***

С моим появлением на свет в Тэки, который, как и положено таксе, был скорее охотничьей собакой, проснулся инстинкт сторожевого пса. Он целыми сутками лежал около большой бельевой корзины, которая заменяла мне детскую кроватку, и с остервенением набрасывался на каждого, кроме мамы, папы и бабушки, кто пытался приблизиться ко мне. Даже когда приходили знакомые посмотреть на новорожденного, Тэки срывал всю торжественность процедуры, неистово лая и стремясь цапнуть гостя за ногу. Куснуть гостя за какую-нибудь часть тела, расположенную выше, Тэки не позволял малый рост.

Однажды в комнату сдуру вбежала огромная крыса, Тэки тут же кинулся на нее, и начались гонки по всей комнате. Периодически крыса пыталась спрятаться в моей корзине, Тэки заскакивал туда же, и возня продолжалась уже внутри корзины. Все это сопровождалось визгом мамы и бабушки. Наверное, попискивал и я, когда крыса или Тэки пробегали по мне. Наконец Тэки задушил крысу. На вопли дам появился папа, который и выбросил то, что осталось от крысы на улицу. После этого Тэки был провозглашен «спасителем ребенка» и стал еще более ревностно относиться к добровольно принятым на себя обязанностям. Вообще, это была исключительно умная и преданная собака.

Спустя какое-то время родители решили сменить квартиру. Благодаря папиной халтуре, они обзавелись кое-каким скарбом, так что для переезда наняли подводу. Мама со мной ушла пешком на новое место жительства, а папа с бабушкой уложили вещи на подводу, возчик дернул вожжи, и тут с Тэки началось что-то невообразимое. Он бросался на лошадь, хватал папу за брюки, подбегал к бабушке и все время лаял на нагруженные на телегу вещи. Утихомирить его не удавалось. Никто не мог понять, в чем дело. Наконец сообразили, что он лает на мою корзину, которая оказалась на самом верху воза. Он, видимо, решил, что родители совсем сошли с ума, взгромоздив ребенка на такую высоту. Отец поднял его и показал, что корзина пустая. Тэки вильнул хвостом, и инцидент был исчерпан.

Раз уж я начал говорить о Тэки, приведу еще один эпизод, который любили вспоминать родители. Вечерами папа с мамой выходили погулять по улицам Уфы, и брали с собой Теки. Дома в то время, особенно на окраинах Уфы, были в большинстве частные, во дворе одного из них на цепи держали огромную собаку, которую Тэки очень понравилось дразнить. Он быстро определил длину цепи, вставал так, что расстояние между ним и собакой составляло не более полуметра, и начинал на нее лаять. Собака рвалась на цепи, хрипела, рычала, но достать Тэки не могла. Когда ему надоедало смотреть на беснующегося пса, он поворачивался и бежал догонять ушедших вперед родителей. Так продолжалось довольно долго, пока все это надоело хозяевам собаки, и они удлинили цепь. В один, далеко не прекрасный для Тэки вечер, он как всегда остановился на привычном месте и начал лаять. Собака рванулась, схватила Тэки и начала драть его, вымещая на нем все накопившиеся за долгое время отрицательные эмоции. Визжал, говорят, Тэкушка душеразрывающе. Наконец ему удалось вырваться, и с тех пор Тэки проходил мимо этого двора, глядя в другую сторону. Иногда родители спрашивали его: «Тэкушка, а не хочешь подразнить собачку?», он смотрел на них с укором и бежал дальше.

Отцу удалось защитить диплом в Ленинградском Политехническом институте, но найти работу по специальности в Уфе было трудно, да и электрификация сел заканчивалась. Кроме того, вероятно, не хотелось навсегда оставаться в месте ссылки. Родители решили переехать в Куйбышев, где в это время тоже в ссылке находилась мамина сестра тетя Ира, Ирина Леонидовна Ковалевская, с мужем Георгием Дмитриевичем Ковалевским, дядей Юрой. Дядя Юра был 1904 года рождения, так что его от ссылки не освободили.

Папа с дядей Юрой были старые друзья, оба они до революции были кадетами, только папа учился в Александровском кадетском корпусе, а дядя Юра в Первом кадетском, оба в Петербурге.

Отец дяди Юры был офицером, погиб во время русско-японской войны, мать была англичанка, звали ее Елена Георгиевна, насколько я помню, познакомился с ней отец дяди Юры, находясь в Англии. Они полюбили друг друга, и она, вопреки воле родителей, уехала с ним в Россию. Было у них трое сыновей. Старший, Дмитрий, был юнкером и погиб во время гражданской войны, сражаясь на стороне белых, средний Сергей, как и младший Георгий, был кадетом, он был старше дяди Юры года на два. Он участвовал в финской войне, потом работал шофером в Интуристе. Однажды, обслуживая одного то ли иностранного туриста, то ли журналиста, он рассказал ему кое-что об этой не очень удачной для нас войне, тот напечатал в какой-то зарубежной газете, ссылаясь на дядю Сережу. Естественно, его посадили, и он умер в лагере во время Отечественной войны.

Мама, когда речь заходит о нем, очень тепло его вспоминает. Была у него жена, по-моему, тетя Наташа, которая отказалась от него, когда его посадили. Была у него и дочь, судьба ее мне не известна.

Оба они, и дядя Юра, и дядя Сережа, судя по фотографиям, были очень похожи - оба высокие, крепкие, с крупными, может быть не красивыми, но очень приветливыми лицами.

Очень похож на них сын дяди Юры - наш двоюродный брат Сергей Ковалевский. Папа, когда увидел Сережку после большого перерыва, когда тот был уже взрослым, кажется, это было в 1962 году, был поражен, как он похож на отца. Причем, не только лицом, но и манерами, поведением, хотя, когда дядя Юра умер, Сережке было всего два года.

Отец был очень дружен с дядей Юрой, мне он говорил, что это был его единственный настоящий друг. Кстати, я, в общем-то, не помню дядю Юру, но когда вижу его фотографию в альбоме или вспоминаю о нем, как сейчас, на душе становится светло.

Говорят, он был очень добрым человеком, любил детей и, видимо, где-то, как говорят, в мозжечке, осталась о нем теплая память. Я уже говорил, что женат он был на тете Ире, которую очень любил.

С семьей Истоминых дядя Юра познакомился при не совсем обычных обстоятельствах. Году в 1927 его арестовали, так как, дядя Юра рассказывал знакомым девицам, что он участвовал в гражданской войне на стороне белых, в общем, переносил на себя то, что было с его старшим братом, только не с таким трагическим концом. У женщин, по словам мамы, дядя Юра пользовался большим успехом, да и сам он их любил.

Ну, а дальше произошло то, что часто происходило в те годы: кто-то настучал, дядю Юру арестовали и приговорили к трем годам ссылки в Березов Тобольского округа. Когда его этапом везли на пароходе по Оби, в этом же этапе оказалась бабушка Варя.

На пароходе остальные ссыльные почему-то называли дядю Юру «комсомольцем» и побаивались, хотя, конечно же, никаким комсомольцем он не был. Вообще, страх был тогда, скорее всего, обычным состоянием простого человека. Где-то я читал, что разница между жестоким правителем и тираном состоит в том, что в первом случае люди знают, что если они нарушат закон, они будут жестоко наказаны, а при тиране репрессии могут обрушиться на любого из них в любой момент, даже если ты не совершил никакого проступка. Вот это-то и творилось у нас при товарище Ленине, а потом и при его достойном ученике товарище Сталине.

Прибыв в Березов в конце сентября, они поселились в одном доме: бабушка Варя, дядя Юра, Авенир Авенирович и еще двое, если можно так сказать, их спутников по этапу, дальнейшая судьба которых мне совершенно неизвестна - Петр Михайлович Зотиков и Василий Михайлович Романов

Интересно, что в этапе, насчитывающем четырнадцать человек, было только пятеро русских, остальные были евреи, хотя в антисемитизме Советский Союз стали обвинять уже после войны, в конце сороковых. Вероятно, тогда это были отклики борьбы Сталина с Троцким.

В конце декабря 1927 года особое совещание пересмотрело дело бабушки Вари и приняло решение о ее досрочном освобождении, разрешив ей свободно проживать на территории СССР. Причем, тут же в декабре и хотели отправить бабушку обратно в Москву. В те годы в Березов, а, соответственно, и из Березова, существовало два пути: летний - на пароходе по Северной Сосьве до Оби и дальше по Оби до Новосибирска, а оттуда уже по железной дороге; и зимний - все так же, как и летом, только до Новосибирска не на пароходе, а на санях и при температуре около сорока градусов мороза. А расстояние между Березовым и Новосибирском составляет более двух тысяч километров. Поэтому, как ни велико было желание бабушки скорее обнять своих дочерей, она поняла, что если дождется в Березове начала навигации, то попадет в Новосибирск ненамного позже, чем, если поедет на санях, если вообще в этом случае ей будет суждено живой добраться до Новосибирска.

Но чекисты с той же оперативностью, с которой они в свое время отправили бабушку в Березов, теперь старались выдворить ее оттуда. Объяснялось это тем, что, по рассказам мамы и тети Иры, в судьбе бабушки и девочек приняла участие Н.С. Аллилуева, жена Сталина. Подробнее об этом я расскажу позже, а пока бабушка с трудом уговорила ретивых местных чекистов, чтобы ей разрешили добровольно пробыть в ссылке еще несколько месяцев до начала навигации на Оби.

Думаю, что жизнь в маленьком доме в Березовской глуши в полярную ночь большим разнообразием не отличалась. Почти круглосуточно топили печь, много времени занимали поиски продуктов. Знаю, что Авенир Авенирович писал стихи, некоторые из них у меня есть, дядя Юра свободное время тоже посвящал упражнениям в эпистолярном жанре: писал письма своим многочисленным поклонницам в Ленинград. Проявив изобретательность, он максимально упростил этот процесс - письма он писал через копирку, вставляя только разные имена, а своеобразный вид этих писем объяснял тем, что в Березове нет ни чернил, ни карандашей, но ему удалось найти залежи невесть как попавшей сюда копирки, хранившейся, может быть, со времен самого Меншикова, и он пишет письмо, водя заостренной палочкой по этой самой копирке. Наверное, этими подробностями он выбил ни одну лишнюю слезу из глаз наивных, как тогда говорили, барышень.

Наконец, бабушка смогла вернуться домой, а вскоре освободили и дядю Юру, разобравшись, что во время гражданской войны он жил с матерью в Петрограде, а не воевал с красными. Хотя, может быть, я и ошибаюсь. Дядя Юра освободился первым, потому что я помню, как мама рассказывала, что они жили втроем на Большом Гнездниковском, трое девочек, и к ним приходил дядя Юра, которому очень нравилась тетя Ира, и сидел у них целыми днями, не выходя даже в туалет, что их очень удивляло. Мама говорила, что мы под разными предлогами, периодически выходили из комнаты и все же заскакивали в туалет, а он героически держался по много часов. Мама говорила, что когда тетя Ира вышла замуж за дядю Юру, то задала ему вопрос, как он мог так долго терпеть? Дядя Юра сказал: «Я иногда уходя от вас, выскакивал из подъезда и тут же несся в ближайшую подворотню и там уж отводил душу». Бабушка в этих рассказах не фигурировала, видимо, она еще была в ссылке. Она, наверное, нашла бы предлог, чтобы деликатно отправить дядю Юру в туалет.

Но возвращаюсь в Уфу, вернее, в Куйбышев, куда мы переехали, видимо, летом 1937 года. Поселились сначала у Ковалевских. Дядя Юра был как-то связан со строительством, и он со своим приятелем в самом центре Куйбышева на улице Фрунзе надстроил второй этаж у одноэтажного каменного дома. Получились у них две трехкомнатные квартиры, в одной из них он поселился с тетей Ирой. Попадали они в свою квартиру прямо со двора по большой наружной металлической лестнице. Жива эта лестница до сих пор. Когда я последний раз был в Самаре году в 1989, поднялся к тете Ире именно по ней.

У них же жила бабушка Варя, но с тетей Ирой у них отношения были сложные и в дальнейшем, бабушка всю жизнь до самой своей смерти в 1959 году в Таллине, прожила с мамой.

Мама рассказывала, как они с тетей Ирой ходили гулять со мной в парк над Волгой. При этом они придумали развлечение себе и мне. Парк этот расположен на склоне холма, холм кончается обрывом в Волгу. Тетя Ира стояла с моей коляской наверху, мама спускалась вниз и давала тете Ире знак. Тетя Ира отпускала мою коляску, и я несся к маме, которая ловила меня. Мне это очень нравилось, им тоже. Потом мама со мной поднималась вверх, а ловить меня спускалась тетя Ира, потом снова мама. Все были очень довольны, всем было весело. И вот однажды, я в коляске сижу около тети Иры, мама спускается вниз. Тетя Ира, видимо, на что-то отвлеклась, выпустила коляску из рук. Я от нетерпения стал дергаться в коляске, она и поехала. Мама потом много раз рассказывала, как она идет по дорожке вниз и вдруг мимо нее проносится коляска и я, в восторге от скорости, хохочу в ней, только волосенки развеваются на ветру. Что кричала и как, она не помнит, но видимо очень громко и выразительно, потому что какая-то парочка, которая сидела в кустах у обрыва, моментально выскочила оттуда. Парень метнулся и успел схватить мою коляску. Вручая коляску, он очень много чего при этом ей высказал, а сверху уже бежала в слезах тетя Ира. После этого, как я понимаю, мои катания в коляске по склону прекратились.

В Самаре, как и в Уфе, тоже было очень много ссыльных, но это был огромный промышленный город, и папа думал, что инженеру-электрику в нем будет легче найти работу, чем в захолустной Уфе. Правда, на первых порах с работой не получалось, и отец перебивался случайными заработками, но однажды он встретил кого-то из ленинградских знакомых, разговорились, тот сказал, что работает на огромной стройке - строительстве Куйбышевского гидроузла. Строительство это ведется под эгидой НКВД (Народный Комиссариат Внутренних Дел, в который тогда входила и система госбезопасности) и предложил отцу идти работать к ним. Отец сказал, что его только что освободили из ссылки и с такими анкетными данными вряд ли его возьмут в эту систему, на что тот ответил, что у нас половина ИТР (инженерно-технических работников) с такими же анкетными данными.

Отец пошел устраиваться и, к его удивлению, его приняли. В анкете на вопрос «социальное происхождение» он ответил нейтрально: «из семьи военнослужащих», хотя имелось в виду из какого класса: дворян, крестьян, рабочих и т.д. человек вышел. Но и такой ответ кадровиков удовлетворил и с 1937 года папа проработал в этой системе, по-моему, по 1971 год. Сначала это был Главпромстрой НКВД, потом Главпромстрой МВД, а где-то с конца 1950-х Монтажный главк Министерства Среднего Машиностроения, или, теперь уже легендарного Средмаша. Сейчас это Минатом РФ, в котором почти по сорок лет отработали и мы с братом Всеволодом.

Получив работу в этой системе, отец стал неплохо по тем временам зарабатывать, семья стала лучше жить, несмотря на прибавление: 26 января 1938 года на свет появился Всеволод Игоревич Филимонов, по-семейному, Дод. Рассказывали, что я не очень приветливо встретил появление младшего братца. Додка родился семимесячным, часто плакал, это, судя по всему, раздражало меня, потому что я предлагал вернуть его обратно.

Додка был искусственником, видимо, из-за преждевременных родов у мамы не было молока. Однажды, прибежав на Додкины вопли, родители увидели, что я отобрал у него бутылочку с молоком и луплю его этой бутылкой по голове. Хорошо, боковая решетка кровати не давала мне размахнуться. Уж не помню, в результате физического или морального воздействия до меня дошло, что я, как старший брат должен любить его и заботиться о нем. Но внушение было действенным. Я, видимо, настолько проникся чувством ответственности, что однажды, когда мы с ним были вдвоем в комнате, и он начал плакать, я, решив, что он голоден, взял каравай хлеба и положил ему на лицо, мол, ешь, сколько хочешь. Хорошо, кто-то из взрослых вошел в комнату и успел снять каравай с задыхающегося, уже посиневшего Додки.

С Куйбышевом связаны и мои первые воспоминания. Мы снимали квартиру в каком-то доме, я помню этот дом, помню дворик, где мы играли. Помню, мне почему-то очень хотелось посидеть на окне, которое выходило в небольшой темный сад. Мама с бабушкой были против, но папа усадил меня на открытое окно и накрыл своим пиджаком. Я был счастлив. Вскоре я заснул и свалился в этот самый сад. Вряд ли я очень ушибся, окно было невысоко от земли, но с перепугу орал, как иерихонская труба, а мама с бабушкой говорили смущенному всем этим папе, что, как всегда, они были правы и что нужно было слушать их.

Мама рассказывала, что в этом доме они чувствовали себя неуютно. Дело в том, что решив уехать от тети Иры, они стали искать, где бы снять квартиру, что в те годы в Куйбышеве было непросто, население его за год-два значительно выросло за счет «бывших», высланных из Москвы и Ленинграда.

Кто-то посоветовал папе обратиться по этому адресу. Он пришел, его встретили две пожилые еврейки и очень старый еврей в ермолке, их отец. Они тепло отнеслись к папе, и вопрос быстро был решен. Но все изменилось, когда туда приехали мы все. Дело в том, что папе в наследство от его деда Леонида Матвеевича Дембовского достался крупный польский нос, который эти дамы приняли за еврейский. Увидев нас, они поняли свою ошибку и, как стало ясно из их разговоров, русским они сдавать комнату не хотели. Очень неодобрительно они отнеслись и к Тэки, особенно, старый еврей. Кое-как родители с ними договорились, но отношения были довольно натянутые. Поэтому, когда папе от работы предоставили номер в гостинице «Националь», это был выход из неприятной ситуации, в которой оказались обе стороны.

В «Национале» мы жили, видимо, в ожидании квартиры, а в 1939 году мы въехали в новую квартиру в доме, который построил для своих сотрудников Гидроузел на углу Самарской и, кажется, Вилоновской, улиц. Это был большой белый дом Г-образной формы. Рядом с ним был еще один большой дом - госпиталь. И в финскую, и в Отечественную войну он был полон раненых.

Видимо управдом или какое-то другое официальное лицо водило детей из нашего дома в госпиталь, где они читали раненым стихи, пели и танцевали. Я не был отмечен ни вокальными, ни хореографическими талантами, поэтому только слушал рассказы ребят о раненых.

Здесь же в Самаре мы потеряли Тэки. Когда нас поселили в «Национале», собаку пускать туда категорически отказались. Как не пытались папа с мамой уговорить администрацию, все было бесполезно. Нашли какую-то пожилую пару, которая согласилась взять Тэки себе. Несколько раз Тэкушка убегал от них, прибегал к нашим, но его возвращали обратно. Чтобы не травмировать его и не переживать самим, родители его не навещали. Как только они получили отдельную квартиру, тут же поехали за Тэки, но оказалось, что он умер. Он был молодой собакой, ему было не больше пяти лет. Скорее всего, он умер от тоски. Не смог пережить предательства своих хозяев, ведь он это так понимал.

Когда я вижу таксу на улице, я всегда вспоминаю Тэки, и меня охватывает чувство невольной вины перед ним. Сейчас, спустя более шестидесяти лет после смерти этой преданной собаки, мне хочется завести таксу и назвать ее Тэки, в память о моем давнем друге и защитнике.

Вспомнился еще один эпизод, связанный с Тэки, о котором мне рассказывали. Как-то мама усадила меня за мой маленький столик, поставила передо мной тарелку с кашей и куда-то вышла. Когда она спустя некоторое время вернулась, увидела такую сцену: рядом со мной сидел Тэки и кашу мы ели вдвоем. Я зачерпывал ложку каши из тарелки и съедал ее сам, потом снова зачерпывал и протягивал ее Тэки, который деликатно ее вылизывал. Потом снова: ложка мне, ложка Тэки.

По рассказам мамы, Тэки появился у нас в конце 1934 года и способствовало этому печальное обстоятельство. До этого у бабушки Лиды в квартире жили сибирский кот Мишка и тойтерьер Дукс. Мишку с Дуксом связывала нежная дружба, хотя Мишка при этом был всегда себе на уме и если они на пару вытворяли что-нибудь, что вызывало гнев бабушки Лиды, Мишка моментально укрывался на огромном буфете из черного дерева, достать откуда его было совершенно невозможно, предоставляя расплачиваться за все Дуксу. Ему и попадало всегда под горячую руку, а Мишка осторожно спускался со своего убежища только убедившись, что гнев хозяйки прошел. Мама часто вспоминает один эпизод, связанный с этой парочкой.

Папа с мамой куда-то ушли, бабушка Лида приготовила к их возвращению обед - нажарила котлет, что в то время считалось деликатесом, потому что с мясом было непросто, и отварила макароны. Все это она положила в блюдо, поставила на обеденный стол и накрыла крышкой в ожидании возвращения сына и невестки, а сама прилегла в спальне с французским романом.

Вскоре ее внимание привлек какой-то шум в столовой. Она вошла и увидела, что Мишка залез на стол, сдвинул крышку с блюда и пожирает котлеты, периодически сбрасывая макароны стоящему внизу Дуксу. Размахивая французским романом, бабушка ринулась на ворюг. Мишка стрелой взлетел на буфет, и отдуваться пришлось, как всегда, почти ни в чем не повинному Дуксу.

Подобных эпизодов было множество. По части воровства Мишка был хитер и изобретателен. Дуксу же доставалась всегда малая толика украденного и львиная доля наказания.

В гибели Дукса мама винит себя. Как-то она выводила его погулять и приоткрыла дверь, не успев надеть поводок. Дукс юркнул на лестницу. Мама решила, что ничего страшного, наденет поводок перед выходной дверью из подъезда. Вопреки обыкновению, она оказалась открытой, и Дукс сходу выскочил на проезжую часть улицы. А там ехала «скорая». Погиб Дуксик сразу. Рыдали над Дуксом и бабушка, и мама. Но что удивило маму, не отходил от тела своего друга и Мишка, и из глаз его капали огромные слезы. Мама говорит, что никогда ни до этого, ни после, она не видела, чтобы плакал кот. Несколько вечеров всей семьей разговоры были только о Дуксике, все это сопровождалось всхлипываниями и сморканиями в платки мамы и бабушки. Атмосфера была тягостная.

Наконец, папа сказал, что выход только один - надо взять новую собаку. Кто-то дал ему адрес, где можно было купить щенка. Они отправились с мамой. Пожилая дама занимала одну комнату в огромной, как она сказала, бывшей своей, квартире. В этой комнате, кроме нее обитало несколько щенков различных пород. Видимо, она жила этим - брала у своих знакомых щенков и продавала их. Сейчас бы это назвали «брала на реализацию». Мама с папой решили взять таксу. Их поразил печальный взгляд маленького пса. Казалось, он полностью разочарован в окружающих и не ждет уже от жизни ничего хорошего.

Все изменилось, как только его принесли домой. С жуткой скоростью на своих коротеньких лапах он начал носиться по всем двум комнатам, непрерывно лая. Мишка на всякий случай забрался на буфет, а бабушка поинтересовалась, бывают ли собаки буйно помешанными. Наконец он устал и прилег у бабушкиных ног. С тех пор Тэки стал жить в нашей семье и даже разделил с ней, как я уже говорил, тяготы ссылки.

Наша новая квартира в Куйбышеве была на первом этаже, большая, трехкомнатная. Окна кухни и одной из комнат выходили во двор, а двух других комнат - на улицу. Перед одним из окон была колонна, украшавшая дом, но совершенно закрывавшая нам обзор, так, что кроме этой колонны мы из этого окна ничего не видели. Помню, что бабушка Варя сетовала на это. Но и такая квартира была для нас счастьем после почти пятилетнего скитания по частным домам и гостиницам.

Самарская улица, была вымощена булыжником. Если выйти на нее из нашего дома и пойти направо, то она сначала поднималась вверх, а потом спускалась вниз к песчаному берегу реки Самарки, которая и дала прежнее, а теперь и нынешнее, название этому городу. На берегу была пристань паромной переправы. Когда паром подходил к берегу, с него съезжали телеги, которые тащили грустные, безучастные ко всему лошади. В телегах сидели бородатые мужики. Бороды у них были длинные, почти до пояса. У некоторых стариков седые бороды были зеленоватыми у подбородка. Это меня очень удивляло и почему-то вызывало какое-то отторжение. Проходя мимо них, я старался не дышать. Ехали подводы к нашему дому. На противоположной стороне Самарской улицы была то ли какая-то лавка, то ли база, на которой они что-то закупали в мешках и грузили на подводы.

Часто это заведение было закрыто. Тогда лошади все с тем же безучастным видом стояли на обочине улицы прямо под палящим солнцем, а мужики садились в тени вдоль этой самой базы и ели черный хлеб с яблоками. И когда мы с мамой проходили мимо них, сладкий запах яблок перебивал все другие запахи улицы.

Мужики обсуждали какие-то свои мужицкие проблемы и не обращали на нас никого внимания, а я с подозрением посматривал на зеленоватые бороды стариков. Но, несмотря на эти странные бороды, мне казалось, что черный хлеб с яблоками - очень вкусно.

Дела у папы на работе шли хорошо, он довольно скоро стал заместителем начальника отдела. Отдел насчитывал человек тридцать. У Таты хранится фотография отдела. В центре начальник - небольшого роста средних лет худощавый еврей в полувоенной форме. Тогда это было модно, видимо, брали пример со Сталина, который на всех довоенных портретах изображался в защитном френче и защитных брюках, заправленных в сапоги.

Начальника звали, насколько я помню, Иосиф Давыдович Хейфец. Рядом с Хейфецем - молодой еще папа в цивильном костюме. Папа и мама, шутя, говорили о Хейфеце: «Маленький, плюгавенький, плешивенький, паршивенький» Я это запомнил и когда он однажды пришел к нам в гости, я, поняв, что это и есть тот самый Хейфец, стал говорить: «А, маленький, плюгавенький, плешивенький, паршивенький». Уж не знаю, как родители вышли из этого пикантного положения.

Лето 1940 года мы проводили на даче, которую папе дали от работы. Это был целый дачный поселок. Как называлось место, я не помню, но жили мы на «Пятой просеке». И дачу, и местность вокруг нее я помню хорошо. Рядом с дачей проходила дорога, на которой по вечерам появлялся папа, возвращаясь с работы, за дорогой был поросший деревьями овраг, по дну которого протекал ручей. Нам запрещалось ходить в этот овраг, но мы с ребятами частенько туда забирались. В одной из семей, жившей на этих же дачах, умер от скарлатины мальчик, чуть старше нас. Среди мальчишек ходили слухи, что родители этого ребенка закопали все его игрушки где-то в этом овраге, вот мы и организовывали экспедиции по поиску этих игрушек. В овраге было темно, сыро и жутковато, но очень хотелось найти игрушки. Ребята говорили, что среди них были какие-то необыкновенные машинки, и мы мечтали, как их найдем.

Это лето для нас было отмечено двумя событиями: из ссылки приехала бабушка Лида, с которой я сразу же подружился, и 3 августа родилась сестра Люда.

За бабушкой Лидой я ходил всюду, как хвост, и даже когда она заходила в наш дачный туалет, расположенный, естественно, на улице, я, стоя рядом, кричал: «Бабушка Лида, а ты надолго? А ты по-большому или по-маленькому?» Бабушка зловещим полушепотом просила меня замолчать. Обращался я к ней: «бабушка Лида», но произносил это быстро, одним словом и у меня получалась «Шкалида». Так к ней стал обращаться временами и папа.

Если встать к нашему домику спиной, лицом к оврагу, то перед тобой была дорога. Слева по ней и приходил папа после работы, а если пойти направо, то через некоторое время выйдешь на площадь, а ней был магазин. Нам с Додкой одним туда ходить не разрешалось, но если у нас заводилась какая-то мелочь, мы шли в магазин и покупали себе что-нибудь сладкое. Продавщице в этом магазине, молоденькой девушке, очень нравился Додка, и она совала ему то конфетку, то печенье. Однажды было жарко, мы пришли к ней, и Додка сказал, что он очень хочет пить. Эта дура не нашла ничего лучшего, как предложить нам: «У меня как раз есть холодненькое пивко, я вам сейчас принесу» и притащила нам по стакану прохладного пива. Мы, видимо, действительно очень хотели пить, так как выдули это пиво за один присест. Но поскольку мне было четыре года, а Додке два с половиной, нас тут же на жаре и развезло. В это время в магазин пришла бабушка Варя с трехнедельной Людой на руках и с ужасом увидела своих малолетних внуков явно в нетрезвом состоянии. Так как у нее руки были заняты, она скомандовала: «Возьмитесь за руки и марш домой». За руки мы взялись, но так, что я оказался лицом к ней, а Додка спиной, и, соответственно, пошли мы по кругу. Она сказала: «Наоборот». Мы оба развернулись наоборот, и хождение по кругу повторилось, но уже в обратную сторону. Народ вокруг умирал. А у бабушки обе руки заняты, она только командует: «Неправильно, наоборот», и мы едва успеваем переворачиваться. Наконец кто-то поставил нас правильно и мы, под конвоем бабушки, потрясенной падением нравов подрастающего поколения и убежденной, что «прежде» такое было совершенно невозможно, отправились домой отсыпаться. Вообще, сравнение с «прежде» бабушка очень любила, и «настоящее» всегда проигрывало этому не совсем понятному нам тогда «прежде». Так что первый раз я был пьяным в четыре года.

Хотя, мама недавно мне напомнила, как меня крестили еще в Уфе в 1937 году и, похоже, что первый раз я поднабрался именно тогда. Было мне тогда девять месяцев. Папа, в духе нового времени, к обряду крещения относился отрицательно, поэтому мама с бабушкой Лидой решили крестить меня, когда он уедет в очередную командировку, связанную все с той же с электрификацией сел Башкирии.

Пригласили священника, пришел дряхлый старичок с трясущимися руками. Крестными стали бабушка Лида и тоже ссыльный из Ленинграда, Михаил Михайлович Михайлов. Вероятно, это был человек, близкий нашей семье, но я ничего о нем больше не знаю. Хотел быть моим крестным отцом дядя Леля, но священник объяснил, что близкие родственники, в частности сын и мать, не могут быть крестными родителями. Родная мать при крещении тоже не должна присутствовать, поэтому маму выдворили из комнаты.

Мама рассказывала, что стоит она, переживает, вдруг слышит какой-то шум за дверью и потом крики бабушки Лиды: «Оля, Оля!» Оказалось, священник, причащая меня, поднес мне вино не в ложечке, а дал отхлебнуть прямо из чаши. Я отхлебнул, мне понравилось, я вцепился в чашу и начал пить. Священник дрожащими руками попытался вырвать у меня чашу, но я держал ее крепко, продолжая глотать так понравившийся мне напиток. Наконец, объединенными усилиями вино у меня отобрали и слегка смущенный произошедшим, батюшка произнес:

- Однако, отрок будет любить выпить.

А я, как и положено крепко выпившему человеку, безмятежно заснул в своей корзине. Вечером неожиданно приехал папа, сказал, что соскучился по всем нам и решил не оставаться там ночевать. Подошел поцеловать меня и, учуяв запах перегара, явно идущий от девятимесячного сына, возмутился:

- Вы что, напоили ребенка?!

Пришлось маме с бабушкой рассказать ему, где и при каких обстоятельствах я набрался.

Может быть, это раннее знакомство с выпивкой и отвратило меня от особой любви к алкоголю, которая за вот уже 65 лет так и не проявилась во мне, будем надеяться, что теперь уже и не проявится.

С курением у меня получились так же примерно, я в десять лет накурился на всю оставшуюся жизнь, но об этом расскажу позже.

Олег Филимонов,

потомок одного из руководителей обороны Севастополя в 1854-1855 гг. контр-адмирала Истомина В.И. (1809-1855 гг.)

(г. Москва)