Заходящее солнце било косым лучом в стену офицерского клуба, собранного из фортификационной волнистой стали, сталь отсвечивала металлическим блеском, и закатный блик виден был в пустыне далеко за пределами дивизионного городка. Вдали на Чоир-горе просматривались руины казарм с обвалившимися кровлями, пустыми оконными и дверными проемами. Судя по надписям «ДМБ-80» на стенах, они уже лет шесть стояли заброшенными. Говорили, что первое место дислокации было как раз там, на горе, но однажды ночью, воспользовавшись рельефом местности, в уснувшую казарму пробрались китайские лазутчицы и уздечками из конского волоса задушили всех, включая наряд по роте. После этого дивизию перенесли на открытое место, чтобы ни пеший, ни конный не мог бы укрыться в глубоких расщелинах и женоподобных холмистых складках. А может, это всего лишь небылица, рожденная зловещим видом разрушающихся построек. Толком никто ничего не знал.

Дивизия, расположенная на высокогорье пустыни Гоби, на полпути между мирландско-китайской и советско-мирландской границами, должна была принять на себя первый удар китайского наступления. Нам предстояло развернуть минные поля, занять оборону и сдерживать многомиллионную армию в течение 20 минут. Ровно настолько хватит боеприпасов. И столько же времени понадобится противнику, чтобы «живым способом» сделать проходы в минных полях. И вот, боеприпасы у нас закончатся, по проходам к рубежу обороны приблизятся недобро улыбающиеся дети хунвэйбинов с красными звездочками на фуражках, но тех же 20 минут хватит эскадрильям наших бомбардировщиков. Поднявшись по тревоге, они успеют от приграничных аэродромов долететь до верхнегобийского театра военных действий и многократно разбомбить все, что окажется внизу. Таков был тонкий стратегический замысел.

По правде говоря, мало кто верил в столь экстремальное развитие событий. Жизнь гарнизона состояла из невыразительных будней, последний и решительный бой маячил где–то в отдалении, и, чтобы встретить его во всеоружии, личный состав занимался боевой и политической подготовкой. Прапорщик Бойко оставлен был «на хозяйстве», пока инженерно-саперный батальон выезжал в летний полевой лагерь. Все от рядовых до комбата жили в палатках, испытывали, согласно уставу, тяготы и лишения, а прапорщик приглядывал за казармами и два раза в неделю привозил в лагерь продукты. Когда же через месяц батальон вернулся на «зимние квартиры», разнеслась весть, что прапорщика из дому выгнала жена. Теперь после отбоя он не уходил в офицерский городок, а оставался ночевать в своей каптерке, где варил чифирь – 50 гр. чая «Три слона» на чайник – и пил его со сгущенным молоком. После этого долго не мог заснуть, мешал старослужащим ужинать и с выпученными от чифиря глазами гулял вокруг казармы в мрачнейшем настроении.

Через несколько дней мы узнали, что же произошло. По крупицам, оброненным почтальоном, фельдшером и командирами взводов, удалось реконструировать ситуацию. Оказалось, что пока батальон прозябал в полевом лагере, прапорщик использовал солдатскую казарму в личных целях. В его распоряжении всегда был 130-й ЗиЛ по прозвищу «Голубой мул». Поздним вечером Бойко привез на нем мирландскую женщину, они вошли в пустую казарму и на сутки заперлись в каптерке.

Тут надо заметить, что жизнь дивизии была построена так, чтобы общение личного состава с населением, тем более, с местными женщинами, исключить. От последнего особо предостерегал замполит батальона. Однажды на политзанятии он сказал, что за изнасилование мирландской женщины полагается 15 суток тюрьмы, чем заслужил неодобрение командира батальона гвардии майора Коломийца и начальника штаба капитана Севастьянова. Эту глупость замполит придумал по-видимому в одну из бессонных ночей, когда прикидывал, что бы ему предпринять, чтобы уволиться в запас и уехать на Большую землю.

На следующий день после визита в каптерку, ближе к полуночи, Бойко погасил фонари вокруг казармы, погрузил в кузов ЗиЛа рулон линолеума и еще какие-то стройматериалы в мелкой расфасовке. Это была плата за ночь любви. По-видимому, мирландская женщина решила отремонтировать свое жилище. Она села в кабину, Бойко – за руль, и «Голубой мул» с включенными подфарниками побрел в сторону ближайшего поселка.

И того не подозревал прапорщик, что сцену отъезда наблюдали три пары заинтересованных глаз. Жена замполита батальона заведовала солдатским магазином, где в этот поздний час устроила девичник и пригласила на него жен комбата и начштаба. Осталось невыясненным, почему они не захотели встретиться у себя, какую такую романтику нашли в том, чтобы пировать в магазине, но каждый разнообразит жизнь как умеет. Проходя по опустевшему городку, жена замполита заметила ЗиЛ прапорщика, припаркованный у казармы. Она хотела передать письмо, пришедшее мужу с Большой земли, и, когда девичник начался, все поглядывала из окна в сторону машины, ожидая появления Бойко. И, наконец, дождалась. Офицерские жены с горящими глазами пронаблюдали выход из казармы незнакомки в компании с прапорщиком, их отъезд верхом на «Голубом муле» и переглянулись.

– Надо будет рассказать Рахили. – В отсутствие мужа жена замполита чувствовала ответственность за морально-этический облик сослуживцев. Жена начштаба, как самая умная, стала, ее отговаривать и уверять, что Рахили – ни в коем разе, ни под каким видом, и даже вредно, а нужно беседовать с прапорщиком. Но это ни к чему не привело – приняв решение, жена замполита от него не отступалась. Вот так или примерно так развивались события, приведшие к изгнанию прапорщика Бойко из семьи.

После отбоя я вышел из казармы и увидел прапорщика, курившего на лавке у входа. На противоположной скамейке лежала пачка сигарет «Космос» и зажигалка.

– В наряде, сержант?

– Так точно.

Я служил не со своим годом, разница в возрасте с Бойко была небольшой, воспринимали мы друг друга, как ровесники.

– Пошли, пройдемся – он бросил окурок и встал.

– Вот ты мне скажи, – начал он, когда мы чуть отошли, – у вас что, все бабы такие сумашедшие?

Я выдержал паузу.

– Все до единой, товарищ прапорщик. Была, например, такая Юдифь, она отрезала голову военнослужащему Олоферну. Под утро, когда сон крепче.

– Ну и дела… – он потер шею под затылком.

– Это преступное деяние запротоколировано и выделено, как говорят юристы, в отдельную папку, называется «Книга Юдифи». Тема усекновения главы или убийства от руки женщины повторяется в Библии несколько раз. Мое дело – предупредить.

– Сына вже пьять днив нэ бачив, – перешел он на украинский.

– Ваш сын, – неизвестно зачем сказал я, – как человек, рожденный в пустыне Рахилью, имеет право на возвращение в государство Израиль.

– Цэ нэможлыво…– изумился Бойко.

– Шо неможлыво?

– Нельзя вернуться туда, где никогда не был, – ответил он.

– Раньше было нельзя. А как приняли «закон о возвращении», оказалось – можно…

– Ну и дела… – Он снял фуражку, взъерошил стриженный под машинку «ежик». – Слушай, может они там уже чемодан собирают!? Решили бросить меня в этой гребаной пустыне на произвол судьбы?! Не-ет, я этого не заслужил! Вот ты здесь сколько? Три месяца? А я уже два года. Один раз в отпуску был, всего–то полторы недели, не считая дороги. Хиба це життя? Каждый день – одни и те же рожи! Уже тошнит... У меня брат плавает, на сейнере ходит в Атлантику, так они, вся команда, к концу рейса уже по каютам сидят, лишь бы друг друга не видеть. Они-то на полгода уходят, и два раза в Лас-Пальмас зайдут, а тут долбишься как медный котелок… Да здесь от тоски еще и не то учудишь… Не-ет, – он решительно надел фуражку – схожу-ка я, разведаю, чего там они…

– Будьте осторожны, товарищ прапорщик.

– Ну, давай, сержант, спасибо за оперативную информацию. Кто предупрежден – вооружен. Удачно тебе протащить наряд, – и он первым протянул руку, как старший по званию.

Перед рассветом, задолго до подъема, к казарме подъехал «Голубой мул», за рулем которого сидел незнакомый сверхсрочник. Из кабины выпрыгнул командир взвода лейтенант Худостроев. Олег Худостроев был самым молодым командиром взвода в дивизии, только-только из училища, неуверенность перед солдатами он компенсировал командным голосом решительным выражением лица. Подняв взвод по тревоге – все делалось по тревоге – он приказал первому отделению садиться в кузов. Передав обязанности дежурного второму дневальному, я поехал с ними. Недоброе предчувствие коснулось меня. Я думал, что мы поедем в жилую зону, что в семье Бойко произошло несчастье, но «Голубой мул» направился к Чоир-горе.

Рассвет застал нас в дороге. Небо над горой розовело и окрашивалось в цвет разбавленной крови, цвет становился все интенсивней, и, наконец, над черными камнями вершины появился красный светящийся ломоть. Он разрастался и постепенно охватывал всю гору, ее подножие и отроги, выходил за их пределы, становился фоном, на котором базальтовая гора с руинами казарм казалась нарисованной. Мы приближались к Чоир-горе, и огромное солнце, какое можно увидеть лишь высоко над уровнем моря, вздымалось над нами.

Неожиданно небо по диагонали пересекли два крылатых силуэта, будто вырезанные из бархатной бумаги: черные журавль и журавлиха, поднявшиеся с рассветом, он – впереди, она – меньше и изящней – сбоку, слегка поотстав.

– Пиццикато, – восхищенно произнес Юрас, рядовой из Юрмалы. Значение этого слова не знал никто, в том числе и он сам.

Объехав гору, мы приблизились к железнодорожной станции, проехали вдоль товарняка и затормозили у грузовой платформы в середине состава. На платформе лежал продолговатый предмет, укрытый армейским брезентом. Развернув брезент, мы увидели большую дюралевую лодку, а точнее, двухместный патрульный катер, с которого сняты оба мотора и все навигационные приборы. «Зоркий» - написано было на боку белым по синему. Отстегнув страховочные стропы, мы перенесли «Зоркого» на землю, автомобильным тросом подцепили к ЗиЛу и медленно, на третьей скорости, отправились в офицерский городок. Днище катера состояло из двух плоскостей, сваренных под углом, и он переваливался с боку на бок на буграх и неровностях дороги. В привычном понимании, никакой дороги и не было, потому что в Гоби, куда ни направишься, везде дорога – как в песне Дунаевского, но неровности при этом встречаются, и существенные.

Трение грунта о днище напоминало шипение пены вдоль бортов. Слегка штормило, переваливаясь в волнах, катер плыл за нами, а мы смотрели на него, и каждый вспоминал свое.

– Из-за острова на стрежень

  На простор речной волны

  Выплывают расписные…, – запел Есенькин, солдат из города Касимова Рязанской области. Никто его не поддержал, и он, пока мы доехали до КПП, в одиночестве допел песню до конца.

Территорию дивизии обозначали столбы с натянутой проволокой. Случалось, что пастухи разрезали ограждение, чтобы провести внутрь скот. За проволокой трава слаще, а иначе – зачем ограждать? Так они могли бы думать, если попытаться объяснить их поведение. Неподалеку от КПП сидел на мотоцикле с коляской мирландец в остроугольной фетровой шапке и в атласном халате, подпоясанном широким кушаком. Длина и ширина кушака обозначают благосостояние, чем пояс длинней и шире, тем лучше защищает поясницу от ветра. А ветры и песчаные бури там не редкость, перепад температур меж ночью и днем большой, зимой же морозы доходят до минус сорока. В поводу у мирландца был верблюд с пустым повалившимся на бок горбом. Этого человека и даже его верблюда я знал. Однажды, заступив в наряде по жилой зоне, я заметил эту пару за офицерским клубом. Верблюд щипал жесткую гобийскую травку, а его хозяин, поставив мотоцикл в тени, лежал в коляске, свесив наружу ноги в сапожках с загнутыми носами. Загнутые носы на обуви – не просто так, с древних времен мирландцы исповедуют недеяние и стараются без необходимости не сдвинуть камень с назначенного ему места.

– Твоя зачем верблюд привел? – строго спросил я на доступном нам обоим языке.

– ТрАвА мАлА-мАлА АстАлсА, – не пошевелившись, ответил он с московским выговором, растягивая звук «а».

Сейчас «корабль пустыни» и его хозяин зачарованно смотрели в нашу сторону, на плывущий за ЗиЛом катер. Верблюд перестал жевать, оскалился, и на морде его появилась недоверчивая верблюжья улыбка. «Вы меня разыгрываете!» - означала она.

От КПП за нами увязалась стая собак. Облаивая лодку на безопасном расстоянии, задрав хвосты и перегруппировываясь, бежали они за нами. Никто из встреченных не остался равнодушным при виде нашей процессии. Идущие по делам службы солдаты и офицеры останавливались и долго провожали глазами буксируемый ЗиЛом катер. Медленно приближались мы к жилой зоне, и, благодаря бездомным собакам, «кавалькада» становилась все длинней.

Наконец, – было уже часов девять утра, – мы въехали на небольшую площадь, образованную двухэтажными панельными домиками. Из окон, потревоженные шумом, выглянули жильцы. Из подъезда вышли прапорщик Бойко под руку с Рахилью и пятилетний сын. Судя по их виду, в семье наступил мир. «Голубой мул» пересек детскую площадку, втащил «Зоркого» на свеженасыпанную песчаную горку и затормозил. Дети мгновенно облепили катер, и сын прапорщика был одним из первых, кто залез внутрь.

Вскоре после воцарения катера на детской площадке замполит и его жена отбыли на родину. Поводом для досрочного увольнения послужило проявленное замполитом неожиданное фрондерство. Он проявил себя заядлым брежневианцем: уже Горбачев возглавил Похоронную комиссию, вот-вот объявят «ускорение и гласность», а в «ленинских комнатах» каждой казармы все еще висели портреты Леонида Ильича и цитаты из его сочинений: буквы из белого пенопласта, наклеенные на красную основу. Через некоторое время после отъезда в батальон пришло письмо, адресованное гвардии майору Коломийцу и капитану Севастьянову. Замполит сообщал, что, уйдя в запас, он прекрасно устроился: организовал охранное агентство и возглавил службу безопасности частного банка.

– А таким дурачком прикидывался, – задумчиво сказал капитан. В том году капитану Севастьянову снова не удалось поступить в Академию Генштаба: квота, резервированная для офицеров-«мирландцев» была выбрана генеральскими сынками, прослужившими несколько месяцев в столичном гарнизоне.

– А кем же прикидываться на должности замполита? – вопросом ответил капитану гвардии майор. Сам он вскоре подрос в звании: получил погоны подполковника и орден «За заслуги перед Отечеством» III степени.

Лейтенант Олег Худостроев по пришедшей в дивизию по разнарядке был переведен в Афганистан и вскоре погиб. Во главе взвода саперов он выезжал на разминирования дорог. Однажды они наткнулись на засаду, и в перестрелке был ранен его боец. Раненный не мог передвигаться, и Олег пополз ему на выручку, чтобы вытащить из зоны обстрела. На обоих были пуленепробиваемые жилеты, но, как оказалось, от разрывной пули они не спасают.

С тех пор прошло много лет. О судьбе прапорщика Бойко, его Рахили и их сына мне ничего неизвестно. После армии я не встречался ни с кем из сослуживцев. Наши войска давно выведены из Мирландии. Сегодня я уже сомневаюсь, было ли все это на самом деле. Но иногда представляю себе городок в Гоби, где панельные дома соседствуют с брезентовыми юртами, а на детской площадке, чуть погрузившись в грунт, стоит катер «Зоркий», на помятом борту его все еще просматривается выцветшая надпись на кириллице.

Алекс Рапопорт,

писатель

(г. Москва)