Его называли «одиноким мыслителем». Его философское наследие противоречиво, парадоксально, как самый характер его, его судьба. Как его семья… Дед Константина Леонтьева по матери, Петр Карабанов, на которого внук был очень поход внешне, отличался необузданностью нрава. Сибарит, развратник, человек с наклонностями почти уголовными, в своей вспыльчивости он однажды набросился со шпагою в руке на самого губернатора. Однако, это сошло представителю древнейшего рода с рук. В сущности, помещик Карабанов представлял по складу своему типаж средневекового европейского феодала. Отец философа также не отличался высокой нравственностью. Этот растленный человек умудрился даже, провожая сына к первому причастию, сопровождать его смехом и пошлыми анекдотцами о «попах». «Вообще сказать, отец был и не умен, и не серьезен», - таков был вердикт о родителе Константина Николаевича.

Совсем иной была мать, Феодосия Петровна. Ей был обязан Леонтьев всему лучшему, что было в нем. Женщина религиозная и образованная, разбиравшаяся в литературе и искусствах, он воспитывала сына сама – в православной вере, в приверженности высокой культуре, эстетике. Мать оставалась для Константина Николаевича самым близким человеком до самой ее кончины. О ней он не однажды писал с благоговением и издал ее сочинение – рассказ об императрице Марии Федоровне: Феодосия Петровна в юности воспитывалась в Петербурге, в Екатерининском институте, и была любимицей императрицы. Эта глубочайшая привязанность, однако же, не помешала юноше по вхождении в возраст утратить ту детскую веру, в которой воспитывала его родительница.

С этого времени начинается долгая цепь противоречий… Сперва молодой эстет, характер поэтический, избирает себе поприще самое антиэстетическое – медицину. Препарирование разлагающихся трупов подобранных на улице бродяг, черный юмор товарищей-студентов… С ними Леонтьев так и не сошелся. Он исправно постигал науку, но жил совсем не ею, а литературой, в которой делал первые шаги и… первой любовью. Тот первый роман длился целых пять лет, от дружбы до обоюдной страсти, которая однако так и не увенчалась браком. Первые же литературные опыты Константина Николаевича были благосклонны приняты Тургеневым, который ввел молодого коллегу в литературные гостиные, в свет.

Едва начавшуюся светскую жизнь прервала война. 24-летний недоучившийся лекарь отправляется на фронт Крымской войны. Здесь он погружается в гущу простого народа, здесь узнает совсем иную жизнь, в корне отличную от гостиных и салонов. Узнает, но отнюдь не проникается ею. Не совместима она с его обостренным эстетическим чувством. И панибратство с простым народом барину-лекарю чуждо. Война шла своим чередом, Константин Николаевич лечил раненых, но жил опять-таки иным. Он продолжал писать, а сердцем его уже владела новая муза. Молодой аристократ соблазнил красавицу-гречанку… Страсть эта в отличие от прошлой браком увенчалась, но принесла одно только горе. Красавица со временем сошла с ума – ревнивая гречанка не вынесла постоянных измен мужа, который к тому же имел обыкновение о каждой из них честно сообщать ей… До конца жизни нес Леонтьев крест ухода за помешавшейся женой.

Надо заметить, что женщинам посвящено не мало страниц в творчестве Константина Николаевича, и немало парадоксов высказано им не только на предмет отношений между народами, но на отношения между мужчиной и женщиной. Вот, к примеру, один из них: «Женщина, убедившись, что «все мужчины одинаковы», продолжает искать, а мужчина, заподозрив, что «все женщины одинаковы», начинает прятаться. Поэтому настоящего мужчину становится все труднее обнаружить. Впрочем, возможно, настоящих мужчин не стало меньше, - возможно, они просто научились лучше прятаться. Но, боюсь, скоро интересные мужчины будут встречаться только среди женщин».

Но до этого горя было еще далеко. На войне Константин Николаевич окончательно понял, что не желает впредь заниматься медициной. Его новым поприщем по окончании кампании стала дипломатия. Тут-то и происходит известный и характеризующий Леонтьева эпизод его биографии.

33-летний дипломат приезжает к месту службы, в Турцию, и направляется с каким-то поручением во французское консульство. Консул Дерше смеет неучтиво высказаться о России и… получает в ответ не ноту протеста, не выражение озабоченность, а молниеносный удар хлыстом по лицу.

- Ничтожество! – вопит француз.

- Жалкий европеец! – презрительно отвечает русский аристократ.

Примечательно, что за столь недипломатическую выходку молодого дипломата лишь пожурили и оставили служить дальше. На дипломатическом поприще он подвизался 10 лет. Карьера его шла наилучшим образом, а сам он дал волю своей страсти к красивой жизни. «В сторону все серьезное; давайте нам женщин, вина, лошадей и музыку», - восклицает герой его тогдашнего романа. В то время будущий проповедник аскетизма завидовал Калигуле в его распутствах и жалел о недостатке средств своего скудного жалования, чтобы повторить эти «подвиги». Утонченное сибаритство, разврат о обществе прекрасных гурий, жизнь на широкую ногу со всеми ее манящими удовольствиями – до избытка полная жизнь плотского человека, таков был турецкий период жизни Леонтьева. Что бы стало, продолжайся она дальше? Русская философия, несомненно, лишилась бы крупного и оригинального мыслителя.

Но Промысел судил иначе, посетив Леонтьева бедами. Сперва в Петербурге умерла его горячо любимая мать, затем, в Салониках, слег он сам. Состояние его было столь плохо, что подняться на ноги он уже отчаялся, и близость смерть родила в душе Константина Николаевича безумный страх. Он, эстет и эпикуреец, уходил из жизни в 40 лет, не оставив в ней по себе ничего по-настоящему стоящего – в чужом краю, от болезни пошлой и гнусной, лишенный близких людей, отвратившийся в пороках своих от Бога…

- Пресвятая Заступница, рано мне еще умирать!

Этот отчаянный вопль к Богородицы в сочетании с обетом полностью изменить свою жизнь и принять постриг сотворили чудо. Холера отступила, и Леонтьев выздоровел. Оставив службу, он едет сперва на Афон, затем на Родину, в Николо-Угрешский монастырь, и наконец, в Оптину пустынь, где духовником его становится знаменитый старец Амвросий, не благословивший неофита на скороспешной принятие монашества, пока мирское не будет побеждено в нем.

- Что, вы «старцу» (Амвросию) во всем повинуетесь? – спросила как-то Леонтьева жена профессора П.Е. Астафьева.

- Во всем.

- Что бы он вам ни сказал?

- Что бы ни сказал. Да вот, например, я вас очень люблю. А если б старец мне сказал: «Убейте ее», то есть вас, я бы ни на минуту не задумался, - ответил Константин Николаевич.

Не имея благословения принять постриг, философ вынужден был продолжать служить. На Родине он подвизался в комитете по цензуре. О том, как своеобразно подходил он к своим обязанностям, вспоминал Л.А. Тихомиров:

«Другой раз Леонтьев чрезвычайно задержал разрешение одной совершенно невинной народной повести. Автор несколько раз бегал в Комитет и наконец пошел к Леонтьеву на квартиру, прося поскорее надписать разрешение, так как повесть совершенно безупречна и прочесть ее можно очень быстро. Леонтьев сначала отделывался разными, явно слабыми отговорками. Но автор указывал, что ведь и он и издатель терпят от такой медлительности серьезный ущерб. Издатель теряет время публикации, автор не получает гонорара. Леонтьев, прижатый к стене, наконец раскрыл свой секрет:

-Да что ж мне делать, когда он все не удосуживается прочесть Вашей повести!

- Кто такой «он»? - спросил удивленный автор.

- Да мой Федька...

Что же оказалось? Леонтьев сам не рассматривал книжек для народа, а отдавал своему лакею Федору. Как будто просто почитать для развлечения. Когда Федор приносил ее обратно, он его расспрашивал:

- Ну что ж, понравилась книжка?

- Хорошая книжка, занятная.

- А может быть, там есть что-нибудь против Бога, против святыни?

- Как можно-с! Ничего такого нет...

- Ну, это хорошо. А то иной раз Бог знает что пишут... Вот тоже против царя пишут...

- Ни-ни. Ничего против государя нет. Книжка очень занимательная.

Тогда Леонтьев, без дальнейших размышлений, надписывал: «Печать разрешается». На этот раз Федька почему-то заленился прочесть повестушку.

Эту историю рассказывал мне в Петербурге сослуживец по Главному управлению Садовский, бывший при Леонтьеве в Московском цензурном комитете. Леонтьев тогда объяснял в Комитете причину такого своеобразного рассмотрения народных книг. Авторы, говорил он, обыкновенно либеральничают и стараются провести какую-нибудь «тенденцию», а в то же время желают и спрятать ее от внимания цензуры. Но если Леонтьев сам начнет читать, то хитрости автора тотчас обнаружатся для него и он принужден будет запретить книжку. Между тем авторы так усердно затушевывают свою тенденцию, что народ может совсем не заметить ее. Тогда, значит, книжка безвредна и ее можно печатать. Поэтому он и дает ее прочитать Федьке. Если он ничего не заметит, то, следовательно, и прочие подобные ему читатели никаких вредных влияний не воспримут».

С Тихомировым, человеком также одиноким, Леонтьев был дружен в последние годы жизни. А также с Розановым, Гринмутом и другими консервативными мыслителями. Навещал его в Оптиной, где философ поселился по получении пенсии в отдельном доме, и молодой писатель, будущий новомученик и также чадо старца Амвросия, Евгений Поселянин. Последний вспоминал: «Во время этого первого разговора я заметил любознательность Леонтьева, направленную на людей вообще. Он жадно изучал всякого, кого видел в первый раз, - его выражения, манеры, выговор, слова, взгляды. Потом меня приятно поразила простота его. Впоследствии мне приходилось видеть пишущих лиц, стоявших неизмеримо ниже Леонтьева по значению, уму, дарованиям. И как старались они становиться на ходули. А он был совершенно прост, непритязателен во всем.

У него и той мысли, кажется, не было, чтобы производить какой-нибудь эффект. Он как-то радостно выражал свои мнения. Казалось, что мыслям было тесно в его голове, и они искали выхода в словах.

После знакомства с ним как мелки казались люди, говорившие: «Никогда не выказывайте никому много привязанности. Это обесценивает человека. Скупо делитесь мыслями, чтобы не выдохнуться на глазах людей».

Он не скупился своими думами - конечно, потому, что он всегда был преисполнен ими, всегда «кипел мыслями». Ну, а насчет первого: его, пожалуй, потому и недостаточно ценили, что он слишком много и щедро давал, слишком был усерден к людям. А на людскую посредственность большее впечатление оказывает скаредность чувства и сдержанность, чем безудержное богатство заботы и прямодушия с людьми...»

Этот созданный Поселяниным портрет как будто контрастирует с образом сурового величавого барина, каким кажется Леонтьев на своих фотографиях и в некоторых иных воспоминаниях.

В последние годы жизни прежний сибарит стал приверженцем строгого аскетизма. В 60 лет он успел все же принять монашество, исполнив свой обет, и с тем отправился в Сергиев Посад, дабы пополнить число насельников Лавры. Но этого Бог ему уже не судил. По прибытии в город Леонтьев заболел и скончался в монастырской гостинице. Похоронен он был в Черниговском скиту. Могила сохранилась до наших дней.

Взгляда Константина Николаевича часто отличались жесткостью. Его суровость не принимала проповедуемой Достоевским «любви», пологая эту проповедь «розовым христианском». Не разделял Константин Николаевич и славянофильских идей. При этом он последовательно отстаивал особость русского пути, особую миссию России, как наследницы Византии. «Если же жизнь должна быть своеобразна, а своеобразие сохранилось в нашем народе лучше, чем в нашем высшем и ученом обществе, то надо дорожить этим своеобразием и не обращаться с ним торопливо, дабы не погубить своей исторической физиономии, не утратить исторических прав на жизнь и духовный перевес над другими», - писал Леонтьев.

Убежденный монархист и сторонник сильной власти, Константин Николаевич выдел идеальное государство устроенным следующим образом: ««1) Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно. 2) Церковь должна быть независимее нынешней. Иерархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее. Церковь должна смягчать государственность, а не наоборот. 3) Быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном обособленном от Запада единстве. 4) Законы, принципы власти должны быть строже, люди должны стараться быть лично добрее; одно уравновесит другое»».

Хорошо известна рекомендация Леонтьева «подморозить Россию», чтобы она «не гнила». Куда менее известно продолжение этой мысли, высказанное о Победоносцеве, претворявшему оную в жизнь: «Он, как мороз, препятствует дальнейшему гниению, но расти при нем ничего не будет. Он не только не творец, он даже нереакционер, не восстановитель, не реставратор, он только консерватор в самом тесном смысле слова, мороз, я говорю, сторож, безвоздушная гробница, старая «невинная» девушка и больше ничего».

Леонтьева таким образом невозможно отнести к «реакционерам», как, впрочем, нельзя отнести его ни к какой партии. Его личность и мировоззрения были совершенно самобытны – во всех сильных и слабых проявлениях своих.

Из всех политических течений Константин Николаевич всего более не терпел либерализма. «Либерализм, как идея по преимуществу отрицательная, очень растяжима и широка, - писал он. - В России либералов теперь такое множество и личные оттенки их до того мелки и многозначительны, что их и невозможно подвести под одну категорию, как можно, например, подвести под таковую нигилистов или коммунаров. У последних все просто, все ясно, все исполнено особого рода преступной логики и свирепой последовательности. У либералов все смутно, все спутано, все бледно, всего понемногу. Система либерализма есть, в сущности, отсутствие всякой системы, она есть лишь отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного и всего выразительного». «Мы говорим «либерализм» - просто, не прибавляя эпитета «русский», - отмечал философ в другом месте. - Это преднамеренно и понятно. Все созидающее, все охраняющее то, что раз создано историей народа, имеет характер более или менее обособляющий, отличительный, противополагающий одну нацию другим... Все либеральное - бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно в том смысле, что оно одинаково возможно везде».

За 35 лет до русской катастрофы Леонтьев предсказывал, что революцию произведет именно либерализм, а социализм последует за ним, как узда для всеобщего разброда. С не меньшей прозорливостью писал Константин Николаевич о будущем Европы, точно диагностируя главную беду ее – обезличенность жизни при всех разговорах о личности, свободе, демократии, прогрессе, нарастающую унификацию. «Бесцветная вода всемирного сознания», - в этом видел русский философ грядущую погибель. «Практику политического гражданского смешения Европа пережила, – писал он, – скоро, может быть увидим, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного) и полового, окончательного упростительного смешения!... Она стремится посредством этого смешения к идеалу однообразной простоты и, не дойдя до него еще далеко, должна будет пасть и уступить место другим!»

Удивительно, но не укрылась от острого и оригинального леонтьевского взгляда и грядущая угроза США, страны в то время очень далекой от мировой гегемонии: «Я когда думаю о России будущей, то я как непременное условие ставлю появление именно таких мыслителей и вождей, которые сумеют к делу приложить тот род ненависти к этой все-Америке, которою я теперь почти одиноко и в глубине сердца моего бессильно пылаю! Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И вся Америка эта... к черту!»

А, вот, уж совсем о наших днях: «Хорош же прогресс!.. Если более развитой человек должен трепетать тех, которые тупее, глупее, грубее, пошлее его… Довольно! Довольно!!!»

Неудивительно, что «прогрессисты» Леонтьева ненавидели, как и он их. «Леонтьева самым решительным образом замалчивали при жизни, - писал Евгений Поселянин. - Он не имел и малейшей доли успеха, какой заслуживали его искренность, тонкий, сверкающий ум, его идеи, с которыми могли не соглашаться люди иных взглядов, но блестящую самобытность коих нельзя было не оценить. Кажется, после его смерти судьба будет к нему снисходительнее. Его едва ли забудут».