НАША КВАРТИРА

Мы все еще жили в той же квартире большого дома № 6 в Каплуновском переулке, все в той же одной комнате. За это время Харьков стал столицей «Украинской Советской Социалистической Республики». Население города заметно увеличилось.

Найти квартиру было почти невозможно, да и комнату находили с большим трудом. Уже считалось счастьем найти угол в комнате. В нашей пятикомнатной квартире жили теперь следующие жильцы: в 1-й небольшой прихожей (12 кв. м) комнате жила студентка-медичка Вера Бершадская, а позже и ее муж; во 2-й за ней большой (22 кв. м) комнате жил с женою и ребенком чекист Лехтман, именовавшийся в общежитии Райским; в 3-й большой (20 кв. м) комнате жил молодой врач Шапиро с женой, тоже врачом, Цейтлин и с ребенком; они держали домашнюю работницу, которая спала в кухне или в коридоре; в 4-й по коридору небольшой (16 кв. м) комнате жили мы трое; в 5-й (18 кв. м) – жили две сестры, молодые врачи Рейнгард и, наконец, в 6-й, при кухне, жила моя сестра Тоня – тоже молодая врачиха с мужем и ребенком; их комната была совсем маленькая (6 кв. м).

В небольшой (примерно 12 кв. м) кухне, где стоял большой стол, все жильцы варили себе еду на примусах. Иногда, когда одновременно горело три-четыре примуса, кухня казалась какой-то чадной и шумной мастерской. Самая «горячая» пора на кухне была под вечер, когда приходили с работы все хозяйки. У Шапиро была домашняя работница, которая на ночь раскладывала в кухне свою раскладушку, а утром убирала ее за дверь. Стирали белье жильцы тоже в кухне и вываривали его на примусах, на полу, тогда в кухне стоял такой шум и пар, что ничего не было ни видно, ни слышно – как говорили: «стоял дым коромыслом». Полоскали белье в ванной, поэтому бывало подчас трудно умыться. Лехтман-Райские избегали готовить в общей кухне, чтобы не общаться со всеми, и в нее почти не заходили.

Такая же теснота и скученность была во всех квартирах. Со временем наш дом превратился в «жилкооп», то есть жилищное кооперативное товарищество, которое должно было поддерживать дом в хорошем состоянии и производить его ремонт. На общем собрании жильцов было установлено «самообложение» всех жильцов пропорционально занимаемой площади. Дом управлялся выборным правлением и постепенно стал приобретать нормальный вид: было восстановлено центральное отопление, отремонтированы все водосточные трубы и др., но, конечно, скученность оставалась еще большой. Может быть, со временем кто-то и надеялся получить отдельную комнату, но это были жалкие надежды, так как каждый, собиравшийся уехать, старался заранее передать свою комнату кому-либо из знакомых или родственникам. Но и эта маленькая возможность – надеяться – скоро совсем отпала, потому что дом после произведенного жильцами основательного ремонта передали профессиональному союзу текстильщиков, и всякая освобождавшаяся комната отдавалась кому-либо из этого профессионального союза.

Интересно отметить один момент в нашем доме со стиркою белья: сушили все свое выстиранное белье летом во дворе, а зимою на чердаке. Но чтобы повесить выстиранное белье на чердаке, надо было много раз побегать по лестнице вверх и вниз, пока найдешь все ключи от замков, так как каждая хозяйка, вешая свое белье на чердаке, вешала на дверь и свой замок, чтобы не пропало ее белье. Если шла на чердак одна хозяйка, то одновременно шли с нею и другие, развесившие свое белье там. Так было тогда трудно со стиркой белья, и так люди не доверяли друг другу.

Один раз весною, когда было особенно трудно с овощами, я сварила картофельный суп и заправила его яйцом и зеленым луком, сварила на два дня, чтобы на следующий день после работы пойти в лес, не возясь долго с приготовлением обеда. К моему неприятному удивлению, на другой день моего супа в кастрюле не оказалось, он был кем-то просто перелит в другую кастрюлю, так как моя-то кастрюля была на балконе как в самом прохладном месте. Жильцы все свое съестное держали под замком. Возле каждой комнаты стоял маленький шкафчик с замком, куда запирались и примус с керосином, и кастрюля с оставшейся едой, и соль, и перец, и мука, и прочее, а иначе при спешке берешь примус, а он пуст – керосин исчез и т. д.

А вот и еще факт, имевший место в нашей квартире.

Как-то раз к нашему жильцу – соседу по комнате – заехала по дороге гостья, возвращавшаяся из Москвы в свой город Одессу. Гостья была молода и доверчива. Она тут же при первом знакомстве на кухне рассказала нам о себе: возвращается она от брата, видного большевика в Москве. Ей удалось там достать (по знакомству) много хорошей мануфактуры – и шерсти на платье, и драпа на пальто, и много других ценных вещей, обуви и т.д. Два больших чемодана были наполнены всем этим. Мы, присутствующие – я, Леля, Зельма и Васильевна (домработница) – в один голос воскликнули:

– А вы не боитесь везти так много дефицитного товара!? Ведь вас могут проверить, обыскать и отобрать!

Она смутилась, испуг отразился на ее лице. Потом она сказала:

– Я собираюсь пробыть в Харькове несколько дней, и чтобы, на всякий случай, у меня не было бы при себе так много мануфактуры, я спрячу ее здесь в квартире под ванну.

Так и сделала. Через несколько дней она собралась ехать домой. Хватилась своей мануфактуры и под ванной обнаружила, что от больших кусков материи часть была кое-как отрезана. Она разволновалась и обратилась к нам, показывая оставшиеся куски. Зельма, Васильевна и я сказали, что мы не брали и не видели, кто это сделал. Лели не было дома, она целый день была где-то на занятиях. На нас этот случай произвел неприятное впечатление и вызвал настороженность. Звать милицию для обыска гостья остерегалась из-за незаконности своего приобретения, только поспешила в тот же день уехать домой. Когда поздно вечером пришла Леля, мы ей рассказали о случившемся, на что она ответила с досадой, что ее это не интересует, и добавила:

– А почему не произвела обыска? Могла бы обыскать всех и поискать свое незаконно приобретенное!

При этом Леля стала напевать что-то веселое.

Много позже я случайно задержалась дома и увидела, не веря своим глазам, как Леля вытаскивала из-за шкафов в коридоре куски материи, валявшиеся там даже не завернутые.

В нашей квартире и вообще во всех квартирах дома бывали частые ссоры – стычки между жильцами: обижали один другого, забыв и свое положение, и свое человеческое достоинство. Поводов для таких ссор при такой скученности было всегда много: то у кого-либо сгорела на примусе картошка, или едкий чад густым облаком заполнил всю квартиру, то у другого что-либо пропало и т. д. Все были раздражены и несдержанны.

Так, в одной из квартир жилец в гневе сказал жилице-соседке неприятное, оскорбительное слово, а она, тоже в порыве болезненного оскорбленного чувства, облила его тут же кипятком, полную кастрюлю которого держала в руках. Этот случай разбирался даже судом, но и суду не удалось выяснить, кто – прав, кто – виноват. Кончилось дело ничем, только эти жильцы постарались разъехаться по разным квартирам: правительством был разрешен обмен комнатами.

ЖИЛСТРОЙКООП

Жизнь в условиях общей квартиры была и тяжела, и неприятна. Получить же отдельную квартиру было почти невозможно. Домов строили очень мало, а население города росло очень быстро. Власть дала «отдушину»: разрешила организацию жилищных строительных кооперативов (жилстройкооп), желающие должны были внести паевой взнос, а остальную сумму на строительство жилстройкооп получал из банка.

В эти жилстройкоопы устремилось много народа, а фактически, когда дом выстраивался, в него попадали преимущественно члены партии. Многие коммунисты, получившие таким образом квартиры, потом их продавали. Делалось это примерно так: необходимый паевой взнос за коммунистов вносило либо предприятие, либо учреждение, в котором они работали, а, получив такую квартиру в собственность, коммунисты продавали ее за большие деньги какому-либо специалисту.

Пошли и мы на это, как на путь более верный и без боя. Мы стали собирать деньги, работая дополнительно. Яков написал книгу по своей специальности и получил за нее приличный гонорар. Мы начали спрашивать всех, не знают ли они о продаже отдельной квартиры? На Каплуновской улице был построен большой дом, «цегельник» (кирпичный дом – укр.), и там почти все квартиры были отданы коммунистам, да и то с большим боем, как на кулачках: кто был сильнее и нахальнее, тот и захватывал квартиру. Наши расспросы все же увенчались, наконец, успехом. Как-то раз пришел к нам довольно грубый на вид человек и предложил нам обменяться квартирами: он возьмет нашу комнату, мы получим его отдельную квартиру из двух комнат, кухни и ванной, но за этот обмен он хочет семь тысяч рублей. Мы подумали-подумали, да и согласились, выговорив некоторые условия, гарантирующие нас от обмана: платим деньги только после законного оформления передачи нам квартиры и только после нашего въезда в нее. На это большевик согласился и взялся сам провести все официальные формальности. Въехали мы в эту квартиру спокойно. Первое время мы просто блаженствовали в собственной квартире. Но скоро коммунистическое правительство издало распоряжение об аннулировании жилстройкоопов и национализации всех собственных квартир. Таким путем, выстроенные самими жильцами дома переходили в собственность города. Нас пока не выселили из квартиры, но права на собственность у нас отобрали и деньги, внесенные нами в паевой капитал, нам не возвратили и, больше того, нам назначили ежемесячную квартирную плату. Мы лично в квартире все же остались до выезда из Харькова во время войны.

АНЯ – РАСКУЛАЧЕННАЯ ДЕВУШКА

Как-то раз в больнице обратилась ко мне наша солидная акушерка Варвара Яковлевна и попросила устроить девочку, убежавшую из эшелона раскулаченных.

Варвара Яковлевна рассказала, что хорошо ей знакомая многодетная семья агронома Белозерова была раскулачена. При общей принудительной коллективизации он отказался стать членом колхоза. В результате самого Белозерова и всю семью его объявили «противниками советской власти» и не только выслали из их села, а отправили в Сибирь в концентрационный лагерь. Одна из его дочерей, пятнадцатилетняя Аня, сумела бежать в пути из эшелона, добралась до Харькова и явилась к своему брату-студенту. Теперь ее надо было как-то пристроить. Брат и обратился к Варваре Яковлевне, хорошей знакомой семьи, и попросил ее устроить Аню к кому-либо на квартиру, чтобы оформить ее в городе. Варвара Яковлевна обратилась ко многим из наших сотрудников и ко мне в том числе. Я взялась прописать ее у себя, но предупредила и Варвару Яковлевну, и Аниного брата, что они должны внушить Ане, чтобы она ничего не говорила о себе соседям в нашей общей многолюдной квартире. Мне удалось прописать ее у себя. Она оказалась довольно толковой и расторопной девушкой, к тому же и очень рослой. Вскоре я постаралась устроить ее в нашей больнице санитаркой.

В те времена в городе было много крестьянских девушек, предлагавших свои услуги в качестве домашних работниц. Некоторые семьи брали их и оформляли домашними работницами, а потом активистки-большевички из союза домработниц начинали часто к ним захаживать и внушать им, чтобы они вступали в комсомол и доносили бы на своих хозяев, если те говорили что-либо плохое о советской власти. Поэтому многие семьи избегали держать у себя домработниц.

Моя Аня, став санитаркой в больнице, скоро поступила на краткосрочные курсы Красного Креста, чтобы стать медицинской сестрой, так как спрос на медицинских сестер был большой. Таким путем она постаралась «замести следы» своего бегства. Через полгода, как хорошо развитая и грамотная девушка, она кончила сестринские курсы, получила звание медицинской сестры и место в Александровской городской больнице в отделении у моего знакомого врача. Получив таким образом право гражданства, она постаралась устроиться в больничном общежитии сестер. Нас она не забывала и частенько навещала, причем говорила о своих успехах в сестринской работе, но часто рассказывала со всеми подробностями и о том, как проводилась в их селе принудительная коллективизация.

Было это, примерно, в 1929-1930 годах и произошло, по ее словам, так: после объявления о необходимом проведении коллективизации в стране, в их селе появилась комиссия (пять-шесть человек) из партийцев-большевиков, которая старалась объяснить преимущества ведения коллективного хозяйства и призывала всех сельчан вступить в колхоз, но никто не хотел. Тогда комиссия стала ходить по хатам, старалась каждого крестьянина принудить войти в колхоз. Если крестьянин сразу соглашался, то весь его скот – корову, лошадь, теленка, овец, жеребенка и пр. – выводили со двора в общий скотный двор. Самого же крестьянина оставляли в его хате. Если же крестьянин не соглашался, то его объявляли противником советской власти и потом уже много с ним не разговаривали, а выгоняли с семьей со двора и отправляли на подводах или пешком на ближайшую станцию, откуда увозили в товарных вагонах в Сибирь.

У отца Ани было хорошее хозяйство. Он долго был агрономом в этом селе. За нежелание вступить в колхоз его прозвали «кулаком» и, как всех хороших хозяев, объявили противником советской власти и выслали в Сибирь...

Когда Аня рассказывала о своем транспорте, у нее сами собой лились слезы. На этом она обыкновенно прерывала свой рассказ:

Ах, этого нельзя передать словами, лучше не вспоминать!

БЕСПРИЗОРНИКИ

Ах, умру я, умру я, похоронят меня,

И никто не узнает, где могилка моя,

И никто не узнает, и никто не придет,

Только раннею весною соловей пропоет.

Из песенки беспризорника из кинофильма «Путевка в жизнь»

Все знают, что советская власть породила беспризорничество в России. В первые же годы после захвата власти большевиками появились беспризорные дети, родители которых были либо расстреляны, либо арестованы.

Позже, в тридцатых годах, беспризорничество увеличилось при насильственной коллективизации, когда крестьянство раскулачивалось и ссылалось в сибирские лагеря. Дети высылаемых крестьян, спасаясь, уходили на улицу.

Чтобы легче было бороться за жизнь, они собирались как бы в маленькие птичьи стайки. Вся их жизнь проходила под открытым небом. Они бросались в глаза своим особым видом беспризорности: всегда грязные, измазанные, в лохмотьях, с нерасчесанными волосами. От холода и дождя они укрывались либо в вестибюлях больших домов, где имелось центральное отопление, либо в котлах, где варился днем асфальт для мощения улиц. Эти котлы долго сохраняли тепло после варки в них асфальта, там-то они и измазывались.

Однако скоро дома с центральным отоплением для ответственных большевиков стали держать на запоре: постороннему открывал дворник, предварительно расспросив, кто и к кому идет. Так что беспризорники уж никак не могли проникнуть в такие дома.

В нашем доме, когда было восстановлено центральное отопление, кишмя кишели беспризорники по всем площадкам лестницы, так как входные двери не закрывались никогда, да и все жильцы сочувственно относились к этим несчастным детям. Выходишь, бывало, вечером из дома и видишь, как беспризорники прилепляются к батареям центрального отопления, чтобы согреться, как мухи осенью на теплом месте, а ночью они, тут же на полу, возле батареи спали, тесно прижавшись друг к другу. Иногда кто-либо из жильцов давал им горячую еду. Все только вздыхали, глядя на такую картину, но никто не мог ничего сделать, так как и сами жильцы немногим отличались от них: скученность, бесправие и почти полуголодное существование.

Летом беспризорники спали прямо на улицах или в парках. Как правило, они не просили подаяния, а занимались воровством. На улице они вырывали из рук дам сумочки и убегали. Если же кто-нибудь схватывал воришку за руку и начинал сердито и грубо обращаться с ним, то беспризорник начинал неистово кричать и плакать, и все проходящие вступались за него. Нападения беспризорников становились все чаще и нахальнее. Они всегда проявляли необычайную ловкость и сообразительность. Особенно много их было на Благовещенском базаре, где в толпах народа им удавалось легче поживиться. Этому способствовал характер покупателей: там были преимущественно женщины-хозяйки, не очень-то расторопные. Среди беспризорников были почти исключительно мальчики, и часто из-под грязи и косматых волос глядели умные глазенки, поэтому беспризорники пользовались всеобщей симпатией.

В одно из воскресений я, как всегда, пошла на Благовещенский базар, чтобы накупить всякого продовольствия на целую неделю, ведь только на базаре и можно было достать необходимое. Набрала всего. Возвращаюсь домой. Кошелка уже полна, прикрыла ее газетой, чтобы не торчали отдельные свертки, и вспомнила, что укропа-то еще не купила, а тут же как раз был лоток с зеленью. Остановилась, а вокруг меня теснится большая группа беспризорников, видимо, наметив меня своею жертвою. Я держу крепко в руке перед собою и кошелку с купленным продовольствием, и сумочку с деньгами, вытаскиваю кошелек с мелочью, крепко держа его в руке, и говорю беспризорнику, с которым встретилась глазами:

– Мальчик, лучше отойди от меня, я держу все крепко!

Глазенки улыбнулись, и вдруг рядом стоявший беспризорник сильно ударил мою руку снизу, вся мелочь из кошелька так и полетела вверх, во все стороны. Беспризорники бросились на землю мне под ноги собирать мои деньги, а я – скорее прочь от них, чтобы не потерять остального, проговорив про себя:

– Молодцы! Перехитрили меня, ловкачи!

Временами милиция делала облавы на беспризорников, пойманных направляла в детские исправительные колонии, где бывало и очень голодно, и очень строго, поэтому уже совращенные уголовным миром убегали из этих колоний.

Проблема беспризорничества была создана советской властью. Борьба с беспризорничеством, как она проводилась, была лишь лечением симптома, то есть одного из проявлений этой социальной болезни, а не ее причин.

В двадцатых годах была организована трудовая колония имени Горького для несовершеннолетних правонарушителей под Полтавой. С 1926 года эта колония переехала в помещение бывшего монастыря в селе Куряж. В этой колонии занимались преимущественно сельскохозяйственным трудом. Воспитательную работу в этой колонии возглавлял педагог Макаренко, а его ближайшим помощником был агроном Н.Э. Фэре (в своей книге «Педагогическая поэма» Макаренко назвал его Н.Э. Шэре). Агроном Фэре позднее работал вместе с Яковом и много рассказывал ему об этой колонии беспризорников.

В 1927 году под Харьковом была организована «детская коммуна» имени Ф.Э. Дзержинского. В ней было налажено производство фотографических аппаратов марки «ФЭД» – копия немецкой «Лейки».

Позже многие беспризорники стали хорошими специалистами. Некоторые даже пробились в высшие школы: гражданские и военные. Один наш знакомый рассказал нам об одном случае, свидетелем которого он был, будучи курсантом военно-морского училища в Ленинграде.

На вечеринке курсантов как-то зашел разговор о беспризорниках. Присутствовали при этом и бывшие беспризорники, теперь курсанты, иногда рассказывавшие о своей горькой жизни в прошлом. Как полагается, в этой компании курсантов присутствовал и политрук. Он отозвался очень плохо о беспризорниках, назвав их и лентяями, и жестокими, и дармоедами, добавив при этом:

– Когда беспризорники обворовывали кого- либо, они не показывали ни смекалки, ни ума. Просто те люди, которые позволяли беспризорникам себя обворовывать, были дураки или «шляпы»!

Слова политрука больно задели одного из курсантов, бывшего беспризорника, и он решил проучить политрука. Он обратился ко всем присутствовавшим и попросил быть внимательными и не быть «шляпами». Вечеринка оживленно шла своим ходом. Через некоторое время тот самый курсант из бывших беспризорников обратился к присутствовавшим с просьбой:

– Проверить свое личное оружие!

Политрук схватился за кобуру и побледнел – она оказалась пустой. Потерять личное оружие означало предстать перед военным трибуналом. За это карали очень строго, вплоть до расстрела. У политрука на лице появилась жалкая гримаса-улыбка, желание скрыть свой испуг, и он взмолился:

– Ну, ну, отдай мой револьвер. Чисто сделал!

Бывший беспризорник повременил, потом протянул руку и отдал револьвер, говоря:

– На, возьми, да впредь не говори плохо о других!

Беспризорники и попытка их перевоспитания были показаны в советском кинофильме «Путевка в жизнь».

МОЙ ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ

Начинался мой рабочий день с шести часов утра. Когда я еще работала в яслях, то, чтобы успеть вовремя добраться до них трамваем, спешила поскорее уйти из дома, даже без завтрака. Трамваев в Харькове было очень мало, и ходили они редко. На остановках ждала большая толпа. Трамвай еще на ходу брался буквально с боя, стоявшие сзади, ухватившись за ручки вагона, надавливали изо всех сил на передних и втискивались в него, наступая на падавших или сбитых с ног, то есть кто был сильнее, тот и влезал. При посадке не соблюдалась очередь, не уважалась старость и болезнь – все сбивалось с ног или отталкивалось. Трамвай облепливался людьми, как липучка мухами, держались они снаружи за какой-либо выступ или крючок. Так устраивались здоровые парни-рабочие. Слабые и старые спешили отойти от трамвая, когда его атаковывали такие нахалы. Только немногие пользовались привилегией входа через переднюю площадку: члены горсовета, беременные женщины и женщины с грудным ребенком. У других же пассажиров, непривилегированных, в давке при посадке, по меньшей мере, отрывались пуговицы пальто и затаптывалась обувь.

Врачи в Советском Союзе работали в то время шесть часов в день, так как эта деятельность считалась тяжелой, но оплачивалась она очень низко, поэтому многие из них ушли на другую работу, оставив врачебное дело. Потом ставку врачам повысили до четырехсот рублей первоначально и пятисот пятидесяти рублей врачу – заведующему отделением. Многие врачи брали вторую службу по совместительству, так как на одну ставку было трудно прожить, особенно семейным. В те времена не давалось никакой помощи многодетным семействам. Совместительство заставляло врачей всегда спешить с одного места на другое, ибо часы прихода и ухода регистрировались. Конечно, постоянное напряжение очень изматывало.

Уходя из дома на работу, я должна была подумать о том, как достать продовольствие на сегодняшний день, чтобы накормить свою семью. Перед уходом спешно проверяла сумочку, все ли необходимое взяла: деньги, «авоську» – сетку из ниток, стетоскоп, медицинские вещи. На обратном пути пешком приходилось заходить в магазины на авось, нет ли в продаже чего съестного. Если находилось, то вытаскивалась авоська и наполнялась покупками.

Продовольственные магазины в городе были открыты с раннего утра до позднего вечера. Но в этих магазинах, как правило, ничего не было, кроме бутафории, то есть пустых коробок. Только изредка случайно что-либо подбрасывали в магазины. Тогда сразу, как из-под земли, вырастала большая очередь. Отпускали в одни руки очень немного: либо сто граммов сливочного масла, либо фунт сахару, либо один килограмм муки, одну рыбу и т. д. Некоторые заведующие магазинов старались всунуть в таких случаях – «спустить» – залежавшиеся товары: они принудительно заставляли к желаемому продукту покупать либо тапочки, либо гвозди или еще что-либо, никому не нужное. Сложился даже трафаретный оборот речи. Становившийся в конце очереди прежде всего спрашивал:

– Кто последний? – и добавлял: – Я за вами!

Закрепив за собою место в очереди, этот последний, наконец, спрашивал:

– Что дают?

В советских магазинах не продают, а «дают», «дают» за деньги. Сложилось даже насмешливое двустишие:

Кто последний? Я за вами.

Что дают? – Комсу с гвоздями!

Итак, уходя рано на работу, я возвращалась домой поздно вечером, беготня по магазинам отнимала много времени и не всегда бывала успешна: иногда выпадала удача, иногда ничего не удавалось достать. Дома приходилось приниматься за домашнюю работу: сначала приготовить поесть, а потом уже делать другое неотложное – то маленькая постирушка, то штопка чулок, пришивание пуговиц и т. д. Большая работа – стирка, тщательная уборка, шитье и т.д. – производилась в выходные дни или в воскресенье.

Первое время сохранялись воскресенья как дни отдыха, то есть была семидневная неделя. Но все другие праздничные дни были упразднены, так как прежние церковные праздники не признавались, взамен их были установлены революционные праздники: «день октябрьской революции» (25 октября старого стиля или 7 ноября по новому стилю), «первое мая» и малозаметные другие, как «смерть Ленина», «расстрел рабочих 9 января». Короче говоря, свободных от работы дней стало значительно меньше.

Позже перешли на пятидневную неделю, упразднив все другие свободные дни, при этом считались не дни недели, а у каждого был свой выходной пятый день. Но это продолжалось недолго. Была непродолжительная попытка перехода на шестидневную неделю, но потом вернулись к старой нормальной семидневной неделе с днем отдыха в воскресенье.

Вот на эти-то свободные от работы дни ложилась вся тяжесть домашней работы. Времени вообще не хватало ни на что. Приходилось либо рано подниматься, чтобы успеть что-либо нужное сделать дома до ухода на работу, либо поздно ложиться спать, чтобы вечером закончить домашнюю работу. Кроме того, мне необходимо было выделить время для чтения медицинских книг и для научных конференций и докладов. Конечно, все это шло за счет здоровья. Весьма образно сравнил немецкий врач-гинеколог Август Майер женщину, работающую и дома и вне дома, со свечой, зажженной одновременно с двух концов.

Самым трудным и изматывающим было добывание продуктов. На частном рынке можно было все достать, но все стоило там много дороже, чем в магазинах, где продавали по твердым ценам. Как только кто-нибудь узнавал, что в таком-то магазине сейчас продается что-либо необходимое, сразу вся семья спешила занять места в очереди, потому что признавалась исключительно «живая» очередь и отпускалось в одни руки только положенное на одного человека.

Как-то раз в воскресенье позвонила нам наша знакомая Зинаида Николаевна, что около них в магазине отпускают кусковой сахар по килограмму в одни руки. Мы сразу же всей семьей поехали туда на трамвае и получили три килограмма сахара.

Вот случай, характеризующий настроение того времени: в группу мальчиков, где был мой сын, однажды пришел на занятия Рюрик М., очень возбужденный, и настойчиво и убедительно посоветовал всем:

– Ребята, в магазине около нас имеются «ходики», и их можно покупать, сколько хочешь. Я уже купил пять штук, ведь это редко бывает. Поспешите, а то их скоро все раскупят!

Мой мальчик, придя домой, поспешил рассказать об этой выгодной оказии. Мы невольно рассмеялись и спросили, что будет он делать с «ходиками», солить ведь их нельзя! «Ходиками» называли дешевые стенные часы с гирями. Наш насмешливый тон показал сыну, что спешить за такою вещью не стоит, без «ходиков» можно прожить. Мы долго помнили о случае Рюрика, как о всеобщем психозе – покупать все, что «дают».

Позже мы узнали, что в Москве чаще бывали в магазинах продукты и что выдавали в одни руки больше. Мы начали каждую поездку в Москву использовать для покупки там продовольствия. Когда не было предлога, кто-либо из нас ехал туда специально, чтобы получить хорошие продукты. Конечно, это обходилось дорого, но все же было лучше, чем ничего. Когда подрос сын, мы посылали его одного в Рождественские каникулы в Москву. Делалось это так: покупали билет на скорый поезд, в Москве кто-либо из родственников встречал его на вокзале и привозил к моей сестре Лене. Наряду с ознакомлением с достопримечательностями Москвы, он с помощью родственников покупал ценные продукты питания: сливочное масло, колбасы, сахар, крупы, консервы и т.п. В квартире у Лены все складывалось в холодный шкаф под окном, потом упаковывали все тщательно в чемодан, и он уезжал назад в Харьков. В Москве на вокзал провожала его обязательно Лена, а в Харькове встречал Яков, подхватывал чемодан, и мы направлялись с перрона к трамваю, не давая повода заподозрить, что чемодан набит продовольствием. Мы на некоторое время бывали таким образом обеспечены нужными продуктами и уже не стояли в больших очередях за малыми дозами. В Москве было много иностранцев, поэтому советское правительство заботилось о том, чтобы в магазинах было бы достаточно продуктов и не было бы больших очередей. Так мы «ловчились».

ГОЛОД

Начало тридцатых годов принесло народу много тяжестей и бедствий. Если голод первых лет советской власти еще давал возможность оправдываться ее возглавителям неустройством и неналаженностью, то голод в тридцатых годах, можно смело сказать, был умышленно организован самой властью.

В первые годы власть так называемой продразверсткой узаконила отбирание продуктов у крестьян, то есть конфискацию продуктов питания, оставляя им только небольшую часть, по скромным нормам на членов семьи и на скот, иногда еще и на семена для будущего посева. Это вызвало ряд восстаний, вплоть до Кронштадтского. Власти пришлось резко изменить свою политику и объявить нэп (новая экономическая политика). Был установлен продналог (продовольственный налог), взимавшийся формально деньгами с каждого крестьянского хозяйства пропорционально площади обрабатываемой земли и количеству скота, фактически же – натурой в виде «обязательных поставок государству».

В те годы советская власть выпустила новые советские деньги – бумажные «червонцы», якобы такие же твердые и той же цены, как и прежние царские золотые. Интересно отметить, что советские банки (государственный банк) выпустили тогда, через подставных лиц, на рынок действительно царские золотые монеты и продавали их у нас в Харькове на Благовещенском базаре за новые советские деньги, беря за десятирублевую золотую царскую монету менее десяти новых советских рублей. Это делалось, совершенно очевидно, с целью поднятия доверия к новым советским деньгам – «червонцам».

Крестьянам, после сдачи зерна государству, была разрешена свободная продажа сельскохозяйственных продуктов на частном рынке. Цена на них определялась спросом и предложением. Власть покупала у крестьян продукты по установленным ценам. К 1929-му году крестьяне экономически окрепли. Государство должно было идти им навстречу, удовлетворяя их сельскохозяйственные потребности, то есть выпуская нужное количество хороших сельскохозяйственных машин, снабжая минеральными удобрениями и другими предметами, необходимыми в сельском хозяйстве и в быту. Государство на это не пошло. В ответ на это крестьяне стали придерживать продажу хлеба, ибо за получаемые деньги они не могли купить ни машин, ни чего-либо другого, нужного в хозяйстве.

Тогда коммунистическая власть, не желая еще шире развивать частный сектор в экономике страны, который удовлетворил бы потребности крестьян, перешла на другой курс – насильственную коллективизацию сельского хозяйства. Крестьян стали загонять принудительно в колхозы (коллективные хозяйства), которыми власть могла легче управлять. Почти все крестьяне враждебно относились к колхозам и не вступали в них добровольно. Добиваясь своего силой, власть выселила миллионы крестьянских семей в отдаленные места Севера, Сибири и Казахстана, отобрав у них все наличие зерна, скота и прочего имущества. Все это проводилось под лозунгом борьбы с «кулаками» – так большевики называли трудолюбивых зажиточных крестьян. Таким путем власть разорила все сельское хозяйство страны. В результате возник голод, унесший миллионы преимущественно крестьянского населения.

В городах пришлось ввести хлебные карточки. По этим карточкам хлеб населению выдавался по категориям. Самой привилегированной категорией были рабочие – группа «А»; принадлежавшие к ней получали 800 граммов хлеба в день на человека. Категория служащих – группа «Б» – получала уже 400 граммов. А иждивенцы (жены и дети) и пенсионеры – группа «В» – только 200 граммов. Через некоторое время врачи были отнесены к группе «А», то есть приравнены к рабочим.

Интересно отметить, что хлеб привозили в магазины или «распределители», как их стали теперь называть, горячим прямо из печей хлебозаводов. Грузили его на грузовики навалом и прикрывали брезентом, а рабочие – помощники шофера – садились на него сверх брезента. Вследствие этого часто хлеб привозили в распределитель помятым. Распределитель был открыт целый день, но хлеб можно было получить только сразу после его поступления, так как его быстро разбирали, и пришедшие позже оставались без хлеба. Хлеба стало не хватать и по карточкам. Кроме хлеба, выдаваемого по карточкам, в магазинах почти ничего съестного нельзя было купить.

Некоторые семьи, получавшие по карточкам много хлеба и не съедавшие его, выменивали свои излишки хлеба на молоко у пригородных молочниц-крестьянок, сохранивших своих коров. Они приносили в город молоко в бидонах на коромыслах и выменивали его на хлеб, измеряя молоко кружками. Так, в наш дом издавна приносила молоко крестьянка Матрена из пригородного села Даниловка. Она была всегда аккуратна и приходила в любую погоду – и в бурю, и в снег. Зато домой она возвращалась с хлебом. Хлеб все еще оставался основным продуктом питания.

Чтобы в городе не возникли волнения из-за недостатка хлеба, поспешили открыть несколько хлебных магазинов, где хлеб продавался без карточек по полбуханке в одни руки, но по дорогой цене. И вот тут-то повалили голодные из пригородов в Харьков за хлебушком. Очереди выстраивались перед магазином с вечера, а чтобы очередь не прерывалась бы кем-либо более нахальным, стоявшие в ней держались крепко друг за друга, как в сказке «дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку» и т.д. Хлеб привозили рано утром, и он очень быстро раскупался, так как его не надо было взвешивать, а только разрезать буханку на глаз пополам и всунуть в протянутую руку.

Харьков был наводнен пришлым голодным людом, который толпился перед хлебными магазинами. Некоторые из них уже не могли держаться на ногах от истощения и лежали на тротуарах. Я стала ходить пешком на работу в больницу, чтобы не быть раздавленной толпой в трамвае, да и опасность заражения голодным тифом была теперь велика. Я проходила мимо такого хлебного магазина на Рыбном базаре и насмотрелась вволю на этих голодающих. Властям очень не нравилась масса голодных и оборванных, запрудивших весь город, поэтому вышел указ «очистить город!» Ведь Харьков был столицей Украины, в городе могли быть иностранцы и видеть душераздирающие картины. По городу стали рыскать милиционеры, вылавливая пришлых голодающих. Их грузили на грузовики и – по рассказам – увозили далеко за город, сваливая тех, кто сам был не в силах сойти с грузовика. Там они и умирали, не будучи в силах добраться снова до Харькова. Такая жестокая расправа правительства с пришлыми голодающими скоро стала известна народу. В городе уменьшилось количество пришлых, зато в селах стало буквально мертво, некоторые села целиком вымерли. В Харькове все улицы были наводнены милиционерами в белых кителях и в белых перчатках. Они должны были смотреть за «чистотой» города.

Как-то раз ранним воскресным утром вышла я в город с моим мальчиком, держа его за руку, надеясь по счастью купить что-либо в магазине. Шли мы в самой лучшей нагорной части города – по Мироносицкой улице. Улица была совершенно пуста. Вдруг вижу, навстречу мне идет старый-престарый, худой крестьянин в ветхом зипуне. В одной руке он держал пустой котелок – на счастливый случай, если кто-нибудь даст ему горячую пищу, а другой рукой держал маленького мальчонку, тоже в зипуне, вероятно, внука. Вдруг лицо голодного старика-крестьянина исказилось испугом, он отчаянно завопил, бросился к деревцу на тротуаре, обхватил его руками, как бы ища у него защиты, стараясь не сойти с места. Я, недоумевая, что это могло значить, остановилась и стала пристально оглядывать улицу, нет ли какого страшного зверя поблизости. Обернувшись, я увидела спокойно идущего милиционера. Как к своей жертве, он подошел уверенно к старику и стал отрывать его от дерева. Старик неистово вопил и еще крепче держался за дерево. Я стояла, как вкопанная, не зная, что мне делать, не решаясь сцепится с милиционером, опасаясь, что в этом случае он может выстрелить из револьвера. Тогда царил страх, ибо не было ни суда, ни следствия, а расправа была в руках сильного – расстрел на месте. Мое вмешательство было бы представлено как открытое нападение на представителя власти. На улице не было никого, кто мог бы заступиться за старика. Жалея моего мальчика, я ушла молча, не дождавшись конца борьбы между милиционером и голодным стариком-крестьянином.

Не знаю, нашелся ли кто бесстрашный защитить несчастных голодающих? Я тогда еще не была бесстрашной, животный страх, то есть инстинкт самосохранения, был во мне силен.

Так, на моих глазах, прошла расправа с крестьянством, которое смело отвергло коммунистическое распоряжение и за это расплатилось долгими страданиями, а многие – даже мученической кончиной.

Анна Кузнецова-Буданова

+1974 г.