Елизавета Августовна Кнауф (Магнусгофская) родилась в Риге 2 февраля 1890 г. в семье прибалтийских немцев. Участвовала в Первой мировой войне в качестве сестры милосердия. Период с 1916 по 1918 гг. провела в Юрьеве (Тарту). В 1918 г. попала в Петроград, а в 1920 г. оказалась в Казани. Затем судьба занесла ее в Царицын и в Астрахань. В 1921 г. Магнусгофская была арестована и заключена в Казанскую тюрьму. Чудом спасшись, вернулась в Ригу. Член Латвийского комитета беженцев. Елизавета Августовна работала в газете «Слово». Там она возглавила отдел переводов иностранной прессы. Активно участвовала в издании книги-посвящении «Литераторы и художники - воинам». Книга была адресована участникам войны широкого национального спектра: вышла на русском и латышском языках, но не на немецком, хотя известно, что многие представители балтийских немецких семей сражались против кайзеровской Германии в составе русской армии. В 1925 г. опубликовала сборник лирических текстов под названием «Лепестки сирени». В 1929 г. вышли две ее книги - Сборник мистико-провиденциальных рассказов «Не убий» (издательство «Саламандра» Николая Белоцветова) и Сборник мистико-исповедальных текстов «Свет и тени» (издательство «Марс»). Предисловие к сборнику написал генерал П.Н. Краснов. Полное название книги звучит так: «Свет и тени. Записки сестры милосердия. Военные рассказы», а сюжетика текстов обусловлена личным опытом военных переживаний автора. В 1930 г. вышла книга рассказов «Тринадцать». Книга воспоминаний о недавнем прошлом «Зимние звезды» вышла в 1932 г. Также Магнусгофская писала краеведческие заметки: «Исторические памятники Вецакена» и «Возле старого устья Двины» (вышли в свет в 1929), которые были посвящены заповедным рижским местам, имеющим историческую ценность, но незаслуженно неисследованными. Скончалась в Риге 23 апреля 1939 г.

Колькин подвиг

Кольку Кудрявого знали в городе решительно все. Это был худощавый мальчик лет двенадцати, оборванный, грязный, босой, с черными, вьющимися волосами и голубыми глазами, смотревшими доверчиво и приветливо. Он не был нищим в настоящем смысле этого слова, он не любил просить, а если и просил - то только одними глазами. Но взгляд этих лучистых глаз был так требователен, что редко кто мог отказать голодному мальчику. Зимой и осенью Колька работал. То его видели на льду, помогающего расчищать дорожки, то он возил елки, то пилил на дровяном дворе толстые поленья. Осенью снимал яблоки, свозил сухую листву. За что ни брался Колька- все он делал серьезно, аккуратно и хорошо. Он не «был ленив, но в характере его была неуживчивость, страсть к бродяжничеству. Может быть, в нем была цыганская кровь. Родителей его не знал никто. Не здесь родился Колька, и откуда появился он - не знали. Зимой и осенью он жил полукультурной жизнью мелкого городишки. Но лишь только начинали пригревать первые весенние лучи, его нестерпимо тянуло на волю, и, как бы хорошо ни жилось ему, он все бросал - и уходил.

Однажды Кольке улыбнулось, счастье. Он очень приглянулся приезжей бездетной купчихе. Та уговорила его ехать с ней и увезла с собой в Москву. Увезли его в конце ноября, а в июле он снова показался на улицах, такой же грязный, нечесанный. Только платье на нем было целое и на ногах хорошие сапоги.

- Что же, Колька, прогнала тебя купчиха, что ли? - спрашивали его.

- Не...я сам убег... Скушно там...

- Как же ты вернулся? Неужели пешком?  

- А то как же? На чугунку без денег не пущают... Пробовал...

Единственное, что вынес Колька из пребывания у купчихи - это грамота. Сначала ему доставляло удовольствие читать давно знакомыя по виду вывески с большими чайниками, краснолицыми господами и дамами с чудными прическами, традиционной сахарной головой, глазастым сыром и селедкой. Но потом он выучил их наизусть и больше грамотой не интересовался. Книг он не читал и стал, мало по малу, забывать все, чему выучился в Москве. Проезжие дамы часто обращали внимание на красивого мальчика, восторгались его глазами и подзывали к себе. Но он избегал их, очевидно, опасаясь, чтобы его снова не увезли. Жизнь в комнате казалась для него ужаснее всего. Еще зимой, когда на дворе мороз -  пожалуй. Но летом - ни за что. С каждой весною он, как перелетная птица, исчезал из города и пропадал по неделям, а иногда и на все лето. Где он бывал, чем занимался, чем питался-знает Один Бог... На вопрос: «Где ты был?» - Колька неизменно отвечал: «В лесу». А когда его спрашивали: «Что ты ел?» - следовал ответ: «А что придется». Его неудержимо тянуло в лес, где не слышно человеческого шума, в поле, где теплее греют солнечные лучи, к журчащей в тростниках речке. У него была там какая-то своя жизнь, о которой он никому не говорил, да и вряд ли мог бы рассказать на своем языке. Жизнь, которая отражалась только подчас в его голубых наивных глазах...

До поздней осени скитался он загородом. И только, когда холодней и длинней становились туманные ночи, и под утро хрустела промерзшая за ночь земля, обнаженных деревья с сухим треском отряхали желтые листья -возвращался Колька совсем в город, загорелый, растрепанный и довольный.

-Холода наступают - Колька пришел! - говорили, улыбаясь, горожане.

Знойное лето было в самом разгаре, когда покой Колькиного леса был нарушен топотом многих ног и грохотом обозных телег, - через лес шли солдаты. Целый почти день шли они, а на утро проходили с небольшими перерывами новые массы, оглашая тихий лесной воздух протяжными звуками русской песни. Топали лошади, тянулись обозы, громыхали пушки. Любопытно прислушивался к солдатским разговорам Колька. Из них узнал он, что «ерманец затеял войну и идет на Рассею». Он долго добивался узнать, каков этот «ерманец». Когда же ему объяснили, что «ерманцы» это те же немцы, каких немало жило в их городке, Колька очень удивился и долго не хотел верить. Только понемногу улеглось в его мозгу новое понятие, и он стал с глубоким презрением смотреть на проходивших немцев, бормоча подслушанное им у солдат:

- Ерманцы... Вильгельмы-шельмы!...

С солдатами он беседовал охотно, расспрашивая о всех подробностях боевой жизни. Часто далеко провожал их по лесу.

- Идем с нами, малец! - шутили они.

- Ну и пойду, - отвечал он, глядя на какой-нибудь лист, дрожавший в вышине. И пошел. Как ушли многие мальчики - просто пристал к полку и ушел с ним к границе. Но к весне вернулся назад.

- Что, прогнали тебя солдаты?

- Не... я ушел сам.

- Почему же?

- Слушаться очинно надо... А я не хочу. Сам знаю, что делать...

- Ишь! - говорили товарищи. - А ерманца видал?

- Видал.

- Ну, какой он?

- Какой... Обнаковенный...

- И дрался с ним?

- Не, я не дрался... я патроны подносил.

- И как пушки стреляют, слышал?

- Слышал.

- Страшно небось?

- Неа... не страшно... Вроде, как гром...

- Ну... - говорили только товарищи и замолкали, втайне завидуя.

Подошла и Пасха - ранняя и холодная. На шестой неделе Поста появилось в городе много солдат, но они проходили через город, не отдыхая, спеша куда-то на восток. В городе остался небольшой гарнизон. В Вербное воскресенье население города было охвачено необычайным волнением: пошли слухи, что близко враг. И хотя на Страстной никакого неприятеля в городе не показывалось, - смутное беспокойство не покидало жителей. Предчувствие оправдалось: немцы выросли, как из-под земли, в самую Великую Пятницу. Немногие защитники города были перебиты, и победители стали хозяевами городишки. Серым грустным рассветом занималась Великая Суббота. Жители не решались выходить из домов. Купцы не хотели открывать лавок. В церквах робко звонили к утрене. На самой заре вышел в поле Колька Кудрявый.

- Куда, Коля? - окликнула его лавочница, открывавшая ставни своей кухни. - Иди лучше к нам, право... Ерманец не любит, когда так шатаются. Хотя ты еще дите... но все таки...

Но Колька тряхнул головой, и, плюнув с презрением, произнес:

- А ну их, ерманцев...

И его фигура скоро скрылась в утреннем тумане...

Приближался вечер. Жители перешептывались, подолгу останавливаясь около расклеенных объявлений - на русском и немецком языках - в которых запрещалось жителям выходить на улицу после девяти часов вечера. Объявления были расклеены около пяти. Наконец, старый священник, ксендз и городской голова направились к ратуше, где остановился начальник отряда. Их долго продержали у коменданта. Когда вышли, лица у всех были печальные.

- Не позволяют, - сказал, вздохнув, священник, - ни за что...

- В такую-то ночь!.. Праздника Христова не встретить!.. Крестным ходом не пойти, - волновался народ.

А вечер подходил все ближе и ближе. Уже погасли последние дневные лучи и над уснувшим в глубоком мраке городом загорелась тысячью огнями безлунная ночь... Горожане затеплили свечи перед образами и стали ждать полуночи, чтобы хоть у себя дома, в кругу родных, пропеть «Христос воскресе»...

И вдруг - как труба Архангела - над беззаботными немцами прогремело грозное «ура». Недолог был бой. Усталые или пьяные немцы не выдержали дружного натиска наших стрелков. Частью были перебиты, частью сдались в плен. И ровно в полночь победно и мощно раскатился над освобожденным городом Пасхальный перезвон. Торжественно выходил крестный ход из храма, переполненного народом. Застенчиво жался на паперти Колька. Он не понимал, почему сегодня как-то уступают ему дорогу, жмут руку, подходят и подробно расспрашивают, как он нашел и привел солдат. Даже сам офицер похлопал его по плечу, и назвал «молодцом» и «героем». И несколько человек - из самых богатых купцов - сказали Кольке, чтобы он приходил после обедни разговляться.

Необычайно торжественно отошла в этом году заутреня и «Христос воскресе» звучало так радостно и полно, как не звучало еще, кажется, никогда под сводами старенького храма. Седой батюшка в было-серебряной ризе вышел с крестом и стал дрожащим от волнения голосом говорить о чудесном избавлении города, о том, как милостив Господь, давший им с легким сердцем встретить Великий Праздник. Закончил он евангельским словом: «Из уст младенцев и ссущих совершил еси хвалу»... И снова все посмотрели на Кольку. А он, недовольный и смущенный общим вниманием, все оглядывался, как бы ища случая незаметно выбраться из церкви. Колька не хотел идти разговляться ни к кому из горожан, предпочитая остаться с своими приятелями-солдатами. И так как выбраться из церкви было сейчас трудно (в этом году редко кто ушел после заутрени), Колька прижался в уголок, да так и остался до конца обедни, уставившись своими голубыми глазами на образ Спасителя, в стекле которого отражались пестрые лампадные огоньки. Понимал ли он, что совершил подвиг? Знал ли что, только, благодаря тому, что он разыскал и привел ближайшими, известными ему лесными тропинками солдат, жители могли встретить Светлый праздник во храме. Вряд ли... Никакого ответа на это нельзя было прочесть в ясных очах мальчика. В них светилась какая-то детская безотчетная радость и весенняя надежда. Надежда на то, что скоро стают последние снега и станет тепло, прилетят жаворонки, - и он уйдет в свои леса, поля и просторные луга. Ну, а ерманцы? Ерманцев прогонят, как прогнали и сегодня!..