травят память дурманящим ядом.

Вечерами кричат журавли

Где-то рядом, поверишь ли, рядом.

В эту пору надеждой согрет

Всякий сон неразгаданный вещий.

Чаще вижу во снах дочерей,

И друзей, и оставленных женщин,

И тебя... Но о том не хочу...

Так причудливо кружево бреда:

Кто-то в полночь возносит свечу

И безмолвно стоит у портрета.

Руки тонкие, словно ничьи,

Не узнать их в мерцающем свете.

Нервно клонится пламя свечи,

Искажая штрихи на портрете...

Это сон или образ такой,

Ими щедры весенние ночи.

Я на худшее нынче - рукой...

Но о чем­то он все же пророчит.

Возвратясь на оставленный след,

Не забьюсь ли в ознобе морозном?

Постаревший на тысячу лет,

Буду ль узнан? иль только опознан?

А пока бы с ума не свели

Струны майские стонущим ладом...

Вот опять мне кричат журавли

Где-то рядом, поверишь ли, рядом.

* * *

Вагоны зарешечены

летят,

ползут...

Куда везут,

за что везут,

кого везут?

Глаза синей подснежников

с враждою и любовию...

Кого везут?

Мятежников!

Куда везут?

В Мордовию!

Одышка паровозная…

в колесах зуд...

Куда везут,

кого везут,

за что

везут?

Их удаль отсвистела, но

предписано,

приказано

за дело,

что не сделано!

За слово,

что не сказано!

А в подколесной

завязи

горит

мазут...

Кого

за что

всегда везли -

за то

везут...

Сын Василия Теркина

Воздух свежий, запах хвойный,

От машины дым кольцом.

У двери солдат конвойный

С милым, девичьим лицом.

Автомат при всем заряде

Бойко держит на груди...

Многих мог бы звать он дядей,

а не: «Эй, ты, проходи!»

Мне бы мог быть другом, братом,

Просто встречным наугад...

Но стою под автоматом

И в лицо бросаю:

«Гад!»

Ни обиды, ни испуга,

Только губу докрасна...

Где-то ждет его подруга.

Где-то ждет меня жена...

Как же так!

В машине узкой

Мы по разным сторонам!

Как же так!

Мы оба русских,

И одна Россия нам!

Мне б ему иную фразу...

Не по собственной вине

Он однажды,

по приказу,

Всадит в лоб обойму мне...

* * *

Только строчкой синей

вычертится в знаках

видимый воочию

ночи гобелен,

по московским улицам

бродят вурдалаки,

что вылазят ночью

из кремлевских стен.

А когда просвищет

дьявола подобие,

над кремлевской рамой

сатанинский знак,

загудит кладбище,

заскрипит надгробье,

и вылазит самый

главный вурдалак.

Алчным кличем ухнут

дети вурдалачьи,

и застонут версты,

задрож­жит земля.

А к утру набухнут

и зардеют ярче

кровяные звезды

в остряках Кремля!

Русь

Хмельная в ухарском раздолье!

Не я посеял - мне не жать!

Но от печали и от боли

Не убежать! Не избежать!

Я не такой тебя хочу,

И будь я правый, будь я вольный,

Я предпочел бы кумачу

Печальный гомон колокольный!

Но в полдень, новизной уставший,

Паду лицом в дурман-траву!

Я весь в ушедшем и неставшем,

В том, до чего не доживу!

Вот так неправый и невольный!

А то, что есть, тому ли быть?

Разноголосый колокольный

Не услыхать,

не уловить...

* * *

Ю. Г.

Вас оставалось двое.

Но не надолго. И вот

Напарник, истошно воя,

Схватился рукой за живот.

Как в фокусе ста кинокамер

Крапленная кровью рука.

Упал. Захлебнулся. Замер

В пыли чердака.

Уж топот сапог по крыше

И чей­то радостный мат.

Ты молча спустился. Вышел

И бросил у ног автомат.

Они подошли и встали

Вокруг и лицом к лицу.

Они, как и ты, устали

И радовались концу.

Смотрели в глаза не гордо

Последнему из живых.

Но пальцы лежали твердо

На спусковых...

Томские, псковские, курские

И москвичи...

Были такие же русские

Твои палачи.

Где-то в соседнем квартале

Еще продолжался бой,

И парни в шеренгу встали

Перед тобой.

Кому­то из вас стыдиться,

На ком­то ведь нет вины.

Неузнаваемы лица

В прицеле с другой стороны.

С усталости будто и лени

Ответом на залповый вой

Ты, ахнув, упал на колени

И ткнулся в песок головой.

Так было. Так будет где­то

На вспыхнувшем материке.

Приятель, прости!

Я все это

Прочел у тебя на руке.

* * *

Здесь тоже жизнь!

Я снова должен верить

сознательной неискренности фраз.

Еще не раз

подсчитывать потери,

еще не раз

бессмысленную злость

гасить усмешкой, шуточкой, остротой.

Печальное предчувствие сбылось -

как челюсти, захлопнулись ворота,

И за спиною боле ни души...

Философы, мечтатели, поэты,

Отечества достойные мужи!

Я

вами

жил...

Еще б дожить до лета

и сущий пустячок преодолеть:

не грызть зубами каменную клеть

и не болеть бы...

Вячеслав КИКТЕНКО,

поэт, писатель, литературовед, руководитель

Студии молодых писателей «Огни Москвы»

(г. Москва)

ПРОИЗВЕДЕНИЯ БОРОДИНА О ПАРТИЗАНСКОЙ ВОЙНЕ

Леонид Бородин. Ушел отряд. Повесть // Москва. 2004. № 7.

Леонид Бородин. Ради деток. Рассказ // Москва. 2008 № 5.

В авторском предисловии к рассказу «Ради деток» Бородин пишет: «В шестидесятых годах случилось мне работать директором школы в бывшем партизанском краю. Завуч в школе - комиссар партизанского отряда, преподаватель истории - партизан, завхоз - партизанский связной. Как директору десятилетки, были мне “подшефны” несколько малокомплектных школ в округе. Почти все директора этих школ - бывшие партизаны. Сходились мы раз в месяц у кого-нибудь на дому, пили красное вино с названием “Рубин”, и были рассказы... рассказы... Прочитавший в свое время все книги про партизан, слушал я олух олухом... Многое из услышанного тогда и сегодня только в памяти оставляю. Но о чем-то всегда хотел написать. Маленькая повесть “Ушел отряд” - она оттуда, из рассказов. И этот...

Когда-нибудь, надеюсь, будет написана суровая правда о Партизанской Отечественной - она того достойна».

Из этого авторского признания видно, что замысел написать правду о партизанской войне возник у Бородина еще в 1960-е годы, а получил воплощение через много лет: повесть «Ушел отряд» написана в 2004 году, рассказ «Ради деток» - в 2008.

Объединяющей идеей творчества Бородина всегда была тема поиска правды в различных ее измерениях, как на уровне правды нравственной в рамках поведения отдельного человека, так и на уровне поиска правды метафизической, исторической, социальной в рамках поведения целого народа.

Как пишет в своей диссертации, посвященной исследованию творчества Л. Бородина, Любовь Алексеевна Нестерова, «первая точка авторского и личного интереса Л. Бородина - это человек, роль воли человека, его выбор, свобода выбора и ответственность за сделанный выбор. И тогда писателем исследуется философия воли и души человека. И вторая точка - философия истории, проблема человека и истории, соотношения индивидуальной воли, Божьего промысла и логики развития истории. В этом и состоит динамика авторского правдоискательства».

Так, в случае с повестью «Ушел отряд» мы имеем дело с поиском не только исторической правды о партизанской войне, но и с более глубоким, как мы увидим позже, максимально приближенным к сегодняшнему дню интересом: каким образом рождается воля к победе в войне всего народа из разрозненных, разнонаправленнных, иногда диаметрально противоположных интересов и воль многих людей.

В этой небольшой повести мы найдем представителей основных идейных направлений и социальных групп того времени: это красные («ежата-энкавэдэшники» и политрук Валька Зотов), профессиональный военный капитан Никитин, заместитель командира отряда («вместе с одним маршалом, врагом народа, когда-то Кронштадт брал. Только маршала нынче того… А полковник теперь капитан»); белые (староста Корнеев - бывший владелец усадьбы, примкнувший к солдатам вермахта и явившийся не то вернуть прежний порядок, не то подышать воздухом родины перед смертью), его друг и соратник Пахомов; бывший махновец, отсидевший срок, пулеметчик Ковальчук; и местные крестьяне, всегда думающие только о том, как выжить в смутное время (показателен эпизод со сменой портретов Сталина на Гитлера в школе и готовность совершить обратную замену при другом раскладе), привычно откупающиеся медом и салом от любой власти: ранее от помещиков, потом от большевиков, а теперь от немцев.

Такой расклад сил, их расстановка в повести не случайны. Бородин вряд ли воспроизводит реальные исторические обстоятельства, в которые попал конкретный партизанский отряд. Как у любого крупного писателя, замысел повести напрямую связан с современностью, с теми вопросами и проблемами, которые стоят перед обществом в настоящее время. Основные идеологические направления и расклад сил в современном обществе, как мы видим, те же, что и в повести Бородина. Белые, красные, любители абстрактной свободы, пассивные народные массы, откровенные предатели и множество других оттенков настроений, зависящих от конкретной личной заинтересованности в том или ином исходе событий. Повесть интересна именно тем, как в конечном итоге разрешается ситуация, как разнородная масса деморализованных людей обретает цельность и волю к духовному противостоянию смерти, к победе всего народа над врагами - как внутренними, идеологическими, так и внешними.

В начале повести воевать никто не торопится. В бой с врагами рвутся разве что «ежата» с политруком Зотовым. Руководство отряда -командир, старший лейтенант Николай Кондрашов и начштаба, капитан Никитин - более осторожны. Стихийно сложившийся партизанский отряд оказался в незавидном положении: в глубоком немецком тылу, без серьезного вооружения, без связи с другими партизанскими отрядами, без карт, без понимания, как вообще можно выйти из этих гнилых болот… Кроме того, начать войну в тылу врага - значит обречь местных жителей, кормивших партизан всю зиму, на смерть от рук немецких карательных отрядов. У командира отряда Кондрашова нет уверенности в том, что они имеют на это моральное право, что такие жертвы могут быть оправданы.

Его заместитель Никитин, хотя и боится идти на восток к своим, опасаясь расстрела (он не уверен, что сможет объяснить историю своего спасения и гибели вверенного ему подразделения, а он, как мы знаем, - человек с опытом), тем не менее Никитин убежден, что воевать непременно нужно, пренебрегая опасениями о будущем деревень. Иначе гибель грозит всему народу и государству, которое они, принимая присягу, клялись защищать. Это принципиальная позиция кадрового советского офицера, которую умом понимает выходец из простого народа Кондрашов, но все никак не решается принять. Не случайно именно его Бородин ставит в центре повествования, как носителя взглядов, уравновешивающих различные интересы и позиции других персонажей повести. Он выразитель той мужицкой народной правды и воли, которая становится залогом нашей победы. Детальный анализ повести в этом контексте сделал Вл. Бондаренко в статье «Цена Победы. О повести Леонида Бородина “Ушел отряд”« («День литературы». 2005. № 5).

С приходом весны положение отряда становится еще более опасным. Впереди голод. Крестьянам продовольствия самим не хватает, и они при неудачном раскладе скорее выдадут немцам отряд, чем пожертвуют собственным благополучием. Об этом прямо заявляет Кондрашову водовоз Карюхин: «…если немцы придут, это кулачье недобитое, - пальцем на мужиков, - они тебя вмиг сдадут». К тому же троих охотившихся в лесу кондрашовцев внезапно арестовал патруль другого партизанского отряда и полковник, командующий им, приказал явиться всем отрядом к нему в течение недели, иначе он их «дезертирами объявит по всему партизанскому фронту», и тогда с ними трибунал будет разбираться.

Кондрашовцы понимают, что явиться к полковнику надо с какой-либо победной операцией за плечами: «Без стоящего дела туда соваться… Реабилитироваться нам надо, дорогие товарищи командиры. И звонко реабилитироваться». 

Неожиданно выход из создавшейся ситуации предлагает староста Корнеев, мечтающий об уходе «красного» партизанского отряда с земли его бывшего имения. Он указывает тропу, по которой отряд может выйти из болота, и даже предлагает план боевой операции на железнодорожной станции с захватом состава, где у него есть верный человек… Кондрашов, преодолевая сомнения в замысле старосты, решается на прорыв.

Показательно, что призванные для усиления отряда деревенские парни все же не хотят воевать и дезертируют накануне выступления партизан. И вновь в отряде кипят страсти: следует ли расстрелять мальчишек-дезертиров или оставить все как есть? И вновь мучается Кондрашов, но расправиться с ними не решается. Пусть немцы расстреляют, не мы. Тогда и позиция крестьян, возможно, изменится, поймут, что отсидеться не получится. И либо будут воевать вместе со всем народом до победы, либо примут позорную смерть трусов и отступников от общей народной борьбы.

Символично, что перед самым уходом отряда убежденные противники - красные и белые - сведут-таки счеты: капитан Никитин убьет старосту Корнеева, а затем Никитина застрелит перед выстроившимся уже в поход отрядом соратник старосты Пахомов, который тут же падет и сам от множества партизанских пуль… Возможно, именно тогда, исполненный чувства мести и скорби, уходящий в бой отряд одержит наконец свою первую, морально оправданную, выстраданную победу в бою с внешним, а не внутренним врагом.

Как справедливо отмечает Наталья Даниловав статье «Ратники русской правды, где вы?» («Москва». 2004. № 7), ситуация, в которой оказывается изображенный Бородиным партизанский отряд, весьма похожа на современную, с почти тем же раскладом идейно-политических сил и той же, правда, необъявленной, но реальной войной Запада против России.

«Наше настоящее представлено Бородиным в печальной ретроспективе - как жизнь на оккупированной врагами территории, в состоянии латентной войны против нас, русского народа…<…>

Мы загнаны “в болотный тупик” Истории, где и застряли. Бег по болотам “окруженцев”-партизан… это наше бегство от своих традиций, от своих корней - от своей национальной державности. Отсюда и болотная беспочвенность современной жизни: “Но ступи - тут же провал выше колена, и звук такой мерзкий, будто бы собой довольный - чавк!”«

Вот в этой исторической ситуации нам явлен некий «будто бы» партизанский отряд («сотня оборванцев», «ничьи», «сами себе хозяева») в полном бездействии, когда «никто над душой не стоит и геройства не требует», «и в бой пока некуда идти». Характеристика Бородина нелицеприятна: «Без боя не отряд, а банда голодных голодранцев». Писатель ставит больной вопрос времени: как с такими «ратниками» воевать за «народное дело»? «А как может человек провериться, военный человек? - не в оправдание “партизанщине”, а по существу пишет Бородин. - Да только в бою. А если боев нет, но лишь позорное болотное сидение почти год… За год всякие превращения с человеком могут случиться, если он не проверяется».

И вывод из всего изложенного напрашивается сам собой: война и тогда, и сегодня - одна на всех, и, если не получится объединиться всем ради победы в ней, - Россия исчезнет.

При каких условиях возможно такое объединение? Как это может произойти? Видимо, так же, как и в ситуации с описанным Бородиным партизанским отрядом: только в момент крайней опасности, когда бездействие равносильно смерти, потому что может обернуться позором, несовместимым с дальнейшей жизнью, когда оно осознается как первая ступень к предательству интересов и гибели всего народа, государства, утратой самой России.

Однако в самом конце повести Бородина отряд все же ушел, преодолев разброд и шатания, сомнения в избранном пути, - к бою ли и к славе, к бою ли и к гибели, - но точно не к нравственному, моральному поражению и смерти духовной… И в этом смысле весьма показательно, что повесть имеет говорящее название - «Ушел отряд», что подчеркивает условность темы, выбор предмета изображения (конкретный партизанский отряд в конкретных исторических условиях) и позволяет говорить о более глубоком интересе автора к постановке философской проблемы свободы личности и необходимости выбора между личным и общественными интересами, личной волей и устремлениями - и долгом перед всем народом. В данном случае - это выбор между действием и бездействием партизанского отряда.

Тема выбора человека, свободы воли и ответственности за сделанный выбор - одна из центральных в творчестве Бородина. Автор уверен в том, что только верный, морально оправданный выбор способен снять и разрешить конфликт между личностью и обществом. И мы увидим, как Бородин подтверждает справедливость этого тезиса в рассказе «Ради деток».

В нем мы сталкиваемся с более частной, камерной историей предательства личностью общенациональных интересов. Темой рассказ «Ради деток» Л.И. Бородина перекликается с «Живи и помни» В.Г. Распутина, но трактовка ее несколько другая. Предательство всегда чревато отложенной во времени расплатой. Но в этом случае Бородин усложняет историю предательства, случившегося в трагичных, крайне тяжелых для героя обстоятельствах - смерть угрожала не только ему, но и его беременной жене, к животу которой был приставлен пистолет немецкого офицера. Семен Кусков не выдерживает испытания и выдает пароль для сообщения с партизанским отрядом, в который должен был отвезти продовольствие. Однако, как показывает автор, это не может служить оправданием для личности, поскольку однажды совершенное предательство влечет за собой цепь других предательств и обусловливает все последующие аморальные, гибельные для человеческой души поступки. Второе предательство совершает Семен после побега к партизанам: он не рассказал им всей правды об освободившем его Матвее Чирове- немецком прихвостне и добровольном старосте, что прибыл вместе с ним в отряд, как оказалось в дальнейшем, с тем чтобы выведать его расположение. Третий раз предает Семен Кусков, не предупредив никого о готовящейся немцами зачистке отряда, о чем узнает накануне от Матвея Чирова. В итоге все погибают, за исключением ушедших с утра разведчиков и Семена с раненым командиром отряда, которого он вынес на себе. И далее -бесконечное вранье, закончившееся попыткой убийства Матвея Чирова, единственного свидетеля всей истории предательств Семена.

Чиров чудом уцелел в войну, вернулся в село в 1961 году после отсидки срока в лагере и принялся шантажировать Кускова обнародованием якобы сохранившегося документа о сотрудничестве с немцами, подписанного Семеном в ту роковую ночь. Этого Кусков допустить никак не мог.

К этому времени окончили институты двое сыновей Семена Кускова, Александр и Константин. Они выросли сознательными комсомольцами, участвовали в раскопках и переносе останков партизан в братскую могилу для увековечивания памяти о героях. Планировалась установка памятника -двухметровой гранитной плиты с 62 фамилиями найденных героев. А сыновья Семена торжественно поклялись на собрании разыскать их в дальнейшем всех до единого.

«В день двадцатипятилетия Великой Победы в деревне Сомово должно было проходить событие даже не районного - областного масштаба. А если учесть, что ждали телевидение, то тут и союзным масштабом попахивало. Районное начальство - в полном составе. Второй секретарь обкома, бывший партизан, заверил, что непременно приедет на торжественное перезахоронение героев-партизан отряда имени товарища Буденного и самолично возложит венок на новую братскую могилу. Но подлинным героем этого события должен был стать не кто иной, как Семен Кусков, до конца сражавшийся с карателями и на своих плечах вынесший раненого командира отряда по лесам и болотам к своим, чем спас его от неизбежных пыток и публичной казни. Известно было, что ждет Семена Кускова орден, только спорили - какой...»

В том, что Чиров выжил, видится Божий промысел: кто-то должен разоблачить и покарать предателя. Присутствует здесь также и воля автора, которому важно показать, как купленная предательством жизнь обесценивается ввиду постоянной угрозы разоблачения и страшного позора, оборачивается моральным крахом всей жизни и ложится тенью проклятия на «спасенных» потомков.

Не случайно Чиров возвращается именно в свою деревню, где каждый знал о его художествах и где с бывшим полицаем и предателем никто и знаться не хочет, а не куда-нибудь подальше от родных мест. Что руководило им? Только ли желание помириться с людьми? Вообще-то он считает, что искупил свою вину, поскольку воевал после гибели партизанского отряда на нашей стороне, так уж сложились обстоятельства, прошел войну до конца, и за свое полицайство отсидел срок.

Он становится говновозом, самым презираемым и ничтожным членом общества по своему положению. Возможно, это продолжение его пути искупления своей вины за все содеянное, ведь он сам, добровольно берется за эту работу, понимая свое место в обществе. Но, как мы можем убедиться в дальнейшем, это вновь лицемерие, показное «смирение» перед властью и односельчанами, ведь цель у Чирова совсем другая, а именно - наказать Семена Кускова, совершенно не пострадавшего после всего содеянного. Чиров имел возможность убедиться в этом на очной ставке с Кусковым у некоего подполковника, что вел расследование по делу бывшего полицая Чирова и его роли в гибели партизанского отряда. Кусков тогда не выдал Чирова из-за страха собственного разоблачения. А Чиров узнал, что Семен жив-здоров, пользуется почетом и уважением в деревне, детки Семена растут благополучно…

Обидно это показалось Матвею Чирову, и он решил сам воздать положенное Семену Кускову, а заодно и еще раз насладиться ролью хозяина положения и властителя судеб. Поэтому он не сразу выдает Семена, а довольно долго куражится, сознательно мучает его, напоминая при случае, что имеет на руках документальное подтверждение его предательства и судьба семейства Кусковых находится всецело в его руках.

Бородин специально довольно подробно описывает, как формировались характеры двух этих предателей, прослеживает, откуда взялась эта человеческая гниль. Предыстория обоих персонажей довольно длинна и уходит к дореволюционным временам. Главное, как показывает автор, это гордыня. В обоих нет смирения перед замыслом Божьим, посланной им судьбой. Чиров, например, всю жизнь мечтал носить щеголеватый мундир, быть офицером, а не забитым крестьянином, потому и пошел в полицаи, поверив посулам немецкого командования, что продвинут его по военной части и наградят офицерским званием. А Кусков, наперекор судьбе, поскольку избранница его была бесплодна, мечтал о многодетном семействе, даже отвозил жену к местному колдуну, в результате чего появились на свет перед самой войной близнецы Кусковы, а Семен, волею случая, остался в деревне, не попав на фронт. Из-за гордыни становятся они отщепенцами и предателями. Но если Чиров открыто противопоставляет себя обществу и становится полицаем, то Семен лицемерит и приспосабливается всю жизнь, играет роль добропорядочного гражданина.

Чиров и после войны продолжает противопоставлять себя обществу, добровольно становясь говновозом. В этом видится, скорее, вызов обществу, поскольку его «смирение» и «искупление вины» - показные. На самом деле Чиров вновь самоутверждается, тешит свое «Я», отстаивая право личности жить именно там, где он хочет, и заниматься тем, чем хочет. Он издевается над людьми, шокируя собою общество и занимая столь символичное место в нем.

Символичность эта не случайна, что подтверждается историей редактирования мной текста рассказа. Реакция Бородина на мое предложение заменить грубое для литературного произведения «говновоз» на более благозвучное «золотарь» была довольно резкой: «Нет-нет, только “говновоз”, никаких “золотарей” тогда и не было. Да он тут совершенно не нужен! Странно как вы подходите…»

Семен Кусков тоже весьма символично становится ударником труда во вверенном его заботам свинарнике! Разводил свиней, трудился на совесть, изображая бывшего героя-партизана, преданного общенародному делу послевоенного восстановления хозяйства. Этим подчеркивается преобладание животных инстинктов в герое: самосохранения и размножения, продолжения рода. Ведь Семен просто одержим желанием иметь детей. Жить ради деток - его самооправдание. Бородин сознательно заостряет внимание читателя на этой расхожей среди обывателей идее. Но так ли они правы, так ли хороша сама идея? Не случайно она вынесена автором в заголовок рассказа. Здесь важен еще один нюанс: рассказ называется «Ради деток» - не детей вообще, а именно деток, т.е. собственных, называемых уменьшительно-ласкательно, что в данном контексте звучит иронично-вызывающе и издевательски. Приведу диалог между Кусковым, пришедшим поквитаться с недругом, и Чировым, который, справедливо ожидая возмездия, припас гранату:

«- Ну, что, партизанский герой, оба мы с тобой не по закону выжили, не по закону и помрем. А? Эту игрушку я там нашел, на раскопках. Вишь, отмыл, оттер, как новенькая! Кто-то не успел воспользоваться, а нам с тобой вот и пригодилась. Так как, согласен?

- Не согласен, - отвечал Семен, обретая дух, - не согласен! Тебе что? Ты один, сам по себе. А у меня семья, дети, внуки. Мне еще есть ради кого жить. Иди вон в свою баню и взорвись на здоровье.

- Ага! Опять, значит, ради деток. Отряд сдал ради деток, а теперь помереть не хочешь со мной за компанию из-за них же (Выделено мной. - Т.Н.). Несправедливо получается.

Отступая от Чирова, наткнулся на стул. Сел.

- И где ж ты, старый дурак, в жизни справедливость видел? На войне? Или в лагерях своих? Справедливость - то придумка одна. Удача, вот она есть. Тебе не перепала, на мне отыграться хочешь?

Продолжая держать палец на кольце, Чиров говорил:

- Ну да, согласен. Справедливости, может, и нет. Зато несправедливость есть. Факт. Оба с тобой воевали, сколь пуль да осколков за нами гонялись, а вот ведь все мимо. Если б ты нынче на культях по деревне ползал, нешто бы я роптал, на тебя, калеку, сверху вниз глядючи? Если по-честному, то нам с тобой в один раз взрываться - все одно несправедливость. Потому не трусь. Не для тебя эта взрывалка. Омут свой хочу разворошить, там такие хвосты ходят - больше метра, а не ловятся, паразиты.

Подошел к окну, осторожно положил “лимонку” в цветочный горшок с каким-то полудохлым растением.

- Видел, передрейфил ты, вот мне и маленькая радость в жизни. А много и не надо. Ты, Семен, с тем смирись, что я над твоей жизнью волен, смирись, и все! Видел, твоя жинка в церковь бегает. С ей посоветуйся, и она тебе подскажет, что смиряться - это правильно. Церковь, она ведь как? Она вмозговывает, что вообще человек должен жить в страхе Божьем. Мы с тобой равно безбожники. Я свои страхи пережил. А ты поживи в страхе передо мной. Страх - это такая штука, понимаешь, он гордость, которая лишняя, он ее в колечко сворачивает. В зоне со мной и генералы сиживали, поглядишь и не скажешь, что генерал, - мужик мужиком, и потолковать с ним можно запросто за жизнь, и послать куда подальше, если заслужил. А почему? Потому что страх пережил и смирился.

- А вот это не хочешь?

Громадную фигу совал Семен под нос Чирову, встав со стула.

- То, что щас видишь, ты это себе в мозги впечатай, мозги, может, тебе чего и подскажут.

- Угрожаешь? Только про бумажку не забывай! - это он уже кричал вслед уходящему Семену.

Возможно ли благополучие отдельно взятой семьи на фоне общего, всенародного бедствия? В этом вопросе отчетливо прослеживается главный нерв повествования, его проблематика и смысловой центр, основной конфликтный узел рассказа.

Для самого Л.И. Бородина ответ очевиден: общественное всегда выше личного, - и он упрямо доказывал этот постулат всей своей жизнью, отсиживая сроки в лагерях, но не поступаясь общественным ради личного благополучия.

Отрабатывает Бородин и тему возможности спасения души и духовной гибели человека в христианском понимании. Смирение гордыни, покаяние - вот основные его составляющие. Однако, как мы видим, ничего этого и близко нет в планах героев. Автор повествует о церкви рядом с деревней Сомово, в которой после войны возобновились службы и куда зачастила жена главного героя Тамара. Однако это, по всей видимости, формальное обращение к Богу не спасает ее, так как Тамара прямо обсуждает с Семеном возможность убийства Матвея Чирова и соглашается с тем, что это единственный выход... Духовно гибнет не только Семен, но и его жена.

Не смирился и Матвей Чиров. Несправедливостью ему кажется то, что, при меньшей вине, пострадал только он один, а Семен остался вроде как ни при чем, даже героем его люди считают! Чиров ведь вовремя предупредил Семена о зачистке отряда, надеясь, что тот предупредит партизан. Однако Семен вновь струсил и промолчал. Ввиду неверия Семена в Бога Чиров решил примерить эту роль на себя: «А ты поживи в страхе передо мной», «смирись».

Зная, что Семен не станет прилюдно каяться за свое предательство опять же «ради деток» и ни за что не покончит с собой, Чиров хотел наслаждаться властью над этой убогой, возможно, еще более подлой, чем он сам, натурой. Но просчитался: накануне празднования, вечером 8 мая, Семен Кусков подкараулил рыбачившего у омута Чирова и разбил ему голову веслом… и концы, как говорится, в омут.

Заканчивается рассказ описанием торжественного митинга у места новой братской могилы на высоком холме, где произносятся проникновенные речи, принимают детей в пионеры, поют хором «Вставай, страна огромная!», открывают памятник героям-партизанам, несут венки. Семену Кускову прикрепляют на грудь орден Боевого Красного знамени, и он рассказывает, «как мужественно, до последнего патрона, воевал отряд, как никто не позволил взять себя в плен, как лютовали каратели, расстреливая женщин и девушек - медсестер, поварих, как добивали раненых партизан...» При этом никаких мук совести не испытывает: «говорил громко, каждое слово словно впечатывая в уши».

Лицемерие, двуличие Кускова подчеркивается автором тщательным воссозданием картины апофеоза этого «мнимого героя» и прерывается на самой высокой ноте замечанием о том, что «не мог его слышать только один человек - Матвей Чиров. Выбравшись из омута, застрял он с разбитой Семеновым веслом головой в тальнике, то приходя в сознание, то теряя его… потому что был Матвей Чиров от природы везучий не меньше, чем его деревенский сосед Семен Кусков». И значит, страдания Семена отнюдь не закончились, а возможно, только начались по-настоящему…

Такой финал, конечно же, явно выраженная воля автора: читатель должен понимать, что правда, рано или поздно, обязательно всплывет, как «всплыл» из омута на свет Божий Матвей Чиров, как «всплыл» сам этот рассказ Бородина о страшной правде войны и о том, как остаться человеком при любых обстоятельствах. И еще о том, что суд людской памяти не менее страшен, чем Суд Божий… в том случае, когда нет страха Божьего в душе и в ней совсем не осталось совести.

Рассказ также призван убедить читателя в том, что преследование личных интересов вопреки общенародным превращает человека в животное, в банального убийцу, в безответственного эгоиста, готового предать всех и вся в любую минуту по принципу «свету провалится, а чтоб мне чай всегда пить!», вспоминая героя «Записок из подполья» Ф.М. Достоевского.

Так рассказ приобретает общечеловеческое звучание и измерение и возвращает нас к проблеме свободы выбора личности и весьма актуальному вопросу: как нам жить дальше? Ведь именно приоритет общечеловеческого сознания, преобладания общественного над личным интересом всегда отличали русский народ с его «всемирной отзывчивостью» и тягой «к единению всечеловеческому» от западного образа мышления, базирующегося на прямо противоположных представлениях, которые активно и, надо сказать, успешно навязываются нам сегодня, превращая народ в население, по сути - животную биологическую массу, не способную осознать свою принадлежность к великой нации, ставшей последним удерживающим христианским народом от хищнических устремлений обезбоженного мира. Живой пример тому - «украинцы» и «украинство»...

И в этом смысле повесть «Ушел отряд» и рассказ «Ради деток» имеют общую идею и проблематику: что выше - личное или общественное? Как принцип приоритета общественного над личным делает из нас народ-победитель со своей особой судьбой и, наоборот, как преобладание личного над общественным превращает нас в народ - предатель предназначенной ему исторической миссии спасителя человечества, способный кануть в лету, раствориться в деградирующей неосмысленной массе, которую «должно резать или стричь». Здесь мысль Бородина совершено созвучна с бессмертными пушкинскими строками.

Изыде сеятель сеяти семена своя.

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя -

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды...

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Творчество Л.И. Бородина стало естественным выражением жизненных принципов и убеждений писателя, органичным продолжением его борьбы с чуждым русскому менталитету западным влиянием, с его потребительским взглядом на мир и бездуховным существованием. Так, в своих произведениях Л.И. Бородин последовательно сражается за спасение души своего народа и сегодня, навеки в строю с классиками русской литературы - Пушкиным, Гоголем, Тютчевым, Достоевским…

Татьяна НЕРЕТИНА,

редактор журнала «Москва»

(г. Москва)