Его называли учеником и последователем Бунина, и в этом статусе он остался… громко сказать, в русской литературе. Увы, нет. Скорее, на ее задворках. Как некая тень из бунинского окружения. Между тем, Бог наделил его огромным талантом, который мог соперничать с бунинским и, быть может, даже превзошел бы его, если бы судьба позволила ему раскрыться полностью, талантом, который по праву должно отнести к крупному, замечательному и самобытному явлению русской словесности.

«Где в строю полевое равенство, братство, где эта идущая, глядя смерти в глаза, добровольческая цепь из юнкеров, гимназистов и офицеров. Где, как и в игоревых половецких степях, сохнут травы, в корнях работают кузнечики, прыскают у пыльной дороги, где над побелевшими хлебами падает песня жаворонков, этих странных невидимых птиц, где солнце гражданской войны, — и солнце отражает пыль белой дороги, горячо истекает жаром земля, и под солнцем идет добровольческая колонна, — рыцарский походный очерк загорелых лиц, страшных в выжженной степи глаз, и эти лохмотья, и золото потускневших погон.

В рыцарских знаках, в рубище, в избитой обуви, как когда-то рыцари погибали в бою, славя Деву — в степи меж пыльных и солнечных городов принятый с оружием бой.

А поле широко, дорога ровна, офицерский конь замылен под пахами, на лицах зной, и от зноя выцветают глаза офицеров, где как во сне из-за едва видного вдали полустанка, из отмеченной телеграфными столбами размытой неверным жаром дали вытекает коленчатый, цвета пыльного кактуса бронепоезд, выбрасывая голый, смертельный, невидимый в солнце огонь, и первые снаряды ложатся на раскинувшуюся офицерскую цепь, вздымая землю и пыль, на поле падает стрельба наступающих красных цепей, пробегая по пашне; где надо залечь, положив возле себя винтовку, смотреть, где учит движениям кровь, горячая степная земля, где в пыли, в переломленном зноем, солнечном жаре сгорает без огня, и не может сгореть испепеленная даль, где рождается стрельба, жарко и неровно перебегая по сожженному полю, где под тонкое подхлестывающее пение пуль начинается бой, когда другой становится очищенная солнцем и близостью смерти кровь, когда учит биться горячее дыхание земли, когда многие найдут свою смерть, когда вдали, над сожженными полями возникают райскими видениями белые облака, где над полем, переломленными зноем, растекающимися линиями земли, в небе, райскими видениями, возникают облака, как в смертельном рыцарском пути Константинополь.

Где в степи великая смерть и где нужно, как в великом таинстве, братстве, смертельно пронзенным пулей, лежа грудью на горячей земле, отдать ей свою кровь, а дух взойдет к высоким воинским городам, причастись к предкам, свободно и радостно павшим за русскую землю, где при дороге, в пыли и крови, предстоит пред Единым и Всемогущим душа умирающего в солнце, где для него единственный раз, единый раз, божественным цветом, золотом и зеленью расцветает огромное солнце, царственно заполняя белую степь, и смертельное пение становится выше и чище, поднимаясь над теряющим кровь, уже невидящим телом», - это фрагмент из романа Леонида Зурова «Поле», посвященного событиям гражданской войны. Романа удивительного, эпического… и почти неизвестного. Романа, который невозможно было бы создать Бунину, ибо слишком различен был жизненный путь двух писателей, различен и творческий метод. Зуров был не только художником слова, в качестве коего и наследовал Ивану Алексеевичу, но и историком, скрупулезно и дотошно изучавшим факты, берясь за новое сочинение. А еще он был русским белым воином, в самых нежных летах прошедшим ад гражданской войны и потерявшим в огне ее все и всех.

Он родился в псковском Острове, и с самого рождения словно черный ворон вился над ним. Сперва покончила с собой мать, затем и бабушка. Мальчик воспитывался в семье отца, бабушкой по отцовской линии. Тем не менее детство его было счастливым, и родная псковщина навсегда осталась для него обетованной землей, в которую был он влюблен, которую неустанно воскрешал и воспевал в своих произведениях.

Леониду было 16 лет, когда разразилась кровавая усобица. Юный реалист (ученик Островского реального училища имени Цесаревича Алексея) вступил в Белую армию вместе с отцом. Позднее многое из пережитого послужит основой повести «Кадет». Интересно, что для нее дотошный писатель не довольствовался личным опытом, но много беседовал с настоящими бывшими кадетами, дабы все им описываемое было совершенно достоверно.

Отец и сын Зуровы служили в отряде светлейшего князя Ливена. Участвовали в походе Юденича на Петроград. Зуров-старший был уполномоченным Красного креста, а Леонид – пулеметчиком. Юноша не раз отличился в боях, был дважды ранен и окончил свой боевой путь в чине унтер-офицера и командира роты.

Путь этот окончился в Эстонии, куда была интернирована Северо-Западная армия. Леонид чудом выжил, едва оправившись от вторичного тифа. Когда он пришел в себя, то узнал, что тиф не пощадил его отца… Так 18-летний доброволец оказался круглым сиротой в чужой стране, без средств к существованию и связей. Некоторое время он служил санитаром в госпитале Таллина, а затем перебрался в Латвию, в состав которой вошла часть его родной Псковской губернии. В Риге Леонид сумел окончить свое прерванное школьное образование, после чего два года учился в высшей технической школе Праги. Ее однако ввиду трудных обстоятельств и болезни он не закончил и вернулся в Латвию – поближе к родному краю. «Близость России укрепила меня лучше всех докторов», - писал Зуров.

Чтобы выжить ему приходилось браться за любую работу: грузчик, маляр, чернорабочий… Тем не менее в этот период выходят его первые публикации в русскоязычной печати, а в 1928 году – его первая книга «Кадет». В этой повести есть пронзительное описание отправки солдат на передовую и скорби остающихся без них жен и матерей: «…где-то далеко шел поезд, и в первый раз перед ними проходила Россия по пути к месту боев, к земле, в которой большинству из них суждено было лежать, к земле, не видя которую, но тайно предчувствуя, оплакивали их матери, жены в солнечный день, отпевали живых, тайно видя мертвым дорогое лицо, рожденное тело.

Истощенные слезами, они возвращались домой, как возвращаются с казни, зная, что впереди пустое за столом место, его праздничная одежда лежит в сундуке. В зной по проселкам, по белому, с телеграфными, уходящими на далекие версты столбами шоссе, тянулись шагом телеги, - отец с горя пьян, женщины тупы и безучастны от пролитых слез, и к пустой, стоящей на солнце избе идет, поматывая головой, съевший в городе все запасенное сено темногривый конь, а поле ждет, перезревая под солнцем.

И потом, работая близ железнодорожной насыпи в поле, разгибаясь, прикрывая рукой с серпом от солнца глаза, она видит - вагоны, вагоны, а в них новые солдатские головы. Слезы обжигают глаза, жгут щеки, и, снова сгибаясь, она жнет, вяжет снопы, кладет их на жнивье, знойный ветер сушит темное немолодое лицо, и в солнце, в отягченных хлебах женское лицо скорбно, как лик провожавшей Сына на смерть Богородицы. Над лбом повязан белый платок - темное в морщинах лицо, глаза заплаканы, но покорны, - постаревшее в горе лицо, а руки послушно вьют жгуты из соломы, спина болит от работы, и, разогнувшись, не видя ничего, она смотрит пустым взором на знойное небо, на поле, залитое солнцем».

Книга Зурова сразу была замечена в русском зарубежье. «Какой хороший появился писатель!» – писал Шмелев Куприну. Но высшей похвалой была похвала Бунина, который, как известно, был на оные далеко не щедр. «Зуров первый затронул войну так, как это нужно, до него никто об этом так не писал», - говорил Иван Алексеевич. Бунин посвятил творчеству Зурова целую статью, в которой отмечал: «Подлинный, настоящий художественный талант — именно художественный, а не литературный только, как это чаще всего бывает». Между мэтром и начинающим литератором завязалась переписка, и вскоре Бунин пригласил Леонида в Париж…

Зуров согласился на переезд не сразу. Слишком привязан он был к родной Псковщине, слишком тяжело было отрываться от нее. Латвии отошел среди прочего Псково-Печорский монастырь, и Зуров приезжал туда в составе экспедиции Латвийского университета и позже сам по себе. Он составил описание древностей обители, а также храмов, часовен и могильников в окрестных деревнях, на одном из монастырских чердаков обнаружил икону XVII века…

«Целые дни я занят — осматриваю колокольни, стены, башни, старые погреба и всюду делаю радостные находки, - писал Леонид в очерке «Обитель». - Вот заброшенная на чердак шитая шелками древняя воинская хоругвь цвета увядающих розовых листьев; вот большая икона времен Алексея Михайловича с тонким рисунком башен, с бревенчатыми кельями, квасоварнями, золотыми, как пшеничный колос, главами, с малыми колокольчиками на большой и малой звонницах, заброшенная, покрытая слоем известкового голубиного помета, который для истории русского зодчества рисунок неизвестного иконописца и сохранил. Владыка мне доверил ключи от Никольской церкви, а из стрелецкой церкви Николы Ратна проржавевшая железная дверь ведет через темную, с замурованными бойницами, острожную башню с прогнившим полом на крепостную стену, где еще чудом сохранились деревянные мосты, с которых оборонявшие обитель иноки и стрельцы когда-то били по польским ворам и шведским рейтарам из затинных пищалей. Мосты ведут к сторожевой башне, что господствует над Святыми воротами. Я радуюсь солнцу, ветру, как ребенок. Меня уже полонило древнее очарование; свободно и легко я живу в тех веках. Я открываю малую дверь, пугаю голубей, которые с незапамятных времен живут в этой башне, ибо и настил, и перекрещивающиеся балки покрыты столь толстым пометом, что от него тут тесно, душно, тепло. Здесь много голубиных гнезд, здесь веками справляют свою любовь голубиные пары, самки кладут по два яичка. Отсюда делают вылет окрепшие молодые птенцы. По узенькой лестнице я поднимаюсь наверх, вылезаю через люк на обнесенное перилами стрелецкое дозорное место. Воля-то какая на весеннем ветру! Отсюда виден весь окруженный то поднимающимися на холмы, то спускающимися в овраг ручья Каменца стенами, прорастающий словно с озерного дна дубовыми ветвями и куполами монастырский каменный город, отсюда виден пригород и поля, дорога, ведущая в голубые боры на Ливонию, боевая дорога походов. Здесь раньше была сторожевая вышка носивших лазоревый кафтан монастырских стрельцов. Здесь, как всегда, настороже дует весенний ветер, принося запах воли, талого снега, наполненных предвесенней горечью, оживающих далеких лесов. Здесь хорошо и крепко думается».

Псковской истории была посвящена новая книга писателя – «Отчина». Летописные сюжеты пересказаны им удивительным, поэтическим языком, погружающим читателя в состояние зачарованности. «Оттого неровны были стены, что у воздвигавшего их от восторга дрожала рука», - чего стоит одна лишь дивная эта фраза! «Отчина» - поистине уникальная книга во всей русской исторической литературе. Книга боговдохновенная. Сам автор признавался: ««Отчину» я обещал Владычице Печорской, Покровительнице моей земли. Ее икона часто заходила к нам. Я ее помню ребенком». Леонид Федорович был глубоко верующим человеком. Среди его записей сохранилось много молитв Пресвятой Богородице. Примечательно, что, обладая весьма неразборчивым почерком, свои обращения к Небесной Царице писатель выводил со старательностью каллиграфа, точно боясь оскорбить небрежением Заступницу, в материнский покров Которой над собой он, сирота, четыре раза чудом избежавший смерти, верил свято.

В конце концов Зуров уступил настояниям мэтра, перебрался в Париж и на долгие годы поселился на вилле Ивана Алексеевича, став частью бунинского дома. Возможно, решение это было ошибкой Леонида Федоровича. Оторвавшись от родного края и став «членом семьи» Бунина, он оказался в некоем плену бунинской орбиты, в статусе вечного «ученика», «приживала», так или иначе подавляемого авторитетом мэтра, с которым отношения их не всегда ладились. Несмотря на сложность отношений, бывший унтер-офицер до конца будет верен своему учителю. В последние дни Бунина именно Зуров будет ухаживать за ним, готовить, кормить, делать перевязки. Даже крест на могиле Ивана Алексеевича создан по эскизам зурова – в псковском стиле…

«Леню Зурова все любили, - вспоминала Зинаида Шаховская. - Да и трудно было его не любить. На Монпарнасе Леонид Зуров предстал как добрый русский молодец, высокий, румяный, сероглазый, русый, как бы прямо вступивший из древнего Пскова на парижский асфальт. Говорил он спокойно и благожелательно, в литературных склоках и интригах не участвовал, ...шел своей дорогой».

Дорога эта, как уже было отмечено, могла бы остаться более «своей» - вне бунинской орбиты… Из этой орбиты Леонид Федорович периодически вырывался – к себе, в прибалтийскую Псковщину. В 1935 году нищему эмигранту с нансеновским паспортом удалось осуществить уникальный общественный проект – реставрацию надвратной церкви Николы Ратного в Печорах. Основываясь на изображении ансамбля монастыря с найденной им в 1928 году иконы, Зуров предложил план восстановления звонницы и руководил работами, которые вела старообрядческая артель каменщиков с побережья Чудского озера. Средства на этот проект собирались на благотворительных концертах в Печорах, Тарту и Таллине. В то же время Леонид Федорович произвел археологическую разведку вдоль реки Наровы, в ходе которой было открыто древнее городище близ деревни Митковицы и сделан ряд находок, включая несколько топоров каменного века. По результатам этой экспедиции писатель сделал несколько докладов в Париже, публиковал статьи в Париже и Таллине. В 1937 году последовала новая экспедиция – также весьма продуктивная. Эти работы прервала мировая война, следствием которой стала советизация Прибалтики.

В 1934-1938 годах выходят две последние законченные вещи Леонида Федоровича: «Древний путь» и «Поле», повествующие о событиях революции и гражданской войны. В этих книгах наряду в полный голос звучит и чарующая русская история, и раздольная песня родной земли, и плач, поминальная тризна по всем убиенным, испепеленным в пекле русского лихолетья: «Поле, поле, смертельная скука, данная Богом в удел, жалкая, бедная жизнь, повисшие у совета кумачовые флаги, горячий от солнца, выставленный на тротуар, помятый на фронте пулемет со вложенной лентой, что охраняет совет, — десяток писарей, присланных из Петрограда ленивых чекистов, что охраняют местную власть, пыльный город с повявшей от солнца на канавах травою, главную улицу, где на постое при открытых окнах, в лучшем каменном доме, ленятся, играют в карты, лежат, подпирая кулаками скулы, или спят местные, недавно навербованные красноармейцы, что привыкли лениться в военном тылу, ждать приказа, отвыкли от тяжелой крестьянской работы, приноровились к легким солдатским хлебам, для которых, как кажется им, наступило время вольности, гулянок и сна, но которых неожиданно побудят, посадят в теплушки и бросят на юг, и они будут в вагонах также спать, материться, плевать через открытую дверь, бегать на остановках за чаем, пока их не погонят через охоту наступать выжженным полем на офицерскую белогвардейскую цепь, пока они не полягут на породившую их землю, умирая в поле, в крови и слезах, от страданий настигнувшей смерти, не зная, за что пробит осколком снаряда живот, и дурно пахнущие внутренности волокутся за ними по пыльной дороге, не зная, за что их белые деревенские тела будут разлагаться под солнцем на поле смерти.

Смертельная скука их дней, недолгого праздника, когда немногим обогатились они, поделив поношенную одежду расстрелянных накануне, зарытых ими же в поле людей, недолгая радость — пройтись по улице с девкой, в снятых с убитого офицера галифе, поспать с нею, взять двойную порцию на обед, а вечером выпить с ребятами дурной, отзывающей гнилым хлебом самогонки, после которой наутро болит голова и на постое пахнет котами. И стоять с больной от хмеля головой у входа в совет на посту или материться у новой тюрьмы, отгоняя от ворот жен арестантов и ту, что плачет, прося передать заключенному узелок с пищей, не зная, что завтра поутру они будут по очереди примерять сапоги ее мужа».

В годы войны Зуров принимал участие во французском Сопротивлении, но недолго: открывшаяся чахотка вынудила его демобилизоваться. После лечения он возвратился на виллу Бунина, больше идти было некуда… Леонид Федорович мечтал создать роман-трилогию о революции «Зимний дворец» и усердно собирал материалы для этого грандиозного замысла: изучал документы, опрашивал участников и свидетелей, делал наброски. Этот роман должен был стать, несомненно, вершиной творчества Зурова, но писателю уже не достало душевных и физических сил на столь масштабный труд. Последней вещью его, написанной лишь начерно, стала повесть «Иван-да-Марья» о первых днях Первой мировой войны. Эта повесть – последний гимн писателя России, родному Пскову, любви, жизни…

Леонид Зуров, прожив на чужбине бОльшую часть жизни, так и не стал эмигрантом. Его душа осталась в России, Россией он жил и дышал. Ничего специфически эмигрантского не пристало к его творчеству, к его языку. Когда 1958 году вышла книга его рассказов «Марьянка», то все единодушно восхищались: «Какой прекрасный русский язык вы сумели сохранить!» Леонид Федорович, действительно, был хранителем языка. Живого, сочного, не «стилизованного»… Того русского языка, который ныне уже нигде не услышишь.

Е. Федорова

(г. Москва)