****

В тот день Московский шел с почты, где снова сделал заказ на доставку очередной книги. Излечение Лидии стало для него первостепенной задачей, и он не жалел никаких средств, выписывая из-за рубежа дорогостоящие медицинские монографии по почте.

Громкие человеческие голоса и звон битой посуды он услышал еще на подходе к дому Корсаковых. У парадного входа в этот момент уже стояли подводы, в которые, неизвестные ему люди, грубо бросали вещи, выносимые из дома его тестя.

- Что здесь происходит? – протолкавшись сквозь крепкие тела грузчиков, с порога выкрикнул Михаил.

В доме царил полный бардак. Совершенно посторонние люди продолжали выносить из комнат семейное добро. В зале на диване, понурив головы, сидели Корсаковы. А за большим круглым столом в центре комнаты, видимо чиновник из новых, не торопясь, составлял какой-то документ. Увидев Михаила, Корсаков быстро поднялся, и направился ему на встречу. Он взял зятя под руку, и аккуратно вывел из зала.

- Только прошу тебя! Не шуми! Это совершенно бесполезно. Сделаешь только хуже! – начал он вполголоса, - Представь себе, нас выселяют! А в нашем доме они будут устраивать школу. Вот так-то, - горько вздохнул Иван Егорович.

- Как выселяют? Куда? За что? – постепенно понижая голос, вслед за жестами Корсакова, горячо недоумевал Московский, - Вас? Человека построившего в этом городе больницу, выселяют из собственного дома?!

- Тише, Миша! Пожалуйста, тише! – снова попросил Иван Егорович, - Нам разрешили занять часть дома Погодиных. Точнее несколько комнат. Ты же знаешь, они уехали. Все, как ни крути, не на улицу. А там видно будет. Бог даст, все еще вернется на свои места! А пока нужно просто потерпеть. Кстати. Из моей больницы меня тоже попросили, так сказать, – добавил, он слегка подкашливая.

- Дикость! Какая мерзость, черт возьми! Выгнать из дома мецената! Врача! Да когда же это кончится, наконец! – все же не выдержал и, почти перешел на крик, Михаил, но Корсаков его снова осадил.

- Миша! Ты сделаешь сейчас только хуже! Не зли их, ради бога! Это не люди. Для них нет ничего святого. Это просто не одухотворенные механизмы, которые исполняют чужую волю. А за их спинами стоят бесы, Миша! Настоящие бесы!

Изгнание семьи из собственного дома, вскоре, обернулось для Корсаковых настоящей трагедией. Не выдержав обиды и унижений, скоропостижно, от сердечной недостаточности скончалась Мать Лидии. Неожиданная смерть жены сильно подкосила некогда могучего человека. Приступы бессонницы, длившиеся по нескольку дней, вынудили Ивана Егоровича начать прием снотворных препаратов, привыкание к которым происходило слишком стремительно.

Корсаков пришел к Московским поздно вечером, и долго пил чай со своей дочерью и зятем. Засидевшись допоздна, он отказался все же от предложения остаться на ночь. А уходя, попросил у Михаила сонного порошка больше, чем нужно было для обычного приема. Он сослался на то, что собирается завтра ехать в Симбирск, куда его давно приглашают на работу, и что ему наверняка понадобится снотворное, и там. У Московского эта просьба не вызвала никаких подозрений, и он спокойно выручил своего тестя, дав ему несколько пакетиков.

Наутро бывшего мецената, прекрасного врача и просто благородного, замечательного человека не стало. Всю свою оставшуюся жизнь Михаил корил себя, вспоминая этот их последний совместный вечер. Ему постоянно казалось, что он просто обязан был распознать в поведении Ивана Егоровича симптомы глубочайшей депрессии, которая добивала Корсакова ежечасно. И это чувство собственной вины лишь обострялось, когда он бессильно наблюдал за угасающей женой, которую смерть родителей, окончательно, подвела к роковой черте.

Однажды утром. Тем самым холодным мрачным утром, он обнаружил в постели ее, такое же холодное, безжизненное тело. Беспощадная онкологическая болезнь унесла в иной мир не только ее молодое тело, но и ее неповторимую женскую красоту, отложив страшную печать физических страданий на ее изможденном лице.

В это утро, больше всего на свете, ему хотелось оказаться рядом с ней на этом смертном одре. Ее похороны он помнил смутно, словно, в тумане или кошмарном сне. Почти неделю он почти ничего не ел, а лишь лежал на диване в своем кабинете, уткнувшись лицом к стене. Всякое отрицание дальнейшей жизни без нее стало носить характер навязчивой идеи, которая в любой момент могла привести к непоправимым последствиям.

Неизвестно какая сила помогла ему тогда совершить это титаническое усилие над собой, и заставила жить дальше. Жить, не смотря ни на что. Но жить уже в другом, не известном ему до той поры качестве.

Прошло не больше месяца после похорон. На дворе был вечер. Нюра, как обычно, отворила на стук в дверь, и уже готовилась впустить, пришедших пациентов. Михаил в это время сидел в кабинете за своим письменным столом, и не спеша, почти машинально, скорее перекладывал, а не разбирал какие-то бумаги. Услышав людские голоса, он прекратил свое, в сущности, бесполезное занятие, и о чем-то задумался. А затем, неожиданно для самого себя, сначала очень тихо прошептал, а чуть позже, все громче, и громче начал кричать, не выходя из кабинета: «Я больше не практикую! Скажи им всем, что я больше не практикую!»

Изумленная Нюра, вскоре, появилась на пороге кабинета, чтобы переспросить, правильно ли она поняла смысл его слов, но Московский снова твердо повторил: «Все, Нюра! Я больше не врач! Нет больше врача по фамилии Московский! Нет! Кончился. Исчез. Умер, на конец! Все! Я больше не практикую! Скажи об этом всем!»

Удивительно, но именно на этих неимоверно тяжелых воспоминаниях закончилась его тетрадь, в которой долгими часами он вел свои записи. Словно все, что было до и, сразу после вероломного переворота семнадцатого, втиснулось между этими плотными листами обложки обычной общей тетради коричневого цвета.

Уже на следующий день Михаил найдет в своем рабочем столе такую же новую тетрадь, но уже зеленого цвета, и начнет делать в ней записи, не менее трагичных воспоминаний о первых неуклюжих шагах его растерзанной, поруганной и лишенного своего имени, Родины.

Россия до, и Россия после, разбежались по страницам разных тетрадей, словно не желая сосуществовать в едином материальном и историческом пространстве. Не приемля, и отвергая друг друга именно так, как не принял, по началу, и он этой новой страны с новым, чуждым ему по своему звучанию и смыслу названием.

А пока за окном был май 1921 года, на редкость теплый и сухой. В приоткрытое окно, не смотря ни на какие революции, сочились благоухания цветущего сада, а сквозь кроны фруктовых деревьев пробивались лучи предзакатного весеннего солнца.

Возможно, именно это обстоятельство помогло ему немного разогнать густые тучи в собственных мыслях и он, закрыв закончившуюся тетрадь, встал из-за рабочего стола, и вышел в сад.

Жадно и глубоко Михаил вдохнул свежий весенний воздух, который неожиданно легко наполнил его легкие до самых краев. Былое ощущение скованности, долгое время, не позволявшее ему насладиться полнотой собственного дыхания, вдруг исчезло. Сжимавшие ребра ремни, невидимого корсета, словно разорвались в один миг, возвращая телу утерянную некогда свободу, и такое долгожданное чувство внутреннего облегчения. Голова словно прояснилась после тяжелого похмелья, и Михаил почувствовал, как былая уверенность в собственных силах, начала возвращаться к нему.

Неимоверная тяжесть пережитых страданий, казалось, свалилась, наконец, с его плеч и рухнула на страницы той самой коричневой тетради, которой он доверил накануне откровения своей измученной души.

- Нужно жить! Несмотря ни на что, нужно продолжать жить! – мысленно произнес он. Затем осмотрелся по сторонам, и уже вслух обратился к Нюре, - А почему бы нам не поставить самовар? А? Нюра! Ты где? А принеси-ка, голубушка, нашей наливочки вишневой! Хочу выпить!

Обрадованная неожиданным воскрешением Михаила, Нюра тогда лишь всплеснула от удивления руками, и на ходу читая какую-то православную молитву, помчалась в чулан доставать пятилитровый бутыль с необыкновенно вкусной настойкой.

ИЗ ЗЕЛЕНОЙ ТЕТРАДИ

Вскоре Михаил вернулся в больницу. Многие, но не все обрадовались тогда его возвращению. Появившееся в новом обиходе слово «Буржуй» слышалось, иногда, и за его спиной. Хотя, казалось бы, какое отношение врач мог иметь к революции или контрреволюции? Но подобные настроения как, оказалось, коснулись, к тому времени, и некоторых его коллег. Разделение по политическим взглядам, увы, становилось все заметнее в российском обществе.

О его участии в походе отряда Жуковского в больнице не знал никто, потому что никто из его добровольцев домой тогда, так и не вернулся. Но сама его принадлежность к бывшему правящему сословию вызывала теперь у некоторых работников больницы особое к нему отношение.

Чаще всего это касалось представителей среднего медицинского персонала, метивших на должности врачей, не смотря на отсутствие должного образования. Они надеялись на подобные назначения, именно, благодаря их, выгодной теперь, классовой принадлежности. Однако отсутствие необходимых знаний и опыта, в конечном итоге, все расставило по своим местам. Хотя на руководящие должности врачей «из бывших», по началу, все же не назначали.

Жаркий, засушливый, неурожайный 1921 год, привел к страшному голоду в Поволжье.

Хлеба почти не уродились. Не уродилась и картошка. Население осталось без основных продуктов питания. От голода в каждой деревне постоянно болели и умирали люди. Положение населения было крайне тяжелым. Люди питались лебедой и варили шкуры животных, которые остались от усиленного убоя в предыдущие годы. Тогда же упорно распространялись слухи об организации коммун. И крестьяне, чтобы не допустить конфискации своей домашней скотины, спешно пускали ее под нож.

Одновременно на селе происходило раскулачивание. У мало-мальски зажиточного крестьянина и обычного, хорошего, трудолюбивого хозяина, отбирали коров или овец для нужд государства. В том числе для продовольственного обеспечения больниц и детдомов. На счет этих добыч питались и руководители района, для чего был введен специальный поек для руководящего состава.

Однажды, придя утром на работу, Михаил был поражен громадной толпой, больных от голода, людей, которые рассчитывали попасть в больницу, без того переполненную людьми. Удовлетворить желание сотен пришедших в отчаянии людей, конечно, не было никакой возможности.

Разговаривать от имени администрации больницы пришлось Михаилу. Он вышел к собравшимся, и попытался объяснить людям, что они не в силах им помочь. Но измученные голодом люди, с воспаленным сознанием, не поддавались ни на какие уговоры, и настойчиво требовали разместить их на больничных койках. Вызванный в клинику представитель комиссариата, в итоге, вызвал милицию, и толпа была разогнана, насильно.

В этот тяжелый год заведующий здравоохранением уезда, выходец из простых крестьян, не имевший никакого медицинского образования, и получивший эту должность, исключительно, по партийной принадлежности, бежал в среднюю Азию, и здравоохранение осталось без руководителя. Видимо от безысходности положения, новые власти, неожиданно, назначили Михаила на его должность.

В аппарате управления в тот момент царил полный хаос. Не знакомые с подобной работой люди, фактически, впустую проводили там свое рабочее время, при этом, ругая в кулуарах новую власть.

Свою работу в новой должности, Московский начал с осуществления ревизии, и тут же вскрыл множество фактов нарушений, а порой и полного беззакония. Оказалось, что смотрители больниц[1], пользуясь полной бесконтрольностью, присылали поддельные отчеты о расходовании продуктов. Стало понятно, что на продукты, отпускаемые для питания больных, живут сами смотрители и их близкие. Так же бесконтрольно они пользовались бельем и мылом, которое отписывали для больниц. Одним словом творили они все, что хотели.

Однако, несмотря на честное и добросовестное отношение к работе, заведование отделом закончилось тогда для Московского очень быстро. Как только его служебное расследование вплотную приблизилось к уездным властям, ему тут же нашли замену в лице очередного преданного партийца, бывшего ротного фельдшера Левахина, который ранее занимался лишь обличением контрреволюции среди врачей уезда. В сущности, малообразованный в области медицины, и достаточно пустой по своей сути человек, Левахин тут же решил отблагодарить свое начальство способом, который очень хорошо охарактеризовал его внутренний мир, и общее мировоззрение в целом.

Провернув не хитрую аферу со списанием спирта с аптечного склада, которым заведовал тогда бывший австрийский военнопленный Феликс Крох, Левахин решил отблагодарить им своих благодетелей.

Причем распределил он этот ворованный спирт не поровну, а разными долями, соответственно занимаемой должности каждого. Кому-то больше, а кому-то меньше. В результате такого дележа начальник местной милиции получил меньше всех, чем был просто взбешен!

Свою обиду начальник милиции тут же помчался вымещать местному прокурору, который тоже накануне получил аналогичный подарок, но, разумеется, в большем объеме. Взволнованный надвигающимся скандалом прокурор, в свою очередь, направился к партийному ответственному секретарю, так же одаренному ворованным спиртом. Там, совместными усилиями они решили повлиять на взбунтовавшегося милиционера.

В результате, чтобы быстро замять неприятный конфуз, Левахину было поручено раздобыть еще спирта для начальника милиции, и тихо и мирно ликвидировать, возникшее недоразумение.

По всей видимости, предмет спора новоиспеченных руководителей уезда оказался слишком значительным для горожан, и слухи о скандальном дележе быстро расползлись по городу, а затем еще долго со смехом вспоминались в узких компаниях.

В эти голодные и разрушительные для российского государства двадцатые годы, уже окончательно рухнули, даже самые слабые надежды, на спасение империи. Новые порядки все активнее навязывались обществу, и в тридцатые годы приняли самые страшные формы.

Наступил период, так называемой, «ежовщины». Много ужасов и несправедливости пришлось перенести российскому народу в те тревожные годы. Без всякой вины подвергались ночным арестам граждане, сугубо аполитичные, честно выполнявшие свою работу. Людей арестовывали без предъявления обвинения, а затем без суда и следствия отправляли в неизвестном направлении, не извещая об этом даже родственников. Большинство из них пропало тогда бесследно. И подобным случаям, казалось, не было числа. Но об одном из них город помнил особенно долго.

****

Михаил заканчивал свой скромный завтрак, когда у крыльца дома послышался звук, подкатившего с ревом автомобиля. Московский выглянул в окно и, на ходу, вытирая рот салфеткой, отправился открывать дверь. Машину, принадлежавшую местному отделу ГПУ, он узнал сразу.

- Вы дома Московский! Замечательно! – вылезая из авто, воскликнул, заметно возбужденный следователь Фокин, дело с которым Михаилу уже доводилось иметь раньше в качестве медицинского эксперта, - Зачем приехал, думаю, догадываетесь? Отлично! Поэтому… быстро, быстро, и без разговоров!

Фокин интенсивно замахал рукой, приглашая в кабину, от чего Михаил понял, что дело серьезное. Он только показал жестом в сторону дома, и как можно спокойнее спросил: «Инструмент я могу взять или …?»

- Ну, разумеется, разумеется! Только быстрее! – уже явно повышая тон, нервно ответил следователь, и достал из кармана пачку папирос.

Когда они прибыли по назначению, место преступления было оцеплено плотным кольцом из работников милиции. В просторном внутреннем дворе из нескольких двухэтажных зданий, практически в самом центре Михаил увидел колодец. Рядом с колодцем, завернутое в старое тряпье лежало нечто массивное, похожее на тушу убитого животного. Московский подошел и быстро откинул тряпку. Несмотря на то, что по дороге Фокин вкратце ввел его в курс дела, зрелище оказалось, далеко, не из приятных. В расчлененном женском теле, благодаря сохранившимся фрагментам формы, можно было опознать сотрудницу милиции, сержанта, пропавшую еще несколько дней тому назад. Обнаружить ее останки не удавалось несколько дней, пока один из водителей организации, которой принадлежали здания и двор, случайно не обнаружил ее в колодце с водой.

- Колеса у меня ночью украли! Понимаете? – дрожащим голосом, похоже, уже не в первый раз, объяснял молодой водитель, - Новые колеса! Понимаете? Я их, где только не искал. Вдруг, думаю, кто из своих, где припрятал. Тут, и решил в колодец заглянуть. Присмотрелся. Гляжу и, впрямь, что-то лежит. Обрадовался! Думал, нашел. Полез доставать, а тут такое! – и шофер осторожно покосился на страшные останки.

- Что я могу тут сказать, - начал не спеша Московский, - Труп расчленен однозначно. Это и так видно. Скорее всего, топором. Смерть, по всей видимости, наступила от удара по голове тем же предметом, - показал он на сильно раздробленный затылок, - Делал это человек, обладающий не дюжинной силой. Остальное смогу добавить только после тщательного осмотра, причем в нашей лаборатории. На этом, пожалуй, все!

Останки были немедленно доставлены по назначению, и Михаил вскоре выписал официальное заключение, из которого действительно следовало, что женщина милиционер была убита ударом топора. Очевидно тем же топором жертва была разрублена на куски, а затем завернутая в старую скатерть, была опущена в колодец.

Несмотря на все розыскные мероприятия, убийцу найти тогда так и, не удалось.

Поэтому, вскоре, разбирательством дела занялась специальная комиссия, приехавшая из области. Прибывшие чиновники, сразу обвинили местные власти в плохой работе. Были арестованы секретарь райкома, прокурор, начальник ГПУ, председатель РИК и другие. Всего в течение дня было арестовано двенадцать человек из числа руководителей района и города.

С судебным разбирательством тянуть тоже не стали. И уже через несколько дней городской суд приговорил всех к высшей мере наказания, то есть к расстрелу.

С точки зрения простых обывателей, все они были обычными работниками. Никто из горожан не считал их виновными в смерти сотрудника милиции. Поэтому все, без исключения, сходились во мнении, что эти люди пострадали напрасно.

Тень всеобщего презрения моментально легла на председателя городского суда. Завидев его, издали, горожане старались перейти на противоположную сторону тротуара, или вовсе, демонстративно, отворачивали от него свою голову.

Вскоре, не перенеся укоров совести и, видимо, сознавая свою вину в гибели невиновных людей, председатель суда повесился в собственном доме.

Сидя перед раскрытой тетрадью в зеленой обложке, он снова, словно на исповеди, продолжал извлекать все то, что с тяжестью оседало на самом дне его души. С болью за семью и за страну.

Много. Очень много горя и несправедливости принесла та осенняя революция российскому обществу. За пеленой лживых лозунгов и обманных обещаний, люди не сумели разглядеть кровавую пропасть, куда им пришлось шагнуть в те страшные годы.

Руки цареубийц, облитые невинной кровью их жертв, словно подписали, следом, такой же приговор и всем остальным. Им, безропотно отвернувшим свои головы в тот самый момент, когда в подвале Ипатьевского дома прозвучало хладнокровное «Пли»! Всем им, очень скоро забывшим о чудовищном преступлении, и посадившим на опустевший трон, новых, по истине, беспощадных к своему народу, псевдо царей, с дикарским титулом вождя!

Ясно сознавая всю трагичность и безвозвратность положения, Михаилу пришлось, тем не менее, совершить неимоверное усилие над собой, и продолжить жить в этом, чуждом ему идеологическом пространстве, целиком, посвятив себя своей любимой работе.

Он, раз и навсегда, запретил себе где-либо, открыто, полемизировать на политические темы, и самые сокровенные мысли мог доверить теперь только этой тетради зеленого цвета.

Окажись эти записи в посторонних руках, он неминуемо получил бы самое суровое наказание от властей. Но, не смотря на это, он продолжал делать свои записи, а значит рисковать. Рисковать не только ради собственного избавления от тяжелых мыслей, но и с целью донести правду тем, кому предстояло жить там, в сущности, не далеком, но очень тревожном мире.

Последние небольшие записи, сделанные им в тетради, коснулись, наверное, самой трагической страницы в истории советского государства, а именно Великой Отечественной войны. Страшная беда, обрушившаяся на его многострадальную Родину, объединила все патриотические силы страны прежде, разделенные революцией. Однако и этот процесс не был сиюминутным.

****

Двадцать второго июня сорок первого года голос диктора Левитана звучал в репродукторе, одновременно, уверенно и возмущенно.

Дослушав сообщение до конца, Михаил, не раздумывая, отправился в больницу, чтобы привести в полный порядок рабочие документы. А уже утром следующего дня, направился прямиком в военкомат.

Выстояв в очереди, из явившихся на призывной пункт добровольцев, он, наконец, подошел к комиссару, и представился, как положено военному человеку.

- Вижу, вижу. Фронтовика всегда видно, - слегка прищурившись, ответил комиссар, - Вот только кандидатура ваша нам, увы, не подходит.

- То есть как? – удивился Михаил, - Я же врач! У меня за плечами опыт полевой хирургии! Я участник…, – попытался пояснить он, но договорить ему не дали.

- Вы, уважаемый доктор, фигура в городе известная. Да. Врач вы отменный! Ничего не скажешь. Но для нас вы, в первую очередь, офицер, присягавший бывшему царю, а уж только потом врач! - резко оборвал его комиссар, - И новой власти, насколько мне известно, присягу вы не давали? Нет? Хотя это, и не важно. Скажите спасибо, что сохранили вам жизнь, и дали возможность работать! Короче говоря, для службы в рядах рабоче-крестьянской красной армии вы не годны! – кратко заключил он.

Михаил хотел добавить что-то еще, но не стал этого делать, сознавая полную бесполезность своих объяснений.

Всю обратную дорогу домой Московский чувствовал себя, не просто униженным или оскорбленным, а скорее несправедливо отверженным теми, кому он честно и открыто протянул в этот трагический час свою руку. Гнев и обида, попеременно, сменяли друг друга, не позволяя ему в этот день заняться какими-то серьезными делами.

Однако пренебрежительное отношение к бывшим военным врачам резко изменилось уже после первого месяца кровопролитных боев, когда нехватка опытных специалистов стала более чем очевидной. Поэтому призывная повестка в военкомат пришла Московскому, несмотря ни на что, уже в конце июля.

Михаил, срочно, был направлен в областной эвакогоспиталь для участия в формировании передвижного военно-полевого госпиталя, с последующей отправкой на фронт. Михаил был назначен заместителем начальника по медицинской части. Подготовка фельдшеров и санитаров была целиком поручена тогда, именно, ему.

Уже в первые дни пребывания, в новой для него армии, он заметил существенные различия между порядками, царившими в них. Особенно, это касалось взаимоотношений между офицерами, и отсутствия должного уважения старших по званию офицеров к младшим.

Категорическое неприятие хамства по отношению к себе и своим подчиненным, а так же откровенное не желание его терпеть, поначалу, сталкивало Михаила с непосредственным начальством, что называется лоб в лоб. Однако вскоре взаимоотношения урегулировались, как-то, сами собой, и нарушений субординации по отношению к себе он больше не замечал.

Кроме того, оказавшись в госпитале, он был, немало, удивлен тем фактом, что поступавшие раненные, категорически, отказывались рассказывать о положении на фронте. Оказалось, что причиной тому был неустанный надзор «особистов», усердно трудившихся тогда над нераспространением «панических слухов». Вскоре аналогичный инструктаж был проведен и с ним самим.

Так или иначе, теперь это была, и его армия. И он, как человек снова военный, должен был служить преданно и честно. А поступать, по-другому, Московский, и не мог.

В конце лета, сформированный в кротчайшие сроки госпиталь, был отправлен на фронт и, вскоре, оказался в самой гуще боев.

Вторая в его жизни война, началась для него на Волховском направлении в составе 4 армии под командованием Мерецкова.

Это было в уже сентябре 1941 года. Под Волховом шли напряженные бои. Фашисты стремились, во что бы то ни стало разгромить 4-ю армию, вставшую на защиту северной столицы, и захватить Волхов и Тихвин. Вражеский напор был настолько силен, что 7 ноября Тихвин был захвачен врагом.

Осажденный Ленинград остался без железнодорожных путей, по которым шли поставки продовольствия. Положение становилось критическим. И тогда из Ставки пришел приказ, любой ценой, вернуть Тихвин обратно. Началось контрнаступление.

Госпиталь располагался на самой линии фронта, что очень осложняло работу. Но, несмотря на систематические обстрелы и потери в личном составе, врачи продолжали нести свою службу.

Оккупантов удалось выбить из города через месяц. Фашисты отступали по двум дорогам. По одной из них, вслед за наступающими войсками, продвигался тогда и госпиталь, в котором служил Михаил.

На протяжении 70 км лежали разбитые немецкие танки, бронемашины, пушки. Только тогда все они, впервые, увидели современное немецкое вооружение, и ясно осознали, с каким врагом им пришлось иметь дело.

После небольшой зимней передышки, в феврале того же года к ним присоединилась 2-я ударная армия генерала Власова, в состав которой перешел и госпиталь.

Вскоре был получен приказ прорвать оборону немцев севернее Тихвина близ села Мясной бор Новгородской области.

В первых же боях фронт был, успешно, прорван и 2-я ударная армия, оторвавшись от основных сил, ушла глубоко в тыл врага, где вскоре оказалась в полном окружении. Начался голод. Нехватка медикаментов сильно осложняла работу.

Делая мимолетные записи уже лежа в госпитале, он снова, и снова переживал те трагические дни круговой обороны в Волховских болотах. Вспоминал вражеский пулеметный огонь, под которым он руководил переправой госпиталя, когда они уходили из расположения, уже отданной врагу армии. И этот тупой, обжигающий удар сначала в руку, а следом еще несколько неприятельских пуль, прошедших на вылет, через правое легкое. А затем долгие дни выхода из окружения и борьбы за спасение своей жизни, а так же жизни уцелевших бойцов и санитаров, в большинстве своем оставшихся навсегда лежать в этих гиблых местах. Из восьмерых, подготовленных им в эвакогоспитале молоденьких медсестер, что стали добровольно на защиту своей Родины, из окружения вышла лишь одна.

Прорваться к своим удалось только в ночь на 24 июня. Несмотря на смертельную усталость, он сумел тогда найти в себе силы, чтобы, подробно, описать коллеге врачу характер своих ранений, и даже дать рекомендации в случае, если поврежденное легкое придется удалять. В результате все произошло именно так, как он, и предполагал.

Простреленное легкое спасти не удалось, но операцию он выдержал. А затем, лишившись две трети его, Московский почти до семидесяти лет продолжал стоять у хирургического стола, спасая человеческие жизни.

Наверное, эта последняя в его жизни война окончательно примирила его с государством, в котором он продолжал жить и, действительно, самоотверженно трудиться, получив титул заслуженного врача.

Как бы там ни было, но это была горячо любимая им Родина, пусть теперь с другим названием и политическим строем.

Вернувшись с фронта, он не стал больше делать записей в своей, так и не законченной, зеленой тетради. Он, молча, почти символически, сложил их вместе, и перевязал тонкой лентой крест- накрест, словно сделал последнюю жирную точку в своих тяжелых воспоминаниях. Связал воедино, пусть и символически, два абсолютно разных исторических образа государства, в котором ему довелось родиться, и отдать, без остатка, самого себя людям именно так, как требовала того священная клятва Гиппократа.

Памяти горячо любимого и уважаемого дедушки, Туруновского Михаила Андреевича, посвящается!

Повесть написана на основе исторических свидетельств Михаила Андреевича, оставленных им в записях.

Наименования некоторых населенных пунктов, а так же имена и фамилии главных героев произведения изменены автором.

Псевдоним главного героя Московский соответствует девичьей фамилии его матери Московской Анны Петровны.

Михаил Туруновский,

писатель, драматург

(г. Брест)