Он сделал своим поэтическим псевдонимом название сибирской казачьей станицы, в которой появился на свет - 125 лет тому назад. И потом в китайском Харбине Алексей Ачаир воспевал родную Сибирь - в одно мгновение ставшую недостижимо далекой. Он не знал, что завершит свои дни на сибирской земле, возвратившись на родину не по своей воле…

Будущий поэт родился 5 сентября 1896 года в семье полковника Сибирского казачьего войска Алексея Георгиевича Грызова в станице Ачаирской в 40 километрах от Омска. По одним сведениям свое детство Алексей провел в Омске, по другим — в Семиречье, в гарнизоне Джаркента, где одно время служил его отец. Потом мальчик год проучился в Омске в Войсковом приготовительном пансионе Сибирского казачьего войска. И поступил в знаменитый Сибирский кадетский корпус. Здесь готовили офицеров для всей Сибири. Более сотни выпускников корпуса стали Георгиевскими кавалерами. Среди них были блестящие военачальники - генерал от инфантерии Лавр Корнилов, один из самых молодых генералов в истории России командующий 1-й Сибирской армией Анатолий Пепеляев, ставший генералом в 27 лет...

В 1913 году - в год столетнего юбилея император Николай II наградил учебное заведение году Юбилейным знаменем и почетным наименованием «Первый Сибирский Императора Александра I кадетский корпус».

Тогда же семнадцатилетний кадет и начинающий поэт (стихи он писал с детства) Алексей Грызов напишет о родном корпусе такие проникновенные строки:

В суровой Сибири, у быстрой реки,

В те поры селились одни казаки.

Желая туземный народ просветить,

Задумали школу они заложить.

И так в этой степи далекой, чужой,

Разросся наш корпус в Сибири впервой.

И времени много с тех пор уж прошло,

И в быстрой реке той воды унесло;

И много из корпуса вышло людей,

И жизни они не щадили своей,

И свято, и верно за родину-мать

Стояли, стоят и ввек будут стоять.

Так вспомним мы, братцы, в торжественный миг

Того, кто за родину нашу погиб,

Того, кто и жизнь за Царя положил,

Того, кто для Рýси родился и жил.

И сами такими да будем вперед, –

Нас слава и счастье на родине ждет.

Эти стихи, кстати, были положены на музыку. Но их автору счастья на родине будет не суждено…

Кадетский корпус Алексей Грызов окончил в 1914 году с золотой медалью. И неожиданно выбрал совсем не военную стезю - по совету отца он поступил в Петровско – Разумовскую академию в Москве (ныне - имени Тимирязева), на инженерное отделение. Этому были свои причины - в казачьих станицах, где выращивалась пятая часть всего российского хлеба, были очень нужны грамотные агрономы, механики, инженеры.

Но получить гражданскую специальность сыну казака не удалось - помешали известные события 1917 года. Когда прежняя Россия перестала существовать, Алексею Грызову пришлось вернуться в Омск. Какое-то время несостоявшийся инженер-землевед работал извозчиком. А в марте 1918 Алексей вступил рядовым-добровольцем в партизанский отряд атамана Ивана Красильникова и начал свой боевой путь. Его подробности омский исследователь Владимир Шулдяков сумел восстановить по анкетам БРЭМ - Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской империи. С мая месяца Алексей Грызов служил в пулеметной команде отряда Красильникова, участвовал в «первом бою при ст[анции] Мариановка», в походах партизанского отряда от Омска до Иркутска и Бодайбо... Стал сначала младшим, а потом старшим урядником. При взрыве красными моста через реку Белую в Иркутской губернии молодой человек получил контузию.

В перерывах между боями Алексей писал стихи. И публиковал их в омских газетах. Именно он оставил самый точный и воистину эпический портрет Белого Омска - столицы воли Рока:

На берегу двух рек, раскинувшись широко,

Среди степей Сибирской стороны

Стоит он, город мой – столица воли Рока,

В дни смутные, в дни тяжести войны.

С времен Петра он видит прохожденье

Судеб изменчивых родной его земли.

Он видел сумраки и видит возрожденье.

Так жизнь его – в снегах или в пыли.

Он – колыбель бело-зеленых флагов,

Отец Сибирских, вольных казаков,

Свидетель горестный (по мудрости Варягов)

Усталых звонов ржавеющих оков.

В его руке сжат узел нитей жизней,

Как переплет бесчисленных дорог.

Он – гордый сын страдающей Отчизны,

Отдавший силы ей, какие только мог.

На берегу двух рек, раскинувшись широко,

Среди степей Сибирской стороны

Стоит он, город мой – столица воли Рока,

В дни смутные, в дни тяжести войны.

А стихотворение Алексея Ачаира «Корабль Судьбы», опубликованное в начале апреля 1919 года, когда чаши весов еще колебались, удивительно перекликается с известным рыцарским девизом «Делай что должен и будь что будет».

От разных классов, школ и колыбелей,

Мы входим в общество, как в новый, жуткий храм,

Где молятся дотоль неведомым богам,

Где солнца луч скрывает визг метелей.

И вот стоим мы робко у порога

И ищем сердцем взгляд бодрящих, добрых глаз.

Вся жизнь пред нами здесь – без масок, без прикрас,

Но вас страшит грядущая дорога.

В далекий, новый путь идем смелее,

В надежде на успех, надеясь на Судьбу…

Но робкий, первый шаг закрыл от нас борьбу,

Которая в умах незримо тлеет…

Что б ни было – вперед! Нас жизнь толкнула.

Не можем изменить судеб извечный ход.

Что ждет нас впереди?

Что б ни было – вперед,

Корабль Судьбы, среди лучей и гула!

С июня 1919 года Алексей Грызов служил в штабе 1-й Сибирской казачьей дивизии, входившей в состав группы знаменитого казачьего генерала Вячеслава Волкова, и участвовал в боях за Урал.

Во время отступления на восток, названного потом Великом Сибирским Ледяным походом, на станции Тайга он отморозил правую ступню и чуть не лишился ноги. А когда 1-я Сибирская казачья дивизия в селе Минино под Красноярском оказалась в окружении, Алексей Грызов с группой офицеров сумел спасти знамя. К войскам атамана Григория Семенова он присоединился только в сентябре 1920 года, пробравшись в белое Забайкалье «одиночным порядком». Насколько тяжел и труден был этот путь, Алексей напишет потом в одном из писем: «Вы не знаете, что семь лет тому назад я один бродил в оленьей шкуре, полубосой, голодный, дикий — по Якутской тайге моей любимой Сибири. Я слеп в тайге, я шел по бадарану, ступая окровавленными ступнями на острые сухие стебли прошлогодних трав, я сидел у реки три дня и глодал выброшенную на берег гниющую рыбу и искал смерти…». Не сдавшийся врагу казак был представлен к Георгиевскому кресту 4-й степени. В Забайкалье Алексей Грызов был произведен сначала в вахмистры, а затем за боевые отличия – приказом атамана Семенова – в офицерский чин хорунжего.

А потом семеновцы отступили на Дальний Восток. В 1921 году Алексей Грызов служил в Гродековской группе войск секретарем Войскового правительства (Войсковой управы) Сибирского казачьего войска на станции Гродеково. И был представлен к производству в следующий офицерский чин сотника. Но так его и не получил - молодого человека эвакуировали по болезни в Морской госпиталь во Владивостоке, где признали негодным к дальнейшей военной службе. В феврале 1922 Алексей Грызов был вынужден уволиться из армии.

Теперь он занялся тем, к чему его душа лежала с самого детства - литературным трудом. Во Владивостоке редактировал газету «Последние известия», публиковал стихи. А когда в октябре 1922 года город заняли красные части, снова не пожелал сдаваться большевикам и в метель перешел русско-корейскую границу. Оттуда Алексей Грызов переехал в Харбин - русский город, основанный на земле, арендованной у Китая царским правительством России.

***

Харбин той поры был столицей российской эмиграции на Дальнем Востоке. Здесь существовала целая сеть русских школ, были даже высшие учебные заведения. Алексей Ачаир (теперь он все чаще упоминал в анкетах свой псевдоним) поначалу работал в местных газетах, а с 1924 года занимал должность «старшего русского секретаря» ХСМЛ (Христианский Союз Молодых Людей) — организации миссионерского толка, которая вела большую культурно-воспитательную работу среди русской эмигрантской молодежи Харбина. Преподавал в гимназии и колледже при ней. И конечно, писал стихи - созвучные настроению многих русских людей, оторванных от родной земли. Всех, кто подобно ему оказался «В странах рассеянья»

Мы живали в суровой Неметчине,

нам знаком и Алжир, и Сиам,

мы ходили по дикой Туретчине

и по льдистым небесным горам.

Нам близки и Памир, и Америка,

и Багдад, и Лионский залив,

наш казак у восточного берега

упирался в Дежневский пролив.

Легче птиц и оленей проворнее,

рассыпаясь на тысячи мест,

доходил до границ Калифорнии

одинокий казачий разъезд.

И теперь, когда черные веянья

разметали в щепы корабли,

снова двинулись в страны рассеянья

мы из милой, чумазой земли.

На плантациях, фермах, на фабриках,

где ни встать, ни согнуться, ни лечь,

в аргентинах, канадах и африках

раздается московская речь.

Мы с упорством, поистине рыцарским,

подавляем и слезы, и грусть,

по латинским глотая кухмистерским

жидковатые “щи а-ля-рюсс”.

И в театрах глядим с умилением

(да, пожалуй, теперь поглядишь!)

на последнее наше творение,

на родную “Летучую мышь”.

В академиях, школах, на улицах,

вспоминая Кавказ и Сибирь,

каждый русский трепещет и хмурится,

развевая печальную быль.

Не сломила судьба нас, не выгнула,

хоть пригнула до самой земли…

А за то, что нас Родина выгнала,

мы по свету ее разнесли.

В этих строках - печаль, но она светла. И нет безнадежности - ведь для тех, кто остался собой, остается надежда вопреки всем объективным обстоятельствам.

В харбинских стихах Алексея Ачаира очень много от народного эпоса. Они очень русские. Ведь их автор - изгнанник, оставшийся воином, а не жертва трагических обстоятельств. Тот, кто спорит с этими обстоятельствами в меру своих сил. Да, формально Алексей Алексеевич стал человеком штатским. Но в реальности он остался солдатом.

По инициативе Ачаира в ноябре 1925 года в стенах ХСЛМ образовался юношеский «кружок русской культуры», объединявший молодых людей от пятнадцати до двадцати лет. Изначально он именовался ровно также как литературный кружок в Белом Омске, где бывал Алексей Грызов - «Зеленая лампа». Но в августе 1927 года за ним закрепилось другое название — «Молодая Чураевка». И не случайно.

К этому времени широкую известность в эмигрантских кругах обретает творчество писателя Георгия Гребенщикова - его многотомным романом-эпопеей «Чураевы» тогда зачитывались многие. Не меньший интерес у русской интеллигенции за рубежом вызывала и создаваемая Гребенщиковым в Соединенных Штатах русская деревня Чураевка, названная по ассоциации с фамилией главного героя романа. Ее строительство в 75 милях от Нью-Йорка Георгий Гребенщиков начал в 1925 году. Чураевка была задумана как своего рода «скит русской культурной мысли», в ней жили и работали известные деятели русской эмиграции - актер Михаил Чехов, композитор Сергей Рахманинов… Именно Гребенщиков подал Ачаиру идею создания маньчжурской Чураевки. Ачаир был горячим поклонником его творчества, между ними завязалась переписка. 2 мая 1927 года Гребенщиков предложил своему харбинскому почитателю: «Вот и давайте, открывайте там, в Харбине, отделение Чураевки…». Ачаир последовал этому совету. В августе того же года Гребенщиков послал по просьбе Ачаира письмо-напутствие членам «Молодой Чураевки», где вместе с добрыми пожеланиями дал несколько полезных практических советов.

Ачаир возродил в Харбине салонную культуру с мелодекламациями, чтением стихов своих и чужих, докладов о художественном творчестве с их последующим обсуждением. В «Чураевке» работала литературная студия, художественный сектор (туда приглашались все известные в городе художники, курирующие «молодых работников, изучающих живопись»), театральная студия (где «опытными театральными работниками» читались доклады «по вопросам театрального искусства»), а также музыкальная и вокальная секции, проводившие свои показательные открытые вторники, посвященные отдельным композиторам. Потом открылась еще общественно-научная секция. Так что все одаренные молодые харбинцы имели возможность проявить себя. «Так сочетаются в одно целое – Литература, Наука и Искусство. И так – творческая молодежь продолжает культурную традицию нашей любимой Родины, Традицию Национальной Культуры…» – отмечал в восьмую годовщину «Чураевки» ее организатор. Алексей Ачаир четко сформулировал жизненное кредо чураевцев: «Это путь к красоте, простоте и бесстрашию, это возжигание факела духа во мгле повседневных забот…»

В времена расцвета литературной студии к началу 1930-х годов в ней состояло до полусотни поэтов и прозаиков. Среди них были будущие известные литераторы русской эмиграции - Валерий Перелешин, Владимир Слободчиков, Николай Щеголев, Ларисса Андерсен…. Стихи самых талантливых студийцев вошли в коллективный сборник «Семеро», изданный также под редакцией Алексея Ачаира.

«Молодая Чураевка» обретала все большую популярность. На ее собраниях и вечерах буквально яблоку было негде упасть. Из узкого литературного кружка она быстро превратилась в настоящий островок русской культуры в Китае, став прибежищем значительной части эмигрантской молодежи. Алексея Ачаира его воспитанники буквально боготворили и оставили о нем много теплых воспоминаний. При этом сам он к своим педагогическим способностям относился весьма скептически. Алексей Алексеевич писал Гребенщикову: «Из меня никогда не выйдет (я и не стремлюсь быть им) ни педагог, ни воспитатель». А далее объяснял, почему он все-таки не оставляет работы с молодежью: «Но я должен помнить, что молодежь меня считает старшим другом и больше того — старшим братом. Не оправдать ее веры было бы моим логическим концом». Им двигало чувство долга, убеждение в необходимости делиться с молодежью своим опытом и знаниями: «…Ведь все мы должны — следующему за нами поколению, которое мало хорошего видело, да и сейчас видит в жизни. И лишать их даже части того, что нам в свое время дала жизнь, — это значит сознательно убивать и свое, и их, и общее для всех нас, связанных принадлежностью к одной Стране и народу — убивать будущее». Да, снова неизменное: «Делай, что должен…»…

***

Служба на ответственном посту в крупной международной организации, преподавание и активная общественная деятельность (Алексей Ачаир был еще председателем Общества сибирских казаков и председателем издательской комиссии общества кадетов) занимали почти все его время. Не случайно, дебютировав с книжкой «Первая» в Харбине в 1925 году, следующий сборник стихов «Лаконизмы» Ачаир выпускает только в 1937 году.

В эту книгу вошли 52 стихотворения, соединивших восточную и европейскую традицию. Лаконичные и несколько отстраненные размышления о добре и зле, любви и долге..

ПЛАТА

Всю жизнь прожить и – выиграв игру! –

взять незаметное и самое простое...

Мы отдаем, что мы имеем, друг,

а платим столько, сколько это стоит.

ЛЮБОВЬ

Мой щит и меч – твой ясный взор.

Открытой радостью победы

пылает жертвенный костер.

Идем… Чтоб вместе в нем – сгореть,

познав – грудь с грудью – наслажденье

в таинственном: преодолеть

Потом одна за другой выходят еще три книги «Полынь и солнце» (1938), «Тропы» (1939) и, наконец, «Под золотым небом» (1943).

Но несмотря на занятость Ачаир много публиковался в эмигрантской прессе Харбина, Шанхая, Пекина, был постоянным автором журналов «Рубеж», «Луч Азии». В 1933 году стихотворная подборка Ачаира появилась в коллективном сборнике «Парус», а в 1936-м его стихи попали в первую эмигрантскую антологию «Якорь» (Берлин). Алексей Алексеевич писал и прозу. В одном из писем Гребенщикову он упоминает о двух своих еще «не обработанных» романах: «Валерий Бухтармин» и «Храм огня Востока». Но прежде всего он конечно же был поэтом.

О нем писали так: «Легко, широкой струей, не знающей порогов, льется вдохновение Ачаира. Он быстро вдохновляется, подчас незаметными мелочами. Для всякого – пустяк, а для Алексея Ачаира – событие, толчок, способный всколыхнуть душу до потаенных глубин. Его творчество стихийно, бурно». Алексей Ачаир сочинялочень разные стихи. Пользовался мотивами и словарем серебряного века, легко и органично сочетал русскую поэтическую традицию с восточной. По мнению исследователей, поэзия Ачаира соединяет в себе гумилевскую пассионарность и блоковский лиризм с «дальневосточными» мотивами.

С Николаем Гумилевым - офицером и путешественником у Алексея Ачаира было очень много общего. Для обоих главным поэтическим мотивом стала «идея пути». Она отражается в названиях многих стихотворений Ачаира — «Снова в путь», «Коней седлали», «Дорога к дому», «Он водил Добровольного флота…».

В жизни Алексея Ачаира было много дорог. Как отмечал журнал «Рубеж», «вехами на пути его (жизни мелькали Туркестан, Кавказ, Сибирь, Поволжье, Алтай, Якутская область, Владивосток, Корея, Шанхай, Гонконг, Филиппинские острова, Харбин…». Дорога для сибирского казака была особой стихией, созвучной душе. Хотя на этот путь он ступил по воле трагических обстоятельств.

Снова в путь! Починил торбаса —

и ступаю легко и сторожко.

Вдоль тропы пробегают глаза.

В глубь тайги убегает дорожка…

Озираются черные пни

бесконечных обугленных гарей.

Воздух синий поет и звенит

о промчавшемся страшном пожаре…

Здесь охота — мое ремесло.

Я слежу за косматым гураном

и шепчу суеверно число,

что дано мне тунгусским шаманом…

От винтовки сжимаю ремень,

вдруг — рукам ее отдали плечи.

Предо мной белогрудый олень,

удивленный диковинной встречей.

Нет, тебя я убить не могу,

вдохновителя горных стремлений:

знаю я — кто приходит в тайгу,

тот в гостях у прекрасных оленей…

Вновь иду вдоль шумящей реки.

На песке отдыхаю ползучем.

Белым мхам посвящаю стихи

и читаю их — небу и кручам.

Другое стихотворение Алексея Ачаира «Тропа Судьбы» повествует о Пути в глобальном смысле этого слова. О пути в неизвестность - наугад, вслепую, но вперед.

Проводников в туманном мире нет:

Тропу Судьбы нащупывает посох,

Слепорожденные с обрывистых утесов

Другим слепым прокладывают след...

И караваном стелется поток

Живых людей от грани и до грани.

И в беспрерывности догадок и исканий

Многовековый движется песок.

И ввысь растут громады новых гор,

И засыпаются следы тысячелетий,

и вновь рожденные, и старики, и дети,

На дюнах жизненных рисуют свой узор.

Другим, слепым, прокладывают след.

Другим, немым, слагают песнопенья...

Проводников в туманном мире нет.

Есть: предначертанность и предопределенье.

Алексей Ачаир писал прежде всего о родной земле и любви к ней. А к восточной экзотике обращался для того, чтобы еще сильнее подчеркнуть остроту сыновнего чувства к далекой Отчизне.

Россия ассоциируется у поэта прежде всего с родной для него Сибирью. Они для него неразрывно связаны: «Святая Русь — Суровая Сибирь». На фоне великолепия сибирской природы для него меркнут все остальные экзотические красоты мира. Сибирь - нечто незыблемое, вечное, помогающее выстоять во всех жизненных бурях. Даже вдали от родной Сибири Алексей Ачаир продолжал жить и дышать ею. Вот и в письме Гребенщикову 28 марта 1927 года он признается: «Мне не о чем думать, кроме Сибири».

Прищурив глаз, мой пращур пролетел

на скакуне и скрылся в дымке сизой.

Стрела, взлетев, завыла в пустоте.

Стрелок вздохнул и лук угрюмо снизил…

И вдруг повсюду стали города,

и весть победы протрубила вьюга.

Алтайских гор алмазная гряда

страну отцов обороняла с юга.

Сибирь моя! Как бушевал поток,

прорвавшийся из-за Урала в степи,

неся струги казачьи на восток,

к просторам девственных великолепий.

Загрохотал в лучах Владивосток:

суда неслись вкруг Африки, вдоль мира —

перекрестить Андреевским Крестом

Евразию, хранительницу мира.

Святая Русь — Суровая Сибирь.

Так вот и все, что сохранилось с детства…

И от тебя годов изгнанья пыль,

уберегу отцовское наследство.

Георгий Дмитриевич, сам бесконечно влюбленный в Сибирь, Ачаира горячо поддерживал и советовал «вникать во всю географически-историческую правду, говорящую о величайшем, о всемирном будущем Сибири». Поэтическое творчество Ачаира знаменитый писатель оценивал прежде всего с «сибирских» позиций, впечатленный их воистину эпической глубиной : «Теперь о вашем личном — о стихах. Они мне нравятся, особенно сибирские». Гребенщиков высоко оценивал его талант: «Я прочел книгу Ваших стихов и нахожу, что Вам грешно роптать. Вам отпущено Богом так много…»

***

В конце 30-х годов Алексей Ачаир наряду с Арсением Несмеловым становится самой заметной фигурой в литературных кругах русского Харбина. Он известен далеко за пределами Харбина, его стихи публикуются в Праге, Париже, Нью-Йорке.

Многие современники Ачаира отмечали музыкальность его поэзии.. Не удивительно, что многие популярные песни для харбинской молодежи были написаны на слова Алексея Ачаира.

На востоке заря, нам пора,

Уходить от родного костра.

Все, кто спит, подымайся, вставай,

Виден неба светлеющий край.

Над шумящими кедрами свет,

Тьмы ночной, тьмы глухой больше нет.

Переждали мы ночь до утра

На востоке заря, нам пора.

В две руки, в двадцать рук, в двести рук,

Разойдемся в разомкнутый круг

В гости к людям, помочь им в беде,

Пособить в непосильной нужде.

Каждый с каждым так близок, как брат,

Где один, там уж целый отряд

И работа спорится вокруг

Уж не в две, а в две тысячи рук.

Мы готовы всегда на добро,

Светом правды рассеяно зло

И, приветствуя зеленью хвой,

Ждет любимых внучат край родной.

Ждет любимых внучат край родной,

Больше нет тьмы ночной, тьмы глухой,

Встретить братьев своих, не рабов,

Будь готов! За Россию готов!

Музыкальность поэзии Ачаира шла от его собственной врожденной музыкальности. Он подбирал к своим стихам мелодии и исполнял их на вечерах и концертах. Его мелодекламации пользовались у харбинской публики неизменным успехом.

Харбинская поэтесса Елизавета Рачинская писала потом, что мелодекламации стихов Алексея Ачаира были «главной приманкой» «Вечеров под зеленой лампой». Их невозможно было забыть: «Звуки фортепьяно. Белые, длиннопалые, худые руки на клавишах, на них падает свет торшера, а лицо играющего и стихи читающего – в тени. Мелодекламировал А.А. Ачаир». Тогда в Шанхае жил Александр Вертинский. Современники вспоминали, что однажды Вертинский и Ачаир одновременно приехали выступать в Нанкин. И выступления Ачаира прошли даже успешнее, чем Вертинского. Но их записей, увы, не сохранилось.

«Внешность его никак не соответствовала происхождению. Тонкий в кости, изящный, с золотой шапкой вьющихся волос, хороший пианист, он скорее походил на рафинированного эстета петербургских гостиных, чем на сибирского казака», - писал потом бывший «чураевец» Михаил Волин. Да, Алексей Алексеевич опровергал многие устоявшиеся стереотипы: «Хрупкий, несмотря на свой высокий рост, белокурый и голубоглазый, типичный северянин, Ачаир мало напоминал сибирского казака — они большей частью коренастые, смуглые, черноволосые»,

Неудивительно, что «лирический романтик» Алексей Ачаир не был обделен женским вниманием. Его женой и музой стала восходящая звезда Харбинской оперы Гали Добротворская. У них родился сын Ромил.

***

В 1945 году Советская Армия в ходе освобождения Маньчжурии от японских оккупантов вошла в Харбин. Алексей Ачаир был арестован органами НКВД как бывший белогвардеец и депортирован в СССР. Незадолго до ареста, 6 июня 1945 года Алексей Алексеевич, словно предчувствуя скорую разлуку, пишет стихотворение, посвященное Гали:

Мы говорим, ты — песнею, я — словом,

для новых душ предельные слова,

что бьется жизнь и в старом дне,

и в новом,

одной мечтой о радости жива.

Что мы с тобой не собственность

друг друга,

что разных воль таинственный союз.

Пусть гром гремит, пусть негодует вьюга,

я за тебя, прощаясь, не боюсь…

Потом будет десять лет в гулаговских лагерях, работа на лесоповале. В поселке Байкит, на севере Красноярского края Алексей Ачаир работал в местной школе учителем пения и английского языка. Коллеги-учителя и ребятишки его обожали. А он продолжал писать стихи - уже без всякой надежды на публикацию.

Стихов о кленах я не признаю,

плакучих ив печаль мне непонятна.

Люблю Сибирь, люблю тайгу мою

и мхов-ковров причудливые пятна.

Дремучий мрак изломанных стропил

под кроной хвой —

как под надежной крышей…

Я их люблю, я их всегда любил,

хоть никогда их голоса не слышал.

Мне отвечала эхом — тишина.

И чем ответить больше лесорубу?

Глухая ночь… И птица не слышна.

И я, устав, облизываю губы.

Испить воды… Но прежде кончу труд.

Найти бы ствол для мачты корабельной,

а там — покой и отдых, и приют,

и сладкий сон под ветер колыбельный.

Вот ты стоишь, ты не сосна еще,

а так — подросток, нежная сосенка.

Тебя бы взять… подбросить на плечо,

как девочку, как малого ребенка.

Ты не годишься, ты еще мала!..

А за тобой — да той, пожалуй, за сто.

Какой мне толк из толстого ствола? —

Хоть и крепка, да больно коренаста.

Ты, милая, — изящна и стройна,

с каким приветом смотришь милым-милым…

Но вот нашел, которая нужна,

Которая люба мне и по силам!..

Удар, другой — и врезалась пила.

Звенит, поет… Ах, хороша для мачты!

И хорошо, что к сроку подросла,

и ей не скажешь: “Девочка, не плачь ты!”

Сама всем телом ринется на мох

и здесь, на ложе, кроной затрепещет.

И — нет, не стон, а только тихий вздох,

не слезы, а смола в коре заблещет.

Вот это та, что к морю понесет

Мой крепкий карбас, карбас просмоленный.

Под стать — моя: ей приходилось все

изведать. В детстве — нежной и влюбленной,

затем в борьбе за право жить — упор,

задор, отвагу и бесстрашный вызов —

в ответ на силу, злу наперекор,

смолой кору нестарую унизав.

Так вот и все… Вся сказка, песня вся.

Окончен труд. Я выпрямляю спину.

А дождик, с неба косо морося,

смывает в речку вяжущую глину.

Заводит ветер с кронами борьбу

и замирает в дальних отголосках.

Я в шалаше благодарю судьбу,

что не пою о кленах и березках.

В середине 1959 года Алексей Грызов переехал в Новосибирск - к давней своей поклоннице Валентине Белоусовой. Она, педагог и музыкант, уехала из Харбина по своей воле и обосновалась в Новосибирске.

Алексей Алексеевич поступил учителем пения в школу № 29 и сразу же окунулся с головой в музыкально-педагогическую деятельность. Кроме уроков, он вел кружок эстетического воспитания, создал большой детский хор, быстро получивший широкую известность не только в Новосибирске, но и за его пределами. Валентина Белоусова вспоминала: «школу Ачаир любил, школой жил и ходил в школу, как на праздник». Именно там, на школьном крыльце не единожды разминувшийся со смертью поэт умрет от инфаркта в декабре 1960 года.

Алексей Ачаир до конца старался нести прекрасное - в мир, что изменился до неузнаваемости. Он воспитывал в своих учениках внутреннее благородство, которое всегда считалось признаком истинного аристократизма. Идеи большевизма Алексей Алексеевич так и не принял до самой смерти. Он твердо верил во Вселенскую Русь и ее возрождение, о котором писал еще в 1933 году.

Нас буря кидала, нас море качало,

бросало в провалы, взносило на гребни.

Не зная покоя, ни сна, ни причала, —

мы глохли, немели, мы бились и слепли.

Так ярок был свет ослепительных молний,

так громок был грохот сурового шторма,

что стали безвольней, что стали безмолвней;

наш флаг был разорван и имя позорно…

И вот мы дошли… Незнакомого порта

огни нас встречали в туманную полночь.

И все наше стало — разбито и стерто,

как мачты, как снасти, что срезали волны.

Неправда, неправда! Кто голову склонит,

пред призраком страха кто сумрачным станет?

Мы кинуты жизнью к устройству колоний

Земли нашей древней на тропах скитаний.

Мы кинуты жизнью по целому миру

России нести лучезарное имя, —

мы, дети Сибири, мы, стражи Памира, —

кто Родину в сердце и мире отнимет?

Пусть буря кидала, пусть море качало,

кричало, гудело, свистело и выло.

Мы знаем одно только слово: начало,

а в душах живет сохраненное: было.

Мы снова идем на рассвете к просторам

земель чужестранных по тропам и падям.

Когда мы вернемся? — не скоро, не скоро…

Но тот не поднимется вновь, кто не падал.

Широты востока и ширь океана, —

вселенскою будет отныне Россия.

Нас встретят нахмуренно гордые страны,

но мы ль не сумеем их гордость осилить!

И станем мы ждать наступающих сроков,

и сроки укажут, кто наш и кто с нами…

Мы — миром — подымем тогда издалека

Вселенской Руси обретенное знамя.

Елена Мачульская,

журналист

(г. Омск)