Серебряный век характеризуется упадком мужества в литературе. Декадентская поэзия воспевала чувственные страсти, заигрывала с нечистыми духами, безумствовала, отвергала Бога и саму жизнь, жаловалась, сама не ведая на что… Среди ее служителей уже не было ни отважных поручиков Лермонтовых, ни мудрых дипломатов Тютчевых, а были… потерянные люди, оторвавшиеся от земли и потерявшие небо… Серебряный век при обилии таланта был болен, глубоко и неисцельно болен духовно, и эта духовная болезнь кончилась 1917 годом, и сожженной поэмой «12» в муках умиравшего прозревшего Блока, и воплем с ума сошедшего от того же прозрения Андреева: «Ленин, верните мне мою Россию!»

В этом больном, лишенном мужского начала веке Николай Степанович Гумилев занимает, конечно, положение особое. Он словно бы был случайным гостем этого века, занесенным в него бурными ветрами странствий из далекого средневековья. Не того средневековья, которым любят пугать невежи, но средневековья, в котором понятие Честь было выбито на рыцарских щитах, в котором ратная доблесть была не чем-то исключительным, но естественным делом для мужчины и воина, в котором рыцари служили прекрасным дамам, а менестрели воспевали прекрасных дам, а не бордельных девок… В котором, наконец, споры разрешались не в газетах и не в судах, а с мечами в руках.

Из такого века пришел Николай Гумилев, сын корабельного врача, с детских лет грезивший о подвигах и приключениях…

Но молчи: несравненное право –

Самому выбирать свою смерть! – напишет он в одном из своих стихотворений.

Кажется, что всю свою жизнь он занимался именно этим – выбирал свою смерть. Выбирающий смерть, выбирает и жизнь. Избирающий смерть «при нотариусе и враче», так или иначе, выбирает «жизнь во псах». Избирающий смерть «в затхлой щели», заранее выстраивает и жизнь свою… по стопам Дон Кихота.

Нет, конечно, Гумилев не был полубезумным сеньором из Ламанчи. Но был неким идеальным воплощением его, рыцарем бедным и отважным, во всякий миг готовым на подвиг во имя поруганной чести. Он не был слеп, нет. Он понимал, в какое время живет. Может, потому и бежал от него так упорно – то в пустыни Африки, то на фронт? Туда, где еще живо было то настоящее, природное, здоровое и естественное, что было так созвучно его душе? «Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа, - говорил поэт. - Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают особые, дремавшие прежде силы». Он не был слеп и в главном, видя за всеми несовершенствиями реальности то незыблемое, за что стоит жить и умереть. По Ивану Ильину – жить стоит только тем, во имя чего не жаль умереть. Так и жил Николай Гумилев. Вера, Родина, Честь, Прекрасная Дама – всему этому он служил неуклонно, и прямость, незамутненная искренность его служения вызывали недоумение знакомых, утверждавших, будто у поэта менталитет подростка, который хочет казаться взрослым…

Он почему-то был убежден, что смерть будет щадить его до 53 лет. А, быть может, и на 90. Огромный запас здоровых жизненных силы, духовных и физических, не исчерпанных до срока, как у погрязших в сомнительных опытах декадентах, убеждал его в этом. И он с легкостью рисковал жизнью – в путешествиях по диким африканским дебрям, на дуэлях, на войне…

Из Африки Николай Степанович привез богатейшую этнографическую коллекцию и подарил ее кунсткамере. Он был признанным исследователем далекого континента. Но спустя несколько лет об этом не вспомнили. Георгиевские же кресты были для русофобской большевистской власти аргументом для обвинения, а не для оправдания…

На фронт вольноопределяющегося Николая Гумилева брать не хотели по причине астигматизма. Но поэт добился отправки на передовую. Он, никогда прежде не воевавший, налету схватывал премудрости военного дела. Уже в конце сентября 1914 года поэт прибыл с маршевым эскадроном в Лейб-Гвардии Уланский Ее Величества полк, расквартированный в Литве. В октябре участвовал во вторжении в Восточную Пруссию, затем, в ноябре 1914 года, полк был переброшен на территорию Царства Польского и участвовал в боях за Петроков.

20 ноября 1914 года, после тяжелого боя, Николай Степанович вызваля добровольцев для ночной разведки. Он обнаружил неприятеля и… чтобы скорее донести важную информацию, пустился вскачь по открытому полю под прицельным огнем врага. «…Тогда я только придерживал лошадь и бормотал молитву Богородице, тут же мною сочиненную и сразу забытую по миновании опасности…», - вспоминал он.

За этот подвиг Гумилев был награжден Георгиевским крестом 4-й степени, а вскоре произведен в унтер-офицеры. В конце февраля 1915-го героя свалила тяжелая простуда: «Мы наступали, выбивали немцев из деревень, ходили в разъезды, я тоже проделывал все это, но как во сне, то дрожа в ознобе, то сгорая в жару. Наконец, после одной ночи, в течение которой я, не выходя из халупы, совершил по крайней мере двадцать обходов и пятнадцать побегов из плена, я решил смерить температуру. Градусник показал 38,7».

Так как шефом улан была Государыня Императрица, то больной поэт был направлен в Царскосельский лазарет. По мнению сослуживца Николая Степановича Добрышина, «нет сомнения, что императрица особенно благоволила и покровительствовала Гумилеву, которого очень ценила как поэта». Поэт ответил августейшей покровительнице посвящением:

Пока бросает ураганами

Державный Вождь свои полки,

Вы наклоняетесь над ранами

С глазами, полными тоски.

И имя Вашего Величества

Не позабудется, доколь

Смиряет смерть любви владычество

И ласка утешает боль.

Несчастных кроткая заступница,

России милая сестра,

Где Вы проходите как путница,

Там от цветов земля пестра.

Мы молим: сделай Бог Вас радостной,

А в трудный час и скорбный час

Да снизойдет к Вам Ангел благостный,

Как Вы нисходите до нас.

После излечения Гумилев вернулся в полк. Летом 15-го он почти ежедневно участвовал в разведывательных разъездах. Затем воевал на Волыни. 6 июля началась масштабная атака противника. Была поставлена задача удерживать позиции до подхода пехоты, операция была проведена успешно, причем было спасено несколько пулеметов, один из которых нес Гумилев. За это Николай Степанович был награжден вторым Георгием.

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь,

Но святой Георгий тронул дважды

Пулею нетронутую грудь.

Я — угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле,

Я возревновал о славе Отчей,

Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

Стены нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

В сентябре 1915 года поэт был откомандирован в школу прапорщиков в Петрограде, по окончании которой был произведен в прапорщики с переводом в 5-й Гусарский Александрийский полк. Служба его на сей раз продолжалась лишь месяц. Не отличавший от природы крепким здоровьем, он заболел воспалением легких, вынужден был лечиться, затем вновь вернулся на фронт и… вновь был командирован уже в Николаевское кавалерийское училище. Экзамены в последнем Гумилев не выдержал и снова отбыл на фронт.

С победой февральской революции и начавшимся разложением на фронте Николай Степанович решил перевестись на Салоникский фронт и отправился в русский экспедиционный корпус в Париж. Здесь он проходил службу в качестве адъютанта при комиссаре Временного правительства, а затем перешел в 3-ю бригаду. Однако, разложение добралось и сюда. 1-я и 2-я бригады подняли мятеж. Николай Степанович лично принимал участие в подавлении, многих солдат депортировали в Петроград, а оставшихся объединили в одну особую бригаду.

Гумилев мог остаться во Франции. В 18-м году он получил должность в шифровальном отделе Русского правительственного комитета, но через два месяца оставил ее и вернулся в Россию. В большевистскую Россию. С неприятием новой власти. С неколебимой верностью Царю. С новой книгой стихов, в которой громом звучали строки:

Тягостен, тягостен этот позор —

Жить, потерявши царя!

Ему советовали быть осторожнее, а он прямо и во всеуслышание рекомендовал себя монархистом и, презрительно отвергая обращение «товарищ», хранил верность обращению «господа». На одном из поэтических вечеров из зала раздался вопрос:

- Каковы ваши политические убеждения?

И тут же прозвучал полный спокойствия и достоинства ответ:

- Я убежденный монархист.

Однажды Гумилева пригласили на вечер поэзии для матросов Балтийского флота. Выступая перед «красой и гордостью революции», Георгиевский кавалер и монархист не усомнился прочесть:

Я бельгийский ему подарил пистолет

И портрет моего Государя.

«По залу прокатился протестующий ропот, - вспоминала Ирина Одоевцева. - Несколько матросов вскочило. Гумилев продолжал читать спокойно и громко, будто не замечая, не удостаивая вниманием возмущенных слушателей. Кончив стихотворение, он скрестил руки на груди и спокойно обвел зал своими косыми глазами, ожидая аплодисментов. Гумилев ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него. И аплодисменты вдруг прорвались, загремели, загрохотали. Всем стало ясно: Гумилев победил».

В захваченной троцкими, урицкими и прочими дзержинскими стране такой победитель был уже приговорен. Независимо от реальности участия его в заговоре и степени этого участия. Белый рыцарь был несовместим с красным драконом.

Незадолго до ареста Гумилев подготовил к печати новый сборник с библейским названием «Огненный столп». В этом огне надлежало сгореть ему…

Я еще один раз отпылаю

Упоительной жизнью огня…

3 августа 1921 года Николай Степанович был арестован по подозрению в участии в заговоре «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева». 24 августа вышло постановление Петроградской ГубЧК о расстреле участников «Таганцевского заговора» (всего 61 человек), опубликованное 1 сентября с указанием на то, что приговор уже приведен в исполнение. Секретные архивы по «Таганцевскому делу» не раскрыты до сих пор. Таким образом нынешнее руководство РФ продолжает покрывать убийц русского поэта и его сострадальцев, не желая, чтобы чекистская провокация была раскрыта во всей своей гнусности.

Из того, что все же было открыто, интересны протоколы допросов поэта. Допрашивал его следователь Якобсон, оказавшийся знатоком поэзии и цитировавший по памяти его стихи. Несмотря на побои и издевательства, Николай Степанович держался с исключительным достоинством и своими ответами словно нарочно усугублял свое положение. Он назвал себя дворянином, не будучи таковым, открыто выразил несогласие с политикой большевистского режима, заявил почтение к Царской Семье, поддержал кронштадтских повстанцев…

Возвращаясь в камеру, он продолжал писать. С собой из дома он взял «Илиаду» Гомера, но эта книга была у него конфискована.

Николай Гумилев и еще 56 осужденных были расстреляны в ночь на 26 августа. Точное место расстрела и захоронения неизвестно до сих пор. «Знаете, шикарно умер, - рассказывал в дальнейшем один из чекистов. - Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил папиросу… Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление… Мало кто так умирает…»

Когда было объявлено о приговоре, то кое-кто из друзей поэта обращались к Ленину, прося помиловать его, но получили ответ: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас». Таким образом кровь русского поэта прямо лежит не только на урицких и зиновьевых, но и на главном сатанисте ХХ века… И что-то подсказывает, что, если бы последний проявил вдруг «великодушие», то для рыцаря Гумилева подобная милость была бы оскорблением.

«Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев», - этот росчерк на стене камеры №7 ДПЗ на Шпалерной стал последним автографом уходящего в вечность поэта.